Текст книги "Над тёмной площадью"

Автор книги: Хью Уолпол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Вы абсолютно уверены в том, что это выше? – проговорила она. – Потому что, как мне помнится, у него квартира номер три… – Тут она заметила болтавшуюся между нами фигуру. И тихонько вскрикнула: – Ой!.. Ваш приятель заболел?

Буллер мрачно улыбнулся:

– Мы тут праздновали…

– Ну конечно… – Она помялась. – Внизу моя машина. Шофер может съездить за врачом…

– Вы очень любезны, – ответил Буллер, – но, право, не стоит беспокоиться. Немного свежего воздуха…

Она опять бросила взгляд на тело. У меня возникла паническая мысль, что она что-то заподозрила. Колени подо мной подогнулись, и мне показалось, что тело, висевшее на моей руке, весит целую тонну.

– Ну если только в этом дело… – Она еще раз окинула нас взглядом и, поднявшись вверх по лестнице, исчезла за поворотом. Мы подождали, пока не стихли ее шаги. Я прислонился к двери квартиры Осмунда.

– Извините, Буллер, но… Меня сейчас стошнит.

И в самом деле, пол подо мной и ступеньки лестницы раскачивались перед глазами, вытанцовывая вальс. Маленький шарик электрической лампочки, разросшись до огромных размеров, вовсю сиял радужными огнями.

Буллер разозлился. Он рванул от меня тело.

– Дайте мне его сюда. Я думал, вы не сдрейфите. Возвращайтесь в квартиру и выворачивайтесь там наизнанку, если хотите. Я один с ним управлюсь.

Мне стало стыдно, я замотал головой:

– Нет, все прошло. Я готов.

– Просто повторяйте себе, что он был гад, – быстро зашептал он, – самый отъявленный, гнусный гад. И уж если кто-то и заслуживал дубиной по башке…

Примерно в тех же словах я недавно уговаривал Хенча. Мысль о Хенче с его истерикой заставила меня взять себя в руки.

– Пошли, – сказал я, и мы двинулись дальше.

Пока мы волокли его на нижний этаж, у меня возникла твердая уверенность в том, что Пенджли не скончался, что он еще жив. В конце концов, вероятность этого была. Его тела никто толком не осматривал, никто не подтверждал факт его смерти.

Мне мерещилось, что он ухмыляется из-под шляпы; но особенно страшила его болтавшаяся голова, которая будто жила своей жизнью. Я чувствовал, что непременно, тотчас же должен остановиться и как-то закрепить ему башку, чтобы она не болталась. Но движения мои были неточны: рука скользнула дальше и пальцы коснулись кисти его руки, еще не остывшей.

– Буллер, постойте… – Мы как раз были на середине лестничного марша. – Мне кажется, он еще жив… Он так вращает головой…

– Да он покойник, – отрезал Чарли, не останавливаясь, – бездыханный, как тот камень.

Мне почудилось, что пальцы Пенджли норовят впиться в меня, и все мое существо вдруг исполнилось гадким чувством торжества над врагом. Я еще крепче сжал его руку, словно говоря: «Хватит ухмыляться и злорадствовать, ничего хорошего тебе не светит. И без фокусов, а то возьму и прикончу тебя на месте…» Каблуки его башмаков звонко отсчитывали каждую ступеньку.

Этажом ниже никого не было, там царила тишина. Нам оставался еще один марш. Мы миновали дверь, которая вела в ту самую парикмахерскую. Теперь в ней было темно, пусто – ни души! Мне показалось, прошли месяцы и месяцы, с тех пор как я там был! В этой части подъезда освещение было очень тусклое и не слышалось ни звука. Было ощущение, что еще шаг – и мы провалимся в бездонную пропасть.

На середине последнего лестничного марша Буллер остановился.

– Тут будет небольшое осложнение, – зашептал он. – Ну ничего, немного риску, а дальше все обойдется. Я оставил машину за углом. Надо будет сбегать за ней, а вы пока побудьте здесь. Ничего страшного. Мы усадим его в углу, а вы над ним постойте. Я вернусь через минуту-другую, но машину нельзя держать у входа дольше считанных секунд. Почти уверен, что никто за то время, пока я отсутствую, не появится, а если и появится, то ничего не заметит.

