Текст книги "Над тёмной площадью"

Автор книги: Хью Уолпол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Я сразу же понял, что мне хочется сделать. А мне просто захотелось все ему рассказать, да, все без утайки, а потом спросить его: должен я вернуться в ту квартиру, заставить себя опять погрузиться в тот ужас, или нет? Вернулся бы он туда, будь он на моем месте? И для чего мне снова видеть женщину, которую я люблю, если она замужем за моим другом? Может, этот старичок поможет мне справиться с этим кошмаром, с ощущением погони за мной, с призраком одиночества!

Он был такой старичок-добрячок, голубоглазый, с носом как спелая вишня. Приходилось ли ему когда-нибудь бороться до хруста в собственных костях с настоящим трупом на темной лестнице? Может, приходилось, и потому он был так милосерден.

– Не очень много посетителей в столь поздний час, верно? – спросил я его.

– Вы будете удивлены. Люди сюда идут что-нибудь проглотить и поболтать. Сколько клиентов у нас в заведении переженилось, да и перессорилось порядочно. Гляжу, идут наверх по лестнице счастливые, как голубки, а уж через час выходят каждый по отдельности, лица красные. Ох, до чего же непонятная штука жизнь! – вздохнул он сквозь бороду.

Мне хотелось задать ему вопрос – но какой? Надо ли мне возвращаться туда? Или хватит ли у меня совести бежать, даже если мне очень этого хочется?

– Вы когда-нибудь?.. – начал я.

И замолк. Его голубые добренькие глазки остановились на мне, но в ту же секунду вдруг сделались колючими и подозрительными. Что-то в моих словах заставило его насторожиться. В голове у него заработала своя машинка. Значит, так: какой-то чудак, появился неизвестно откуда, без пальто и шляпы, обросший щетиной, сказал, что играет в домино, чем-то напуган, нервничает, озирается по сторонам, спрашивает: «Вы когда-нибудь?..» Тут что-то неладно. Не хочу быть замешанным. Сыт по горло, хватит. С той девчонкой в Хэкни… Перебрал в тот вечер в «Попугае», ввязался в историю… Да, точно, это было там. Из-за этого вот и торчу здесь, с этой фальшивой бородой, да в такую снежную, морозную ночь! Нет уж, спасибо!

Итак, милый старикан Дед Мороз в мгновение ока превратился в моего недоброжелателя. Он отдалился от меня на тысячи и тысячи миль! В его глазах был лед. Его накладная борода недоверчиво ощетинилась и блестела, шест, который он держал, выглядел как оборонительное оружие.

И снова я один! Но, даже погруженный в тяжкие раздумья, я не мог не заметить, что Пенджли уже не было рядом с киоском, что он направляется ко мне и вот-вот покажется из-за угла.

– Спокойной ночи, – быстро попрощался я со стариком и отошел от него.

Я пересек площадь по направлению к строительной площадке, к палаткам, железным конструкциям и строительным лесам. В этом месте когда-то красовался Эрос, а женщина с пышным телом продавала розы, фиалки, гвоздики. Теперь все здесь лежало в руинах; закончился целый период человеческой цивилизации. Еще сильнее, чем прежде, меня в те минуты терзал вопрос – следует ли мне навсегда забыть Хелен или нет. Ни больше ни меньше. Должен ли я, преодолев сопротивление в душе, вернуться в ту комнату, с грязными, недокрашенными стенами, коптящими свечами, с миниатюрами из слоновой кости на секретере, изображающими жанровые сценки? Чтобы снова взять на себя ответственность за тот момент, когда Осмунд поднял Пенджли в воздух, или лучше считать это дурным сном, позабыть Хелен, дать Пенджли ускользнуть?.. Дать Пенджли ускользнуть? Так думал я, прекрасно зная, что Пенджли уже успел пробраться под широкий темный парусиновый полог, прикрывавший вход в дыру, над которой висел красный фонарь. Самое подходящее для него место! Эта шахта шла вглубь, до самой сердцевины земли. В своем бредовом состоянии я ощущал, как его холодные, окостеневшие пальцы сжимаются вокруг моего горла и сильные, как щупальцы, руки тянут, тянут меня вниз, мимо красного фонаря, и вот уже мне нечем дышать, воздух все тяжелее и гуще, сырая комковатая земля забивается мне в ноздри.

