Текст книги "Немецкий плен и советское освобождение. Полглотка свободы"

Автор книги: И. Лугин

Соавторы: Федор Черон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

2. Война

22 июня 1941 года. Подъем по тревоге в четыре часа утра. Приказ по баракам бежать в ближайший лес и собираться всем там. Без вещей, все оставить на месте, даже кровати не убирать. От бараков до леса было не больше двух километров. За несколько минут вся часть собралась там. Приказано была прятаться под кустами, за деревьями. Через 30 минут стало очевидным, что никто за нами не гонится. Отменили приказ прятаться. И вот тут-то нам сказали, что немцы перешли границу и двигаются в нашем направлении. Потом пошли слухи, что караул ночной видел пролетающие самолеты и слышал далекие взрывы бомб, а затем зарево пожаров. Оказывается, станцию Гродек бомбили. Никакого официального приказа или инструкций не было. Самый длинный в году ясный солнечный день не вселял в душу ни тревоги, ни опасения. Кругом было так тихо и прекрасно, что слово «война» не дошло до сознания, не обрело своего ужасного значения. Капли росы дрожали на траве и листьях деревьев, пели птицы, вокруг стояла июньская тишина. Просто не верилось, не принималось, не осознавалось.

После нескольких часов в лесу было объявлено, что можно возвращаться в бараки. Кто объявил – не помню, да и не видел. Без всякого строя, группами побрели в часть. Столовая была открыта и можно было завтракать. Порядок и дисциплина рассыпались на глазах. Никто больше не выстраивал нас, а только слухи, исходя откуда-то, передавались из уст в уста. Прошел слух, что через два часа часть двинется в поход. Надо с собой забирать все личные вещи. Две машины назначались для этих вещей. Потом пришел приказ открыть вещевой склад, и всем военнослужащим разрешалось брать все, кто что хочет. Было около 11 часов дня.

Командного состава не было видно. До сих пор не представляю, что с ними случилось, куда делись старшие командиры полка. Словно их метлой смело. Красноармейцы бродили бесцельно и не знали, что делать. Разные слухи поползли, были преувеличенные, искаженные и часто неверные. Никто этих слухов не опровергал. Все принималось за чистую монету.

Уже трудно было не поверить, что совершилось что-то страшное, с чем мы никогда не встречались. Война на самом деле? Куда же идут немцы? Куда нам идти или бежать? Что же делают наши войска на границе? Что означает «немцы перешли границу»?

Создавшийся хаос в нашей части перешел в неорганизованное бегство. Не нашлось ни одного командира, чтоб установить какой-нибудь порядок. Получалось так, что они убежали, оставив на произвол судьбы своих красноармейцев.

Я думаю, старшие командиры просто испугались и не знали, что делать, как воевать с 900 невооруженными и необученными солдатами, у которых не было никакого понятия ни об армии, ни о войне, никто из них не держал даже винтовки в руках. Трезво думая, действительно, что с ними делать?

Да и тем из нас, кто уже прослужил в армии около двух лет, никогда не говорилось, как вести себя на случай войны. Нам только вливали пропаганду, что мы всегда побеждаем, что мы самые сильные, самые передовые в мире, что нам море по колено. Наши самолеты летают выше всех, дальше всех и лучше всех. А сейчас и политруков как метлой смело.

Двор части пустел. Несколько человек толпилось у вещевого склада, стараясь выбрать вещи получше, не думая, зачем они. Я видел нескольких солдат и сержантов с туго набитыми вещевыми мешками. Это как бы вместо оружия, которого у нас не было.

Прошел слух, что мы отступаем на восток и было названо место сбора нашей части. Так как ни у кого карт не было, то поняли так, что это в направлении Минска. А как отступать, в каком порядке, не было сказано ни слова. Потом другой слух, что каждый по-своему пусть отступает на восток, и все соберемся на сборном пункте.

