Текст книги "Немецкий плен и советское освобождение. Полглотка свободы"

Автор книги: И. Лугин

Соавторы: Федор Черон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

7. Лагерь в Фюрте

В начале марта 1943 нас отправили в Баварию в нюренбергский шталаг. По размерам он был не меньше лимбургского и также пользовался дурной славой. Но мы в нем не задержались. Я был послан в рабочую команду в г. Фюрт. Еще раньше ушел Виктор. Больше мне с ним не пришлось встречаться.

Наша сравнительно небольшая рабочая команда исполняла различные работы у крестьян, на станции и по уборке улиц после бомбежки. Мне же необычайно повезло. Как-то при утреннем построении в лагерь явился высокий немолодой солдат в белой рабочей одежде со следами краски на ней. Я слышал слова, сказанные им нашему унтер-офицеру. Солдату требовался помощник дня покраски жилищ. Как только комендант обратился к нам с вопросом – нет ли среди нас маляра, я сразу же шагнул вперед, решив, что на такой легкой работе не пропаду. Никаким маляром, конечно, я не был.

Солдат красил бараки и комнаты в военном городке, в котором муштровали солдат перед отправкой на фронт.

В первый день солдат дал мне щетку и указал на стену. Я начал красить. Ничего мудреного в этой работе не было. Но затем солдат слез с лестницы – он красил потолок – и велел мне докрашивать. Я обмакнул щетку, поднес ее к потолку, и вся краска полилась мне на голову и на пол. Солдат засмеялся, но меня не прогнал.

Он довольно долго присматривался ко мне. Я уже прилично говорил по-немецки, но мы обменивались только односложными фразами. Однажды он мне открылся. Солдат был членом коммунистической партии. После прихода Гитлера к власти его и других отправили в концлагерь. «Перевоспитывали» год. Урок солдат хорошо запомнил и своими переживаниями ни с кем не делился.

Рассказывал он почти шепотом, поминутно оглядываясь по сторонам, хотя в комнате никого не было. Я бессознательно сравнивал то, что он пережил, с тем, что обычно переживают советские граждане, попавшие в «органы» и лагерь по доносу в политической неблагонадежности. Выигрывал немецкий концлагерь.

Интересовался солдат и нашей жизнью. У меня язык не поворачивался сказать ему правду и лишить его, может быть, последней светлой мечты. Мог ли я ему открыть, что попади Сталину в руки живой фашист, его «перевоспитывали» бы подольше и поусердней. Одно я ему посоветовал: чтобы он ни при каких условиях не шел в плен. Выжить в советском плену так же трудно, как и в немецком.

Однажды утром солдат за мной не пришел. Через несколько дней явился другой – помоложе и помельче первого. Он сообщил, что моего маляра зачислили в маршевую роту и отправили на Восточный фронт. Мой новый начальник, Ганс Кун, был из Кельна. Из-за близорукости с ним случались всякие истории. Был он безобиден и ненавидел военщину. Целые дни мы с ним проводили в беседах. Когда я плохо отзывался о немцах, он обижался и обвинял во всем войну, испортившую людей.

Работник он был неважный, и главная часть нагрузки падала на меня. И первый и второй маляры иногда оставляли мне немного хлеба из своего рациона. Но познакомившись с солдатским тыловым пайком, весьма скудным, мне было совестно брать подачки. Лучше питались те, кому приносили или присылали продукты из дому. Гансу перепадало иногда от какой-то прибившейся к нему девицы. Была она горбата и некрасива. Однажды Ганс, в большом волнении, просил меня хорошо рассмотреть дивчину. Солдаты в казарме смеялись над ним за то, что он любезничает с горбуньей. По близорукости, Ганс, даже в очках, не мог ее толком разглядеть. Я сказал, что девица имеет нормальный вид.

Но пришло время, исчез и Ганс. Куда его могли определить – трудно себе представить.

На место Ганса прибыл профессиональный маляр высокой квалификации – баварец Карл Мюллер, владелец малярного предприятия около Нюренберга. Ему было под пятьдесят и отправка на фронт ему не угрожала. У меня с ним также установились прекрасные отношения.