Я глянул наружу, вверх, на небо, пылающее танцующими буквами, на стены темных зданий и почти сразу увидел напротив меня окно гостиной Осмунда – черный квадрат, зияющий посреди сверкающего поля золотых и изумрудных звезд.

Я почти бегом побежал через площадь, ничего не чувствуя, кроме холода, страха и неотступного присутствия гонящейся за мной тени. Я свернул к отелю «Риджент палас» и увидел справа, над моей головой, вывеску – надпись крупными буквами: «Китайский ресторан».

У меня было при себе только полкроны. Для ресторана я был неподобающим клиентом во всех отношениях. Мне было холодно, и меня мучил страх. Повернувшись, я стал подниматься по лестнице. Стену над лестницей украшала роспись – что-то из китайской жизни: на белом мраморе расцветали розы, из-за которых выглядывали мостики, дворцы, чайные домики; под ними помещалась реклама вустеровского соуса, корсетов, путешествий в Женеву. На повороте лестницы меня обогнали девушка с мужчиной. Девушка сказала:

– Я говорю, что тут кормят чем-то непонятным. Это не нормальная еда, так сказать человеческая.

А что я говорил тогда себе, подходя к двери ресторана? Я говорил: «Я не вернусь… Боже! Не заставляй меня опять погрязнуть в этом! Не желаю больше видеть ту комнату. Не желаю больше видеть…»

– Да, – сказал мне вежливый китаец во фраке, стоявший у входа, – есть одно местечко за столиком у окна.

И действительно, зал был на удивление полон. Я имею в виду – для такого часа. За всеми столиками сидели люди, а за указанным мне столиком было двое, мужчина и женщина. Я подошел и сел напротив них. Мое место было у окна. Глядя вниз, я видел угол Пиккадилли и узкую улочку, ведущую к «Риджент паласу». У стены дома женщина продавала газеты. Заголовок, набранный крупным шрифтом, сообщал: «Трагедия в одной из квартир Уэст-Энда!»

Я вздрогнул. Наверное, они имеют в виду квартиру Осмунда. Остановили машину Буллера. Осматривая ее, обнаружили мертвое тело на заднем сиденье. Или его поймали с мертвым телом за Дирком (если бы я знал, кто это такой или что это такое), и теперь Осмунд, Хелен и Хенч…

– Скажите, какая разница между обедом стоимостью в четыре шиллинга и обедом стоимостью в четыре шиллинга и шесть пенсов? – спросил я у официанта-англичанина.

– В обед за четыре шиллинга и шесть пенсов входит куриный суп, – устало ответил официант, косясь одним глазом на газетный заголовок за окном.

– Хорошо, мне обед за четыре шиллинга и шесть пенсов.

Он уже тоже прочел, думал я. Теперь все заговорят об этом.

Мужчина и женщина напротив меня сидели рядом и тихонько переговаривались. Она была тоненькая, изящная, в красной шляпке, а он крепыш, круглолицый – типичный англичанин, – очень спокойный и, как я заметил, чрезвычайно приветливый. Возможно, это были жених с невестой, но если так, то, вероятно, помолвлены они были довольно давно. Между ними уже не было романтических отношений, просто тихое, доброе согласие. Официант только что принес и поставил перед ними блюда – много всего неопределенной формы и цвета. Одно было похоже на какой-то пирог, второе было смесью всевозможных овощей.

– Подать палочки? – спросил официант.

Они от палочек отказались.

– Я могу, например, пойти и посмотреть серебряные приборы, – сказала дама, – чтобы избавить маму от хлопот.

Такого спокойного человека, как ее спутник, я еще не встречал. Это проявлялось не только внешне; в нем чувствовался внутренний покой, уравновешенность, степенность. Да, скорее всего они вот-вот поженятся.

– Здесь все так же, как и было, с тех пор когда мы заходили сюда в последний раз, – сказала она. – Помнишь, мы тогда еще смотрели «Мари Роуз»?