А что сталось с нашими 50-тью новыми машинами? На 15 машин нашлись водители. Потом было объявлено, что если кто может мало-мальски управлять машиной, пусть садится и уезжает. Ключи в каждой кабине. Когда в последний раз я взглянул на машины, то там еще оставалось не меньше 20-ти. Думаю, что там они и остались стоять в чинном порядке.

К продовольственному складу подъехал лейтенант и, увидя меня рядом, приказал погрузить в машину несколько мешков сухарей и консервы. Во дворе еще бродили кучки солдат. Можно сказать, что мы уезжали почти последними. У самых ворот, откуда ни возьмись, в кузов прыгнуло два политрука с набитыми вещевыми мешками. Как потом выяснилось, они запаслись продуктами.

Выехав на дорогу, мы влились в цепь машин. Движение было медленным. По обочинам дороги шли толпы красноармейцев, большинство с винтовками. Но порядка никакого не было. Только пыль стояла кругом да шум машин. Много солдат расходилось в стороны, подальше от дороги. Сколько мог глаз видеть, все пространство на восток было занято хаотично отступающей «непобедимой Красной Армией». Трудно было осознать и поверить, что мы бежим, даже не видя врага. Бежим в беспорядке, без руля, без водителей. Как лодка в море с оборванными парусами.

Над головами уже летели немецкие самолеты. Нас не бомбили, бомбардировщики летели куда-то на восток. Их было много, одна волна за другой. И никто по ним не стрелял.

Когда мы подъехали к станции Гродек, лейтенант велел шоферу остановиться, а он сбегает на почту послать жене деньги. Станцию бомбили ночью, следы разрушений были налицо, а лейтенант все еще не верил, что грянуло что-то ужасное.

На станции Гродек собралось много машин, и немецкие самолеты, пролетая мимо, запустили несколько очередей по отступающим.

Прождали мы лейтенанта минут 15 и потерялись в водовороте машин и людей. Дольше было бесполезно ждать. Лейтенант, вероятно, потерял нас, или что-нибудь другое случилось с ним. Политрук, что посмелее, взял команду и приказал ехать. Мы опять в потоке машин и людей. В нашу машину можно было еще взять человек пять-шесть, но новый командир всем отказывал. Только один смельчак сержант вскочил и сказал, что не сойдет. И политрук смирился, к моему удивлению. Новая обстановка диктовала новые законы.

Выехав на главную дорогу на Барановичи, мы попали под первую бомбежку. Взрывы бомб и свист пуль наводили страх. Но попадание в машины было плохое. В первую бомбежку не было ни одного прямого попадания. Самолеты бесконечно строчили из пулеметов и, думаю, были раненые. Мне кажется, во время первой бомбежки люди спрыгивали не со всех машин. Потом, увидя раненых, все разбегались при появлении самолетов по сторонам дороги и прятались, где только было возможно. Горящие машины сбрасывали под откос, и убитых сбрасывали, а сами продолжали ехать дальше. С каждой бомбежкой раненых и убитых прибавлялось, а также горящих машин. Сначала немцы боялись спускаться очень низко, думая, что по ним будут стрелять. Но никто не стрелял. Никто такого приказа не давал. Собственной инициативы не было.

Картина убитой девушки в белом платье осталась на всю жизнь из этой цепи бесконечных бомбардировок, стонов раненых и горящих машин. Она сидела на каком-то ящике, прислонившись к кабине. Пуля пронзила ее грудь и струйка крови сделала полосу на белоснежной кофте. Голова откинулась на кабину. Открытые глаза смотрели в небо. Пульса не было. Наша помощь ей больше не нужна была. Молодость, красота и смерть застыли вместе. Почти полстолетие картина убитой девушки в белом не ушла из моей головы. Позже смерть встречалась почти на каждом шагу, но эта вот осталась со мной.

Никто больше не подбегал к этой машине. Все спешили впрыгнуть в кузов и уехать дальше на восток. О трупах убитых никто не заботился в первые дни войны. Их убирали с дороги, под кусты, или просто под откос.

