Текст книги "Немецкий плен и советское освобождение. Полглотка свободы"

Автор книги: И. Лугин

Соавторы: Федор Черон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Мысли о сдаче в плен у меня никогда не было. Думаю, что и у других того же возраста, что я, то есть моложе 25 лет, не было продуманного решения сдаваться в плен. Да разве кто-нибудь мог подумать, что буквально за несколько дней развалится вся армия и что наступит хаос, для описания которого слов не хватает? Мы готовы были воевать, если бы нас не бросили на произвол судьбы и без оружия наши «доблестные командиры». Нас учили только идти в атаку и побеждать. А когда вышло что-то другое, то ни рядовые, ни командиры не знали, что делать. Единственное наставление было: советский солдат воюет до последнего патрона, последний он оставляет для себя. О пленении никто никогда и подумать не смел. А что делать, когда пуль нет, оружия нет?

Почему советская армия не оказала сопротивления немцам? Существует утверждение, что Сталин так приказал. Он приказал всем пограничным войскам на открывать огонь по немцам, чтобы не спровоцировать их на войну. И картина налицо: по немцам не было приказа стрелять даже тогда, когда они перешли границу и вклинились в нашу территорию. Мы стали бежать, а они расстреливать нас направо и налево. «Гений человечества» не верил сначала, что Гитлер не сдержал своего слова и напал на Советский Союз. Если бы приказа «не стрелять» не было, то немецкая армия ни в коем случае не продвинулась бы так быстро и на такое расстояние вглубь нашей страны.

Сталин был предатель, и его надо было расстрелять. Сколько миллионов человеческих жизней погибло благодаря «мудрой политике отца народов»!

А сейчас немцы собирали рассыпавшуюся Красную армию по полям, лесам, деревням и городам Белоруссии и Украины. Два окружения: одно Белостоцкое, а другое Минское, дали немцам 350 тысяч пленных. А потом пошли и другие окружения: под Киевом, Смоленском, Вязьмой, Брянском, Харьковом. В общей сложности немцы взяли в плен 3.800.000 человек только в 1941 году. До конца войны в немецкий плен попало около 5 миллионов советских солдат и офицеров. Половина из этого числа умерла от голода, изнурения и болезней.

3. Плен

Так я попал в плен на пятый день войны, 27 июня 1941 года. В этот день немцы уже взяли Минск и быстрыми темпами двигались дальше, не встречая почти никакого сопротивления со стороны Красной армии.

Собрав около ста человек, нас отвели на несколько километров от деревни и присоединили к другой группе пленных. Беря в плен, нас не обыскивали, а только приказали бросить оружие, у кого оно было. Почти каждые полчаса к нам добавлялись новые группы пленных. День был жаркий, нам приказали сесть на траву. Это было на опушке леса у ручья. Нас охраняли только два солдата, но рядом проезжало много немецких машин. Некоторые останавливались, чтобы посмотреть на «унтерменшей». Пробовали заговаривать, безрезультатно, среди нас не было ни одного человека, понимавшего по-немецки.

Между собой мы тоже не разговаривали, хотя нам не запрещали говорить. Все мы были из разных частей и не знали друг друга. Командиров среди нас не было видно.

Через некоторое время подъехала легковая машина, и оттуда вышел немецкий офицер в чине майора. С ним было два адъютанта. Став на возвышенное место и окинув нас взглядом, он, улыбаясь, стал говорить на чистейшем русском языке. Все оживились, не веря своим ушам, что немец так хорошо говорит по-русски. Никто, конечно, не думал, что он русский. Со школьной скамьи нам не говорили и нигде не писалось, что русские тоже живут за границей, а не только в Советском Союзе. Он хотел, главным образом, показать, насколько хорошо немецкая разведка информирована о советских войсках, находящихся на бывшей территории Польши. Он показывал пальцем на кого-нибудь из нас и спрашивал: «Из какой вы части?» Пленный отвечал, а он дополнял, называя по имени и по званию командира части, местонахождение перед началом войны и другие мелочи, которые приводили нас в удивление. Так он переспросил человек десять и всегда верными данными дополнял слова солдата. Кто-то осмелился спросить, откуда он все так хорошо знает.