Он опять кивнул… До чего же хорошие, добрые у него глаза. В жизни таких не видел.

– А все-таки что ты думаешь по поводу столового серебра? Или мне подождать, пока ты сможешь пойти со мной?

– Нет, иди одна, ты и без меня выберешь, что нужно.

Чета приступила к трапезе. Я обратил внимание на то, что им была привычна китайская пища. Они умело обращались с месивом в тарелках и понимали в нем толк.

Тем временем мне тоже принесли плошку, содержавшую нечто вроде горячей воды, в которой плавали кусочки общипанной курицы. Мне ничего не лезло в рот. Меня ужасно мутило. Если то сообщение в газете касалось квартиры Осмунда, будет чистым сумасшествием, если я туда вернусь. Наверняка там будет полиция. Мне будет проще помогать Хелен, оставаясь в стороне.

– А та женщина смеется в точности как Люси, – продолжала дама в красной шляпке. – Такой же глупый смех. Забавно, за эти годы не изменился только ее смех.

– Нет, она недурна, – пробормотал он, опустив голову и разглядывая пирог.

Так-так, значит, они уже давно женаты. Жили за границей. В Китае, видимо. Мой суп убрали, вместо него принесли что-то другое. Мои глаза, которые, казалось, жили своей жизнью, не могли оторваться от двери. Он мог возникнуть в любой момент, – шляпа, надвинутая на самые брови, руки, засунутые глубоко в карманы плаща. Что мне тогда делать?.. Вот он пересекает зал, его взгляд прикован ко мне… Привидение или он живой?

Я заметил, что крепыш пристально смотрит на меня. Его глаза, излучавшие бесконечную доброту (полагаю, это было их постоянное свойство), избавили меня от кошмарного видения. Я смущенно улыбнулся.

– Прошу прощения, – сказал я, – в этом ресторане я впервые. Не знал, что выбрать, и просто заказал обед. Но ваша еда выглядит великолепно.

Женщина была очаровательна. Когда она говорила, ее лицо оживлялось и хорошело. Она рассказала мне о блюдах. Названий я не запомнил.

– Вы живете в Китае? – спросил я.

– Стрэитс Сэтлментс,[1]1
  Британские колонии на Малайском полуострове.


[Закрыть] – сказал мужчина.

Вот с кем мне хотелось бы подружиться.

– Как вы находите Лондон? Сильно ли он изменился к этому вашему приезду? – спросил я.

Но глаза у меня бегали – их притягивала дверь. Я видел, что мужчина заметил мою тревогу. Он был из тех англичан, от кого не скроется никакая мало-мальски существенная деталь; и он понимал, что у меня серьезные неприятности.

– Не очень сильно, – ответила женщина. – Все те же театры и те же друзья, та же жизнь…

Она была очень милая. Действительно, надо быть славным человеком, чтобы не обращать внимания на мой потрепанный вид, небритое лицо… Но чего ей не хватало, так это тонкого чутья ее мужа; она и не догадывалась, в какую беду я попал.

Меня внезапно охватило жуткое, маниакальное желание поведать им обо всем! Отвести его в сторону и сказать: «Послушайте, час назад в квартире моего друга…» Я притворился, что занят едой. Я даже не думал, как буду расплачиваться за нее. Это мне и в голову не приходило! Но вдруг этот вопрос для меня назрел, и причем очень остро. Потому что в глубине зала, под висячим китайским украшением, сидел он, Пенджли. Сидел ко мне спиной, но это точно был он. Сомневаться не приходилось. Та же шляпа, тот же резиновый плащ, сутулая спина. Он, конечно, ждал меня, и если бы я поднялся, он сделал бы то же самое.

Я начал дрожать и тут заметил, что мой друг, сидевший напротив, смотрит мне на руки.

Повернувшись к жене, он сказал:

– Желательно это оставить, иначе мы опоздаем. Тем более что консервы излишне подслащены…

Он попросил счет, расплатился и поднялся.