У меня возникло бешеное желание бросить все и убежать. Оставаться здесь одному, в этом темном углу, вместе с Пенджли… Но в Буллере было что-то такое… наверное, просто мужество, невозмутимость перед лицом опасных, критических обстоятельств, и мне стало за себя стыдно. Помолчав, Буллер прибавил:

– В конце концов, на войне сколько раз и не в такие переделки попадали…

Подхватив труп на руки, он свалил его в углу на последней ступеньке, а затем выпрямил его и усадил так, чтобы спиной он опирался о стену. Потом кивнул мне – мол, держись! – и исчез. Я остался стоять над телом. Меня мутило, я ничего не мог с этим поделать.

Нет, и до сих пор я не могу поверить, что Пенджли был покойник. Он был живой! Он сидел там, обмякнув, а его ноги торчали вперед. Мне пришлось пинками отодвинуть их в сторону, и, пока я этак трудился над ним, его рука, теперь уже заметно остывшая, коснулась моей. «Когда наступает трупное окоченение? – подумал я. – Бывает по-разному, что ли?» Во всяком случае, тогда оно еще не наступило. И к чему эти мысли, если он еще живой, решил я. Он еще мог, чего доброго, в любой момент, ринувшись вперед, обвить руками мои коленки. Ох, до чего же они дрожали у меня в те минуты! Ему ничего не стоило бы свалить меня с ног и затем задушить этими вот холодными руками… В мозгу моем роились безумные мысли, одна безумнее другой, голову переполнял невероятный шум; казалось, мой внутренний слух распознавал все звуки, царившие в мире… И все здание словно зашевелилось и зажило своей жизнью, совершенно независимой и не ведомой никому из населявших его человеческих существ. До меня донеслось легкое дуновение ветерка, прилетевшего откуда-то сверху, чтобы полюбопытствовать, что это я там прятал. Рядышком со мной, в углу, стояло ведро со шваброй; мне чудилось, что и они не прочь были бы выведать мой секрет. Но были звуки, которые я слышал вполне отчетливо. Весь дом как будто слегка сотрясался от идиотского злорадного хихиканья. Оно раздавалось где-то в отдалении и было почти неслышно, но стоило мне хорошенько напрячь слух, как в моих ушах начинали звучать переливы его, словно где-то рядом, за ближайшей дверью, кто-то от души хохотал надо мной. Кроме того, через определенные промежутки времени все здание словно подпрыгивало (скорее всего это была вибрация, вызванная дорожным транспортом), но и это невидимое движение вокруг, как и всякие другие звуки, было полно угрозы и зловещего смысла. Мне представлялось, что все здание со всеми его обитателями знало, какой я дурак, и ненавидело за то, что я зачем-то там торчу и охраняю эту падаль.

Вдруг из-под какой-то двери сильно дохнуло ветром. Это меня крайне озадачило, потому что я подумал сначала, что это где-то в доме. Звук же был громкий и исходил откуда-то поблизости. Он был намного страшнее других шумов, раздававшихся вокруг.

Однако же вскоре все мои терзания, душевные и физические, слились в одном ощущении – пронзительного холода. На мне не было ни пальто, ни шляпы. И если вы помните, я был грязен и небрит. Я ощутил, как все сквозняки мира студеным смерчем налетели на меня, ледяным плащом окутали мне голову, проникли под одежду, побежали по моим ногам, стали лизать руки.

Те, кому когда-либо в жизни приходилось терпеть холод и голод, наверняка знают, что наступает такой момент, когда эти два чувства персонифицируются в сознании страдающего человека, принимая почти физический облик.

Поэтому тогда мне казалось, что холод подобрался ко мне со всех сторон – спустившись сверху, с лестницы, и ворвавшись из-под парадной двери. Он начал хлестать меня по лицу мокрой ледяной хламидой. Я был утомлен до предела, испытывал крайнее напряжение, и поэтому неудивительно, что моему воображению не замедлила явиться очередная фантазия. Мне почудилось, что Пенджли тоже дрожит от холода и пытается поближе ко мне придвинуться, чтобы согреться. Но он был во сто крат холоднее, чем холод, мучивший меня, и я даже ощутил ледяную неподвижность, сковавшую его голое тело под всеми одежками.