– У нас отличная разведка. Мы не дремали после раздела Польши. Наши разведчики были на вашей территории и свободно расхаживали и собирали сведения. Мы готовились воевать с большевизмом.

Все это он говорил спокойным и не злым голосом, щеголяя с успехом своими знаниями и русского языка и советских частей в разбитой Польше.

– Что сделают с нами? – кто-то задал вопрос.

– Вы ничего не бойтесь, с вами немецкая армия поступит гуманно. Расстреливать вас мы не будем. Вы будете работать на Германию. Да и война долгой не будет. Через шесть месяцев будет покончено с большевизмом.

Мне кажется, что он даже пожелал нам всего лучшего. И уехал на той же машине. Все немецкие солдаты вытягивались, козыряли ему и щелкали каблуками.

Потом нас из одного места переводили в другое, и на каждой остановке к нам присоединялась новая группа пленных. Есть нам не давали ничего целый день. Только один раз принесли воды в ведрах.

На следующий день, когда нас уже было, может быть, более двухсот человек, нас привели в Слоним. Там уже была пара сотен таких же, как мы. Нашим лагерем стал школьный двор, обнесенный забором. Думаю, забор был еще до войны. Пленных приводили беспрерывно, и малыми и большими группами. Ни воды, ни пищи нам не давали.

Здесь впервые мне пришлось увидеть расправу эсэсовцев с пленными. Они осматривали каждую новую группу пленных. Если находили политруков с отличиями или узнавали их по отпоротым звездочкам на рукавах, то отводили здесь же за здание и расстреливали. Делали они это с каким-то ухарством, с задором. Иногда, подойдя к пленному, спрашивали по-немецки: «Ты еврей?» Пленный говорил, что нет, он не еврей. Некоторых они отпускали, а некоторых уводили в здание для дальнейшей проверки. Потом мы слышали выстрелы. Немногие возвращались назад и рассказывали, каким испытаниям их подвергали, чтобы установить их принадлежность к евреям. Потом эсэсовцы проходили между нами вторично, стараясь не пропустить ни одного «подозрительного». Потом под вечер приехал грозный эсэсовец, и нам приказали выстроиться. Он приказал всем евреям выйти вперед из строя. Как помню, не нашлось ни одного идти на верную смерть. Охота на политруков и евреев не прекращалась все то время, пока я находился в Слониме, дня три.

Есть не давали весь день, но вода была. Потом отобрали несколько человек и повели куда-то. Появился переводчик в военной форме и объявил, что эта группа пленных пошла за кониной, и будут варить суп. Как потом рассказывали, недалеко от школы лежало несколько убитых лошадей. Вот этой группе пленных дали топоры рубить мертвых лошадей на части и нести в лагерь. Соорудили костер, нашелся где-то котел, и через пару часов нам дали отвар от конины. Если попадалось мясо, то его нельзя было прожевать. Соли немцы не дали, так что суп без соли. Нашлись какие-то банки, и мы по очереди подходили и пили бурду из одной банки. Некоторым и этой похлебки не досталось.

Ночью часов в 11 послышались сначала одиночные выстрелы, а потом пулеметные очереди. Стрельба с каждой минутой становилась напряженней. Что происходило, можно было только догадываться. Вероятнее всего завязался бой между отступающей советской частью и немцами. Одно время казалось, что выстрелы приближаются к нам. Нас окружили усиленной охраной и приказали прилипнуть к земле. Судя по этому, мы решили, что отступали наши, и немцы преградили им путь. Но выстрелы кончились так же внезапно, как и начались.