Часто я спрашивал себя: откуда берутся в немецком народе гестаповцы, эсэсовцы, массовые убийцы. Сознаюсь, был соблазн обвинить всех немцев в творимых преступлениях и жестокостях. Но для этого следовало позабыть, что творилось у нас на родине. А было это не лучше, а вероятно похуже, чем у немцев. Нет, не подобает нам строго судить другие народы. По такой логике и нас можно назвать народом убийц. Виновата злая и лишенная христианской этики и морали система, делающая ставку на худшие элементы и совращающая нестойкие личности к участию в преступлениях.

Карл Мюллер, вводя меня в тайны профессии, договаривался, чтобы после войны я непременно бы работал у него. Кстати, в семье есть и дочь подходящего возраста.

Два раза Карл весьма удивил меня. Первый раз – достав из внутреннего кармана порнографическую открытку. На карточке были изображены танцующие пары в баварских костюмах. Но стоило открытку растянуть – появлялась совершенно иная картина… Второй раз он удивил меня еще больше. Мы с ним красили квартиру в городе. Возвращаясь, зашли в какой-то дом. Карл переговорил с хозяйкой, затем сказал мне:

– Здесь живет русская девушка. Ты имеешь двадцать минут. Иди!

Хозяйка указала на дверь. Я постучал. Открыла худенькая девушка с черными глазами. Я объяснил, что мой начальник разрешил с ней поговорить. Мы познакомились. Она коротко рассказала о себе. Остовка. Из-под Пскова. По профессии медсестра. Работает прислугой. Хозяйка строгая. Я попросил у нее русских газет. Она собрала пачку.

Вот и все. Карл был разочарован – он так старался. Что же, дуракам закон не писан…

В нашем лагере были также галичане. К русским внешне они относились вполне корректно, но держались группой, отдельно. С некоторыми из них я близко сошелся. В разговорах между собой они не скрывали ненависти к москалям. Я спрашивал – что же в прошлом худого вам сделали москали? Ответ был: нам ничего, но вот восточных украинцев непрерывно притесняли, а теперь и нас «освободили». Трудно им было доказать, что в прошлом дело обстояло не совсем так, как они утверждали. А теперь русские так же бесправны, как и украинцы.

Интересной личностью был галичанин, бывший переводчик, с немецкой фамилией Гут. Молодой, образованный и мягкий человек. Перед нашим приездом он бежал из лагеря домой. История этого дела такова. Гут подавал прошение, чтобы его отпустили из плена, ссылаясь, вероятно, на свое действительное или мнимое немецкое происхождение. Вести из учреждений приходили весьма обнадеживающие. Со дня на день его должны были отпустить. Но потом все затихло. Прождав несколько месяцев, Гут решил пробраться домой в Галичину. Достал гражданскую одежду, немного денег и скрылся из лагеря. Поездом он проехал всю Германию, но был задержан на старой границе с Польшей. Беглеца привезли обратно и посадили в карцер. По отсидке нескольких недель его выпустили, но лишили должности переводчика.

При нас Гута как-то наказывал комендант лагеря. Наказание было военное. Под команду унтера Гут ложился, бегал, полз по-пластунски. Продолжалось это до тех пор, пока у бедного Гута не начались судороги.

Наказание не минуло и меня. Товарищи с некоторых пор жаловались на малые порции супа и наседали на меня, чтобы я доложил коменданту. Желание я исполнил. В результате баланды не прибавилось, но в первое же воскресенье комендант проделал со мною ту же экзекуцию, что и с Гутом. Погоняв меня час, комендант устал. Я старался не подать виду, но наказание не произвело на меня большого впечатления. Хуже была урезанная порция, которую мне стали выдавать. Наградой же было сочувствие товарищей.