Трудно описать, как скверно мне было там, у подножия лестницы, но то, что произошло дальше, бесконечно ухудшило мое и без того отвратительное положение.

Распахнулась входная дверь, и в подъезд ворвался оглушительный рев уличного движения. Дверь снова захлопнулась. Прямо передо мной оказался человечек небольшого роста, одетый в вечерний костюм. Лампочка горела еле-еле, и, может быть, он не заметил бы меня, если бы до этого не придержал на какое-то мгновение дверь, чтобы при свете уличных фонарей поглядеть, где лестница.

Но, увы, он заметил меня и теперь стоял передо мной, раскрыв рот от неожиданности и чуть пошатываясь. Когда он заговорил, я по запаху догадался, что он слегка в подпитии.

– Эй, – промолвил он, – кто тут?

Думаю, я производил пугающее впечатление: неподвижная тень, выросшая из стены.

– Все в порядке, – ответил я, – просто жду друга.

Мой голос его успокоил, и он немедленно решил, что я, конечно же, жду женщину.

– Ладно, – пробормотал он, – не буду портить вам удовольствие. – Его пошатнуло, и он чуть толкнул меня. – Здесь чертовски темно.

– Свет горит на следующем этаже, – сказал я ему.

– Прекрасно!

Теперь я увидел его лицо – лицо человека очень молодого и слабого.

Он продолжал:

– Думаю, смогу туда доползти. Пришлось немножко выпить, понимаете ли. Подналег на коктейли.

– Понимаю, – отозвался я.

Если бы только мои зубы так не стучали от холода! Ну никак мне не удавалось унять это зубовное клацанье. Мне показалось, именно в тот момент до него дошло, что в моей неподвижности было что-то неестественное. Он внимательнее всмотрелся в меня:

– Чего это вы выбрали такое холодное место? Ладно, не мое дело.

Я промолчал. В те мгновения я был в таком нервном возбуждении и страхе, что мне, наверное, ничего не стоило схватить его за шиворот и закинуть куда подальше, на следующий этаж. Буллер мог вернуться в любую секунду. Что хорошего, если этот юный дурачок будет торчать здесь? Вдруг еще заупрямится, не пожелает идти дальше, думалось мне.

– Ага, не мое дело, – повторил он. – Поздно уже. Квартира майора Эскота. Номер три. Следующий этаж?

– Да, – резко ответил я, охваченный неудержимым желанием истерически расхохотаться. А если этот осел все-таки доползет до следующего этажа, позвонит в квартиру Осмунда и с пьяным смехотворным упрямством будет настаивать, чтобы его впустили в квартиру майора Эскота? Слава Богу, что тело уже здесь, со мной, – хоть это утешало.

Но вообще-то ничего утешительного в этом не было, потому что уже в следующую минуту его качнуло в темный угол и тут-то он обнаружил внизу, у моих ног, нечто бесформенное.

– Вот это да! – он присвистнул. – Чего это у вас там?

– Из-за него я здесь и жду, – поспешил ответить я. – Если хотите знать, это мой дружок, напился в стельку. Один наш приятель должен пригнать сюда машину, он оставил ее за углом, недалеко. Мы посадим его в нее и довезем до дому.

– Да что вы говорите! – Юный осел был вне себя от любопытства. – А я-то думал, вы ждете девушку! Клянусь, вид у него тот еще! Нет, правда, я нализался коктейлей, а вечеринка даже еще не начиналась! Мы хотим гулять всю ночь! Сегодня день рождения Эскота, куча народу придет позже, но мы приглашены к ужину…

Он вдруг замолк. Видимо, что-то ему подсказывало, что неподвижность Пенджли какая-то особенная, подозрительная.

– Он и вправду плоховат. Похоже, он в коме или у него столбняк… Или еще чего-нибудь…

У меня уже не выдерживали нервы.

– Все будет в порядке, – рявкнул я. – Дома и стены помогают!