Из Слонима группой человек в пятьсот нас повели под конвоем на юго-запад, в направлении Бреста. По дороге к нам присоединяли еще пленных, среди которых было много раненых. Было сколько-то и в гражданской одежде и людей пожилого возраста. Почти у каждого из них был мешок за плечами. Они не были пострижены под машинку и не были похожи на военных. После расспросов стало известно, что они были советские заключенные и строили аэродром на польской территории. Среди них были и бывшие польские подданные и советские. Не политические. С наступлением немцев советская охрана их бросила, и некоторые из них попали в плен. Потом их постепенно выпускали, если они могли доказать, что не были в советской армии.

Нас вели по дороге, по которой ехало множество немецких машин с солдатами. Солдаты кричали нам: «Русланд капут, капут», и показывали на газеты, где было напечатано что-то жирным шрифтом. Но кроме цифр мы ничего не понимали. А цифры указывали, наверное, количество наших солдат, взятых немцами в плен.

Есть нам ничего не давали с тех пор, как кормили конским супом. Раненным пленным никакой помощи не оказывали. Тяжело раненных оставляли умирать там, где они лежали. Но и легко раненным не было никакой помощи.

Под вечер привели на какое-то поле, окружили конвоем и приказали сесть. Рядом бежал небольшой ручей, и нам разрешили по два-три человека напиться воды. Потом подъехала машина, и на каждые шесть человек дали одну буханку хлеба. Так как нас не обыскивали, то у некоторых оказались карманные ножи, и хлеб был быстро разрезан на «пайки». Голод давал себя знать, и если бы каждому дали по буханке, то тоже было бы мало. Вряд ли среди нас были такие, кто со дня начала войны ел больше, чем один раз в день.

С наступлением темноты нам приказали лечь плашмя на землю и не подымать головы до самого утра. Все это приказывалось жестами и криками по-немецки. Переводчиков еще не было. Для подкрепления приказа над головами лежащих пустили пулеметную очередь. Рядом со мной оказался человек в гражданском и с большим мешком, который он положил под голову. Ночью в мешке я нащупал сухари. У него, значит, был мешок сухарей, а здесь рядом мы лежали голодные. Человеку с мешком было на вид лет 45 и говорил он по-русски плохо. Вероятно, он был поляк или польский белорус. Сухарями делиться не хотел. Тогда кто-то достал лезвие безопасной бритвы и протянул по мешку. Потянулось несколько рук. Поляк протестовал как умел. Большой шум поднимать боялся, собрал, что осталось, и переполз на другое место.

Рано утром нас спешно подняли, построили в колонну и повели. Сначала шли медленно. Потом немцы, пройдя через всю колонну, выбрали здоровых на вид солдат, поставили их во главе колонны и приказали идти быстро. После часа такой быстрой ходьбы многие стали отставать. Немцы подгоняли криками, ругательствами и прикладами. Раненые не могли быстро идти, отставали и падали. Некоторое время два конвоира шли с ними. Потом подъехал офицер и, вероятно, приказал расстреливать всех отстающих. Послышались выстрелы, мы обернулись и увидели, как под выстрелами падают отставшие. Как от запаха крови лютеют звери, так и немцы гнали нас все безжалостней, избивая тех, кто не поспевал. Выстрелы раздавались все чаще и чаще. Это страшно действовало на психику. Несколько человек, не выдержав этого давления, бросились в лес, который тянулся с обеих сторон дороги. Их тут же перерезали автоматными очередями. Сколько глаз мог видеть, позади колонны лежали трупы наших солдат. Те, кто были в голове колонны, не обращали внимания на просьбы и мольбы более слабых. Они не оглядывались назад, слышали только частые выстрелы и дрожали за свою жизнь. Сначала их немцы подгоняли, а потом и немцы устали или осознали, что при таком марше половина пленных будет расстреляна. Нам надо было пройти 40 километров до ближайшего лагеря.

