Текст книги "Над тёмной площадью"

Автор книги: Хью Уолпол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Между прочим, его лицо могло быть и другим, и очень скоро я стал тому свидетель.

– Для чего я нужен Осмунду?

– Он хочет, чтобы вы встретились с Пенджли, – без обиняков ответил я.

Вот когда оно изменилось!

В мгновение ока Хенч словно превратился в опасного зверя. Его тело напряглось, и рука, до этого вяло лежавшая на столе, выпрямилась, налилась силой, стала железной.

– Пенджли… – повторил он за мной. – Наконец-то он опять появился…

На какое-то недолгое время он, казалось, забыл обо мне, просто сидел, уронив голову, чуть подавшись телом вперед, что-то обдумывал, вспоминал. Официантка принесла нам еду. Я занялся чаем с булочкой. Хенч машинально проглотил свой чай. После этого он заговорил монотонным, дрожащим голосом, глядя прямо перед собой; его глаза были устремлены в окно, куда-то вдаль, к вершинам каменных скал, у подножия которых плескались воды Стикса. Иногда он сбивался, глотал слова, но речь его текла сплошным потоком, словно я завел патефон и пластинка вертелась, вертелась…

– Вы всегда были мне хорошим другом, Ган, а может, мне так казалось. Я хочу сказать – трудно разобраться после того, что случилось, кому можно доверять, а кому нет. Но мне теперь все равно, и вы мне не можете навредить. И никто не может. Я хочу сказать, что теперь мне слишком поздно бояться, для меня уже мало что имеет значение…

Он завел рассказ издалека, с того времени, как они с женой и ребенком оказались в нищете и как он не знал, куда ему идти, где искать работу.

– Не судите меня строго, Ган, – помню, говорил он, – вы ведь никогда не попадали в безвыходное положение, а пока человек сам не испытает и не поймет, каково это, он не может со всей справедливостью судить… – (О Боже, если бы он только знал!)

Ну а потом он встретил Чарли Буллера, старого приятеля, и Буллер предложил ему поехать с ним к морю и заодно обделать кое-какие делишки. Он поехал, и только на месте до него дошло, что Буллер задумал. В разговоре со мной он упорно пытался мне внушить, что ни у Чарли, ни у него самого «не было дурных помыслов». Все случилось из-за того, что Буллер за что-то невзлюбил Борласа. Он просто хотел слегка попугать его, эту спесивую свинью. Хенч, однако, признался, что вскоре планы Буллера приняли более конкретный характер. Когда я прямо в лоб ему сказал, что у них было намерение украсть бриллианты миссис Борлас, он не стал отрицать, а, припертый к стенке, начал защищаться, пытаясь изобразить себя и своих сообщников этакими робингудами. Борласы, мол, богатые и жадные скоты, только о себе и думают, а в это время он с женой и ребенком буквально умирали от голода.

– Ну ладно, Хенч, – прервал я его, – давайте на этом закончим. Я ведь не говорю, что сам не дерзнул бы ограбить леди Борлас, подвернись мне такая возможность. Прекратите оправдываться.

Но поток излияний продолжался. Хенча нельзя было остановить. Я понял, что это уже давно стало для него навязчивой идеей, своего рода наваждением, и что он без конца ворошит в своей памяти события прошлых лет, будучи не в силах их забыть. Во мраке долгих бессонных ночей его душа перед лицом Создателя плачет и стонет, но и в слезах ему нет утешения. Нет, никакой он не преступник и не злодей, бедняга Хенч, и отроду в нем этого не было.

Наконец мне удалось прервать поток его самооправданий. Хенч продолжил свой рассказ. Было ясно, что окончательное решение у него созрело, когда Буллер в красках описал ему, какой негодяй этот Борлас (от себя замечу, что Борлас был просто беспросветный дурак). К этому прибавилось сознание собственной беспомощности при мысли о том, что жена с ребенком голодают. Но гораздо более сильное влияние, превосходящее все остальные доводы, на него возымел авторитет Осмунда, которого Хенч боготворил.