Я чуть было не смалодушничал и не крикнул: «Не уходите! Не оставляйте меня! Послушайте, я должен вам кое-что рассказать…» Наверное, мои губы шевелились. Дама улыбнулась мне, я поклонился, и она направилась к выходу. Он не спеша последовал за ней, но неожиданно вернулся и, очень серьезно, в упор глядя мне в глаза, пробормотал: «Простите меня!» И прежде чем я успел что-либо сообразить, он, поймав мою руку, сунул в нее что-то. Это были десять шиллингов одной бумажкой. Так вот в чем, по его мнению, заключалась моя беда!

В голове у меня мгновенно просветлело. Я разглядел человека в глубине зала, и, разумеется, это был не Пенджли. Весь мой страх исчез, сознание мое окончательно прояснилось и окрепло. Я ясно представил себе томик моего «Дон-Кихота», одиноко лежавшего на пустом обеденном столе у Осмунда. Пожалуй, это был самый удивительный и необъяснимый момент за весь тот вечер, потому что именно эта, казалось бы случайная, мысль о позабытой мной розовой книжечке определила исход драмы. Надо вернуться, решил я. Не могу же я там ее оставить. Я никогда не прощу себе такой потери.

Я расплатился с официантом, вручив ему бумажку в десять шиллингов, и через пять минут в глубокой тишине подъезда уже звонил у дверей квартиры Осмунда.

Глава 9
Хелен

Не знаю, что я ожидал увидеть, когда откроется дверь: то ли двух полицейских при входе, то ли Осмунда и Хенча, взятых под стражу, пока идет обыск, – словом, все, что угодно… А на пороге вдруг обнаружил, что в маленькой квартирке царит тишина и покой, как на кладбище, и передо мной – Хелен.

Я вошел и бесшумно закрыл за собой дверь. Наверное, я выглядел страшно – замерзший, бледный, грязный, потерянный, потому что Хелен сразу же бросилась ко мне, и в этом движении было столько материнской заботы, желания защитить, пожалеть – всего того, чего я был лишен в течение уже многих, многих лет.

– Думала, вы не придете… уже не ждала.

Я смотрел на нее и улыбался, счастливый оттого, что вновь ее вижу. Теперь, находясь рядом с ней, я совершенно позабыл свои бредовые фантазии, терзавшие меня, когда я бродил по площади. Мне не было страшно. Мой разум снова стал ясным.

В ту минуту я мгновенно осознал перемену и в ней. Это была женщина с огромным чувством самообладания и сильной волей. Она не позволяла себе поддаваться слабостям; во всяком случае, о них никто не должен был знать. Но за последний час с нами со всеми что-то случилось, «с нас слезла шкурка», как где-то выразился Унамуно.[2]2
  Мигель де Унамуно (1864–1936), испанский писатель и философ.


[Закрыть]

Я еще не знал – это открылось мне чуть позже, – как много в ее жизни значил тот пережитый ею час, принесший ей разочарование и крушение надежд; об этом я тогда и не догадывался. Отныне мы все – Осмунд, Хенч, Хелен и я – жили совсем в другом мире. Теперь сцена действия была залита безжалостным, ярким светом, и фигурки на ней выглядели по-новому, и даже каждый жест имел совсем иной смысл. Сами правила, которым мы до сей поры подчинялись, тоже изменились.

– Что с Осмундом? – спросил я.

– Ушел. – Она взволнованно дышала, поглядывая назад, на полуоткрытую дверь в гостиную. – Там мистер Хенч. Он спит, будто наглотался наркотиков. После вашего ухода он начал плакать. Джон дал ему выпить бренди. Он выпил и тут же, на диване, заснул.

Я открыл дверь и заглянул в комнату. Там стоял зыбкий полумрак, в окнах мерцал уличный свет. Кто-то потушил свечи, но шторы были раздвинуты; все было окутано золотистой пеленой, словно россыпью мелкой звездной пыли, и на стенах танцевали отражения горевших высоко в небе рекламных огней. На диване, где раньше был Пенджли, лежал Хенч. Его большое, мягкое тело покоилось на нем, как огромная, бесформенная, измятая перина. Голова закинута назад, рот открыт. Изо рта вырывался тягучий, заунывный храп. Этот равномерный, повторяющийся через короткий период времени звук проникал во все уголки квартиры.

– Пойдемте в спальню, – сказала Хелен. – Пусть он спит.