Этот поход был первым уроком для меня и, думаю, для остальных, что выживет только тот, кто выносливее и кто сумеет быстро приспособиться к окружающей обстановке. Во все последующие годы плена я наблюдал много раз, как люди звереют под тяжестью голода и теряют свой человеческий облик. Выжить любой ценой стало каждодневной задачей советского солдата в немецком плену. Каждый человек спасал свою жизнь. В первые месяцы, когда голод косил без разбору, наши пленные просто одичали. Были такие, что отнимали последнюю кроху хлеба у слабого, оправдываясь тем, что он все равно умрет не сегодня, так завтра.

А день был жаркий. Пот лил ручьем сначала, а потом и потеть перестали. В организме не было больше воды. А воды не давали. Никакие просьбы не помогли. Немцы спешили догнать нас до намеченного пункта. Мы прошли не меньше сорока километров, когда наконец нас подвели к речке. Как стадо коров все бросились в воду и пили, пили, казалось, бесконечно. Некоторые забрели по пояс в воду. По дороге почти все сняли обувь. Иные даже бросили, потому что не было мочи нести. Пригоршнями пили воду, обливая лицо и голову.

Пройдя еще несколько километров, мы оказались в страшном лагере Бяла Подляска на запад от Бреста. Это было открытое поле в несколько квадратных километров, обнесенное колючей проволокой. Вся площадь лагеря в свою очередь была разбита на клетки тоже колючей проволокой. В каждой клетке было по несколько сот человек. Количество пленных увеличивалось с каждым днем. На территории лагеря не было ни одного здания, кроме наспех сколоченной кухни.

По прибытии в лагерь нам дали суп, который я взял в пилотку, потому что больше не во что было. Другие подставляли полы гимнастерок, шинелей, а то просто пригоршни. Пилотка высохла, и была со мной еще долго. Может быть позже я ее где-нибудь выстирал, не помню.

Главным вопросом, не дававшим покоя ни днем ни ночью, была пища. С голодом встречали каждый день, с голодом шли спать, голод был на каждом шагу жизни в этом лагере. Воды тоже не давали, сколько нужно было, не говоря о том, что мыться было негде. Думаю, что никто и не думал об этом. Пустой желудок отодвинул все другое на задний план. Хотелось есть, и так страшно и зверски, что сейчас и выразить не могу. Тысячи пленных, все голодные. Давали что-то один раз в день. В первые дни, мне кажется, хлеба вообще не давали. Был какой-то брюквенный суп, или просто мутная бурда. От тех дней осталось в голове так мало, что приходится удивляться. Вероятно, от голода и ум не работал. Осталось в памяти только обширное поле с колючей проволокой, жаркие июльские и августовские дни и голод, голод, голод…

Отдельные эпизоды такие. В первые дни по приказанию немцев всех украинцев и белорусов собрали по разным клеткам. Русских же и среднеазиатские народности оставили в других клетках. Нашлись умницы писать письмо Гитлеру с просьбой об освобождении из лагеря на уборку урожая. Письма писали украинцы и белорусы. Не помню, чтобы их писали русские, не говоря уже о нацменах. Не знаю, по чьей инициативе писались эти письма к «фюреру». Может и были среди пленных люди, верующие в немцев. Написанное передавалось коменданту лагеря, или же какому-нибудь представителю немецкого командования. Деталей не знаю, потому что не верил в это и никогда не участвовал. Обычно вокруг писак собиралась куча пленных и каждый хотел вставить свое слово в это начинание. А потом эти письма громогласно читались перед строем в присутствии немецких офицеров.

Человек всегда надеется и ждет лучшего. В этих обращениях к «фюреру» подчеркивалось, что освобождение украинцев и белорусов поможет немцам в уборке урожая и экономически усилит мощь немецкой армии. Но проходил июль и август, и никаких результатов от писания не было. Проходили дни уборки урожая, а с ними канули надежды на освобождение из плена. Уже больше писем не писали. Все надежды рассеялись, и осталась только смерть от голода.