Страшны были налеты авиации, особенно ночные. При тревоге мы прятались в неглубоком земляном бункере, вырытом рядом с бараком. Замирал весь город. Вначале еще бывала надежда, что самолеты летят в другое место. Но когда напряженный слух улавливал отдаленный грозный гул, надежда исчезала. С приближением самолетов сердце, казалось, падает в пропасть. Гул нарастал. Начинали бить зенитки. По небу метались прожекторы. Теперь одна мысль владела сознанием: «Хоть бы бомбили не нас!» Но вот с высоты доносится вой падающих бомб, а затем разрывы. Начинает гореть город. Срываясь с высокой скрежещущей ноты, в землю врезываются сбитые самолеты. Страшная феерическая картина разрушения и смерти!

Город тяжело пострадал. Целые районы превратились в застывшее каменное море, где волнами стояли гряды битого кирпича – остатки жилых кварталов. В газетах и по радио истерические речи Геббельса: «Отмщение придет!»

В сентябре 1943 при утреннем построении комендант отобрал десять человек, подлежащих отправке из лагеря. В их числе был и я. Уезжать из лагеря не хотелось – где еще найдешь такую легкую работу? Но, с другой стороны, может быть на новом месте бомбежка будет полегче? Комендант, мне кажется, отправляет нежелательный элемент.

8. Лагерь в Дене

На местной станции к нам присоединили еще десять человек и повезли на север. Станции в больших городах были уже полуразрушены. В Майнце мы застряли на две недели – расчищали улицы после бомбежки. Потом нас повезли дальше. У г. Ремагена пересекли Рейн и сошли на совсем небольшой станции под названием Арбрюк (в переводе – «мост через реку Ар»). Станция расположена приблизительно в 50 км на юго-запад от Бонна в гористой местности Айфель.

Невысокие горы, окружавшие станцию, покрывал еловый лес. Местность казалась дикой и необжитой. Только кое-где на солнечных склонах были разбросаны светло-зеленые платочки виноградников.

Нас погнали вдоль быстрой реки Ар, несущей свои воды к Рейну. Вскоре горы расступились, мы свернули и пошли вдоль полноводного ручья. Пройдя около километра, минули древнюю водяную мельницу с запрудой. Еще через полчаса прибыли в деревушку под названием Ден. Деревушка расположилась в узкой долине между двумя рядами гор. Налево, на пологом склоне – белели немногие домишки жителей. Направо, в тени крутой горы, покрытой темным лесом, – выстроилась ровная линия зеленых бараков.

Мы смотрели на темные горы, сдавившие долину, и неприятное чувство оторванности от всего мира овладело нами. Первым отозвался москвич Василий. Упавшим голосом он произнес:

– Выморят они здесь нас голодом! Никто никогда и не узнает! Будет еще хуже, чем в Нюренберге в 41 году!

Нас подвели к одному из бараков с большой вывеской: «Русские пленные. Вход посторонним воспрещен». Два первых окна барака были закрыты решетками. В бараке нам отвели две комнаты, в которых разместилось по десять человек. В комнатах были расставлены двухэтажные койки, застеленные серыми одеялами. Еще одно одеяло лежало в ногах. Я выбрал второй этаж угловой койки. Посредине комнаты стояла чугунная печь. В противоположном конце от двери – умывальник и уборная. Все выглядело неожиданно опрятно. Но не эти удобства были главным. Питание и работа занимали нас больше всего.

Был полдень. Вскоре пришел солдат, взял двух человек и повел по узкой асфальтированной дорожке, шедшей между бараками и лесом к большому зданию, расположенному впереди бараков. В здании, как мы узнали позже, была столовая и клуб для солдат, там же находилась кухня, вход в которую был со стороны леса. Повар налил в кастрюлю супа, а в миску всыпал вареной картошки. Суп был густой, брюквенный, в нем даже плавали ниточки вермишели. Когда все поделили, то увидели, что обед вовсе не плохой.

После обеда солдат повел нас на склад и мы вместо колодок получили прочные ботинки. Теперь у многих зародилось опасение, что немцы просто включили нас в армию. Но солдат объяснил, что мы будем работать в лесу и потому нам необходима нормальная обувь.

Новость о работе в лесу вызвала снова волнения. Какая же будет норма? Если семь кубометров, как в советских лагерях, то нам и густая баланда не поможет!

