Текст книги "Над тёмной площадью"

Автор книги: Хью Уолпол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Споткнувшись, Хелен чуть не рухнула на незнакомую полную даму, которая сидела на полу. Повиснув на рукаве у дюжего мужчины, она не давала ему подняться.

– Если ты посмеешь танцевать с ней, я немедленно уйду! – шипела пышка. – И ты меня больше не увидишь! Так что не вздумай!

Казалось, ей было наплевать, слышат ее другие гости или нет.

Чтобы удержаться, Хелен оперлась на здоровяка и, разумеется, извинилась, но он даже не обратил на нее внимания.

– Но, Кэрри, это просто долг вежливости. – В его голосе слышались слезы. – Ты же не хочешь, чтобы я…

– Да, хочу, и ты это сам знаешь, – сварливо перебила она его. – «Долг вежливости!» Как вам это нравится! Долг вежливости, скажите на милость!

Пышка сидела протянув ноги, и Хелен не могла сделать ни шагу. Снова извинившись, она попыталась обойти ее, но под ногами оказалась гора подушек. Она стала падать прямо в объятия дамы, но кто-то поддержал ее, подав руку. Это был Пенджли.

Хелен всякое переживала в тот вечер, но такого она совершенно не ожидала. Они очутились рядом – к своему отчаянию, запертые в толпе, – а у ног их продолжала разворачиваться глупейшая семейная мелодрама.

– Миссис Осмунд, помогите мне выбраться отсюда, – сразу заговорил Пенджли, задыхаясь, как будто за ним гнались. – Если вы мне поможете, обещаю, что больше никого из вас не побеспокою. Я свое слово всегда держу. Я больше не выдержу.

– Вы напуганы, – сказала ему Хелен.

– Да, напуган. Ваш муж сошел с ума. Это беспокоит меня, и мои нервы не выдерживают. – И прибавил, еле переводя дух: – Я не боялся, пока не попал сюда. И когда я остался один в спальне, я тоже не боялся. Для меня это была забавная игра. Но сейчас я только о том и мечтаю, чтобы вырваться отсюда и никогда больше его не видеть! Не беспокойтесь, я больше никогда к вам не приду!

Пышка, встав на четвереньки, завизжала:

– Мне наплевать, пусть все знают! Где ты пропадал две ночи подряд? Ты думаешь, я глухая, или слепая, или то и другое вместе? Знаю, чем она с тобой занималась весь прошлый месяц, эта подлая тварь…

Здоровяк тяжко вздохнул:

– Это неправда, Кэрри… – И он принялся слезливым голосом опровергать сыпавшиеся на него обвинения.

– Вы понимаете теперь, – сказала Хелен, которой тоже было трудно говорить, – что вам не надо было приставать к Осмунду со своими требованиями. Почему вы не могли оставить нас в покое?

– Я был созданием своего брата. Годами выполнял за него грязную работу… – Он замолчал, но тут же продолжил: – Сегодня я решил попробовать поработать на себя. Посмотреть, что из этого получится. Ничего не получилось. Я боюсь вашего мужа, миссис Осмунд. Скажите ему, что я вовсе не брат Пенджли, что угодно ему скажите. Только пусть он меня отпустит.

Полная дама нашла среди бражников старую подружку:

– Иди сюда, Грейс, погляди на этого подлого вруна…

– Но мы все здесь в ловушке, – сказала Хелен. – Как отсюда сбежать?

– Помогите мне, – умолял ее коротышка, – помогите…

Подняв голову, Хелен увидела рядом с собой Осмунда.

Теперь они стояли втроем, стиснутые со всех сторон ряжеными. Осмунд, глядя на Пенджли, спросил:

– Не слишком ли вы здесь задержались? Неужели вам не надоела эта компания, как, например, мне?

Пенджли взмолился:

– Отпустите меня. Я больше вас не трону. Меня тошнит от этой истории. Отпустите меня…

Неизвестно, чем закончилась бы их встреча на этот раз. Кто знает, ведь вполне могло случиться так, что Осмунд отпустил бы Пенджли и катастрофы не произошло бы. По словам Хелен, она не могла тогда понять, что творилось в голове у Осмунда. Его глаза лихорадочно блестели. Он был похож на зверя, который, нацелившись на добычу, еще не знает, как с ней поступит.

Как бы то ни было, в те считанные секунды Пенджли мог бы, в одиночку пробившись в толчее, сбежать, не опасаясь погони. И сбежал бы, если бы не возникшее в тот момент совершенно непредвиденное обстоятельство.