С наступлением темноты наш шофер свернул на проселочную дорогу, надеясь быстрее ехать по ней. Но ехать в темноте без фар было не лучше. Мы часто сползали с дороги, и приходилось останавливаться, выталкивать машину на дорогу и ехать опять. Со всех сторон виднелось зарево пожара. Горели города и деревни. Волковыск горел ярким пламенем.

На утро мы опять выехали на дорогу к Барановичам. Оказалось, что далеко не уехали, хотя и потеряли всю ночь. Здесь опять было столпотворение: тысячи людей, тысячи машин.

По обеим сторонам дороги уже много лежало убитых, и военных и гражданских. А раненых было еще больше. Все просили что-нибудь поесть. У нас в машине были сухари и консервы, но я что-то не помню, чтобы я ел. На мое предложение сбросить раненым мешок сухарей политрук сказал, что мы везем продукты для своей части на сборное место. Но когда мы приблизились к группе раненых, голодных, грязных и запыленных солдат, сидящих на обочине дороги и просящих как бы милостыню, то я сбросил им мешок сухарей и десяток консервных банок, несмотря на протесты политруков. Они грозили мне наказанием по приезде в сборное место. А потом встречалось все больше и больше тяжело раненых. Опять им тоже по мешку. Протестов со стороны политруков больше не было. Вероятно, они сами увидели, что положение безвыходное, что надо помогать.

Немцы не оставляли нас больше, чем на 20 минут. Один налет шел за другим. Только немногим машинам удавалось спрятаться в кусты или под деревья. Везде шли, ехали, бежали люди, спасаясь от немцев. Вместо армии шла толпа. Мне кажется, ни о чем не думалось. Одно было очевидно, что мы позорно бежим.

Где-то недалеко от Барановичей и рядом со Слонимом дороги от Бреста и Белостока сходились клином в большом лесу. Если не ошибаюсь, это был угол Беловежской пущи. Там уже было несколько сот машин, если не тысячи. И военных и гражданских тоже было несколько тысяч. Бросались в глаза большие грузовики с авиационным бензином. Так как многие машины были уже почти с пустыми баками, то стали заправляться этим бензином, хотя кто-то говорил, что машины не будут работать на авиационном бензине.

Почему остановка? Почему мы не двигаемся дальше? Распространился слух, что немецкий десант на выезде из леса держит дорогу. Уже этот десант расстрелял не одну сотню отступающих.

Вероятно, это было так. А машин и людей все прибывало с каждой минутой. Разведывательные самолеты летали над головами и видели, что происходит в лесу. Выжидали лучшего момента, чтобы это скопление разбомбить.

Назад уходить было нельзя, впереди немцы-десантники. Значит – это ловушка. Слухи ползли от одного к другому, преувеличивались, устрашались и пугали. Бомбежка ожидалась всякую минуту. Здесь впервые я увидел попытку какого-то полковника остановить бессмысленное бегство. Он стоял в кузове машины, кричал, что это позор, что мы должны организовать «оборону». Вероятно, он был сам сконфужен, потому что обороняться было нечем. Против самолетов ничего не было, если не считать, что нашлись две машины с укрепленными максимами в кузовах. Но что могли сделать два максима против нескольких десятков самолетов? К тому же, как стало известно позже, каждый немецкий самолет был защищен бронею снизу. Пули бронь не брали.

Только единицы подходили к машине, где стоял полковник, и слушали его. Основная же масса народа стала отходить и высматривать, куда бы уйти. Большинство военных без оружия. Наверное, многие бросили винтовки, – не может быть, чтобы многие части на границе, подобно моей, не были вооружены. Все понимали, что здесь ловушка, что скоро начнется бомбежка и все будет сожжено. Надо спасать свою жизнь, уходить из леса в поля, покрытые рожью.

