Текст книги "Над тёмной площадью"

Автор книги: Хью Уолпол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Кажется, вы нам угрожаете? – произнес Осмунд. – Это то же, что проделывал с нами ваш брат.

Пенджли нахмурил лоб и посмотрел на него с тревогой и возмущением, состроив лицо как у священника, вынужденного осадить казуиста, оспаривающего постулат о бессмертии души.

– Угрожаю? Нет, нет. Пожалуйста, ну не надо. Это самое последнее дело… Умоляю, поймите меня! Иначе мы с вами никогда не поладим. Если вы думаете, что я хоть капельку похож на моего брата, то у нас с вами ничего не получится. А для всех нас очень, очень важно, чтобы мы поладили.

Он умоляющими глазами посмотрел на Хелен, на меня и даже на Хенча, который сидел на диване очень прямо, закрыв рот и дыша носом и чуть-чуть посапывая, будто во сне. Но он не спал.

– Сейчас я попытаюсь вам объяснить, – продолжал Пенджли ласковым голосом, сделав такой жест руками, будто приглашал нас всех приблизиться к нему и образовать вокруг него этакий кружок любезных друзей и единомышленников. – Тут вот какое дело. Я всегда ненавидел своего брата. У меня всегда имелись на то свои причины. В молодости я верил в Бога, в доброе начало человеческой души, в любовь к ближнему, в единение сердец, в весенние цветочки и во многие другие милые и эфемерные вещи. Вы должны понять это, потому что отсюда вытекает все остальное. Никакой позы или нарочитого притворства в этом не было. Я думал, что мир прекрасен и он создан для прекрасных людей. Такие взгляды я вынес не из домашнего своего окружения. Моя семья была малокультурная – ни чести, ни достоинства – и уважения никому не внушала. Родители мои беспрестанно ссорились. Брат был настоящая свинья, грубиян и хам; с малых лет он наводил на всех ужас. Думаю, из-за своего брата я сделался тогда идеалистом. Ибо я его так ненавидел, что решил никогда и ни в чем не быть похожим на него – быть его противоположностью. Он отнюдь не являлся сложной натурой, сама заурядность, зато редкий негодяй. Он любил зло ради самого зла, – тип, схожий с таким персонажем, как Яго. Его главной забавой было обмануть, отнять, разломать, уничтожить. Не знаю, от кого он это унаследовал. У нас были вполне приличные родственники – адвокаты, врачи, священники; в наших жилах течет хорошая кровь. Какой-то сдвиг в мозгах или врожденная гениальность, обращенная им во зло. Тогда я поклялся, что не примкну к его «вере». Я был идеалист, романтик. – Он замолчал и посмотрел на Осмунда. – Надеюсь, я не утомляю вас своим рассказом. Это ведь очень важно.

– Даю вам десять минут, – резко сказал Осмунд, – и марш отсюда.

– Большое вам спасибо, – улыбнулся Пенджли. – Возможно, так получится, что через десять минут вы не захотите, чтобы я ушел. В конечном счете жизнь позаботилась о том, чтобы от моего идеализма ничего не осталось, чтобы он развеялся как дым. Жизнь не была благосклонна ко мне, она жестоко меня поломала. И тогда я стал подумывать: а может, мой брат не так уж не прав? Потом началась война, и я ясно увидел, что он был прав. После войны мы живем уже в другом мире, и теперь вряд ли сыщешь хоть одного здравомыслящего человека, который не убедился бы на собственном опыте, что жизнь – сплошной холодный, бездушный, издевательский обман. Я не в обиде на жизнь из-за этого, нет, ни в коей мере, но теперь я к ней приспосабливаюсь и строю свои планы сообразно возникающим обстоятельствам.

Всем к этому времени стало очевидно, что крошка Пенджли просто наслаждался звуком своего голоса, в котором явно слышались нотки, столь характерные для пасторской проповеди, обращенной к собравшейся пастве. Ему нравилось строить округлые фразы и употреблять «умные» слова, чтобы произвести впечатление на своих слушателей. Но за этим нехитрым и очень наивным самолюбованием я совершенно явственно узнавал железную волю и холодный, трезвый расчет. Что за расчет – я пока не мог угадать.