Но и это слово недостаточно полно выражает то восторженное чувство, которое Хенч тогда питал к Осмунду. Последний представлялся ему необъяснимым, загадочным созданием, кем-то наподобие божества, только в человеческом облике. Для него Осмунд олицетворял собой все то, чего в самом Хенче и в помине не было: истый джентльмен, великолепно сложен и развит физически, потрясающе храбр, бесконечно умен – и так далее, и так далее.

Когда Хенч узнал, что Осмунд участвует в авантюре, он больше не раздумывал. Конечно, он понимал, что для Осмунда такого банального мотива, как ограбление, не существовало, что тот шел на это, движимый ненавистью к Борласу, из-за дикого, неистового желания «насолить» ему. Хенч всегда потом считал (и в этом, смею вас заверить, он был прав), что Осмунд не допустил бы кражи, превратив все в дерзкую, отчаянную, некрасивую шутку. Например, раздел бы Борласа догола и искупал бы в пруду или привязал бы его в таком виде к обеденному столу, ну что-то в этом роде, – конечно, идиотская, ребяческая, пустая выходка, и не более.

Разговор неизбежно коснулся Пенджли. При упоминании его имени Хенч совсем потерял рассудок и на глазах превратился в безумца. Он словно уже ничего не соображал. Было впечатление, что нормальный, настоящий Хенч, выпрыгнув в окно, исчез в водах Стикса, а на его месте сидел трясущийся маньяк, в чьем мозгу теснились всякие бредовые мысли.

Он, понимаете ли, вбил себе в голову, что именно Пенджли был убийцей его жены.

Стоило ему вспомнить о своей жене, как вся кровь отхлынула от его и без того бледного лица.

– Знаете, Ган, она была прекрасная женщина. Вы ее ни разу не видели. Я хочу сказать, что для того, чтобы по-настоящему ее оценить, надо было ее знать. Она была из тех женщин, которые тем сильнее любят своих мужей, чем хуже идут у тех дела. Она сначала не хотела выходить за меня, и разве я мог винить ее за это. Шесть раз я делал ей предложение, пока она не согласилась, да и то отчасти потому, что хотела вырваться из-под власти мачехи. Я хочу сказать, что она была несчастлива в родном доме, и чего хорошего можно было там ожидать с таким отцом, который, женившись второй раз, все отдал своей второй жене, а о детях и не подумал. Одним словом, она вышла за меня, когда я в шестой раз сделал ей предложение, и с этого момента мы стали счастливейшей парой в Англии. Никогда никаких ссор между нами не было. Она была настоящим ангелом, если ангелы вообще существуют.

Хенч замолчал и вытер лоб, на котором выступили капли пота. Он уже нисколько не казался мне забавным и смешным. Я понимал, что речь идет о глубоком, истинном переживании, столь близком и моей душе, и сочувствовал ему и жалел его.

– Видите ли, Ган, она верила в меня с самого начала, когда никто не верил. Я бы так ничего и не достиг и не был бы тем, кем я являюсь сегодня – мастером печатного дела, – если бы не она, если бы она не настояла на том, чтобы я учился, если бы она не почуяла, что именно меня интересует в жизни. Я хочу сказать, что только любящая женщина может заставить человека верить в себя, если она сама того хочет… Она заставила меня поверить в себя. У нас родился ребенок, прекрасная маленькая девочка, и такая она была красавица, Ган, верите ли. А потом все пошло не так, как надо… Я потерял работу в типографии, и совсем не по своей вине; жена и ребенок занедужили, а я совсем впал в уныние. Может, все было бы не так плохо, если бы не заболела сама Клара, если бы она была на ногах. Но она слегла, и ребеночку не хватало еды… Я хочу сказать, что от такого горя любой впадет в отчаяние, а я ведь вовсе не был таким сильным, каким хотела меня видеть Клара…

Что правда, то правда, сильным он не был, а теперь и подавно раскис. По-моему, его губили бесконечное добродушие и дружелюбие, переходившие в угодливость, – что достойно презрения, вправе заявить более суровый, чем я, наблюдатель и насмешник. Но между прочим, как раз из-за этого и страдают хорошие люди.