Вспоминая этапы плена, думаю, что этот лагерь в Бялой Подляске был самым страшным и самым долгим. Пробыл я там весь июль и почти весь август. Здесь впервые появились на сцену лагерной жизни страшные «полицаи», как их окрестили лагерники.

Полицаи со своими дубинками стали хозяева лагеря. Размахивали дубинами направо и налево, и каждому попадало, кто стоял на пути бега палок. Некоторые полицаи нарочно старались взять дубины потолще, чтобы раз огреть – и насмерть. Немногих, может быть, еще совесть мучила, и они опускали свои дубины без особого усердия. Как попадали в полицаи – для меня осталось полным секретом. Выбирали ли их немцы или же как-нибудь по-другому, но они стали главной силой лагерей.

Система полицаев вошла в жизнь каждого лагеря с первых дней плена и продолжалась приблизительно до середины или конца 1942 года. Она проявлялась в разных формах, но с той же жестокостью. Установить более или менее точное время, когда система полицаев ушла из лагерей, почти невозможно. В разных лагерях она рождалась и умирала в разные сроки. Бесспорно только одно: она была начата, поддерживалась и ушла по велению и желанию немцев.

Что же ее поддерживало? Во-первых, голод, желание спастись от смерти любой ценой; во-вторых, отсутствие какой-либо сплоченности среди советских военнопленных; в-третьих, натравливание немцами одной нации на другую. Корни поведения советских пленных по отношению друг к другу уходят в ту обстановку, в которой мы были воспитаны. Нас не учили никакой христианской морали. Перешагнувшему во власть безверия – все разрешалось. Систему стукачей и доносчиков можно приравнять в каком-то смысле к системе полицаев. Страх сталинских чисток исковеркал поведение, казалось бы, нормальных людей. В страшные тридцатые годы, когда Сталин убивал миллионы невинных людей, узы сплоченности и дружбы были разорваны, рухнули, ушли. Сосед не доверял соседу, друг боялся доверить свои мысли лучшему другу. Почва была давно подготовлена для позорного поведения советских солдат в немецком плену.

Была бы сплоченность и христианская мораль помогать друг другу в тяжелых условиях, а не топтать слабого, – не родилась бы полицейская система в лагерях. Семья не без урода, как говорит русская пословица, нашлись бы преступные элементы. Но если бы их пристукнули и напугали, то другие не помогали бы немцам убивать своих же пленных.

Я видел расцвет этой системы, но не видел конца. По слухам, немцы вытолкали полицаев в общую массу пленных, которые расправлялись с ними своим правосудием. Если было много свидетелей зверства данного полицая, то смерти он не избежал. Иногда, связав руки, их бросали в глубокие отхожие ямы, иногда били до смерти. Часто отнимали у полицаев их хорошее обмундирование и давали взамен тряпье. Это все потом приходило по слухам к нам в рабочие команды.

Иногда полицаев опознавали и в рабочих командах и тоже наказывали. Обычно отнимали у них хорошую одежду и отталкивали от себя. До более жестоких наказаний не доходило.

В лагере Бяла Подляска говорили, что полицаями стали все немцы с Повольжья, которые попали в плен. Многие из них говорили по-немецки. Насколько это была правда, я так никогда и не узнал, да и не старался. Потом появились западные украинцы, которым «москали» насолили, освободив их от польских объятий. То, что западные украинцы были «щирыми» служаками немцев, не подлежит никакому сомнению. Но иногда, а в некоторых лагерях довольно часто, полицаями были и русачки. Они тоже неплохо махали дубинами, стараясь выжить любой ценой.

Полицаи стояли при раздаче пищи. Если хотели, могли выбить из рук жалкую ложку супа или отнять жизненную порцию хлеба. Они расхаживали по лагерю, наблюдая за порядком. Без полицаев немцы не могли обойтись ни в одной фазе лагерной жизни. Если надо было выстроить пленных в колонну, то полицаи со своими дубинами делали это в пять раз быстрее немцев, не считаясь с жертвами.