Вечером получили кофе и хлеб с кусочком маргарина на следующее утро ввиду нашего раннего ухода на работу, еще до открытия кухни.

Солдат пересчитал нас без построения и запер дверь. Мы еще долго обсуждали события этого примечательного дня…

Утром, в пять часов, солдат открыл дверь и прокричал: «Подъем!» Причем наружную дверь оставил открытой. Около шести часов явился пожилой сутулый немец в истертой кожаной тужурке и с большим допотопным револьвером у пояса. Мы выстроились и пошли на склад получать топоры и пилы.

На работу шли вдоль того же полноводного ручья под названием Кисселинг Бах. Затем, в конце селения, свернули и пошли по грунтовой дороге вдоль меньшего ручья, Ден, одноименного с названием деревушки, где мы поселились. Ручей зарос кустарником, но кое-где попадались лужки. По другой стороне долины шла параллельная тропа, почти совершенно скрытая зарослями орешника. В будущем этой тропе предстояло стать нашей жизненной магистралью.

Грунтовая дорога скоро перешла в тропу. Горы сдвинулись. Они были покрыты ельником, но попадались и светло-зеленые буковые рощи.

Старик шел впереди, видимо не боясь, что мы разбежимся. После часа ходьбы он свернул на узкую тропинку, и мы стали подниматься в гору. В лесу мы заметили, что некоторые деревья повреждены осколками или вовсе срезаны. Старик объяснил, что мы находимся на территории стрельбища. В окружности около 20–25 км никто не живет. Раньше на этом пространстве были расположены семь деревень, но теперь они все покинуты. Стрельбище принадлежало зенитчикам. Их орудия стояли где-то на северо-запад от нас. В определенные дни зенитчики стреляли по большому баллону, который тащил старый самолет. Мы же, как и старик, были приписаны к лесничеству, и наша работа состояла в рубке поврежденных снарядами деревьев.

На одной из полянок старик сбросил свой тощий рюкзак, и мы по его приказу развели костер. С этой процедуры и в дальнейшем мы будем начинать свой рабочий день в лесу. Около костра будем отдыхать, греться, обмениваться последними известиями и судачить со стариком.

Минут через пятнадцать старик поднял нас, выбрал, кто покрепче, и раздал им топоры. Затем показал, как подрубаются деревья. Остальные взяли пилы и начали валить подрубленные деревья. Работа в лесу для большинства из нас была новинкой, но, судя по темпам, установленным стариком, наши опасения в отношении высоких норм были напрасны.

В полдень, взглянув на большие карманные часы, старик послал двух пленных в лагерь за супом. Посланные вернулись часа через два. На палке они притащили бачок с супом.

Лесничество, конечно, понимало, что при одном старике мы имеем все возможности разбежаться, и для предупреждения решило создать нам терпимые условия жизни. Следует сказать, что бежать почти из любого рабочего лагеря не представляло большого труда. У немцев никогда не было достаточно людей для охраны пленных. Сдерживали пленных от побега боязнь новых лишений, наказания и общая бесперспективность побега. Многие опасались бежать к «своим», загодя объявившим пленных изменниками. Не было большого желания и подаваться в партизанские отряды оккупированных немцами стран. Все же по сравнению с пленными других стран советские бежали гораздо чаще, но их быстро ловили или же они сами возвращались.

В лагерь вернулись уже в сумерках, усталые и голодные.

Утром за нами пришел другой старик, пониже ростом и потолще первого, в грубой брезентовой куртке. Он оказался строже и молчаливей. Старики по очереди гоняли нас на работу.

Первое время мы работали усердно. Вскоре стали заправскими лесорубами. Шутили: «Ну, теперь не страшно и в Сибирь! Норму выполним!» Но постепенно, пользуясь добротой наших стариков, стали работать меньше. Усердно трудились только тогда, когда приходил лесничий в зеленой форме с пучком какой-то травы на шляпе. Но стоило ему отойти, и в лесу опять наступала мертвая тишина. Пленный, держась за пилу или топор, замирал. Если старик кричал – начинали шевелиться во все замедлявшемся темпе. Видя это, старик хватал топор и как сумасшедший начинал рубить лес. Устав, садился спиной к нам и, закуривая трубку, говорил:

– Вот французы – те всегда хоть шевелятся, а вас и громом не прошибешь!