Я последовал за ней. Мы закрыли за собой дверь и сели рядом на кровать.

Она заговорила, и я услышал низкий, глубокий, исполненный трогательной доверчивости голос, который всегда был мне безгранично дорог и мил:

– О Дик, мне так не хотелось, чтобы вы приходили, но все же я рада, что вы здесь. Если бы вы не вернулись, я не знаю, как бы я… – Она посмотрела на меня и улыбнулась новой, совсем не прежней улыбкой, как будто мы теперь существовали в другом, неведомом дотоле нам мире. – Какой же вы грязный. Пойдите умойтесь. Наверное, ужасно ощущать себя таким перепачканным.

Кивнув, я прошел через спальню в ванную. Мылся и все время прислушивался к храпению Хенча. Это было единственное, что нарушало тишину квартиры. Невозможно передать, какими странными мне казались эти звуки, словно доносящиеся из другого мира. Странно, но для меня даже храп Хенча звучал как-то по-новому и, я бы сказал, имел какой-то особый смысл…

Я помылся. Соскреб с себя всю грязь. Расчесал волосы щетками Осмунда. Мне очень хотелось взять бритву и побриться, но это отняло бы слишком много времени.

И вернулся к Хелен.

– Скажите-ка мне, что там было с Осмундом? – обратился я к ней.

– Я не знаю, где он. После того как вы с Буллером ушли…

– Нет, до этого, – перебил я ее, – когда вы были наедине с ним, а мы ждали в соседней комнате. Что он вам сказал? Я хочу знать все.

– Все? – Она улыбнулась знакомой мне иронической улыбкой. – Всего вам никогда не узнать. Сие никому не известно. – Ее голос упал почти до шепота. – В этом-то весь ужас. Тут много есть такого, чего мы понять не в состоянии. Скачок из одного мира в другой был таким внезапным, что сейчас мне все кажется ненастоящим, утратившим связь с действительностью. Да, все-все. – Она помолчала, словно обдумывая что-то. Затем продолжила: – У нас очень мало времени, Джон может вернуться в любую минуту, или может случиться еще что-нибудь. Я вспомнила один случай, и теперь он не выходит у меня из головы. Мне кажется, здесь прослеживается некая параллель. Когда-то у меня была подруга или, если хотите, знакомая. Я не очень хорошо ее знала, но она была очаровательная, милая, доброжелательная, умненькая. Я попросила ее пожить вместе со мной в квартире, которую я тогда снимала в Кенсингтоне. В первый вечер она была прелестна. Мы ходили на концерт и наслаждались каждой минутой нашего общения. На следующее утро мы опять нарадоваться не могли друг на друга. Мы беседовали, и выяснялось, что нам с ней нравятся одни и те же вещи. После чая она ушла к себе в комнату вздремнуть перед ужином. Час спустя я вошла к ней и разбудила. Дик, она проснулась совершенно другим человеком – злобным, грубым, вздорным. Даже черты ее лица изменились. Вечер был ужасный, и на другое утро после дикой ссоры, во время которой она вела себя как торговка из рыбного ряда, она уехала. Я не могу вам описать, как все это было отвратительно. Я ничего не могла понять, потому что это было выше моего понимания.

Позже я узнала, что она безнадежная наркоманка. Мне с тех пор казалось, что тот момент, когда она так внезапно и без всякой видимой причины переменилась, был для меня самым ужасным и тяжким в моей жизни. Вспышка необоснованной, дьявольской злобы… Можно ли доверяться человеческой душе, если такое с ней могут сделать наркотики? Сколько миров может быть у человека и где тот, в котором все – подлинное, в котором можно на кого-то надеяться?.. Это пустые разговоры, но должна сказать, что в ту минуту, когда, оттолкнув Джона, я заглянула в комнату… произошло то же, что и в случае с подругой… все резко изменилось… мы оказались в другом мире, не желая того, и отныне там и останемся… Все теперь стало другим, надеяться не на что, может случиться все, что угодно…

– Мы не стали другими, Хелен, – прервал я ее, – вы и я.