Выйдя из леса, мы пошли с ориентировкой на восток. Карт у нас не было, местность эту мы не знали. Старались не заходить в населенные пункты. Это было где-то в треугольнике: Брест – Белосток – Барановичи. Если бы были карты, то можно было довольно легко попасть в Пинские болота, в непроходимые заросли или же в Беловежскую пущу. Немцы тогда шли только по главным дорогам и сеяли страх своими небольшими десантами.

Вскоре мы уже смелее шагали по лугу, по зарослям, прятались в небольших кучках деревьев. Большой лес нам не попался. Мы только шли по направлению к нему. Он виднелся где-то впереди.

В тени мы присели отдохнуть. Самолеты бесконечно ревели, до нас доносились взрывы, и вскоре позади, над тем лесом-ловушкой поднялся черный дым, закрывший все небо как тучей. Взрывы бомб перемешались со взрывами цистерн с авиабензином. Горела техника, горел лес. Одна волна бомбардировщиков сменялась другой. Мы поспешили уйти еще подальше. К нам уже присоединялись те, кто попал под бомбы и остался жив. Рассказывали, что в лесу оставалось много людей, но более или менее точной картины никто не мог описать. Да и что описывать? Полная паника и бегство – вот картина нашего отступления.

Самолеты уже кружились и над нашими головами и если замечали несколько человек, то строчили пулеметами и даже бросали бомбы. Были даже случаи, когда самолеты охотились за одиночками. Вот как немцы свободно себя чувствовали! Какой позор! И ни одного нашего самолета. Хотя бы один для поддержания духа. Сколько раз мы молили об этом, и все напрасно. Позже стало известно, что почти все наши самолеты были уничтожены немцами на земле, не успев подняться в воздух.

Пикирующие самолеты сбрасывали бомбы и безнаказанно расстреливали массу людей, бегущую из проклятого треугольника. Никто не видел немецкого десанта, но, по-моему наблюдению, все верили в существование немецкой засады по другую сторону леса. А как легко можно было бы уничтожить этот десант, пусть даже в несколько сот человек. Но не нашлось такой силы, чтобы остановить хаос. Трудно поверить, как все развалилось буквально на глазах, за 24 часа или меньше. Вероятно не было никаких указаний частям от высшего командования, а командиры отдельных полков или дивизий боялись брать ответственность на свою голову. Типичный страх сталинской эпохи. Не хотелось верить, что кучка немецких десантников может держать тысячи людей, уничтожая их и группами и в одиночку.

Армии больше не существовало. Были разъединенные группы в пять, шесть или больше человек. Ими кишели леса и поля Белоруссии. Под вечер 24 июня уже встречались солдаты, переодетые в гражданскую форму и без оружия.

Голод брал свое, и все деревни, которые встречались на пути, были полны отступающими, выпрашивающими что-либо поесть у местного населения. Большинство хат были открыты настежь: мол, заходи, бери что найдешь. В большинстве случаев ничего не было, кроме воды. Если немцы замечали с самолетов скопление людей, то сбрасывали бомбы на деревни. Каждая встречная деревня носила следы бомбежки.

Я шел иногда в одиночку, но чаще присоединялся к разным группам. Все шли все равно без какой-либо ориентации и цели.

Ночью идти боялись, чтобы не наткнуться на немцев, которые уже по пятам преследовали нас. Но они ехали только по главным дорогам, поэтому мы держались вдали от дорог. Мне кажется, на вторую ночь мы слышали беспрерывный шум танков, который продолжался несколько часов. Потом был слух, что это были наши танки, отступившие так далеко, на сколько хватило бензина. Говорили, что потом их сожгли или потопили, чтобы не достались немцам.

Мне кажется, что первые две ночи я совсем не спал. Сон не шел. Прислушивался всю ночь к шуму войны. Даже не помню, о чем тогда я мог думать. Мысли были не яркие, жизнь их сгладила и следа не оставила. О плене никогда не думал и сдаваться в плен не собирался. Но как воевать с пустыми руками? Смотря из кустов на немецкие войска и машины, так хотелось иметь под рукой максимку и срезать их очередью.