Да, Хенч потерял голову от беспокойства за свою семью, а дальше все покатилось, покатилось… Он приехал в Хаулет и сначала попал под влияние Буллера, а потом, уже гораздо более серьезно, Осмунда. Одной из главных причин, почему его так обворожил Осмунд, было убеждение в том, что его жена и сама была бы без ума от его нового друга.

Клара всегда лелеяла мечту, что когда-нибудь у ее мужа появится настоящий друг, и образ его как нельзя лучше соответствовал Осмунду со всеми его достоинствами. В воображении Хенча они слились воедино – Осмунд и Клара, его лучший друг и его жена. Он мечтал о том, что, когда придет их время, все вместе – он, Клара и Осмунд, – взявшись за руки, радостно предстанут пред вратами рая.

Бедняга Хенч! Все обернулось так плачевно! Сначала Осмунд, а дальше Пенджли, и – полное крушение, поезд рухнул под откос.

Лично для себя он не искал оправданий, если не считать жалких, бессмысленных слов, которые он талдычил без конца, мол, они с Чарли Буллером не замышляли «ничего дурного». Главное, что его терзало, – подлость Пенджли. Он никак не мог осмыслить причину его злодейства. Как и Осмунду, ему хотелось знать одно – что заставило Пенджли пойти на это. Конечно же, не любовь к букве закона и правопорядку, потому что более законченного негодяя и мошенника, чем Пенджли, мир еще не знал. По-видимому, Пенджли предавал их с самого начала, подзадоривая Буллера, устраивая все так, чтобы у них не возникало никаких препятствий, а потом негласно помог полиции застать их на месте преступления. Нет, не алчность толкала его на злые дела, не жажда денег и даже не ненависть к Осмунду, которого он не терпел с первой их встречи. Кажется, он задумал предать Буллера и Хенча еще задолго до того, как узнал, что Осмунд собирается ввязаться в это дело.

Все невероятно, бессмысленно, лишено всякой мотивации.

– Я хочу сказать, – продолжал Хенч, – что никакой выгоды от нас ему не было, он зря старался, мы – люди маленькие. Вот как все было… Клара не покидала меня, поддерживала все время, пока я сидел в тюрьме, а через неделю после того, как я вышел, умерла.

Когда она умирала, ей казалось, что Пенджли все еще их преследует. Ей постоянно мерещилось лицо Пенджли и его голос. В бреду она выкрикивала его имя, дрожа всем телом, – так велик был ужас, который он ей внушал.

После ее смерти Хенч только и мечтал о дне, когда он встретится с Пенджли. Несчастный вдовец жил тихо, как скромный обыватель. Ему удалось найти работу у людей, которые поверили ему, и с тех пор он постоянно упрочивал свое положение, смиряясь с неизбывным чувством тоски и одиночества (его ребенок умер, когда он был в тюрьме). Но в нем зрела мысль, что когда-нибудь он встретит Пенджли и выскажет ему все в лицо. Шли годы, ничего не было слышно ни о Пенджли, ни о Буллере, а с Осмундом они столкнулись случайно в Истбурне. И вдруг от Осмунда приходит весточка, в которой тот просит Хенча о встрече. И вот сейчас, с моих слов, ему наконец становится ясно, зачем он Осмунду понадобился.

Сидя напротив Хенча за маленьким обшарпанным столиком, я ощущал, как доля той ненависти, которую он испытывал к Пенджли, передалась и мне. В моих глазах Пенджли всегда был презренным негодяем, но теперь у меня было такое чувство, что он предал и меня и что я тоже все эти годы только и ждал случая отплатить ему.

Преисполнившись состраданием к Хенчу, я начал понимать, что происходило у него на душе. В нем шла борьба между данной ему от природы сентиментальной любовью к своим двуногим собратьям и ненавистью. Он так хотел, чтобы его любили, и сам хотел любить, но эта жгучая ненависть не оставляла его, пожирала душу, ворочалась в сердце, как проникший туда неукротимый зверь, которому там тесно.

– Хорошо, я пойду, – сказал Хенч, глядя поверх меня в пространство. – Хотелось бы опять увидеть Осмунда, и Пенджли тоже.