– Стали. Не знаю, хуже или лучше, но в любом случае мы теперь другие. А Джон, Джон, когда он привел меня сюда, чтобы все рассказать… это было чудовищно. Случились сразу две вещи. Во-первых, у меня появился такой страх перед ним, что, если бы он дотронулся до меня, я бы закричала. И во-вторых, я так обрадовалась, что Пенджли уже нет на свете, страшно, безумно обрадовалась! Но – пусть бы его убил кто-нибудь Другой, но не Джон! И все время, пока он со мной говорил, я твердила самой себе: «Только не смей ему показывать, что в тебе что-то изменилось, что ты боишься его, что ты не вынесешь его прикосновения. Он ничего не должен знать!»

– Но он понял?

– Не могу сказать. Мне было его жалко. Он нуждался во мне, как никогда до этого, а я ничем не могла ему помочь, ничего не могла сделать для него, ничего. Этот ужас перед ним, который я испытывала, возник не в один день. Я долго к нему шла. И несмотря ни на что, я утверждаю, что он – один из самых замечательных, благороднейших людей, каких только знает свет. – Она взяла меня за руку и притянула к себе. – Вы не представляете, какое это для меня облегчение – говорить с вами. Я годами таила все в себе, мне некому было излить душу. Какой-то рок гнал и швырял нас с места на место. Даже в Испании находились люди, которые все знали о Джоне, и такое происходило повсюду, куда бы нас ни занесло. Ему везде виделись враги. Но, удивительная вещь, он не винил их и не испытывал к ним ненависти. Он считал, что они травят его, потому что он этого заслуживает.

– Но его никто не травил, он все придумывал, – возразил я. – Это была игра его воображения. Люди слишком заняты собственными делами. У них нет ни времени, ни сил, чтобы кого-то травить.

– Может быть. Вполне вероятно. Но какое это имеет значение? Если кажется, что тебя травят, то так оно и есть. Достаточно немного воображения. Во всяком случае, он сам себя травил. Он не мог освободиться от себя, от своей сути. Он был пленник самого себя.

Она умолкла. Мы оба задумались. Припоминаю, что меня поразило, как тихо и спокойно текла наша беседа после всех бурных и жестоких событий, взбаламутивших наше существование. И вот мы сидим вдвоем рядом на кровати, а вокруг полная тишина, если не считать храпения Хенча, к которому мы уже успели привыкнуть как к неотъемлемому звуковому фону в нашем новом мирке, такому же неотъемлемому, как все предметы в спальне – щетки, зеркало, буфет; и среди всего этого мы двое, медленно и верно приближающие час нашего счастья и покоя!

Смею заметить, что такое нередко бывает: у человека случилась страшная беда, а он долго-долго сидит недвижим, почти в дремотном состоянии. Ну случилось. Что ж теперь делать? Выход один – сидеть и ждать последствий. Так же и нам не оставалось ничего, кроме как затаиться на время, и, пока оно шло, каждый из нас (как потом выяснится) постепенно проникался мыслью о том, как глубоко мы любим друг друга и, что бы там дальше ни произошло, эти мгновения у нас никто не отнимет.

Я взял ее руку в свою.

– Расскажите мне вот что, – попросил я ее, – сейчас не важно, что было в Испании. Я хочу знать, что было совсем недавно, что он говорил, уходя, и где он сейчас.

– Что он говорил? Он просто сказал: «Я его убил. Он этого заслуживал. Он был гнусный тип». Я промолчала. В тот момент моей единственной мыслью было, что Пенджли наконец-то закончил свою жизнь. Возможно, вы не знаете, понятия не имеете, как этот человек охотился за нами, выслеживал нас. Правда, он никогда не вмешивался в нашу жизнь, не надоедал нам – и все же постоянно был рядом. Мы никогда не чувствовали себя свободными от него. Даже в Испании, в Сеговии, где мы скрывались, – он и там нас нашел. Что бы мы ни делали, куда бы ни направлялись, он следовал за нами. Я всегда знала, что рано или поздно он снова появится. Поэтому, услышав от Джона, что он его убил, я подумала лишь о том, что мы наконец-то освободились. Но конечно, мы не освободились. Потому что тут же, минутой позже, Джон сказал, глядя на меня с отчаянием: «И все-таки он меня победил. Отныне я навеки проклят, и он знает об этом». Я понимала, единственное, что я могла сделать для него, – это сказать ему: «Я всегда была рядом с тобой, прошла с тобой все испытания, вот и теперь мы с тобой вдвоем преодолеем все, что бы дальше с нами ни случилось». Но я не могла произнести этих слов! Дик, это было ужасно, непростительно с моей стороны! Слова застряли у меня в горле. Я только знала, что буду ему верна, что не оставлю его, но этот страх, который я перед ним испытывала и который рос во мне годами, после этого его поступка достиг своей последней точки; я уже не контролировала себя, это было сильнее меня.