Кухня была во власти поваров, полицаев и помощников. Поэтому они откармливались, были здоровы и сильны за счет голодания остальной массы пленных. У них было много своих «придурков», которые тоже урывали от пленных. Повара и прислуга кухни жили за проволокой, которой были ограждены кухонные помещения. У входа за эту проволоку стояли часовые немцы с винтовками и стреляли без предупреждения, если смельчаки рисковали прорваться туда. Десяток или больше пленных погибли таким образом.

Утром в Бялой Подляске в первые дни ничего не давали или же теплую водичку, называемую чаем. В полдень – брюквенную бурду, иногда что-то, напоминающее суп с крупой и картошкой, а вечером 200 грамм хлеба. Бывали дни, когда ничего не давали. Иногда хлеб только через день. От такого питания молодые лица чахли на глазах. Снабжение пищей пленных в этом лагере было очень нерегулярным. Пленные посмелее, которых голод еще не доконал, строили планы побега. В начале августа из одной клетки, расположенной недалеко от леса, человек 50 пытались бежать через перерезанную проволоку. С вышек быстро обнаружили и скосили пулеметами человек 20, но нескольким все же удалось убежать в лес. За такое «преступление» весь лагерь был наказан лишением пищи на два дня. А пленных приводили каждый день тысячами весь июль и начало августа.

Кроме кухни, немецкие патрули охраняли лагерь только со внешней стороны. Наблюдательные вышки на коротком расстоянии друг от друга стояли по всей длине колючей проволоки, по несколько на каждой стороне. На вышке всегда были видны два охранника с пулеметами, направленными в две стороны. В дополнение патрули ходили вокруг лагеря регулярно. На каждой вышке были прожектора, которые освещали проволочную ограду каждые 10 минут.

Вокруг кухонной ограды всегда толпились пленные, несмотря на окрики часового. Подходить к ограде ближе чем на два метра не разрешалось. Нашелся смельчак, перешел эту линию – и расплатился жизнью: был убит наповал пулей часового. Его оставили лежать два дня, в пример другим. Таких случаев было много.

Однажды у убитого на другой день немцы увидели вырезанные мягкие части тела. Они подняли тревогу и начали проверять котелки, банки и что у кого было. Хотя разводить костры запрещалось, но пленные умудрялись собрать на территории лагеря все, что могло гореть, и разводили огонь, на котором варили, что могли поймать живое на земле, в основном полевых мышей. По всему лагерю начали рыскать полицаи и нашли вырезанные куски в котелке калмыков. Они то ли варили суп, то ли уже сварили и ели.

Это был первый случай людоедства в этом лагере. Выстроив всех, находившихся в той клетке, прочитали наказание: за людоедство – расстрел. Приговор был приведен в исполнение тут же. После этого случая к кухонной ограде подходили очень осторожно.

С первых дней все были под открытым небом и днем и ночью, потому что кроме кухни никаких зданий не было на территории лагеря. Потом вырыли большие рвы, длиной метров 15–20 и шириной 5–6. Рвы шли под уклон, все время углубляясь. Что-то похожее на въезд в подземный гараж. Вход остался открытым, а остальную часть рвов накрыли досками и засыпали землей. Все эти работы проделывали пленные под крики и понукание охранников.

В эти убежища пленных загоняли на ночь. Для всех мест все равно не хватало. Многие оставались под открытым небом. Сначала все хотели попасть в эти убежища, особенно когда ночи в августе стали прохладными или шел дождь. Потом полицаи палками загоняли туда. Дело в том, что при отсутствии всяких санитарных условий, даже помыться негде было, развелось так много вшей, что от них спасу не было. Они беспощадно паразитировали на голодном исхудалом теле, а в скоплении людей под землей было еще хуже, чем на открытом воздухе. Когда выходили утром из этих земляных убежищ, вши кучами сыпались на землю, весь песок двигался. Трудно поверить, что это не песок шевелится, а сплошная пелена вшей на песке. Они ходили как бы волнами. Кто освобождался от вшей каким-либо образом днем, хоть в какой-то мере, – тот не хотел идти в убежища, не хотел захватить лишнюю сотню заедающих насмерть вшей. Только дождь гнал под землю и холод.