Лесничество посылало нас в различные участки леса. Самым дальним был буковый лес на высокой горе километрах в восьми от деревушки. Там всегда летом было прохладно, а зимой долго лежал снег. Это место мы прозвали «Сибирью». Скоро и старики стали говорить: «Ну, сегодня пойдем в Сибирь!»

Кормили нас, в общем, неплохо. В лесах Айфеля водились олени, кабаны, козы и более мелкая дичь. По немецким правилам, охотиться имел право только лесничий. Убив оленя или кабана, лесник отдавал нам голову, и наше питание на несколько дней значительно улучшалось. Однажды мы с аппетитом съели даже лисицу. Каждый день вечером мы варили суп в большой алюминиевой миске. Чаще всего с грибами, благо грибов в лесу была масса, а немцы употребляли в пищу только боровики и лисички.

Лагерь, где мы жили, был формировочным пунктом для солдат, отправляемых на Западный фронт и Атлантический вал. Здесь собирались выздоравливавшие от ранений солдаты из разбитых частей и новопризванные. Месяц тренировки – и лагерь снова пустел. После ухода солдат нас гоняли на уборку бараков.

Комендантом лагеря был престарелый генерал. К нам относился покровительственно. Мы часто дивились – с чего бы это? Заходя в наш барак, расспрашивал о жизни. Мы, кривя душой, жаловались на питание.

Одного генерал не мог перенести – понурого вида пленного. В его представлении солдат всегда должен быть бодр, собран и брав. Но мы, даже поправившись, ходили со взглядом, устремленным в землю, расхристанные и небритые. Сердце старого воина не выдерживало. Он ставил пленного по стойке смирно и начинал его распекать высоким фальцетом. Затем безнадежно махал рукой и уходил. После покушения на Гитлера 20 июля 1944 генерала разжаловали и убрали. Он оказался каким-то боком связанным с заговорщиками. В этом и была разгадка его отношения к нам: генерал был антинацистом.

Десять человек нашей команды были как на подбор разные и со всех концов нашей необъятной родины. Нижнюю койку занимал рослый, красивый парень лет под тридцать, Иван Иванович Иванов. Родом из Казахстана. Самой замечательной его чертой был аппетит. Он мог в один присест съесть целое ведро супа. О своих взглядах никогда не распространялся и ни в какие политические дискуссии не вмешивался. Уже в другом месте и в другое время он открыл мне, что был лейтенантом войск НКВД. На соседней койке, наверху, лежал мой земляк Григорий. У него было тяжелое детство. К своим 26 годам он переменил много профессий и был мастер на все руки. Прекрасный рассказчик. Характер имел эмоциональный, но отходчивый.

Самой красочной личностью нашей команды был москвич Василий. Весельчак, балагур и фантазер. Легко падал духом, был жуликоват, но всегда был хорошим товарищем. Дома работал в торговой сети – продавал пиво и мороженое. Конечно, ловчил и мошенничал. Пределом его мечтаний было кожаное пальто. Мечта почти исполнилась, но помешал призыв в армию.

После нескольких недель жизни на новом месте, в одно, из воскресений, Василий поразил нас всех, но и не только нас… Он развязал свой довольно объемистый мешок и достал гармонь. Растянув меха, заиграл «Катюшу». Услышав игру, к нам влетел проходивший мимо унтер.

– Ты где украл гармонь? – набросился он на Василия.

Василий не спеша достал из кармана тряпочку, развернул и подал унтеру бумажку. В бумажке подтверждалось, что такому-то пленному разрешается иметь гармонь. Подписал документ не кто иной, как немецкий генерал. Унтер был сражен. Эти русские свиньи живут здесь припеваючи, а немецкий солдат терпит всякие невзгоды на фронте!