– Разве вы его боялись?

– Да, я всегда его боялась. Думаю, я его не любила. Это был мой основной грех с самого начала. Я восхищалась им, боялась его и не могла его оставить. Еще с давних пор меня тянуло к нему, и, когда я долго не видела его, я скучала и страстно желала хоть одним глазком взглянуть на него, услышать звук его голоса, а когда оказывалась рядом с ним, начинала дрожать – не оттого, что это он, а потому, что чувствовала в нем особую энергию, которая была сильнее его самого. Ту энергию, что толкала его на отчаянные поступки. Все благородные помыслы Джона, стремление к возвышенному, любовь к прекрасному, идеализм в обыденной жизни становились пошлостью, искажались до неузнаваемости, разрушая его. Даже его любовь ко мне, всегда такая сильная, опустошала его, он бывал раздражительным, жалким.

– Это несчастье, – сказал я.

– Ужасное несчастье. Хуже того. Вы знаете, я не сентиментальна. И не очень слабая по характеру. И не терплю дураков, что дурно с моей стороны. Кроме того, не выношу истерик. Но Джон умел превращать меня в истеричку, в слабое и безвольное создание, не только потому, что мне было жаль его, а потому, что я его не любила и не знала, как ему помочь. Сегодня вечером, понимая, как я его боюсь, боюсь настолько, что не могу даже до него дотронуться, я испытала к нему такую жалость, что, наверное, могла бы обнять его, поцеловать. Но в таком поступке, как убийство, Дик, право же, есть что-то ужасное, отталкивающее. Другое дело на войне. Это особый случай. Люди подчиняются приказам, шансы равны. Но в мирное время, когда кругом в своих тихих квартирах живут обыкновенные люди, мальчишки выкрикивают последние новости, продавая вечерние газеты, – согласитесь, в этом есть что-то жуткое, кошмарное, дикое. Это дьявольщина. Джон прав. Ему никогда уже не освободиться от этого, каким бы гнусным типом Пенджли ни был. Я – единственный человек на этом свете, кто мог бы ему помочь, а я не могу.

– И что он сделал дальше?

– Он сказал, что Пенджли не умер, по крайней мере для него не умер. Потом какое-то время бессвязно выкрикивал, что теперь они с Пенджли неразлучны, навеки связаны друг с другом. Потом стал говорить, что не желает втягивать вас в эту историю, что никто из вас не должен пострадать и что он должен догнать Буллера и взять все на себя. Я сказала, что Буллер знает, что делать, и лучше предоставить ему действовать одному. Я не знала, что мне с собой делать, Дик. Я ничем не могла его утешить, никак не могла ему помочь. И, честно говоря, Дик, я постоянно думала о вас. Я каждую секунду ожидала, что придет известие – вы с Буллером задержаны. Звонок в дверь, голос полицейского на лестничной площадке… Обычно я держусь, но те десять минут вместе с ним в комнате оказались выше моих сил. Я вся извелась. Только бы знать, что вы целы и невредимы, думала я, с остальным как-нибудь справлюсь.

Кажется, именно в тот момент и наступило наше общее прозрение. Мы ощутили, как новая волна горячего чувства захлестнула наши души, смыв все ненужное и оставив нам самое главное – нашу любовь друг к другу.

Мы оба, я и она, уже не были молоденькими и романтичными. (Правда, с тех пор нам удалось намного помолодеть.) Слишком долго судьба была немилосердна к нам, и, как мы с Хелен полагали, совершенно незаслуженно. Мы понимали, что на этот раз нам окончательно не повезло и что эти подаренные нам минуты скорее всего будут последними в нашей жизни, когда мы можем быть вместе, одни.