Мне кажется, что построили эти убежища не потому, что немцы сжалились над пленными. Их просто пугала это многотысячная толпа хотя и бывших, но солдат. Один вид сотен клеток и тысяч голов наводил страх. Лучше их под землю, не видно – и уже спокойнее. А потом еще побегов боялись.

В этих подземных подвалах в августе уже находили трупы пленных, умерших от голода, болезней и вшей. Больные оставались под землей доживать свои часы. Света там никакого не было. Не было ни воды, ни уборных. Уборными служили большие рвы, выкопанные в одном углу клетки, с переброшенными бревнами или толстыми досками. Эти глубокие ямы стали могилами для некоторых несчастных доходяг. Ослабевшие ноги не удерживали человека и он падал вниз. А как ему помочь? Не было ни веревок и ничего другого для спасения. Покричит, постонет бедняга и затихнет навсегда. Трупов из этих ям не вытягивали, по крайней мере, я ни разу не видел. Время от времени эти ямы заливались водой и засыпались хлорной известью и землей.

Не прошло и месяца, как появились доходяги во всех клетках лагеря. В основном доходягами становились пленные более старшего возраста. Молодые были крепче, держались и не сдавались голоду, холоду и унижению. Те доходяги, которые курили, меняли свою мизерную пайку хлеба на окурок. Откуда был табак у некоторых и как вообще попадал он в лагерь – трудно сказать. Но те, кто был с табаком, могли всегда променять его на хлеб. Мне пришлось первый раз в жизни убедиться, насколько сильна привычка курить, хотя без курения никто не умирал никогда. Очень часто можно было видеть, как человек уже не может встать с места, но протягивает свой последний кусочек хлеба, чтобы два раза затянуться. Через пару дней уже уносили его труп. И количество их увеличивалось с каждым днем.

Истребление вшей было ежедневной картиной лагеря Бяла Подляска. В теплые, солнечные дни пленные снимали рубашки и, можно сказать, выгребали вшей из подмышек, сгребали с рубашек и сбрасывали с голого тела.

Так как большинство, если не все, не брились, и не подстригались, и не мылись с момента попадания в плен, то можно себе представить, на кого мы были похожи. Воды для мытья не было. Бритв у большинства не было. Да и не до бритья было. Немцы не проводили никакой дезинфекции за время моего пребывания в этом лагере.

Если к общей картине голодания, грязи, запущенности – довить систему полицаев с их безграничной властью над пленными, то на что мог надеяться советский пленный? Он потерял надежду, опустился и ждал своей участи.

Система полицаев была создана немцами, чтобы лучше справляться с многомиллионной массой советских пленных. Охранники никогда ничего не говорили, когда на их глазах полицаи избивали, а иногда и убивали, пленного. В лучшем случае они уходили, чтобы не видеть этой сцены. Подлецов среди нашей толпы было сколько угодно, кто мог продать родного брата за пайку хлеба. Многотысячная армия пленных в первые же два месяца войны привела немецкое командование к вопросу, как контролировать эту массу. И оно выработало систему полицаев, чтобы освободить тысячи своих солдат, которые нужны были для фронта. Попробовав в одном лагере, немцы поняли, что их план работает, и распространили этот план на все лагеря.

Эта система могла работать только в среде советских пленных, где царил чудовищный голод и не было никакой сплоченности. Насколько мне известно, в лагерях военнопленных других стран системы полицаев не было.