А дальше случилось самое страшное. Молодой человек порылся в кармане и достал оттуда портсигар и зажигалку. Он вынул сигаретку. Вспыхнул огонек зажигалки. И тогда он глянул прямо в лицо Пенджли – поверх этого огонька. Вот какую картину он увидел: закинутая назад голова со съехавшей набок шляпой, лицо с выкатившимися глазами и закушенным, высунутым наружу языком, щеки, успевшие принять желтовато-мертвенный оттенок. Зажигалка погасла. Сигарета упала на пол.

– Боже! – прошептал он. – Это же мертвец!

Кто знает, может, в тот момент своего прозрения он догадался взглянуть на всякий случай и мне в лицо?

Я пошел прямо на него. Он повернулся и пустился наутек вверх по лестнице, как будто решил, что я сейчас его здорово приложу.

– Ерунда! – сказал я. – Он просто мертвецки пьян. К тому же упал и расшиб башку. К утру он будет как огурчик!

Но молодого человека и след простыл. Я опять был один.

Правда, совсем недолго. Открылась дверь, и, к моей великой радости, на этот раз действительно появился Буллер.

Без лишних слов мы подхватили Пенджли с двух сторон, вышли на залитую вечерними огнями улицу и посадили его в темный угол, на заднее сиденье машины. Голова его в нахлобученной ниже глаз шляпе опять упала на грудь, так что его лица не было видно.

До нас никому не было дела. Кругом была толпа народа, и, очутившись в самой ее гуще, тогда, после тех жутких десяти минут, я с наслаждением впитывал ее голоса и краски; она казалась мне живым, играющим разными цветами, орущим, самым настоящим чудом.

Мимо меня проплыл профиль Буллера за рулем машины: суровое лицо, голова словно из стали, крепко влитая в плечи, – вид решительный и смелый. Он смотрел вперед, на дорогу.

Машина двинулась, набирая скорость. Я остался один.

Глава 8
Бегство от тени

До меня не сразу дошло, что я наконец остался один. Мне казалось, что все они – Буллер, Осмунд, Хенч и Хелен – были все еще где-то рядом, когда я погрузился в ледяной, раскаленный уличный поток. Да, помню, именно такое у меня было ощущение – я был словно пронизан огнями и весь насквозь просвечивал от холода. На мне не было ни пальто, ни шляпы. Пришло время в этом признаться, потому что это был самый первый по-настоящему отчаянный момент (но далеко не последний) за весь вечер, когда я был насмерть перепуган и охвачен паникой. Единственное, о чем я мечтал в ту минуту, – убежать, спрятаться где-нибудь, чтобы никого не видеть и не слышать. Мысли о Хелен, о том, что мне надо возвращаться в квартиру и снова влезать во все это дело, мне в голову не приходили. Эти мысли начнут меня преследовать позже. А тогда я вовсе не думал о Хелен. Я думал только о себе.

Простите великодушно, но тут я вынужден прервать рассказ и кое-что объяснить. В течение многих месяцев я был обыкновенным бродягой, изгнанником из общества. Не испытавшему подобного состояния не дано понять, каково это – изо дня в день, неделя за неделей, месяц за месяцем тянуть жизненную лямку без средств к существованию; более того, не имея близких людей или хотя бы одного близкого человека, которого хоть каплю волновал бы вопрос: а на что ты живешь и вообще есть ли у тебя на что жить? И уж совсем паршиво, просто никуда не годится, если случается это в немолодом возрасте, и нет ни гроша за душой, и как-то выживать в течение двадцати четырех часов, а потом еще двадцати четырех часов, без всякого просвета, пока часы не выстроятся в бесконечную череду пустых, позорных дней, которые тянутся и тянутся, и впереди ничего, кроме топкой неизвестности.

Многие британские офицеры, с честью послужившие на благо своей страны, попали в такое положение в послевоенное время. Иногда им везло – их находил счастливый случай и подворачивалась какая-нибудь должность. Но чаще их уносила смерть от болезни, отчаяния или в результате самоубийства. Знаю, что те самые, которые везучие, обычно говорят: хоть какую-то работенку легко можно было найти, только многие не шли на это из-за своего снобизма. Им, видите ли, не позволяли их эстетические воззрения.