– Я не понимаю, – сказал Осмунд, – какое отношение ваша частная биография имеет к нам.

– Минутку терпения, и вы увидите, – заверил его Пенджли. – После войны мне пришлось заниматься разными неприятными и недостойными работами. Я был клерком, секретарем, читал лекции в Обществе пацифистов и так далее. Мне они были не по нраву, все эти занятия. Ибо, во-первых, я ленив по натуре своей. Далее – я не выношу, когда мной кто-то командует. Я люблю праздную жизнь и люблю проводить досуг, как моей душе угодно. Разумеется, от меня не укрылся тот факт, что в нашем послевоенном мире мораль как таковая отсутствует, ее более нет. Теперь каждый за себя, никаких идеалов уже не существует. Место Бога заняла наука – ученые без конца толкуют о пользе газа и воды, мужчины уравнены с женщинами, все стали эгоистами, ленивыми и бездушными. И все это не вызывает во мне никакого отвращения или разочарования. Я давно постиг, наблюдая собственного братца, насколько порочным и злым может подчас быть род человеческий. И хотя брат мой был все же ненормальным, я полагаю, что его деяния есть не что иное, как приложение к существующему общечеловеческому закону жизни. («Приложение к существующему общечеловеческому закону жизни». – Он с удовольствием повторил эту фразу, обводя нас всех по очереди взглядом и улыбаясь.)

Разумеется, даже так считая, я ненавидел его не меньше, чем раньше. Нет, я стал его ненавидеть и бояться больше, чем прежде. Да, я боялся его! Одна только мысль о том, что его больше нет, что я никогда не увижу его зверской рожи и маленьких подлых глазок, приводит меня в полный восторг! Вообще-то я не трус. Например, я абсолютно не испытываю страха ни перед кем из вас. Но мой брат – это было нечто, явление особого рода!

…Итак, наглядевшись на этот мир и постигнув ту истину, что все рухнуло и продолжает рушиться, без каких-либо надежд на то, что когда-нибудь все снова встанет на свои места, я стал подыскивать себе легкое, необременительное для собственной совести занятие, которое дало бы мне возможность жить вольно, праздно и в достатке, который мне так необходим. Вам известно, что мой брат был шантажист и вымогатель. За это я его ничуть не виню. Мы все до некоторой степени шантажисты и вымогатели, так или иначе. Но чего я совершенно не принимал в нем – это того, что он чудовищно относился к своим клиентам. Он травил их, запугивал, доводил до отчаяния! Мне был отвратителен этот его метод угрожать им, унижать их, пользоваться их уязвимым положением. Вы, мистер Осмунд, сегодня вечером очень многим сослужили хорошую службу, а не только мне. – Пенджли одарил нас всех сияющей улыбкой. – Однако продолжим. Мои десять минут вот-вот истекут. Я никогда не понимал вот какой вещи: отчего, если ты, к примеру, владеешь какой-то тайной, за неразглашение которой другой человек готов тебе платить, ты не можешь быть с ним в самых лучших дружеских отношениях? Между прочим, нас с вами связывает теперь одна неразрывная ниточка. Нас всех объединяет нечто общее, делая самыми родными и близкими людьми. Мы в некотором роде заключили между собой сделку и, как мне кажется, должны отныне быть в наилучших отношениях друг с другом. Это и есть тот образец нашего с вами взаимного соглашения, которое я вам всем предлагаю.

Я сразу же посмотрел на Осмунда. Я видел ту внутреннюю борьбу, которая происходила в нем. Он призвал на помощь все свои душевные силы, на какие только был способен, чтобы подавить в себе взрыв ярости. Но я также видел, что это будет не обычный приступ его гнева, а нечто иное по характеру. За последние несколько часов он словно перешел в другую плоскость существования, и с этой поры именно он диктовал правила, а не людишки из семейства Пенджли.

Его голос звучал невозмутимо, когда он спросил:

– Что вы имеете в виду?