Мы не испытывали ни робости, ни смущения, но по какому-то взаимному согласию избегали проявлять свои чувства. В том, что происходило, было нечто гораздо более важное, чем наши личные отношения и судьбы.

– Послушайте, Хелен, – сказал я, – мы с вами здравомыслящие люди. Сейчас можно ожидать двух вещей. Первая – и наиболее реальная: труп Пенджли обнаружат, Осмунда арестуют и все мы будем обвинены как соучастники. Если это произойдет, мы будем знать, как действовать. Время покажет. Надо просто ни о чем не думать, пока ничего не случилось. И второе, чего можно ожидать, – Пенджли не найдут и никто не будет любопытствовать.

– Обязательно будут любопытствовать, – прервала она меня. – Пенджли не с неба на нас свалился. У него есть друзья, родные, жены, любовницы. Кто-то пожелает узнать, что же с ним случилось. По всей вероятности, он кого-нибудь предупредил, чтобы за этим проследили. Он знал, как мы его не любим и что дело может оказаться рискованным для него.

– Это не должно нас волновать, – ответил я. – Мы просто скажем, что он приходил, поговорил и ушел.

– Кто-нибудь видел вас на лестнице?

– Да, видели, – ответил я после паузы, – двое, женщина и мужчина. С ними могут возникнуть неприятности. Особенно с мужчиной. Он хорошо все разглядел.

Я рассказал ей, как было.

– Да, мы попали в скверную историю, – заключил я. – Хуже не бывает. Она может закончиться как угодно – совсем плохо или ни хорошо ни плохо, то есть никак. Вот почему я хочу сказать вам сейчас – ведь это, может быть, последние пять минут в нашей жизни, когда мы вместе, – что я люблю вас и что любил вас всегда. Моя любовь к вам есть то единственное, прекрасное, постоянное, истинное, что для меня существует в жизни.

– Правда, Дик?.. Да, я вас тоже люблю, с той поры когда… Впрочем, это не имеет значения.

У меня в руке был томик «Дон-Кихота». Я захватил его с собой из соседней комнаты.

– Мне хотелось забрать его отсюда, поэтому я и вернулся. Мне хотелось быть с вами, поэтому я и вернулся. Для меня это было одинаково важно. Потому что это наш с вами подлинный мир.

– Да, – согласилась со мной Хелен, – если бы вы назвали любую другую книгу, то это прозвучало бы фальшиво, надуманно. Но мир Дон-Кихота – здоровый, разумный. А тот, другой, – нездоровый, потому что там все перепутано… Там все смешалось. Я не жила, Дик, а существовала от одного приступа безумия до другого, но всегда – не моего, а человека, который был рядом со мной. Нам с вами надо было бы пожениться давным-давно, поселиться в коттедже, народить детей, завести собак, посадить картошку, поливать нарциссы на газоне, слушать, как в холле бьют куранты старинных напольных часов. За домом у нас был бы склон или, наоборот, холм, и море где-нибудь не очень далеко. Мы ездили бы гостить в Эдинбург, к Моэмам, или к Бэготсам, или к Фрирам. Или на машине отправились бы в Кесвик навестить Джейн Хэррис, и она поделилась бы с нами рассадой для нашего сада. А вы отправились бы в путешествие в Испанию на воздушном шаре, а потом написали бы об этом плохую книгу. Наш старший сын, Ричард, переболел бы ветрянкой, а у Мэри, нашей дочки, следующей после Ричарда, открылся бы талант к ведению домашнего хозяйства, а другая наша дочь просто помешалась бы на хоккее и ни о чем, кроме хоккея, не желала бы знать. А по прошествии десяти лет с лишним где-нибудь на танцах вы встретили бы девушку с безупречно прямой линией носа и тициановскими волосами и, продолжая меня по-прежнему любить, целовали бы тициановские волосы, а я старалась бы быть благоразумной, но мне это не очень удавалось бы, и я наделала бы глупостей, но потом поумнела бы. Никакого безумия, ни в чем… Все ясно, просто…