Я поднялся, чтобы рассчитаться с официанткой. В тот момент я уже знал, что бесповоротно втянут в это дело и назад пути нет. У меня, как от быстрого бега, перехватило дыхание.

Да, сомнений не было. Я окончательно увяз, увяз, что называется, по самые уши.

Глава 5
Пенджли «на земли»

Уже на улице, когда мы проходили мимо Деда Мороза, я ощутил, как заметно похолодало за последние полчаса.

Снег шел с тихим упрямством, зарядив надолго. Он щекотал лицо голубиными крыльями и нежно касался рук, точно даруя ласку, одному мне предназначенную.

Подмораживало, и все многоцветие площади и сооружений вокруг нее обозначилось резче. Рекламные огни за пеленой падающего снега плясали еще лихорадочнее. Края тротуаров и карнизы домов окаймлял тонким слоем белый пушок. В сумеречном свете окраска домов и поверхностей крыш приобрела бархатную глубину. Час, когда пещеры, распахнувшись, выпускают на волю своих обитателей, давно прошел, и теперь арена кишела существами, которые в предвкушении ночных сражений замерли в боевых стойках. Их ожидали поединки, и причем самые что ни на есть разнообразные: дуэли между мужчинами и женщинами, стычки женщин с соперницами; драки собак с крысами, битвы слонов с пауками, схватки удавов с носорогами. Можно было наблюдать, как они дружно направляются к специально отведенным для этих целей площадкам. А вокруг уже все примолкло, готовое к созерцанию предстоящего боя.

И я… я тоже должен был предстать во всеоружии перед лицом врага, вершившего моей судьбой. Однако в те минуты у меня была совсем иная забота, казавшаяся мне чрезвычайно важной, – я хотел оградить Хенча от беды. Я видел, что нервы у него на пределе, и понимал, что разговор с Пенджли, после того как Хенч столько раз заранее готовился к нему и остро его переживал, может кончиться разгулом неуправляемых эмоций в духе дешевой мелодрамы. И между прочим, мои опасения вскоре отчасти подтвердились.

Мы проходили мимо ресторана «Омнибус». Вдруг из его дверей появились трое молодых, празднично одетых людей. Они куда-то спешили, оживленно, громко разговаривали, смеялись. Судя по всему, для них это была прелюдия к развеселой вечеринке и они уже настроились на соответствующий лад.

Юноши вырвались гурьбой из вертящихся дверей, взяли друг друга под руки, устремились вперед (заметим, что цилиндры у них были надвинуты на глаза) и – налетели прямо на нас.

– Прости, старина, – крикнул кто-то из них.

Отпрянув назад и дрожа от негодования, Хенч накинулся на них.

– Вы что, не видите, куда идете? – крикнул он своим смешным, срывающимся голоском, похожим на завывание дудочки. – Считаете, что это прилично, не глядя…

Но они уже были далеко от него, на середине площади, эти удалые, веселые гладиаторы; заняв свои места, они уже салютовали императору и многочисленной публике и рвались в бой с любым, кто посмел бы бросить им вызов.

Я взял его за руку.

– Брось, Хенч, – сказал я ему, – они просто чуть-чуть навеселе.

Хенча трясло. Его страх слегка передавался и мне. В те мгновения площадь, казалось, была сплошь заполнена свирепыми существами в ослепительно сверкающих доспехах, всерьез вознамерившимися не пропускать нас вперед. Я держал Хенча за руку. Внезапно меня охватило чувство симпатии и нежности к нему.

– Все хорошо, Хенч, – уговаривал я его, как ребенка, – все хорошо.

Я повел его по улице, и мы благополучно добрались до нужного нам дома.

Поднимаясь по темной кривой лестнице, Хенч говорил мне:

– Понимаете, Ган, для меня это очень, очень важно, да, в самом деле. Я хочу сказать, что для меня увидеть опять Осмунда и Буллера – это все равно как вернуться в прежние времена… Правда, не в очень-то приятные…

Но на полпути вверх по лестнице, там, где я подкараулил навострившего свои уши Пенджли, Хенч остановился и схватил меня за руку.