– То, что я имею в виду, понять нетрудно, и я уверен, вас это не обидит. Наконец-то я нашел для себя то, что я так долго искал, – уютное, тихое пристанище. Вы мне все нравитесь. Вы не только сослужили мне огромную службу, избавив меня от моего брата, но вы как раз такие люди, какие мне по душе. Я восторгаюсь вашим самообладанием, порядочностью и долготерпением. С этого момента я стану одним из вас. Я буду хранить вашу тайну, как вы сами будете ее хранить, а в ответ вы, как мои друзья и благодетели, будете мне обеспечивать безбедное существование, помогая мне всем необходимым, чтобы я жил в довольстве, радости, покое и безмятежности, не обременяя себя трудом, о чем я всегда мечтал. В мире, окончательно погрязшем в скотстве, лжи, подлости, корыстолюбии, в котором отсутствуют всякие нормы морали, наш с вами союз будет образцом чистоты и честности. Я буду несказанно высоко ценить нашу дружбу.

Он снова обвел нас всех глазами, улыбаясь, как я определил бы, жадной улыбкой, но вместе с тем усталой и вдумчивой. Помнится, я вдруг, к собственному немалому удивлению, понял, что столкнулся с совершенно новым для меня человеческим типом. Этот человек не мог не удивить меня. Мы ему и впрямь нравились и вызывали у него уважение, и он считал свой план восхитительным еще и потому, что мог бы постоянно бывать в нашем обществе.

«Как поведет себя Осмунд?» – пронеслось у меня в голове. Хелен поднялась и взяла его за руку. Но Осмунд и не собирался бушевать – пока. Спокойно, с презрением в голосе, проникшем, я уверен, глубоко в наши сердца – в сердца нас троих, – он спросил Пенджли:

– Вы это всерьез? Я имею в виду ваши высказывания о людях – о том, что мир погряз во зле, подлости и обмане.

– Конечно же, я отвечаю за каждое свое слово. Всякий, имеющий глаза, видит, а имеющий уши – слышит.

И тогда Осмунд взорвался:

– Вы представляете собой еще большее зло, чем ваш братец. Вы еще более достойны презрения, чем он. Жизнь великолепна. Люди прекрасны – они мужественны и храбры, способны на жертвы, они готовы творить добро. Но среди них временами то тут, то там возникают жалкие, отвратительные существа, подобные вам и вашему брату. Условия жизни в наше послевоенное время создают почву для процветания таких, как вы и ваш брат. И эта ничтожная кучка прохвостов может приносить обществу грандиозный по своему масштабу вред, разрушая его и развращая своим цинизмом. Возможно, я ничуть не лучше вас. Я опускался шаг за шагом, падал все ниже и ниже, будучи втянут в грязные дела, но по крайней мере, пока я жив, я прослежу за тем, чтобы вы больше никому не причинили зла.

Пенджли встал, подошел к Осмунду и вцепился пальцами в его рукав.

– Вы говорите как по писаному, я прямо заслушался, – сказал он. – Но не надо сгущать краски. Если вы считаете, что мир великолепен и в нем полно прекрасных людей, то я считаю, что мир порочен, лжив, гадок. Надо ли из-за этого ссориться? Вполне вероятно, что, если мы будем чаще видеться, вы сумеете убедить меня в обратном. Ведь вы же не убьете меня, как убили моего брата? Право, я этого не стою. И в конце концов, я вовсе этого не желаю. Что мне нужно? Всего каких-то несколько сотен фунтов в год и честь видеть вас иногда… Ну ничего. Вскоре я к вам снова зайду. Вот, оставляю вам свою визитную карточку. Кроме того, я буду вам писать. Уверен, мы с вами все уладим к нашему взаимному удовольствию. – Он дружески похлопал Осмунда по рукаву и направился к двери.

И тут одна за другой произошли три вещи, которые мне запомнились не слишком отчетливо. Осмунд схватил Пенджли за обе руки (но совсем не грубо) и задержал его. Поднявшись с кресла, я сделал то, в чем впоследствии ужасно раскаивался. А тем временем Хенч… Однако разговор о Хенче пойдет немного ниже.

Насколько я помню, я сделал следующее. Я не знал, каковы были намерения Осмунда. И просто боялся, что дальше последует еще одно убийство. В своем кармане, то ли просто по рассеянности, то ли по какой-то причине, таившейся в моем подсознании, я нащупал перчатки Хелен, подобранные мной в ее спальне, и, думаю совершенно безотчетно вытащив оттуда, держал их в руке.