Чудовищный шум, сотрясавший квартиру, вдруг смолк. Кто-то выключил граммофон, и вместе с громкими звуками джаза стихли голоса. А затем какая-то женщина пронзительным голосом возвестила:

– Мы греки! Мы греки! Мы должны принести жертву! Я буду Ифигенией!

Все собравшиеся пришли от этой затеи в полный восторг. Маленький, кругленький, похожий на бочонок человек – как догадалась Хелен, хозяин дома, который только что появился на авансцене, – выступил вперед и закричал:

– Шикарная идея! Все сюда, давайте, давайте! Мы устроим процессию, надо воздвигнуть алтарь и все как положено!

В центре комнаты поставили небольшой низкий столик, перед ним бросили на пол красную подушку. Из числа гостей на роль жреца был выбран древний грек с белоснежной бородой. Хорошенькой молодой девушке связали за спиной руки и надели на глаза повязку.

Несколько подвыпивших мужчин и женщин встали в полукруг и, раскачиваясь, начали что-то причитать пьяными голосами, изображая хор.

Эскот оглядел гостей и заметил среди них Осмунда:

– Эй, вы там, сэр! Как раз вы-то нам и нужны, поскольку вы самый высокий. Вы будете главным палачом.

Осмунд, мгновенно подчинившись, подошел к нему. Он был как во сне.

– Я, черт возьми, не знаю, как ваше имя, но надеюсь, вам тут чертовски весело. Рад вас видеть. – Отвернувшись, он скомандовал: – Эй, дайте кто-нибудь нож!

Ему протянули кухонный нож. Все кругом хохотали. Осмунд стоял в центре комнаты с ножом в руке, а перед ним – коленопреклоненная девица. Хелен готова была крикнуть: «Погодите! Отнимите у него нож! Его надо остановить…» Но произошла заминка. Чей-то голос громко произнес:

– Эскот, минутку, вы слышали?..

Кто-то другой продолжил:

– Банни Уорнер сегодня видел труп. Это вам не то что ваши глупые игрушки в древнегреческие жертвы. Труп был самый настоящий! На лестнице, по дороге сюда!

Начался общий шум, все принялись обсуждать услышанное. Хорошенькая девушка, уставшая стоять на коленях на красной подушке, поднялась, освободила связанные за спиной руки и сняла с глаз повязку.

– Что такое?

– Банни видел, как убивали?

– Банни кого-то кокнул?

Вопросы сыпались со всех сторон. Игра в жертвоприношение была забыта. Осмунд продолжал стоять не шевелясь, в той же позе с ножом в руке.

Молодой человек в обычном костюме, расположившись у камина, стал давать объяснения:

– Если хотите знать, ничего особенного не было. Я даже не хотел об этом рассказывать. Но все равно во мне все перевернулось.

– Что же было? Банни, что все-таки было? Выкладывай!

Хелен вспоминает, что ей тоже хотелось закричать: «Да, Банни, скорей рассказывай, что ты видел!»

Он продолжал:

– Не знаю, может, я не совсем хорошо разглядел. Я сейчас протрезвел, не то что тогда, по дороге сюда. Было от чего протрезветь, скажу я вам! Только я вошел в подъезд с улицы и хотел было подняться по лестнице, смотрю – в углу прислонился к стене какой-то человек.

– Какой такой человек? А? Какой? – кому-то не терпелось услышать все сразу.

– Да не знаю, обыкновенный такой парень. Я спросил у него, где квартира Эскота, потому что уже слегка забалдел и мне не хотелось звонить подряд во все квартиры. Он что-то нелюбезно промямлил, и тут я гляжу – позади него на самой нижней ступеньке сидит, весь скрюченный, еще один.

Кто-то из женщин взвизгнул; раздались женские голоса:

– Кошмар! Ужас! Какой страх!

– Я спросил у того парня, что с его приятелем, может, он заболел? А он говорит, ничего, мол, с ним такого, просто он мертвецки пьян, и другой их приятель уже пошел за машиной, чтобы отвезти его домой. Ну, говорю, ладно, тогда пока. Тут мне вздумалось закурить, полез за этой штукой… – Он достал из кармана зажигалку и предъявил ее всей компании. – Зажег ее и увидел…

Молодой человек умолк. Кто-то выкрикнул:

– Ну же, Банни! А дальше-то что?

Настала полная тишина. Осмунд застыл и не двигался с места. Он даже не повернул головы, чтобы взглянуть на Банни.