– Послушайте, Ган, – затянул он, – если вы не возражаете, я дальше не пойду. Мне как-то не по себе сегодня. А если я увижу Пенджли, кто знает, что я могу ему наговорить или наделать. Просто не знаю. Хочу сказать, что я не в состоянии владеть собой и не могу за себя ручаться. Правда, не могу.

Я успокоил его как мог, заверив, что никто не собирается причинять Пенджли никакого вреда. (Хотя, между прочим, в этом я совсем не был уверен.) Просто неплохо было бы для него встретиться со старыми друзьями, сказал я. К тому же он сам дал слово Осмунду повидаться с ним. Хенч послушался, и минуту спустя мы уже звонили в колокольчик у двери квартиры Осмунда.

Дверь открыл Буллер. Мне показалось, что оба они были рады встрече.

– Здравствуй, Чарли.

– Привет, Перси. Входите. Ну как ты?

Мы вошли. Буллер провел Хенча в гостиную, а сам вернулся ко мне в прихожую. Я в это время вешал свое пальто. Он тихо сказал мне:

– Ган, погодите-ка минутку.

Я задержался, чтобы выслушать, что мне скажет Буллер. Он сообщил, что Осмунда нет дома, он пошел провожать жену куда-то, где она должна была остаться… Дело в том, что Осмунд очень волновался и не хотел, чтобы она встретилась здесь с Пенджли.

– Это дело мужское, – помню, говорил мне Буллер, – мы тут обойдемся без женщин.

Кроме того, Осмунд не хотел, чтобы Хенч до его возвращения столкнулся с Пенджли. Поэтому он, Буллер, должен был, взяв с собой Хенча, уйти с ним на полчаса из дому и где-нибудь «пропустить стаканчик».

Так обстояли дела, когда мы с Хенчем пришли. Словом, я оказался в самой гуще событий, то есть влип окончательно. Они убедились в том, что я их друг, но стану ли я помогать им и дальше? Может, останусь в квартире Осмунда и встречу Пенджли, когда тот придет? Чтобы он не сбежал.

– Не хотелось бы его вспугнуть, – заметил Чарли Буллер, – тем более что он сам соизволил попросить нас об этой встрече.

– Послушайте, Чарли, – сказал я ему тогда, – но кое-что мне определенно хотелось бы знать. Что вы и Осмунд собираетесь сделать с Пенджли?

– Ничего, – ответил Буллер, – ничего такого особенного. Поговорим с ним немного, вот и все.

Он стоял чуть расставив крепкие ноги и по привычке втягивал щеки, будто сосал через воображаемую соломинку коктейль. Потом усмехнулся и, приблизившись, положил мне руку на плечо.

– Да вы и сами не прочь взглянуть на него, так ведь? – спросил он.

– Ладно, – сказал я, – подожду.

Спустя минуту Буллер появился из гостиной с улыбающимся Хенчем. Казалось, от нервозности Хенча не осталось и следа.

– Мы с Чарли выйдем, хотим прополоскать горло, – кивнул он мне.

– Хорошо, – согласился я.

Но, оставшись один в той квартире, я чувствовал себя, честно говоря, не в своей тарелке. Мной владело непонятное возбуждение. Не уверен, что до этого мне когда-либо приходилось переживать более странное ощущение. Было бы недостаточно объяснять состояние, которое я тогда испытывал, только тем, что я уже предвидел, как сложатся надвигавшиеся события. И не оттого я чувствовал себя странно, что на всем вокруг меня лежала печать личности Осмунда. И не только потому, что я был охвачен неистовым, лихорадочным волнением и рассудок мой мутился от неизвестности и – конечно же! – от радости, что я нашел Хелен. Помимо всего этого было еще что-то. Я принялся обходить комнату, рассматривая все подробно, и первое, на что упал мой взгляд, была книга – тот самый томик «Дон-Кихота». Он спокойно лежал на длинном обеденном столе. Как же я был рад, что он не пропал! Этот томик внушил мне мысль о том, что невероятное приключение, в которое я ввязался, всего лишь мелкий эпизод в моей биографии. А жизнь на самом деле такая огромная, мудрая, справедливая…

Радость, охватившая Санчо Пансу, когда нашелся его осел, едва ли была сильнее моей, когда ко мне вернулся мой Санчо Панса.