И вот, как дурачок, я стоял и держал перчатки, занятый единственной мыслью: как Осмунд собирается поступить с Пенджли? И Осмунд их заметил. Его взгляд сосредоточился на них, словно в те секунды в его мозгу возникла какая-то связь, которая заставила его принять трудное для него решение.

Он посмотрел на меня. Я выдерживал его взгляд несколько мгновений, но потом опустил глаза. Это было как будто мы с ним перенеслись куда-то в уединенное место, где были мы одни, только я и он, – и, может быть, даже совсем не в этом мире.

Перчатки выпали у меня из рук. Они лежали на полу, у моих ног. Затем я услышал, как Осмунд заговорил с Пенджли, который не шевелился и не предпринимал никаких попыток освободиться. Он сказал ему:

– Ваше желание исполнится. Мы с вами никогда не разлучимся. Вы слишком опасны, чтобы позволить вам свободно жить и дышать в этом мире. Это, возможно, будет последний поступок в моей жизни – единственный порядочный поступок. Я сделаю так, что вы больше никому не будете опасны.

И третье, что случилось в тот момент, – Хенч, о котором мы все опять забыли, бросился к входной двери.

На пороге он оглянулся и выкрикнул истерическим голосом:

– Вы не видите, что натворили? Мы навсегда теперь в его руках! Я бегу в полицию, и потом вы будете мне только благодарны!

Несмотря на сумятицу, я сразу сообразил, что должен был делать, ринулся за ним, но Хенч успел, сорвав с вешалки свою смешную, крошечную шляпу, выбежать на лестницу и с громким топотом устремился вниз, на улицу.

Глава 11
В бутербродной

Я думал настичь Хенча на повороте лестницы, но меня оттеснила необычного вида толпа гуляк, которая с веселыми криками и хохотом проталкивалась мимо двери квартиры Осмунда на следующий этаж.

Это была целая процессия, состоявшая из ряженых обоего пола, одетых в маскарадные костюмы, отдаленно напоминающие одеяния древнегреческих богов. Я не мог разглядеть их как следует отчасти потому, что был слишком во власти личных переживаний, отчасти потому, что поверх псевдоклассических туник на их плечи были накинуты пальто и палантины, а отчасти и потому, что они с пением и радостными воплями спешили, обгоняя друг друга, наверх и там исчезали за лестничным поворотом.

Мимо меня протиснулось, наверное, десятка два людей, если не больше. Все они уже подзарядились коктейлями и были хмельные, веселые и, как водится, готовые раскрыть объятия всему миру и первому встречному.

Мне ничего не стоило пробиться сквозь эту толпу и догнать Хенча, если бы меня не схватил за руку полный пожилой господин с лицом, напоминавшим красную резиновую губку, и с золотой повязкой на голове, который меня спросил:

– Ваша фамилия не Эскот?

– Нет же, осел ты этакий, – кто-то закричал ему с лестницы, – наверняка не Эскот. Тот живет этажом выше!

– Соблаговолите примкнуть к нам, – очень торжественно изрек полный господин, все еще удерживая мою руку. – Рады вас приветствовать! Майор Эскот отличный парень. Добро пожаловать! Приглашаются все желающие.

В панике оттого, что я могу упустить Хенча, я попытался освободиться от ряженого.

– Вы как будто вполне приличный человек. Валяйте, присоединяйтесь к нам, мы все идем на вечеринку! – продолжал он.

Но тут кто-то крикнул ему:

– Скорей же, Тоби, дурак набитый, я жду!

Полный господин пришел в необычайное волнение, затрепетал и поспешил вверх по лестнице, одной рукой придерживая золотую ленту на голове. Я слышал, как на следующем этаже кто-то недовольным голосом стал делать ему внушение, а он в ответ бормотал оправдания.

Я мигом оказался на улице. Догнав Хенча, я ласково похлопал его по плечу.