– Клянусь, тот человек был мертвый. Точно, без ошибки. Это был труп. Глаза, рот и прочее… Я закричал: «Боже, он же мертвый!» – или что-то в этом роде. А тот парень сказал: «Нализался под завязку, только и всего!» Я рванул наверх со всех ног!

Со всех сторон раздались восклицания:

– Ну и страх! Вот ужас-то! Может, он все еще там?!

Хелен, не отрывая глаз, смотрела на Осмунда. Она видела, как он, резко повернувшись, метнулся в сторону. Нож из его руки выпал.

Гости понемногу приходили в себя. Опять послышался смех, пение. Но прежнего веселья не было. Его уже ничто не могло разжечь. Завели граммофон, но никто не танцевал.

Кто-то крикнул:

– Ну ладно, пошли отсюда!

Ей показалось, что все сразу стали проталкиваться к выходу. Мгновения не прошло, как она и сама очутилась в прихожей. Ни Пенджли, ни Осмунда нигде не было. Они исчезли.

Глава 14
Со звездных высот в бездну

Уж сколько времени прошло с тех пор, а мне до сих пор снится, как над безлюдной площадью в вихре снежной бури несутся по воздуху те двое. Внизу замерли омнибусы, и только любопытные глаза припавших к окошкам пассажиров следят за их полетом. На перекрестке стоит полицейский-скелет, отставив руку в огромной белой перчатке, а на темных стенах домов пляшут, словно гигантские светлячки, огни осатаневшего мира.

Над головой громоздятся, налезая одна на другую, черные тучи, которые, того и гляди, обрушатся на затаившееся в ожидании конца света человечество. Кое-где еще суетятся, бегают в поисках спасительной лазейки крохотные фигурки манекенов, но и они знают, что поздно, погибель близко.

Проснувшись, я еще долго не могу отделаться от этого видения. Не только меня, но и Хелен мучит похожий сон.

Итак, вернемся к тому моменту, когда, пытаясь настичь Хенча, я сначала увидел маленькую фигурку Пенджли, а следом за ним – мчавшихся во весь дух Осмунда и Хелен. Как вы помните, к моему изумлению, все трое исчезли за дверями входа на галерку театра «Трафальгар». Помедли я тогда, соображая, что мне делать, возможно, мне и дальше пришлось бы заниматься Хенчем. Но одного взгляда на Хелен было достаточно, чтобы не размышляя ринуться за ней. Я никак не мог предположить, что же там случилось без меня, но чувствовал, что события вечера приближаются к развязке, и считал своим долгом быть ее участником.

Было уже почти половина одиннадцатого, спектакль шел к концу, и контролер уже покинул свой пост у платной ложи, видимо решив, что вряд ли найдется ненормальный, который пожелает раскошелиться ради последних двадцати минут представления.

Я пулей взбежал по темной лестнице и, с трудом переводя дыхание, остановился под дверью, ведущей на галерку. Сверху до меня доносились смех и разговоры – там помещался хор. У входа мне путь преградил высокий старикан с грудью, увешанной медалями.

– Места только стоячие. – Его голос был исполнен сознания воинской чести и одновременно выдавал в нем большого любителя пива.

– Ладно, ладно, – нетерпеливо буркнул я, – сколько?

– Представление заканчивается, – шепотом оповестил он меня.

Чуть отодвинув его в сторону, я прошел внутрь. В глубине галерки горела одна-единственная тусклая лампочка. Пространство впереди меня было погружено во мрак, а дальше перед глазами открывалась утопающая в лучах прожекторов сцена, вся в ярких красках, с пляшущими на ней под звуки оглушительной музыки человечками. Оказавшись в темноте, я поначалу плохо различал зрителей – смутно видел лишь силуэты у барьера и все никак не мог разглядеть среди них Осмунда, Хелен или хотя бы Пенджли.

Помню, что я был в растерянности и отчаянии. По лицу Хелен, мелькнувшему мимо меня, я понял, что она ждет беды, что она в панике. Я просто не знал, что делать.

Я стал осторожно пробираться вперед и неожиданно наткнулся на Осмунда. Он сразу меня узнал, даже в полутьме, и с такой силой схватил за руку, что я чуть не вскрикнул.

Осмунд прошептал:

– Дик, хорошо, что вы здесь… Я хотел попрощаться с вами. Когда исчезнут огни, исчезнем и мы.