На третий-четвертый день сложилась такая картина, что немцы едут по дорогам, а деморализированная и развалившаяся советская армия зажата между этими дорогами. Стоило только приблизиться к дороге, как немцы открывали стрельбу. Мы бежали в другую сторону и опять натыкались на другую дорогу и немцев. Опять по нас строчили. Иногда мы лежали в кустах и наблюдали, не веря своим глазам, как немцы быстрым темпом движутся на восток. Итак, мы были в мешке, бросались от одной дороги к другой, подгоняемые немецкими пулями.

Один раз часов в 11 дня набрели на железную дорогу, где стоял поезд с эвакуирующимися женщинами и детьми. Дальше нельзя было ехать, рельсы разнесло бомбами. Из вагонов высыпала масса женщин и детей. Мы наблюдали за ними из кустов. Появился разведчик-самолет, а потом прилетело несколько бомбардировщиков и пулеметными очередями стали расстреливать этих беззащитных людей. От поезда стали убегать. Остались там только женщины с маленькими детьми. Остались на немецкую милость. Потом прилетели пикирующие самолеты и разбомбили поезд. Он горел под крик и вопли умирающих. Еще долго слышались взрывы бомб, которыми немцы кончали этот поезд. Самолеты летали так низко, что немцы не могли ошибиться, они прекрасно видели, что расстреливают не отступающую армию, а безоружных женщин и детей. Но что «гуманным» фрицам до женщин и детей?! – ведь они только «унтерменши» для них.

Набрели мы на два домика у проселочной дороги. У входа в один дом лежал убитый старик, так опрятно одетый в белую рубашку с поясом и в лаптях. Как будто собрался на смерть. Недалеко была воронка от бомбы. Метрах в пяти от воронки другой труп. Вероятно, жена старика. Ни ран, ни крови не было видно. Уже столько смертей промелькнуло перед глазами, но почти все те были в военной форме. Запомнился на всю жизнь этот опрятный белорусский крестьянин с седой бородой. А день был такой летний, ласковый и теплый. И смерть вокруг. Как в сказке стояла эта крошечная хата с убитым хозяином у порога.

Одно поле было усеяно трупами убитых красноармейцев. Когда это случилось? Немцев не было видно. Наверное, это произошло днем раньше, потому что трупы уже начали разлагаться под летней жарою.

Брели мы уже без цели, стараясь не попадать к дорогам, по которым немцы шли полным ходом.

Вдруг вдали увидели целую колонну наших машин, стоящих одна за другою. Было их не меньше двадцати. В кузовах машин оставались солдаты, но все неподвижны, как на картине. Смерть накрыла их внезапно. У одной машины шофер хотел выпрыгнуть из кабины, да так и застыл с одной ногой на подножке, а другой на земле. Многим и этого не удалось сделать. В некоторых машинах солдатская масса как будто всколыхнулась невидимой волной и застыла, наклонившись на борта.

Ни тогда, ни сейчас я не знал, какая это была дорога. Может быть, и та, в вершине коварного треугольника с десантом. Они поджидали с обеих сторон и пулеметными очередями остановили бег. Не верилось, что ни одной машине не удалось даже съехать с дороги. Так и застыли в том порядке, в каком ехали. Солдаты не были вооруженными. Все были, вероятно, призывники за месяц-два до начала войны. Время не изгладило эту жуткую картину. Немцев нигде не было видно. Сделали свое дело и пошли на другой убой.

Создавалось впечатление, что мы окружены немцами со всех сторон. В какой-то деревушке нам сказали, что два часа тому назад здесь прошли немецкие передовые части. А сейчас сюда валила масса отступающих.

Было похоже, что передовые немецкие части даже в плен не брали, а уходили дальше на восток, чтобы как можно побольше взять в мешок. Десантами, пулеметами и самолетами они спихивали развалившуюся армию в поля, леса, оставляя своему тылу собирать осколки советской армии. Много красноармейцев бесцельно бродили по деревням и, казалось, забыли, что они были частью Красной армии.