Теперь, когда я снова был на площади, мне бросилась в глаза разительная перемена, происшедшая там за это время. После праздничного шума и пения в подъезде дома улица показалась мне темными водами подземной реки. Подняв голову, я увидел над огнями рекламы и затененными фасадами домов огромную черную тучу. Ее границы были резко обозначены. Она отсекла часть ночного, светящегося мягким синим цветом неба над театром «Омнибус», заволокла пространство над площадью, нависнув у меня над головой, и плыла дальше и дальше. Ветра не было, но холод пронизывал до костей.

Я обратил внимание на тучу, потому что, когда я коснулся плеча Хенча, он смотрел вверх. И еще я заметил, что вокруг нас почти никого не было. После моих предыдущих погружений в жизнь площади, когда здесь царило оживленное движение – подъезжали и отъезжали омнибусы, сновали прохожие, – эта тишина показалась мне зловещей. Все теперь укрылись за стенами домов, плотно набились в театры и кино, насыщались и бражничали по гостиницам и ресторанам, болтали и смеялись, шушукались и занимались любовью, играли в азартные игры на деньги, шумели, ссорились. Они находились вне опасности, и буря им была нипочем.

Мороз стоял злющий. На этот раз я прихватил с собой пальто и шляпу, но на Хенче была только шляпа. Он ежился и дрожал.

Когда я приблизился к нему, он повернулся и посмотрел на меня так, словно ничуть не был удивлен моему появлению.

– Будет вам, Хенч, – сказал я, – давайте вернемся. Стоит ли оставлять того малого наедине с Осмундом? Осмунд может опять вспылить и сотворить что-нибудь. Кроме того, нехорошо – взять и бросить его в такой заварухе.

Содрогающийся от холода Хенч вдруг навалился на меня, как будто собирался упасть в обморок. Я обхватил его рукой. Как я уже говорил, он был грузный, и я ощутил всю тяжесть его тела. Но он тут же отпрянул от меня.

– Все в порядке, мистер Ган, – сказал он без всякого волнения в голосе, будто до этого мы с ним болтали о всяких пустяках. – Мы вернемся туда через минуту, но только прихватим с собой полицейского. – Его огромные, как суповые плошки, печальные глаза смотрели на меня серьезно и доверчиво, с жалобой и мольбой. – Я хочу сказать, так поступить будет умнее всего. Вы сами должны понимать. Вы же разумный человек, мистер Ган, и должны сознавать, что это единственный выход. Нельзя, чтобы дьявол навсегда завладел нами. Гораздо лучше будет, если нас всех повесят. Я хочу сказать, что невозможно освободиться от дьявола, убив его. Вы же видите, что я прав. Он опять явился нам, как я и говорил. Лучше покончить со всем этим делом раз и навсегда. Если нас и повесят, что же, я не против. Я хочу сказать, теперь, когда Клары больше нет, мне все равно, и уж лучше умереть, чем жить. Будет даже очень хорошо, если мы все расскажем полицейским. Правда, мистер Ган. Как вы этого не понимаете?

К моему ужасу, он вырвался от меня. Мимо нас поспешал неприметный прохожий. Он прятал голову в поднятый воротник пальто и что-то насвистывал себе под нос. Хенч ухватился за него.

Незнакомец оторопел и попытался оттолкнуть Хенча. Думаю, это была не очень приятная для него минута. Представьте, идет человек вечером по площади Пиккадилли, идет, спокойно посвистывает, и вдруг какой-то неизвестный тип хватает его за шиворот. К тому же следует учесть, что внешний вид Хенча, несомненно, производил странное впечатление: круглое белое лицо, похожее на абажур, вырезанный из репы, а сам раздетый, без пальто. К тому же не забудьте, что страху порядком нагоняла тяжелая черная туча со свинцовым ободком, несшая снежную бурю. Вся площадь под ней была окрашена каким-то неестественным, неживым светом. Тускло мерцали уличные фонари, беспокойно мигали огни реклам над домами, и лица людей казались мертвенно-бледными.

– Эй! В чем дело? – закричал прохожий.

– Прошу прощения, но тут рядом было совершено убийство, – заявил Хенч. – Я ищу полицейского…

– Убийство! – ахнул тот, вырываясь из рук Хенча. Тут он увидел меня и успокоился. Улыбаясь, я дал ему понять, что Хенч просто подвыпил, – все-таки праздник.