Я догадывался, что он, как и Хенч, лишился рассудка. В голове у меня роились неосуществимые планы, я лихорадочно соображал, что бы предпринять. Ситуация была чудовищная, невообразимая! Где Хелен? Где Пенджли? И наконец, что делает внизу, в партере театра, Хенч? Осмунд крепко прижимал меня к себе. Его тело было напряжено, он был как стальная пружина.

– Освободите руку, мне больно, – шепнул я ему.

Он отпустил мое запястье, но схватил меня за руку повыше. Глянув ему за спину, я увидел, что другой рукой он крепко держит Пенджли.

Эта картина представилась мне до того нелепой и смешной, что я чуть истерически не расхохотался на весь театр. Вот где бушуют настоящие страсти, не то что на сцене! Там всего лишь продолжают безмятежно лицедействовать актеры, а вокруг сидят зрители и, ничего не ведая, наслаждаются их искусством… Между прочим, внизу, в партере, еще и Хенч! Что за невероятный фарс мы тут разыгрываем! Но я знал, что для Осмунда это был не фарс, а достойное завершение его мученического пути, который наконец-то подходил к своему концу.

Мои глаза постепенно привыкали к темноте, и теперь я более четко видел лицо Пенджли. Его лоб блестел от пота. Время от времени он начинал дергаться всем телом, пытаясь вырваться, но при этом не издавал ни звука и даже не глядел на Осмунда.

Меня охватило чувство безнадежности. Я начал озираться по сторонам. Теперь мне было видно все вместительное нутро галерки, круто спускавшейся вниз и заполненной людьми; ложи по бокам и внизу, а справа и слева – ряды, восходившие к дальнему, самому высокому ее ярусу. На сцене – этого я не забуду до гробовой доски – представляли что-то из испанской жизни. Это было одно из тех ревю, которыми щедро нас пичкает наш знаменитый, отмеченный ярчайшим дарованием С.Б. Кокран. Несомненно, и тот спектакль в его трактовке являлся наглядным проявлением его индивидуальности, жизнелюбия, доброго расположения духа и эстетического вкуса, чем, собственно, данная постановка в целом выгодно отличалась от репертуара прочих театров, грешивших, как известно, обывательскими темами и пошлыми вкусами. Полагаю, суждение это справедливо, однако вряд ли я вправе считать себя объективным критиком того театрального зрелища, потому что мне так и не довелось увидеть его, впрочем за исключением последней сцены. Однако можете себе представить, в каком я был состоянии и, следовательно, воспринимал все в несколько искаженном виде.

Почему-то я вообразил, что на сцене воспроизведен тот самый уголок в Испании, где когда-то нашли себе временный приют Хелен и Осмунд. Что же там было такое? Помню высившуюся на переднем плане, на фоне багрового неба, черную башню. У подножия башни был сооружен малинового цвета шатер, заваленный апельсинами, а в самом центре сцены красовался фонтан, сложенный из камня, который рассыпал брызги как настоящий, отчего представление сопровождалось приятным звуковым эффектом журчащей воды. Кроме того, под стенами башни стоял на якоре корабль с темно-желтыми парусами. Вверх и вниз по ступеням, ведущим в башню, весьма оживленно сновал народ в живописных, ярких одеяниях. У рампы вытанцовывала очень худенькая женщина в черной мантилье, а вокруг несколько мужчин и женщин отстукивали ритм кастаньетами.

Само театральное освещение и цвета, в которые были окрашены декорации, усугубляли мое мрачное состояние духа. Человечки, продвигавшиеся вверх по ступеням, исчезали в башне и больше не появлялись. Все они навсегда прощались с этим миром, напоенным ярким светом и громкими звуками музыки. А позади, за башней, там, внизу, куда не мог проникнуть мой глаз, была черная-черная вода, и я знал наверняка, что там зияла бездна.

Бездна! Усилием воли я отогнал от себя это видение. Надо было что-то делать, но что? Что за безумие и чушь – стоять, не смея шевельнуться, словно мы все трое опутаны смирительными рубашками, тогда как кругом продолжается нормальная жизнь, старикан с медалями о чем-то тихонько переговаривается с пожарником, зевающим во весь рот так, что, того и гляди, выпадут вставные челюсти. А впереди меня головы, головы, головы, и все они словно в забытьи, растворены в бездумной неге… (Не есть ли это та дремота разума, свойственная преклонному возрасту, когда мы ищем покоя, когда наши убаюканные временем чувства дремлют, когда страсти чуть тлеют и уже не греют?) И над всей этой публикой льют свой веселый свет огни прожекторов. Худенькая актриса больше не танцует, теперь вся сцена заполнена человечками, которые крутятся в сумасшедшем танце; трещат кастаньеты, и оркестр мурлычет что-то свое, видно для собственного удовольствия…

Нет, это вовсе не оркестр мурлычет. Это Осмунд что-то мне нашептывает, не поворачивая головы и не отпуская мою руку. Он говорит и говорит, и так тихо, что я не могу расслышать всех его слов, которые, кажется, разносятся под сводами театра. Конечно, слышит их и Пенджли.