Квартира была маленькая, состояла из гостиной, двух спален, ванны и крошечной кухни. Спальня поменьше, очевидно, предназначалась для прислуги. На эту догадку меня навел фотографический портрет молодой женщины – улыбка до ушей и море цветов, – стоявший на туалетном столике.

Обстановка в спальне побольше была по-монашески скромной. Она выходила в гостиную, что, как я позже обнаружил, явилось немаловажной деталью, учитывая дальнейшие события. Пол был грязный, в пятнах. Его покрывал небольшой, некогда яркий, но теперь выгоревший персидский ковер золотисто-персикового цвета с орнаментом в мелкую темно-лиловую елочку по краю. В спальне стояла узкая, с виду жесткая, кровать из черного дерева, комод с витыми медными ручками, зеркало в раме из черного дерева, инкрустированного серебряной нитью, и при нем – несколько старых серебряных щеток для волос, сильно помятых и потускневших. Упомяну еще буфет и два стула с плетеными сиденьями. Стены были голые, без картин. Но все это показалось мне сущими пустяками по сравнению с тем, что я там увидел. На кровати лежала шляпка, а на одном из стульев – пара дамских перчаток. Их оставила Хелен! Схватив перчатки, я тут же сунул их себе в карман. Скорее всего это было инстинктивное движение, и сейчас, вспоминая тот случай, думаю, что проделал я это совершенно бессознательно.

В моей бестолковой жизни мне довелось совершить немало бестолковых поступков. Во всяком случае, еще история эта не кончилась, а я уже очень и очень жалел о содеянном.

Вернувшись в гостиную, я в восхищении замер перед секретером, о котором уже шла речь выше. Это действительно была великолепная вещь! Миниатюры из белой и красной слоновой кости были так свежи по колориту, будто их выполнили не далее как вчера. Очаровательны были смешные сценки, изображенные на них. Цвета же отличались такой сочностью и глубиной, что казалось, они оживляют всю комнату, насыщая ее мягким, теплым светом.

Толстые портьеры пурпурного цвета не были задернуты. Я подошел к окну и выглянул на улицу. Снег ненадолго прекратился. И хотя его искрящийся белый покров был, насколько я мог видеть, еще тонок, в воздухе разливалось перламутровое сияние. На этом фоне суетились и бегали маленькие черные фигурки, как куклы, которые приводил в движение, дергая за ниточки, царивший над сценой невидимый кукловод. Ну какие же они все были важные! Как много они мнили о себе, как пыжились! Глядя на них, я воображал, что, спрятавшись за шторой, мог бы, хорошенько прицелившись из ружья, уложить их всех по одному. Как смешно они стали бы подскакивать и, не пикнув, падали бы в снег, распластываясь там чернильными кляксами на белой бумаге, а над ними продолжала бы мерцать россыпь рекламных огней, горели бы рубиновые и изумрудные звезды, разливал бы свои золотые искры бокал, мигали бы, то появляясь, то исчезая, разноцветные буквы… И только эти пляшущие огни продолжали бы жить на земле, где не осталось бы ни единой человеческой души…

Не думайте, что мною овладел приступ кровожадности, это далеко, далеко не так. Но с высоты, откуда я смотрел, мне все представлялось неодушевленным, игрушечным – и площадь, и людишки на ней. Господь Бог, сидя в одиночестве и позевывая на своем облаке, наверное, тоже частенько впадает в подобное заблуждение.

Звякнул колокольчик. Резкий его звук ворвался в тихую квартиру, отдавшись в моей спине предупреждающим толчком. Я вышел в переднюю, открыл дверь… Передо мной стоял Пенджли.

Уж если в тот вечер мне предназначалась роль удивлять моих друзей, то никого вид моей особы не поразил так сильно, как Пенджли. Был момент, что я даже подумал: сейчас он повернется и сбежит. И в самом деле, он слегка попятился назад.

– Входите, мистер Пенджли, – сказал я, – вас ждут.