– А, ясно, – прохожий тоже улыбнулся; ему стало легче. – Ступай домой со своим дружком, проспись, и убийство тебе больше в голову не полезет. – И он потрепал Хенча по загривку.

– Но это правда! – завопил Хенч. – Клянусь, это правда. Я совсем не пьяный. Я хочу сказать, я такой же трезвый, как и вы. Но я хочу сказать, я убил одного человека и должен сообщить об этом в полицию.

– Да хоть двадцать, – сказал прохожий весьма добродушно. – А лично я тебя предупреждаю: ты околеешь от холода, если будешь торчать на улице в такую ночь, да еще без пальто. И чего вы не отведете его домой, чтобы он проспался? – обратился он ко мне с возмущением.

– Я как раз веду его домой, – ответил я. – Только у него по дороге возникла пьяная идея насчет полицейского.

Человек стал оглядываться по сторонам. Меня охватил мерзкий страх: вдруг он заметит где-нибудь полицейского? Тогда мы точно попались! Но полицейского нигде не было, только у остановки в конце Шафтсбери-авеню маячил билетный контролер, который тут же скрылся из виду.

– Ну ладно, мне надо бежать. Уже поздно. Пока. Выбрось из башки эту муру насчет убийства, парень. – И, посвистывая, он быстро пошагал дальше.

Я взял Хенча под руку и, не говоря ни слова, повел его в бар при ресторане «Монте-Карло». Пусть чудит, но только не под прохватывающим до костей ветром, решил я. Бар был почти пуст. Мы сели за небольшой столик у стены, и я попросил маленького упитанного официанта принести нам две большие чашки кофе. (Если вы не знаете, то примите к сведению – в баре при ресторане «Монте-Карло» можно заказать чашку кофе, и заметьте, лучшего в Лондоне.)

У стойки бара, повиснув на локтях, застыли две не поддающиеся описанию фигуры, похожие на изрядно потрепанных удавов, а за столиком рядом с нами сидел старичок с совершенно белой бородой и читал «Стандард». Такова была компания, в которой мы оказались.

Воспользовавшись случаем, я решил обдумать ситуацию и подвести итоги. Во многих отношениях момент был самый рискованный и напряженный за все время, пока тянулось это бесконечное приключение. Итак, что же получается? – задал я себе вопрос. Вот он я, глядите на меня, – словно пришитый к этому проклятому недоумку. Других слов, чтобы описать положение, в которое я угодил, у меня не нашлось. Хенч и точно был дурень, сумасшедший, но я не мог не чувствовать к нему глубокое сострадание и жалость. Мне хотелось оградить его от беды. За эти годы ему выпали страдания, которые не шли ни в какое сравнение с нашими. Что плохо – в нем абсолютно не было невозмутимости Буллера, богатой фантазии Осмунда и моей сентиментальности, тех самых черт наших характеров, которые помогли нам выжить. Ему не на что было опереться. Он был простой человек, типичный обыватель; его зачем-то вовлекли в грабеж, потом заточили в темницу, и в довершение всего он стал соучастником убийства, без всякой вины со своей стороны. Ему просто не хватило сил справиться со всеми этими крайними ситуациями. У него голова шла кругом, он ничего не соображал. Он то и дело порывался выкрикивать на весь свет свои признания, тогда как достаточно было одного внимательного уха, и мы неминуемо погибли бы – все и навсегда – в обрушившейся на нас страшной катастрофе. И не только Осмунд и мы с Буллером, но и – Хелен.

Так что вам следует, учитывая вышеизложенное, к тому же иметь в виду, что в те минуты мое нервное состояние в значительной степени усугублялось постоянно грызущим меня беспокойством за тех, кто остался в квартире, которая, кстати говоря, находилась почти над баром, где мы сидели. А что, если Осмунд как раз в эти мгновения расправлялся с Пенджли? Или он смирился, согласившись с новыми условиями «мягкого» шантажа? И какую роль во всем этом играла Хелен?

– Послушайте, – неожиданно обратился Хенч к официанту, принесшему ему кофе, – там, наверху, убили человека, и я хотел бы вызвать полицию.