– Я всегда знал, что к концу жизни совершу страшную глупость. Я жил в ожидании этого. Я знал, что сотворю безрассудство, чтобы кому-то что-то доказать… Но те, кто постоянно стремится кому-то что-то доказать, – зануды и глупцы… зануды и глупцы… Я всегда таким и был, Дик, вы знаете. Я все принимал всерьез, у меня не было чувства юмора. Вот и сейчас – надо бы посмеяться, а не могу… Смеяться будете вы – потом… Эти проклятые Пенджли… Я бы прикончил их всех, да нет времени… Уверен, множество их еще прячется по щелям. Они все одинаковые. Когда-нибудь объявят новый крестовый поход – против них… Их сметут с лица земли…

(Помню, на этом месте его тирады я подумал: а почему Пенджли, если ему не под силу вырваться и убежать, не закричит, не поднимет шум, не позовет служителя? Ведь наверняка ему все это уже здорово надоело, должно было надоесть. Почему он не попросит старикана в медалях позвать полицию, чтобы таким образом избавиться от Осмунда? Что за мистика – весь вечер мы кружим по площади, то тут, то там, прямо под носом у полицейских, и никому в голову не пришло позвать их, привлечь их внимание к нам? Может, Осмунд всех загипнотизировал? Между прочим, я и по сей день нахожусь в недоумении: почему Пенджли не стал звать на помощь? Подозреваю, в своей жизни он имел серьезные трения с законом и потому у него не было ни малейшего желания общаться с полицейскими даже несмотря на то, что к тому времени он уже прекрасно сознавал грозившую ему опасность. Но даже и теперь он уповал на свою смекалку, считая, что ему все же удастся выбраться из ловушки… Увы, он переоценивал себя.)

Рядом продолжал звучать голос Осмунда:

– У меня туман в глазах, я плохо вижу дорогу. Так что берегитесь, Пенджли, ибо вы пойдете со мной. Путь будет дальний… Вам будет холодно, а потом жарко, как в адском пекле. Какая нелепица, Дик, что при всех моих возможностях я кончаю вот так. Но когда из тебя делают изгоя, это не проходит бесследно. Остается рана. Ты уже не можешь быть таким, как те, кто не испытал этой боли. Ты не в силах этого забыть, да тебе и не позволяют забыть. Видно, тем и должно было все кончиться. Знаю, я бываю не в меру гневен, но, поверьте, Пенджли этого заслуживают. Их много, много, они вокруг нас…

– Отпустите мою руку, Осмунд, – разъяренно прошептал я. – И хватит. Освободите Пенджли. Больше он к вам не полезет. Пора это прекратить. Где Хелен?

Но он не отпускал мою руку. Думаю, из всего того, что я ему сказал, он услышал только последнее слово.

– Хелен? О, она здесь. Вы взяли себе ее перчатки, Дик, – как залог любви, да? Это огорчило меня. Вы целовались. Это тоже огорчило меня. Но я вас не виню, Дик. Она очень привлекательная женщина. К тому же мы с ней расстались – навсегда.

Мы начинали привлекать внимание окружающей публики. Сидевший впереди у барьера человек повернулся к нам и крайне раздраженно прошипел:

– Тихо, вы!

Не знаю, со мной ли что произошло, или то была игра света, но внезапно я стал видеть в темноте. И кого же я узрел? Хенча! В полумраке на верхнем ярусе балкона, на самом крайнем месте справа. Он был очень хорошо мне виден. За это время он успел переместиться из партера на балкон.

Хенч сидел подавшись всем телом вперед, обхватив голову руками, не глядя на сцену. О Боже!

– Там Хенч! – тихо сказал я Осмунду.

Но Осмунд не слышал меня, а если и слышал, то не понял. Он еще крепче сжал мою руку.

Что будет делать Хенч? – мелькнула у меня мысль. Он был явно в состоянии безумия – сидя, возил по полу своими толстыми, как тумбы, ногами, раскачивался и мотал головой, то запрокидывая ее кверху, то опять роняя на грудь.