Нет, это просто не соответствует действительности. Тысячи, тысячи мужчин были готовы выполнять какую угодно работу и даже, боюсь, пошли бы в конечном счете на жертву в ущерб своему мужскому достоинству, докатились бы до полной деградации личности… Эта жуткая пустота, состоявшая из однообразных, бессмысленных, тягучих дней, была похуже любой медленной китайской пытки. Никакие муки не сравнимы с теми, что пришлось им пережить.

Так вот, этот опыт и такие испытания не могли на мне не отразиться. Мои жизненные силы и воля были ослаблены, видение мира и ощущение реальности искажены. Я включил эти строчки потому, что, переходя к описанию последующих событий, я отдаю себе отчет в том, что в те минуты мой рассудок был помрачен; тут многое объяснялось моим собственным зыбким, призрачным восприятием мира.

Из-за этого призрачного восприятия освещение на площади играло злые шутки со мной. Стоя на тротуаре у входа в дом, где жил Осмунд, я видел, что часы на стене дома через улицу показывали половину девятого. Всего-то половину девятого! Значит, наша встреча с Хелен и ужасное шествие вниз по лестнице заняли от силы пятнадцать минут. Немыслимый, невероятный факт! А мне показалось, что я мучился в том темном, ледяном колодце со своим неразлучным мертвецом долгие часы. Но циферблат подтверждал неопровержимый факт: действительно прошло только четверть часа.

Так или иначе, я был долго погружен в темноту, а теперь ослеплен огнями. Был подавлен тишиной, а теперь оглушен шумом вокруг меня. В те времена я еще не побывал в Америке; это потом мне доведется пережить яркое, ослепительное впечатление, которое произведет на меня Бродвей. Я могу себе представить, какой блеклой и жалкой может показаться площадь Пиккадилли гордым обитателям фантастического бродвейского царства, со всем его причудливым сверкающим убранством. Забегая вперед, скажу, что никогда потом, после того как закончился тот вечер, площадь Пиккадилли больше не казалась мне огненным шквалом, сопровождавшимся пушечной канонадой, как в тот роковой час. Слава Богу, мои переживания кончились. Жизнь моя впоследствии сложилась совершенно иначе! Но тогда, выйдя из дома Осмунда, я словно попал на передний край огня. Мне хотелось спрятаться, чтобы меня никто не видел, а вместо этого глаза бурлящей, шумной толпы, казалось, были устремлены на меня, а совсем рядом, где-то под боком, тихо-тихо, не отставая от меня ни на шаг, ползла тень Пенджли. А между тем это были последние десять минут вечернего пика оживления на площади. Помните, когда я выходил, чтобы привести в квартиру Хенча, тут все только готовилось к битве. Теперь бойцы сошлись, рестораны и театры заполнились людьми. В ту пору уже наметилась мода поздно обедать, которая укрепилась в наши дни, и к театрам то и дело подкатывали кебы и автомобили с опоздавшей к началу представления публикой. Площадь кипела от множества бесцельно снующих туда-сюда пешеходов, которые хлынули на улицу из магазинов, а также долой от домашних очагов и семейных обязанностей.

Из-за слепящего света я ничего не видел. Опять пошел снег. Но если, поднявшись над городом, на высокую гору, окинуть все вокруг взглядом, то наверняка можно было заметить огромную тучу, грозящую закрыть небо своими темными крылами, несшую к нам с соленых берегов Эссекса сильнейшую снежную бурю, которая должна была разразиться несколькими часами позже. Но я ничего не видел, кроме вспышек рекламных огней. Мне даже пришлось опустить голову, чтобы они не так били в глаза. В конце Шафтсбери-авеню, где я стоял, слева от меня в небе пламенели буквы Р, Е, В, Ю и вещали о том, что идет в театре. Справа, над аптекой, кондитерской и табачным магазином, отплясывали зеленые и красные звезды, золотой струйкой бежали слова и целые предложения, а дальше на искрящемся велосипеде ехал мерцающий огнями джентльмен, ехал, ехал и куда-то исчезал, опять ехал – и снова исчезал в темноте. Под этим сиянием всех цветов радуги тек непрерывный поток мужчин и женщин.