Официант имел весьма примечательную внешность. Дело в том, что он был лысый, что вообще-то неново. Но он был лыс настолько, что голова его была похожа на большой блестящий шар с елки. И из этого шара произрастал один-единственный лоснящийся, иссиня-черный волосок, аккуратно прилизанный и спускавшийся на лоб прямо посредине лысины. Отсутствие волос на голове восполняла буйная растительность в других местах. Я таких кустистых, черных, густых бровей сроду не видел. Даже из его ушей и ноздрей торчали пучки вьющихся волос, и притом тоже черных как смоль. Уверен, что как-нибудь в субботний день его собственный сынишка, заглянув ненароком в ванную, вполне мог бы принять его за медведя, сбежавшего из цирка. Он был толстенький, кругленький; все его поры источали капельки пота.

Заявление Хенча официант оставил без внимания.

– Простите, сэр, – ответил он, – много работы сегодня вечером. – И проплыл дальше. Хенч с отчаянием посмотрел на меня.

– Никто не хочет слушать, – пожаловался он, – никто мне не верит. Потому что знают, что он не умер, что он жив.

Я положил руку ему на запястье:

– Вот что, Хенч, пейте кофе, а затем выслушайте меня.

Хенч все поглядывал на старичка, до этого с увлечением читавшего «Ивнинг стандард». Он просто-таки сверлил его взглядом. И вдруг стал порываться встать и уже начал было подниматься. Но я тисками сжал его руку. Я был так измучен, взвинчен и обеспокоен, что еще немного – и наградил бы его зуботычиной.

– Вот что, Хенч, – произнес я и увидел по его внезапно изменившемуся лицу, в котором мелькнул проблеск сознания, – вероятно, так на него подействовал мой тон, – что он понял: на этот раз разговор будет серьезный, – послушайте, мне это надоело. Я вел себя с вами намного милосерднее, чем вы того заслуживаете. Сделайте же над собой усилие и постарайтесь думать не только о себе. Стоит одному из нас сейчас свалять дурака, и нас всех ждет провал. В любую минуту может случиться что угодно: например, арестуют Буллера, обнаружится тело, брат Пенджли донесет в полицию или Осмунд совершит какое-нибудь безумство. Подумайте, какую «услугу» вы оказываете всем нам, болтая о том, что произошло, каждому встречному.

Я видел, что он собирается вопить, протестовать, и еще сильнее сжал его пухлую, мягкую руку. Он сразу сел и так и остался сидеть, приоткрыв рот и беспомощно глядя на меня. Его глаза то заволакивало влагой – по-видимому, слезами, – то они высыхали. Я продолжал свою речь, но уже сбавив тон, потому что старичок отложил газету и теперь смотрел в нашу сторону.

– Я знаю, что вы чувствуете, и разделяю ваши чувства, но, по-моему, убегать с поля брани, как вы это делаете, трусость. Неужели вы не понимаете? Пенджли больше нет, это факт. Не вы, а я волок его мертвое тело три этажа вниз. Так что поверьте моему слову – он мертв. Мало того что он мертв – это значит, что восторжествовала справедливость. Такую грязную тварь, как он, свет не видывал. Подумайте о тысячах его жертв, которых Осмунд осчастливил, свернув ему шею. Что хорошего ждет этих людей, если мы начнем болтать об убийстве направо и налево? Почему вас так встревожило появление брата Пенджли? Осмунд разберется с ним как надо. Он не потерпит, чтобы кто-то его шантажировал до конца жизни. Пусть это вас не пугает. Допивайте-ка свой кофе, и пора нам возвращаться в квартиру. Брат Пенджли, наверное, уже ушел. Мы спокойно все обсудим. Соберитесь-ка, старина, хватит киснуть. Помните, мы все одинаково причастны к этому делу и должны думать друг о друге.