Чем же Василий заслужил такую высокую награду? Еще до Нюренберга он сошелся с бывшим политруком или комиссаром-евреем. Василий выручал его в критических ситуациях. Еврей, если память мне не изменяет, звали его Семеном, прекрасно говорил по-немецки и внешне мало походил на еврея. Василий отзывался о его уме и находчивости с большой похвалой. Благодаря Семену, оба попали в хорошую команду на большой завод в Нюренберге, где Семен и устроился переводчиком, а Василий, конечно, попал на кухню. Но история на этом не кончается. На заводе работала молодая немка, жена эсэсовского офицера, бывшего на фронте. У Семена с немкой расцвел роман. Через нее и ее знакомых Василий и получил гармонь. Но Василий остался верен себе: он проворовался, и даже заступничество переводчика не спасло от опалы – Василия выпроводили из лагеря.

Теперь у нас каждое воскресенье Катюша выходила на берег, а три храбрых танкиста громили самураев. К сожалению, на этом репертуар Василия и обрывался…

Василий был большой поклонник Ленина. Вспомнив светлый образ Ильича, он становился во фронт, закладывал два пальца правой руки за борт пиджака, вытягивал левую руку на манер нацистского приветствия и произносил:

– Товарищи! Сегодня в ноль-ноль произойдет революция!

Потом качал головой и говорил:

– Мозговитый был мужик!

В его воображении Ленин воплощался в главаря банды домушников, точно рассчитавшего налет на богатую квартиру.

Больше всего на свете Василий боялся самолетов. Завидя подозрительную точку в небе или услышав отдаленный рокот мотора, он начинал трястись как в лихорадке и крупные слезы выступали у него на глазах. Травма относилась к первым дням плена в большом окружении под Минском. По словам Василия, произошло следующее: «После пленения немцы собрали на пригорке тысячи пленных. Уже день клонился к вечеру, когда из-за недалекого леска показалась шестерка самолетов с большими красными звездами на крыльях. Некоторые пленные повскакивали и закричали: „Смотрите, смотрите! Наши!“ Это были первые советские самолеты на фронтовом небе, замеченные бойцами с начала войны. Шестерка развернулась и начала сбрасывать бомбы в самую гущу пленных. Что тут было! Бомбы рвутся, люди давят друг друга! Везде кровь и разорванные тела! Отбомбили и еще листовки сбросили: „Изменникам родины – с приветом!“» С тех пор бесконтрольный страх охватывал Василия при виде любого самолета.

Нередко в бараке по вечерам разгорались споры. Еще никто не боялся высказывать собственные мнения: «свои» были еще далеко, а скрытой улыбки Ивана Иванова никто не замечал…

Вечерние баталии начинал портной, киевлянин Петр. Он ложился на живот, подпирал голову руками и начинал философствовать:

– Как это так получается? У немцев не земля, а одни камни, да еще который год воюют, а люди живут лучше, чем мы в мирное время. Хотя, как сказать, было ли оно мирным? У нас то голод, то коллективизация, то снова голод, то расстрелы. Разве ж это жизнь?

Активным оппонентом был только Василий. Но у него не хватало аргументов. Все его доказательства сводились к тому, что немцы ограбили всю Европу и потому живут хорошо. В спор иногда вмешивался минский учитель Игнат. С высот своего педагогического образования он авторитетно заявлял:

– Знаете, друзья, в коммунизме все же есть что-то положительное.

Белорус Володя, самый старший из нас, не любил спорить. Он лежал на спине, слушал и как будто безразлично смотрел в потолок, но по его лицу пробегали тени одобрения или несогласия. Сам он был последовательным антикоммунистом.

Подводя итог настроениям пленных, можно сказать, что противниками советской власти была колхозная Россия, большая часть «рабочего класса» и все честные люди, у которых не угасла любовь к родине. Сторонниками, кроме советских функционеров, были люди, которых я бы назвал «калымщиками», – представителем их был полублатной Василий. Многих в «советский лагерь» загнали жестокости немцев. Идейных коммунистов мне в плену не пришлось встречать. К концу войны наблюдалась активизация просоветски настроенных пленных, старавшихся, нередко террором, заслужить себе прощение.