Страшный голод советских пленных породил многие пороки плена. Стоило только придти немецкому охраннику в любую клетку и объявить, что ему нужны два человека в качестве полицаев, как сразу же образовывалась толпа желающих. Полицаи забирали у пленных, что им приглянулось, иногда без всякой платы, а иногда дав кусок хлеба или миску похлебки. За нежелание отдать полицаю вещь, которая ему понравилась, пленный получал удар палкой и вещь забиралась. А кому жаловаться, а что скажешь без языка? Да и немец не твой защитник! Если иногда и доходили жалобы каким-то чудом, то жалующегося находили назавтра избитым до полусмерти.

Пленные пришли из разных частей, были разных национальностей, а голодное существование их еще больше разделило. К тому же, чтобы еще больше разъединить пленных и не дать возможности создавать группы, пленных перегоняли из одной клетки в другую. Для этого строили в колонны по два или четыре, а потом делили колонну по длине и одну часть загоняли в одну клетку, а другую уводили подальше. Немцы боялись сплоченности среди советских пленных. И ее не было. Если бы была, то полицаи не властвовали бы так ненаказуемо. (Мне не пришлось увидеть организованного сопротивления полицаям. По слухам оно пришло к началу 1942 года.) Перегон из одной клетки в другую повторялся, если мне память не изменяет, каждые десять дней.

Запомнились случаи, когда к проволоке подходили немецкие солдаты поглазеть на советских пленных. Трудно представить, какие мысли пробегали в их головах при виде оборванных, грязных, неумытых и небритых голодных людей. Вид у нас был действительно ужасный и, вероятно, не один из этих солдат подумал, что мы – действительно «унтерменши», существа, стоящие на самой низкой ступени по сравнению с ними. Иногда, для развлечения, они бросали нам куски хлеба. За этим летящим через проволоку куском хлеба тянулись десятки рук и разрывали его на мелкие крошки. И никому ничего не доставалось. А если хлеб падал на землю, то сейчас же груда человеческих тел обрушивалась на том месте, где упал хлеб. Собственно, никто не видел, куда точно он падал, но получалась свалка. Немцы хохотали вовсю. Для них это была потеха. Несколько раз они бросали что-то, завернутое в бумагу. Сотни рук старались словить. Часто в бумаге оказывался кусок дерева – и еще сильнее смех немцев. Эта картина напоминала стаю голодных собак, которым бросали кусок мяса, и они дрались до полусмерти.

Голодный организм поглощал все, что попадало в желудки, для выброса почти ничего не оставалось. И как результат, первый стул после попадания в плен был у многих, если не у всех, только на 10-12-й день, а у некоторых через две недели. Разрешиться от такого запора было нелегко. Бывали случаи, когда умирали. Кто-то пустил слух, что соль помогает. Тогда пайка хлеба обменивалась на соль, с надеждой, что она поможет от мучительной невозможности избавиться от запора. Для оправки большинство не шло в уборную, где надо было сидеть долгое время с опасностью упасть в яму. Многие просто боялись этих ям. А в других местах прибивали палки полицаев. Немецкие охранники иногда для испуга стреляли, замечая присевшего.

Если не ошибаюсь, уже в начале августа начали партиями отправлять в Германию. Никто, конечно, не знал, куда отправляют, но все стремились попасть в группу отъезжающих. Иногда брали по несколько человек из разных клеток. Для выбора пленных на отправку приходил офицер и группа солдат. Когда они подходили к клетке, у входа образовывалась толпа. Надежда каждого была уйти из этого ада. С толпою не было сладу, сколько бы немцы ни кричали. На помощь бежали полицаи с палками. Иногда с помощью палок и криков выстраивали сотенную толпу и спрашивали какую-нибудь профессию. Скажем, плотников. Если были такие, то им велели отойти в правую (левую) сторону. И почти вся колонна оказывалась плотниками. Спрашивали другую профессию – и та же картина повторялась. Тогда перестали спрашивать. Просто приходили, выбирали из колонны, сколько было намечено, и уводили. Выбирали на вид более молодых и здоровых. Мы предполагали, что нас везут в Германию. О месте назначения нам не говорили.