А немцы уверенно и настойчиво стремились вперед, не встречая никакого сопротивления. По крайней мере, мне не пришлось быть свидетелем сражения между отступающими и наступающими.

Сейчас точно не припомню, на какой день войны это произошло, но в одном перелеске нас так строчили очередями, что пришлось убегать и искать укрытия в каком-то сарае, одиноко стоявшем на опушке леса. Немцы уже прочесывали придорожные поля и леса. В этом небольшом перелеске оказалось 50–75 отступающих. Откуда-то появились два майора и полковник пограничных войск. Около них образовалась кучка солдат, которая все увеличивалась. Полковник решил взять командование этой группой. Он велел по одному ползком пробираться в сарай. Нас набилось много в маленьком сарае. Немцы, вероятно, наблюдали, что происходило. Ударили по сараю сотнями пуль. Только щепки летели. Мы легли на пол. Так как сарай стоял на каменном фундаменте, то пули нас не доставали. Это был, собственно, не настоящий каменный, прочный фундамент, а просто сарай стоял на полметра от земли на камнях. Обыкновенных белорусских булыжниках, маленьких и больших. Строчили по нас беспрерывно. Что стоило им запустить по сараю зажигательными пулями? Мы ожидали этого каждую минуту. Но ничего подобного не произошло. Одна очередь ложилась на другую, а сарай не горел. Но мог загореться каждую минуту. Все мы этого боялись, но боялись и вылезать. Это была верная смерть. Нервы напрягались, атмосфера дышала бешенством, многие стали нервно двигаться. Надо было что-то предпринимать.

Солнце зашло, но стрельба по сараю не прекращалась. Полковник сказал, что надо вылезать по одному, бежать в кусты и лес и там собираться. Сначала он приказал вылезать безоружным. Для этого выбрали из фундамента несколько больших камней, и я полез первым. Ползком добрался до первых кустов, потом, увидя, что немцы не замечают, пробежал под деревья. За мной последовали другие. Уже наступили сильные сумерки и было почти безопасно.

Полковник сказал, что нам надо перейти дорогу, там начинается большой лес, и продвигаться дальше. Заметив, что у меня нет никакого оружия, он спросил, что я сделал со своей винтовкой. Когда я сказал, что вся наша часть не была вооружена, он спросил номер части. Я сказал, где часть стояла, и номер. Знал ли он о моей части или нет, но вопросов больше он не задавал. Полковник еще спросил несколько человек, что сталось с их винтовками. Не знаю, что он сделал бы при других обстоятельствах, но сейчас принимал объяснения молча. Думаю, что было у него сомнение в правдивости того, что мы говорили. Но даже у тех, у кого были винтовки, не было патронов.

Вдали по дороге ехали машины, мотоциклы, танки. Они нам не были видны, но по шуму можно было определить.

Когда все собрались, полковник сказал, что пойдем в атаку в половине двенадцатого. О том, как идти в атаку без оружия, не было сказано ни слова. У одного сержанта оказалось три ручных гранаты. Одна мне досталась. План был такой: подойдя ближе к дороге, растянуться цепью и ждать приказа, который будет передан втихую от одного к другому.

Карт у пограничников не было. Они были вооружены только пистолетами. Большинство же вообще были с голыми руками.

Между нами и дорогой росла рожь, к которой примыкали кусты с обеих сторон и лес с нашей стороны. Движение по дороге к этому времени почти прекратилось. Тихо, чтобы не вызвать огонь немцев, мы придвинулись к дороге и залегли цепью. В темноте невозможно было видеть, кто исполнял приказ, а кто просто ускользнул назад в лес и убежал, понимая, что атака без оружия все равно обречена на гибель.

Залег и я во ржи, зажав в руке гранату. Я много бросал учебных гранат, но «живую» никогда не держал в руках и сейчас она мне казалась и страшной и тяжелой. Нащупав кольцо, я знал, что не ошибусь.