Животрепещущей темой было обсуждение того, что нас ждет после возвращения на родину. Ярлык «изменников родины», прицепленный нам, был известен всем. Рядовому пленному не хотелось верить, что, столько пережив, он еще заслуживает наказания зато, что сдался в плен. Моим замечаниям, что советская власть по своему существу антинародна и находится в постоянной скрытой войне с народом и его жизненными интересами, – не верили. Наша же вина, кроме сдачи в плен, усугублялась и тем, что мы удостоверились собственными глазами в лживости советской пропаганды о беспросветной нужде простого люда в капиталистических странах.

Я, как и многие другие подсоветские люди, в душе всегда был верующим. В плену моя вера окрепла. У нас в команде был единственный открыто верующий – кубанский казак Иван. Он стал моим учителем. Продиктованный им 90-й псалом в народной обработке хранится у меня до сих пор.

Время шло к зиме. Начались холодные затяжные дожди. Утром подмораживало. Сначала на горах, а потом и в долинах выпал снег. Не ходили на работу только в снежные заносы. В плохую погоду, разложив костер, долго грелись. Йозеф Блез – старик в желтой тужурке, любил рассказывать. За свой долгий век – ему было за семьдесят – он повидал и пережил немало. Еще на его памяти в горах Айфеля водились волки. С волками были связаны древние сказания об оборотнях. Отец старика еще охотился на медведей.

Говорили и о политике. Старик нас не боялся. Очень высокого мнения был об американской технике. Впрочем, о Гитлере отзывался с похвалой: «Он возродил Германию! Но – война! Все испортила война!»

Жили в деревнях Айфеля, по немецким масштабам, бедно. Не хватало земли. Крестьяне держали скот, небольшие виноградники, огороды. Зимой работали в лесничестве и на других отхожих промыслах.

Интересовались старики и нашей жизнью. Но получали противоречивые сведения. Рассказывали старикам о гибели пленных зимой 1941-42. Они ахали и повторяли: «Иисус-Мария!»

Помнили в деревнях и о русских пленных Первой мировой войны. Хвалили их работоспособность. Замечали, что мы ростом поменьше и как бы другие люди.

С соотечественниками у нас контактов было мало. В Дене была одна остовка Мария, кстати, моя землячка из Приднепровщины. Она работала у хозяйки, державшей небольшую пивную в солдатской столовой. Впоследствии у Марии был роман с нашим Игнатом – учителем из Минска. В соседней деревне Кисселинг, где жили наши старики, у одинокого крестьянина работала украинка. С нами она старалась не разговаривать и при встречах держалась подальше. Как мы узнали от стариков, у остовки с немцем был роман, о котором знала вся деревня. В этой же деревне, на окраине, в страшной нужде, жила многодетная семья врача-белоруса. Врач подлечивал местных жителей, но заработки у него, по-видимому, были мизерными. Для нас было загадкой, на каких правах он находился в деревне. На нас он смотрел волком.

Зимой, когда свободного времени из-за плохой погоды стало больше, мы начали улучшать питание различными способами. Два друга киевлянина, один сапожник, другой портной, объединили усилия и стали изготовлять тапочки из старой шинели. Дело пошло, товар пользовался успехом у немцев, в том числе солдат. Григорий, мастер на все руки, раздобыл напильник и еще какой-то несложный инструмент, стал делать кольца и брал в починку часы. Володя-белорус начал плести корзины и корзинки и взял меня в помощники. Барак постепенно превращался в кустарную мастерскую, а по воскресеньям – в базар.

Василий, не имевший особых навыков и терпенья, стал изготовлять птиц, отдаленно напоминавших голубей. Туловище и голова вырезались из чурбана мягкого дерева. Крыльями были воткнутые в туловище щепочки. Птица раскрашивалась как можно ярче. Но голубь не привлекал покупателя, а наоборот отпугивал своей примитивностью. Потерпев неудачу с продажей, Василий не сдался. Ему пришла в голову счастливая мысль заняться шантажом. Солдаты из отдаленных бараков шли в столовую мимо нашего окна. Василий примечал наиболее молодого и робкого. Увидев его в следующий раз, он кричал через открытое окно:

– Ты, Ганс, иди сюда!