Я находился в толпе, которая собралась прямо под окнами квартиры Осмунда, и моей первой и довольно абсурдной мыслью было, что они все собрались здесь в ожидании каких-то сенсационных событий. Помнится, я почему-то был уверен в том, что если я подниму голову, то непременно увижу фигурку Пенджли, свешивающуюся на веревке из окна гостиной Осмунда наподобие куклы из балета Стравинского.

– Слушайте, все! – доносился до меня его голос. – Они здесь пытались меня убить, эти вонючие псы. Да, пытались! Но у них не получилось!.. Подойдите ближе, и вы сами в этом убедитесь!

Прохожие останавливались и слушали его речи, а потом начинали, толкаясь, запружать лестницу, чтобы занять лучшие места, где им будет все хорошо видно. Знаю я, какой может быть толпа, когда ей предлагается лакомое зрелище! Она превращается в свору гончих!

Потом у меня возникло чувство, что люди как-то подозрительно посматривают на меня. Это вполне могло быть, потому что я был грязен и расхристан, без пальто и без шляпы. Но нельзя было также не учитывать и возможности того, что рядом, где-то под моим локтем, вертелся Пенджли; двигался, когда двигался я, замирал, когда я останавливался. Я даже не смел оглянуться назад и посмотреть. Надо было оттуда бежать, и немедленно. Я устремил взор вперед, через всю площадь, словно через необъятное море. В ярком сиянии огней четко вырисовывались зловещие силуэты экскаваторов; железные конструкции казались ощетинившимися чудовищами, а палатки строителей – пещерами. Над входом в одну из них висел зажженный красный фонарь, похожий на глаз дракона, стерегущего свое логово. Анатомическая откровенность железных конструкций превращала все вокруг в доисторический ландшафт. Я с животным трепетом узнавал эту картину.

Спасительным местом для меня могла быть только подземка. Там, в недрах земли, я бы скрылся от преследовавшей меня тени. Укатил бы в какой-нибудь безопасный, тихий пригород с успокаивающим названием Болхэм или Илинг. Там я нашел бы себе пристанище. Кто-нибудь меня бы пожалел. Я работал бы на износ ради хорошего человека, кто бы им ни оказался. Мне было не так много нужно – немного доброты, дружелюбия, тепла и еще – забыть окончательно и навсегда тот момент, когда Пенджли, приподнятый над полом, дрыгал ногами, да и другой момент – когда молодой человек, посветив в лицо Пенджли огоньком зажигалки, увидел пожелтевшее лицо трупа с вывалившимся языком.

Я бросился бежать через площадь, ощущая, как миллионы изумленных глаз смотрели мне в спину. Добравшись до входа в подземку, я остановился, с трудом переводя дыхание, словно пробежал сотню миль.

Сколько буду жить, всегда буду с добрым чувством вспоминать приветливую сень подземки, потому что, оказавшись у ее входа, я впервые почувствовал себя в безопасности. Мои преследователи, казалось, на какое-то время прекратили погоню. Я стоял прижавшись к стене, а толпы продолжали подниматься и спускаться по лестнице за моей спиной. Тут я немного пришел в себя. И сразу же меня стали мучить угрызения совести.

«Что ты делаешь? Убегаешь, да? Ты оставил там женщину, которую, как ты уверяешь, любишь больше жизни, и причем оставил в чрезвычайно опасной ситуации. Ты должен туда вернуться!»

Нет, не вернусь. Ни за что не вернусь.

– Что вы сказали? – спросил кто-то рядом со мной.

Я увидел довольно упитанного мужчину со свежим лицом, который топтался на месте, нетерпеливо поглядывая на вход в подземку.

– Я ничего не говорил, – отозвался я.

– Значит, мне просто послышалось. Можно замерзнуть, пока ждешь, вам не кажется? А уже почти без четверти девять. Как только им не стыдно – вот что я скажу.

– Да-да, – ответил я, обрадовавшись его обществу.