Время шло медленно. В половине двенадцатого до меня дошел шепот, что надо ползти. Я полз прямо к дороге, но никого другого не слышал по шелесту ржи. Сколько полз, трудно было определить. Ползти по ржи было не тяжело. Казалось, дорога уже совсем близко. До меня долетел разговор по-немецки. И в это самое время метрах в десяти прямо перед моим лицом застрочил пулемет. Я прилип к земле. Мне казалось, что пустые гильзы долетают до моей головы. Из дула пулемета ослепительные вспышки и волны горячего воздуха вокруг меня. Почему эти пули не прошли сквозь меня, остается загадкой по сей день. Мне думается, что пулемет стоял немного на возвышенности и под таким углом, чтобы вести дальний обстрел. Немцы не ожидали, что я подползу так близко. Они строчили выше моей головы, не подозревая, что я лежу совсем рядом. В коротких перерывах они разговаривали между собой и опять строчили. И уже не только они, несколько других пулеметов заработало. Потом свесили осветительные ракеты и расстреливали все, что было видно.

Когда ввязались другие пулеметы, под шумок я начал медленно отползать назад и в сторону. Гранату держал в руках. Когда расстояние до пулеметной точки мне показалось безопасным, я бросил туда гранату. Взорвалась она страшно громко, и сразу вызвала усиленный огонь с дороги. Немного дальше взорвалась другая граната, и за ней – одиночные выстрелы. Тогда немцы решили, что нас много, и пустили на нас два легких танка, которые быстрым ходом прочесывали рожь. Под общий шум невозможно было определить, попал я в цель или нет. Пулеметы продолжали обсыпать все поле пулями, и танки колесили взад и вперед.

С нашей стороны стояла полнейшая тишина: ни криков, ни стонов. Я пополз назад к лесу. Думаю, что другие сделали то же. Отступление не было безопасным, потому что при малейшем шуме и под светом ракет с немецкой стороны на нас обрушивался поток пуль. Вся атака, если можно так назвать то, что мы делали, продолжалась не дольше 30 минут. Танки, проколесив несколько раз рожь, ушли и наступила тишина. Доползя до кустов, я лежал некоторое время, чтобы отдохнуть. Усталость одолевала, но страха почему-то не было, хотя сотни пуль пролетали над головою.

Кругом стояла полная темень и было рискованно куда-либо двигаться. Ни своих, ни немецких голосов не слышно было. Мне кажется, что я уснул. Не знаю, сколько времени прошло, но вдруг послышалось громкое «ура» с другой стороны дороги и сильная пулеметная стрельба. Это было под утро, когда восточная сторона неба стала чуть-чуть белеть. Танки опять пошли в ход, повисли осветительные ракеты. Крики и стоны перемешались с выстрелами. Эти крики умирающих на рассвете нарождающегося дня многие годы стояли у меня в ушах.

Получалось так, что мы хотели перебежать эту самую дорогу, но во встречных направлениях. Это еще раз показывает, насколько безориентированно отступала советская армия. Те, что были на противоположной стороне, хотели перейти на нашу сторону, надеясь, что идут в правильном направлении. Результат хаоса и паники. Вероятно, там было около сотни наступающих, судя по крикам и шуму.

Зарумянилось на востоке, начали выделяться отдельные деревья и блуждающие люди среди них. Я подошел и узнал нескольких, с кем начинал атаку.

Их было, мне кажется, только шесть человек. Командиров-пограничников среди них не было. Что сталось с ними? Ходили они в атаку или остались позади, надеясь пройти без риска в прорванную брешь, если бы атака была успешной? Или, может быть, они даже не намеревались переходить дорогу? Как бы там ни было, но их среди нас не оказалось. С восходом солнца мы пошли в противоположную сторону от дороги. Мне думается, что эта дорога шла от Бреста на Барановичи. Сначала шли группой, а потом рассыпались по два-три человека. Так было безопаснее.