Солдат удивлялся и подходил. С этого момента его судьба была решена. Василий, подкрепляя свой небогатый набор слов жестикуляцией, указывал на голубя и начинал укорять солдата:

– Что же ты, птицу уже неделю как взял, а хлеб не несешь!

Солдат клялся, что он и в глаза никакой птицы не видел. Но это не помогало. Снова увидев солдата, Василий кричал:

– Когда же ты принесешь хлеб за птицу? Это нечестно! Я буду жаловаться унтер-офицеру!

Останавливались другие солдаты. Жертва конфузилась и вечером совала Василию полбуханки хлеба. От великодушно предложенной птицы отмахивалась.

Следует заметить, что никто из нас на такой фокус никогда бы не решился. Василий, кроме всего прочего, был незаурядный психолог.

Василию же пришла мысль подделать ключ от кладовой, где хранились продукты. Кладовая была в том же здании, что и кухня, только не доходя ее. Проект был сложен, трудоемок и опасен. Он стал возможен по двум причинам. Первая – при уборке солдатских казарм был найден старый ключ. Вторая – объединились усилия Василия и Григория. Василий вложил в дело фантазию и нетерпение. Григорий – умение и настойчивость.

Исполнение проекта началось с того, что Григорий принес из леса хорошо размятый кусок еловой смолы. Вечером, идя позади солдата на кухню за получением ужина, Григорий вдавил смолу в замочную скважину двери, ведущей в кладовую. По оттиску он начал начерно подгонять ключ, чтобы он вошел в замочную скважину. Через неделю Григорий снова пошел за ужином. По дороге он сунул ключ в замочную скважину, предварительно густо натерев бородку мелом. Ключ легко вошел в скважину. При повороте на бородке отпечатались все задерживающие выступы замка. Дальше началась тонкая работа – подпилка и подточка, занявшая больше месяца. Часто на кухню Григорий ходить опасался, чтобы не вызвать подозрений. Однажды, всунув ключ в скважину, Григорий открыл дверь и сейчас же запер. Наступила очередь Василия. Портной пришил ему к шинели внутренние карманы длиной в пол метра. Прождав определенное время, друзья отправились на кухню. Первым, как всегда, шел солдат, за ним Григорий, а позади Василий. В дверях кухни Григорий сманеврировал зацепиться карманом за дверную ручку, на отцепление ушла целая минута. За это время Василий открыл дверь в кладовую, подхватил два хлебных кирпичика и одну пачку маргарина и сунул их в свою калиту. Когда Григорий отцепился, Василий уже стоял в дверях.

В бараке друзья поделились добычей со всеми остальными. Разузнав, каким образом были добыты продукты, мы единодушно осудили проект. Риск был слишком велик. Из-за лишнего куска хлеба никому не улыбалось идти в концлагерь. Наше решение, впрочем, не произвело никакого впечатления на Василия. Экспроприация время от времени продолжалась…

Однажды всю нашу команду отправили на работу в предместье Кельна. Город пострадал от налетов авиации и возникла острая нужда в жилплощади. Несколько недель мы строили бараки. Жили в соседнем лагере военнопленных. Условия жизни в этом лагере были хуже наших, но вполне терпимые. В этом лагере мы впервые встретили пропагандиста РОА, довольно часто посещавшего лагерь. Он вел беседы об Освободительном Движении и генерале Власове, снабжал также литературой. В оценке будущего у него проскальзывали пессимистические нотки. Все сознавали, что время упущено. В лагере уже существовала просоветски настроенная группка, старавшаяся верховодить и запугивать остальных. Пропагандист, также бывший военнопленный, пытался устранить недостатки лагерной жизни, но прав у него было немного. Все зависело от доброй воли коменданта. Однако повсеместное улучшение бытовых условий военнопленных в 1943-44 и, следовательно, спасение многих жизней если не целиком, то частично – результат стараний ген. Власова и его окружения.