Он осматривал меня с ног до головы. Как он был мне отвратителен в ту минуту! Затем, пожав плечами, он произнес:

– Вот уж кого не ожидал здесь увидеть, так это вас, мистер Ган. Давно мы с вами не встречались.

И правда, так давно, что я успел забыть его особенную манеру говорить. Время от времени он с шипением словно бы всасывал отдельные слова, будто ловил ртом мошек, а поймав, проглатывал.

– Да, – ответил я, отступая в сторону, чтобы дать ему войти, – лучше поздно, чем никогда.

Он снова метнул на меня недобрый взгляд – мало сказать, недобрый, еще и испытующий, и подозрительный – и переступил порог квартиры.

Сняв пальто и шляпу, Пенджли прошел в гостиную. Сколько я его помнил, он всегда передвигался бочком, озираясь по сторонам, как будто на всякий случай присматривал укрытие – за занавеской или за дверью. Но вот он оказался на середине комнаты и стоял там прислушиваясь, выставив вперед обтянутую кожей голову, разведя в стороны тощие руки и ноги, словно слушал не только ушами, но и всеми конечностями.

– А что, разве Осмунд не держит слуг? – спросил он.

– Честное слово, не знаю, – ответил я, – но в данный момент в квартире я один. Вы пришли немножко раньше назначенного времени.

На это он ничего не сказал и продолжал стоять, оглядывая комнату, принюхиваясь, как пес, к новым запахам.

– Странно. Нет электрического света, только свечи.

– Причуда Осмунда, – ответил я. – Наверное, он считает, что при свечах все выглядит красивее.

Пенджли взял со стола мой томик «Дон-Кихота», и я еле сдержался, чтобы не крикнуть ему, чтобы он оставил мою книгу в покое. Но, презрительно фыркнув, он положил ее на место. Затем уселся в испанское кресло, и его сухое, костлявое тело там угловато сложилось в какого-то членистоногого гада с лысой головкой и хищными, вывернутыми ноздрями, которые плотоядно подергивались.

– Ну, мистер Ган, позвольте узнать, что вы тут делаете, – сказал он.

Я улыбнулся:

– Все в порядке, Пенджли. В настоящее время я в гостях у Осмунда.

– Вовсе не в порядке, – возразил он, – я договорился с Буллером и Осмундом, у меня к ним дело. Остальные тут ни при чем.

– Совершенно верно, – согласился я. – Конечно, это дело не мое, и я здесь не останусь, если во мне не будет надобности. Но Осмунд будет минут через двадцать. Так что нам придется немного потерпеть друг друга.

Он окинул меня покровительственным взглядом с большой долей презрения:

– Надо же, вы снова появились. Пару раз слышал о вас. Дела-то у вас неважные, верно?

Ссориться с ним я не хотел, это пока не входило в мои намерения. Мне надо было еще кое-что из него вытянуть.

– Верно, – ответил я. – По правде говоря, совсем неважные. Между прочим, как раз об этом я и хотел с вами поговорить. Узнав, что вы придете, я подумал: может, у меня тоже будет возможность побеседовать с вами в частном порядке. Не знаю, что вы собираетесь предложить Буллеру с Осмундом, но вот чего я не возьму в толк: если это дело, по-вашему, стоящее, то почему бы вам не привлечь и меня?

Поистине нет границ человеческому тщеславию! Только что он поглядывал на меня крайне подозрительно, но одно мое льстивое словечко, и вдруг – вот до чего непомерно было его самомнение! – все его подозрения мгновенно рассеялись. Однако презрение ко мне усугубилось.

Пенджли потирал руки, точнее, только свои длинные, тонкие фаланги пальцев.

– Значит, вы совсем на мели, верно? Что ж, это меня не удивляет… – Он перешел на доверительный тон. – Послушайте, а вы ведь можете кое-что мне прояснить. Я понимал, что, предлагая эту встречу, в какой-то степени иду на риск. Осмунд с Буллером получили по заслугам за ту кражу. Да их и так бы поймали. Понятно, что после этого они вряд ли питают ко мне особо дружеские чувства. Разумеется, с моей стороны было немного смело предлагать им встретиться со мной, но сегодня я нахожусь здесь именно с этой целью. Я рисковал всю жизнь, но мне всегда это сходило с рук. Скажите мне, Ган, они все еще злятся на меня из-за того старого дела?