Голод гнал многих в населенные пункты, в основном деревни. Пошли и мы в какую-то деревню, где один крестьянин предложил нам по куску хлеба и молоко. По этой деревне бродило, по крайней мере, человек 50–60. Некоторые уже были переодеты в гражданскую форму. Зачем? Думали, что в таком виде легче будет уйти от немцев. Крестьяне предлагали некоторым остаться у них и спрятаться на время, пока пройдут передовые немецкие части. Один крестьянин мне тоже предложил такой выход. Встречались командиры с отпоротыми знаками отличия. О плене никто не говорил. Рассказывали разные жуткие сцены расстрела нашими отступающими своих же солдат, за то, что они якобы изменники и ожидают немцев. По слухам выходило, что вся белорусская армия окружена и что выхода нет из немецкого кольца.

Пробыв до вечера в этой деревне, мы с еще одним солдатом решили уйти куда-нибудь в лес и хоть немного отдохнуть. Усталость одолевала. Говорили, что немцы уже идут сплошным фронтом и они в десяти километрах от этой деревни. Это было где-то в окрестностях Слонима.

У сарая, стоявшего в стороне от деревни, была навалена большая куча соломы, и мы решили залезть в эту солому и провести там ночь. Положение было безнадежным. Что надо было делать? Присоединяться к большим группам солдат, бродившим по деревням без оружия, не было ни смысла, ни желания. Большинство из них уже даже не старались уходить в лес и прятаться от немцев.

Забравшись глубоко под солому, мы скоро уснули. Не знаю сколько прошло времени, нас разбудил шум человеческих голосов. Было впечатление, что сотня или больше солдат отступает. – «Прощупайте штыками эту кучу соломы!» – Душа в пятки полезла. В нашу сторону побежало несколько человек. Это только так показалось. Вероятно, был один или двое. Солдаты спешили. Солому прощупали только с краю и осторожно. До сих пор не приложу ума, как штык не наткнулся на нас. Судьба берегла, по всей вероятности. А может, солдат не хотел усердничать и пороть солому. Может быть, боялся наткнуться своим штыком на живого человека? Бог его знает, что он думал. Быстро убежал догонять своих.

Потом уже в плену говорили, что некоторые заядлые командиры и политруки, отступая с группой солдат, расстреливали всех, кто им попадался без оружия, обвинив их в измене, что они мол бросили винтовки преднамеренно.

Утром нам рассказали, что отступала какая-то часть и искала всех, спрятавшихся на пути их отступления. В этой деревне они нашли несколько человек и забрали их с собой. Расстреляли только двоих, которые были переодеты в гражданскую форму. Но по стриженой голове сразу узнавался советский воин. Этим приемом пользовались и немцы.

Утром в эту деревню нахлынуло еще больше солдат. По их пятам уже шли немцы и забирали в плен. Рассказывали, что немцы уже стали прочесывать не только населенные пункты, но прилегающие поля, леса и рощи. По кустарникам и перелескам они просто строчили пулеметами, надеясь таким образом выгнать оттуда прятавшихся советских солдат. Поэтому большинство двинулось в деревни. Здесь немцы не строчили пулеметами, если не было к тому нужды.

За несколько часов до прихода немцев вдруг начался артиллерийский обстрел. Снаряды летели через деревню и ложились где-то за ней. Никто не знал, кто стреляет: немцы или какая-то отступающая советская часть. Так продолжалось минут двадцать. Потом по деревне промчались два немецких грузовика и вскоре появились солдаты с винтовками наготове. Увидя советских солдат, они кричали «руки вверх», отводили в сторону и вскоре сделали что-то наподобие сборного пункта. Собрали они в этой деревне около 60 человек. В дома не заходили, забирали только тех, кто был на улице. Здесь и меня взяли в плен. Если попадались в гражданской форме, то приказывали снять шапку и сразу узнавали по стриженой голове, что это солдат. Офицеров переодетых узнавали по нижнему белью.