– Малохольные существа эти женщины, – продолжал он, – понятия не имеют, что такое пунктуальность. Я ей сказал, что жду только пятнадцать минут, и ни минуты больше…

– Может, ее что-то задержало, – сказал я.

– О, она найдет оправдание, это уж обязательно, – продолжал он. – Диву даешься, как она умеет придумывать всякие причины: сломался проклятый омнибус, было только одно местечко наверху… Ну все, если она не придет через десять минут…

Я ничего не мог с собой поделать. Холод был страшный. Меня била дрожь, с ног до самой шеи, а голова моя существовала как будто отдельно и тряслась, как у китайского мандарина. Человек с любопытством взглянул на меня. У него было приятное, дружелюбно-простодушное лицо, и, если ему когда-нибудь доведется читать эти строки, возможно, он, порывшись в памяти, вспомнит некоего субъекта без пальто и шляпы, с которым он перекинулся несколькими словами у входа в подземку на Пиккадилли; и пусть тогда он узнает, что я ему и по сей день благодарен за те пять минут.

– Скажите, а вам не очень холодно вот так – без шляпы и без пальто?

– Просто выскочил на минутку. Кое-кого встретить. – У меня зуб на зуб не попадал. – Обещал ждать здесь. Не приехал. Надо возвращаться.

Поразительная вещь! Я вдруг обнаружил, что никакие силы не могут меня заставить спуститься вниз, в подземку. Я не мог, ни за что на свете не мог сойти вниз по ступенькам, и по весьма серьезной причине: там, внизу, прямо перед газетным киоском, меня ждал Пенджли! Хозяином киоска в течение многих, многих лет был крупный мужчина в котелке, обычно сдвинутом на затылок. Когда вы протягивали ему деньги, чтобы купить газету, он имел привычку вручать вам ее с таким недоверчивым видом, словно вы какой-нибудь жулик или шарлатан. Он не хотел обидеть, это было постоянное выражение его лица, и все же всякий раз, когда я просил его подать мне «Ньюс» или «Стандард», у меня было чувство, будто в моем кармане в тот момент были серебряные ложки, украденные у друга, и он, киоскер, это отлично знал! Даже не поворачивая головы, я знал все, что находилось за моей спиной. Налево была лестница, которая вела в гардероб, направо была билетная касса, и перед ней уже выстроилась небольшая очередь; дальше шли ступеньки, а еще дальше – киоск, и в нем – горы журналов в ярких обложках и кипы газет. И над всем этим возвышался, подобно сказочному великану, выглядывающему из-за стен своего замка, этот толстощекий шутник в неизменном своем котелке. А по правую руку от него, прямо рядом с журналами, был Пенджли. Ну конечно, Пенджли, и никто иной. Это он, Пенджли, сверкает своими серенькими, остренькими, змеиными глазенками из-под измятой шляпы; он самый, в старом резиновом плаще, болтающемся на нем как на вешалке. Вот он стоит и ждет, когда я спущусь туда к нему, стоит и даже не шевельнется…

– «Ивнинг ньюс», пожалуйста, – говорит маленькая толстенькая женщина, протягивая пенни, и шутник, презрительно глянув на нее, вручает ей газету. Лязгают двери лифта. Ледяной ветер дует во все ноздри, поднимая снежные вихри, разгуливает по проходам и переходам, но Пенджли неподвижен. Он ждет меня.

– Ладно, – сказал человек, ожидавший даму. – Даю ей еще три минуты – и хватит с меня, желаю всем спокойной ночи!

Я был поглощен борьбой, происходившей внутри меня. Должен же я наконец решиться и преодолеть эти несколько ступенек вниз!

«Его здесь нет! Ты знаешь, что его здесь нет. Он был убит в квартире Осмунда. Наверное, Буллер уже бросил его труп, с которым тебе пришлось помучиться, в реку. Никого у киоска нет! Сам знаешь, что там никого нет!»

Как нет, когда есть, что я, не вижу, что ли, а слева от него, такие послушные и равнодушные ко всему, то распахиваются, то захлопываются двери лифта.

– На вашем месте, – проговорил мой незнакомый друг, – я не стал бы больше ждать на таком холоде без пальто и шляпы, ни за что не стал бы. Вы подхватите простуду и, чего доброго, умрете. Я тоже пойду, пожалуй… Ах!