Как мне показалось, моя речь произвела на него впечатление. Я полагал, до него дошло. Хотя до сих пор не уверен, потому что в следующий момент, придвинувшись ко мне вплотную и дыша мне прямо в лицо (в его дыхании – так я это навсегда и запомнил – ощущался легкий запах мяты), Хенч тихим голосом сказал, что я действительно его друг, он это понимает, ценит и очень благодарен за это. Он знает, каким отъявленным злодеем был Пенджли. Однако теперь он болеет только за наши души. Он болеет за все человеческие души, и сегодняшняя драма наконец-то все для него решила, объявил он.

Последние два года Клара, его дорогая покойная жена, постоянно являлась ему и умоляла выйти куда-нибудь на площадь, собрать вокруг себя народ и возвестить всему миру о гибели, ожидающей человечество, которое, само того не ведая, так и стремится обречь себя на вечные муки. На адские муки! О, этот мир, жестокий, порочный, бездумный… По мере того как он говорил, его голос креп. Старичок уже явно не скрывал своего интереса и глядел на нас во все глаза. Лысый, поросший буйным волосяным покровом официант тоже прислушивался к монологу Хенча, замерев у стойки на расставленных кривых ногах, прикрытых широким фартуком. Надо было срочно что-то предпринимать.

– Верно, Хенч, верно, – прервал я его, – согласен с вами, полностью согласен с каждым вашим словом. Но послушайте, как это осуществить? Пойдемте-ка со мной. И доверьтесь мне. Я найду вам слушателя, которому вы все, все выскажете… Вам это подходит? Я найду необходимого для вас человека, но только сейчас мы не должны зря терять время. Вы же понимаете, насколько это важно – не терять ни минуты времени?

– Понимаю, понимаю, – нетерпеливо закивал он, – вы абсолютно правы, мистер Ган. Я хочу сказать, что мы и так потеряли слишком много времени. Вы совершенно правы.

Он поднялся и стоял у столика, дрожа всем телом от охватившего его волнения. Таким он мне сейчас и видится: несуразная фигура с маленькой головкой, бледным личиком и массивным, рыхлым телом. Его легко нарисовать, до того нехитро он был устроен: вот шарниры, к которым присоединены его округлые конечности и отдельные их части; вот складка тут и складка там, а рядом бугор, опять складка, опять бугор, – ну просто детская игрушка, всем известный шалун Джек, вырвавшийся на волю из своей коробочки. Да, именно его он мне напомнил, когда стоял посреди бара неестественно выпрямившись и глядя перед собой невидящими, испуганными глазами.

Однако мы действительно начинали возбуждать нездоровое любопытство. Возможно даже, официант уже размышлял о том, а не стоит ли задуматься над странными словами Хенча, которые он пропустил мимо ушей. Подозвав его, я расплатился за кофе. Счет был пустячный.

– Ужасно холодный вечер, – благодушно заметил я. – Опять будет сильный снегопад.

– Да, – отозвался он, не отрывая глаз от Хенча. – Джентльмен без пальто?

– Мы из соседнего дома, просто заскочили к вам выпить чашку кофе, – непринужденно бросил я. – Сейчас побежим обратно.

– Так, так, – сказал официант.

– Прекрасный кофе, – прибавил я, – лучший во всем Лондоне.

Я излишне щедрой рукой отсчитал ему чаевые и быстро увел Хенча из бара.

– К кому мы сейчас пойдем? – спросил Хенч, когда мы снова очутились на улице. И прежде чем я успел ему ответить, я поймал его взгляд, направленный на дюжего полицейского, который регулировал движение на перекрестке в конце Шафтсбери-авеню, всего в десятке ярдов от нас.

Нет, пожалуй, именно тогда я пережил самый страшный момент за весь тот вечер. Оглядываясь назад и последовательно перебирая в памяти все события, я окончательно прихожу к выводу, что тот момент был просто смертоносный. Хотя, возможно, на меня так подействовал пробиравший до костей ледяной ветер, круживший над площадью, от которого некуда было деться, не говоря уже об огромной черной туче, закрывшей небо. Все погрузилось в необычайное молчание. Казалось, люди боялись разговаривать, и даже омнибусы и случайно проезжавшие автомобили и такси двигались совершенно бесшумно. Иногда в разных местах Лондона так случается, что уличное движение будто сковывает тяжкий сон. А в те минуты, как мне представлялось, такой сон объял всю площадь Пиккадилли.