– Да, они сердились на вас некоторое время, – сказал я. – И это естественно. Они никак не могли понять, зачем вы так с ними поступили, зачем выдали их.

– У меня были на то свои причины, – важно напыжась, ответил он. – Между прочим, я не сделал им ничего плохого. Ведь их все равно поймали бы. В этом деле они просто младенцы. А себе я здорово помог. Тогда у меня все так складывалось, что мне обязательно надо было подыграть полиции.

– Понимаю, – отозвался я, кивнув головой, – очень разумно с вашей стороны.

– Так вы думаете, они больше не злятся на меня?

– Ну, видите ли, – отвечал я, – это было так давно. Нельзя же держать камень за пазухой всю жизнь, это бессмысленно.

Похоже, ему сильно полегчало от моих слов.

– Я и сам так думал, – произнес он, с характерной для него манерой засасывая слова вместе с воздухом.

– И все же, – продолжал я, – не уверен, что теперь они охотно доверятся вам.

– О, им нечего бояться, – сказал он. – На этот раз я их не выдам. Наоборот, их ждет очень выгодное дельце, очень, очень выгодное.

– Какого же рода это дельце? – спросил я, возможно, чуть нетерпеливее, чем следовало бы.

Он посмотрел на меня своими злющими, узенькими глазками и покачал мерзкой своей головенкой.

– Спешить не надо, – отрезал он. – Я ведь пока не сказал вам, что беру вас в долю, – и он самодовольно ухмыльнулся, – однако я рад, что они образумились. Им нужен мудрый руководитель, человек с мозгами, вот кто им нужен. Буллер не дурак, если его научить, как надо действовать. Но вот Осмунд – никогда я не мог понять, умный он или нет. Вечно витает где-то. Сам не знает, что творит. Но в этот раз он будет знать, что делать, и должен будет делать именно то, что ему говорят.

Я постарался донести до вас общий смысл его речей и тон, в котором шла беседа, но, честное слово, если бы я не слышал собственными ушами все то, что он говорил, я никогда не поверил бы, что он осмелился на такую наглость. Мне стало ясно, что у Пенджли, как у любого настоящего преступника, гордыня, наглость и бахвальство столь велики, что это уже перешло в своего рода помешательство. Именно безмерное себялюбие, самомнение и убежденность в том, что они не такие, как все, а исключительные, по-иному устроенные, видимо, и есть та пружина, которая толкает подобных людей на преступные деяния, но она же в итоге приводит их к неминуемому крушению. Может быть, это правда и они действительно сделаны из другого теста, не то что все остальное человечество; их правила и мотивы, которыми они руководствуются в повседневной жизни, равно как их устремления, желания, победы и поражения, принадлежат – на уровне их сознания, духовно и физически – другой планете, планете темной, чуждой нам и оттуда, издалека, мерцающей своим губительным, непостижимым, мрачным пламенем.

Зло безосновательное, зло в чистом виде встречается крайне редко. Поэтому Пенджли представлял для меня изумительный объект наблюдения. Объект редкий – и все же, если поразмыслить, отнюдь не редкий. Я имею в виду, что любой дурной человек, в котором нет ни стыда ни совести, именно этим их отсутствием нас и привлекает. Нам кажется, что мы тоже вполне можем быть такими, а почему бы и нет? Что нам мешает однажды взять и отбросить всякие там угрызения совести или колебания чисто морального характера, и тогда – пожалуйста, вот мы уже ничем от них не отличаемся. И как прекрасно мы могли бы, воспользовавшись этим, преуспеть в делах и зажить себе в ус не дуя. Если говорить об этих двух эпохах – предыдущей и теперешней, послевоенной, то разница не в том, что наше послевоенное общество какое-то особенно аморальное, дерзкое и распущенное. Просто люди реже, чем раньше, прибегают к здравым соображениям, которые заставили бы их воздержаться от глупых, неблаговидных и вредоносных поступков и дел.