Я почувствовал, как горячая волна радости разлилась по его телу. Он шагнул навстречу той, кого ждал. Из подземки вышла хорошенькая девушка в желтовато-коричневой шляпке. Они поздоровались. Их руки соединились. Я слышал, как она говорила ему:

– Я ужасно извиняюсь, Альфред, в самом деле я виновата. Запаздывали омнибусы, и все они были переполнены, даже наверху ни местечка. Ты не можешь себе представить, как я переволновалась, ведь я понимала, что тебя это раздражает…

Она взяла его под руку, и они стали удаляться от подземки.

Невозможно передать, каким покинутым и несчастным я себя почувствовал, как будто мне был голос, грянувший с неба и повергший меня наземь: «Ты обречен быть изгоем, вечным скитальцем, жалким, гонимым, одиноким…»

Я вжался в стену, чтобы меня не было видно. Любящая парочка уходила, направляясь в свой теплый, уютный, счастливый уголок, а для меня в этом мире не было ни теплого уголка, ни дома, ни любви.

Впереди маячила площадь, и на ее фоне перед моими глазами стали проплывать то высоко, то пониже, в центре, то вокруг милые сердцу картинки: мужья и жены, сидящие у каминов; шуршание ссыпающегося с тележки угля под фонарем угольщика; молодые пары, танцующие щека к щеке под оркестр; красочные, душистые, исполненные душевного тепла подарки дорогому существу; дверь, отворяющаяся на звук любимого голоса; ласковые слова и тихие, сокровенные разговоры; за закрывшейся дверью звон колокольчика, лай собаки, кошка, игрушки, разноцветные бантики и жестяные дудочки – и своевременное осознание подлинности и чистоты отношений, драгоценной дружбы, общей сопричастности таинству рождения и смерти, – осознание, опирающееся на добровольное взаимное согласие; труд, желанный труд ради благополучия дорогого человека… И над всем этим ангельский хор голосов, музыка, перекрывающая шум уличного движения и мерную поступь проходящих мимо людей… Но все это не для меня, такого мне никогда уже не будет дано, отныне я отверженный, я – один.

Повесив голову, я пошел прочь.

Я очнулся у входа в чайную, куда заходил за Хенчем. Там, как на часах, в дверях стоял старый знакомый, Дед Мороз, высоко держа свой плакат, совсем как много-много лет назад, когда нас еще не посетил Пенджли.

Я остановился.

– Холодновато, – сказал я.

Он кивнул.

– Ага, – согласился он, – морозец крепчает. А где ваше пальто? И на голове ничего?

– Я тут поблизости играю в домино. Выскочил в аптеку на секунду.

Он был милейший старикан с голубыми глазами, добрыми, как у спаниеля.

– Вам, должно быть, тепло, – сказал я, – целый день вас греет борода.

– Она иногда колется, – ответил он, – но я не жалуюсь. Надо же как-то зарабатывать на жизнь в наше время. Большая удача для меня такая работенка. Я так думаю.

– В какие часы вы работаете? – спросил я его.

Нос у него был пунцовый, как вишня.

– С четырех до десяти. Еще один работает с десяти до четырех. Так он бороду эту ненавидит. Ненавидит, и все тут. Я ему толкую: неужто трудно побыть в бороде часок-другой? А он, – мол, она портит внешний вид. А там и так смотреть не на что. Но зато он моложе меня. Вот и кочевряжится. Видите ли, это унижает его достоинство.

– Никакая работа не унижает достоинство человека, если честно ее выполняешь, – ответил я наставительным тоном.

– Это самое я ему и говорю. Еще хуже бывает работа. Особенно ночью, в мороз. Я-то здорово запакован внутри, мне тепло. На самом-то деле я щуплый, мяса на мне мало. Всегда такой был. И это просто спасение, вся эта экипировка, особенно в такую ночь, как сегодня.

Он немного развеял мое одиночество. И не находил ничего необычного в том, как я выглядел. Для него я был такой же человек, как все остальные, не хуже и не лучше.