На сцене пара, примостившись у фонтана, нежными голосами исполняла любовный дуэт. Свет был притушен, лишь на заднем плане, на фоне густо усыпанного звездами неба, четко вырисовывался черный силуэт башни. Фонтан бил, и в полумраке взмывали вверх и ниспадали серебряные водяные струйки.

Я попытался вырваться:

– Пустите меня, Осмунд. Смотрите, там Хенч. Если я не поспею к нему, он устроит шум.

Я заметил, что и Пенджли, с другой стороны, извивается и бьется, пытаясь высвободиться. Он пыхтел и тихонько постанывал.

Но все мои уговоры кончились тем, что человек из нижнего ряда, окончательно выйдя из себя, повернулся к нам и свирепо зашипел:

– Если вы, черт вас побери, не замолчите, я позову служителя. За что я деньги платил? Чтобы слушать, как вы тут шушукаетесь?

Но в тот вечер ему посчастливилось – его деньги окупились в сто крат. Потому что не успел он, брызжа слюной от злости, произнести последние слова, как театр огласился истошными, но маловразумительными выкриками. Я увидел, что Хенч вскочил со своего кресла. Это кричал он!

Я уже давно ожидал чего-нибудь в этом духе. Это вполне вписывалось в фантастический сценарий всего происходившего как на сцене, так и в зрительном зале; я даже заранее знал, о чем именно Хенч попытается поведать людям.

Можно себе представить, какой начался содом.

До этого мне дважды в жизни довелось быть свидетелем грандиозного скандала в театре. Первый раз это было как-то на Рождество, когда в составе футбольной команды своего колледжа я совершал турне по Франции. Мы были в лионской Опере: кому-то вздумалось испортить дебют выступавшей солистке. Второй случай произошел в Лондоне, в Сент-Джеймском театре. Какой-то джентльмен, занимавший кресло в партере, в антракте вдруг поднялся и начал на виду у всех раздеваться. Причем он так резво это проделал, что, когда к нему подбежали служители, он уже был в чем мать родила.

Помню, что именно второй случай особенно меня потряс. У меня было ощущение, что весь мир катится в тартарары. Невольно я подумал: вот мы живем привычной, размеренной жизнью, тихо-мирно, и вдруг в какие-то доли секунды все смешивается; нам дают понять, что мирное, спокойное житье-бытье нам обеспечивают некие силы, которые со своих заоблачных высот решают нашу судьбу. Один небрежный взмах руки – и мы покорно превращаемся в свиней или в кроликов – в зависимости от их каприза.

То же чувство у меня было и сейчас. Пока еще не поднялся общий шум, я слышал, как Хенч вопил своим смешным, надтреснутым голоском, срывавшимся на истерический визг:

– Грешники! Господь Бог грядет! Убийцы! Вам не скрыть своего преступления!

Помню, он устрашал всех именем Господа и, без конца повторяя «Убийцы!», размахивал руками и рвался куда-то вперед, рискуя перевалиться через барьер в бельэтаж.

Разумеется, к нему немедленно кинулись служители, но в театре уже поднялся переполох. Зрители галерки повскакали со своих мест, все устремились туда, откуда им было лучше видно, что творится. Кругом стоял шум, слышались возгласы:

– Что такое? Что случилось? Кто-нибудь пострадал? Женщине дурно!

Тем временем миленькая парочка продолжала распевать свой идиотский дуэт под темными стенами башни, плескалась водичка в фонтане и звезды на заднике излучали электрическое сияние, перед которым меркла любая самая яркая небесная звезда.

В какой-то миг я потерял Хенча из виду, но потом он снова возник в поле моего зрения – уже в последний раз. Он боролся с двумя служителями, которые пытались его вывести. Он упирался, закидывал голову; его рубашка была порвана, грудь обнажена.

Он закончил торжествующим возгласом:

– Нас всех ждет погибель! Всех, всех!

Боюсь, что возвышенному тону его проповеди несколько подпортило то, что в финале голос у него сорвался и он пустил «петуха».

Бедный Хенч! И стоило биться в агонии, угрызаться совестью и кого-то обличать, чтобы назавтра заслужить лишь пару строчек в утренней газете, где сообщалось, что некий джентльмен, наделавший шуму в театре «Трафальгар», был задержан полицией, но затем отпущен домой, поскольку все объяснялось пережитым им нервным потрясением.

Кажется, позже Хенч избрал себе стезю добровольного проповедника, очень популярного летом на морских курортах, и, насколько мне известно, он уже больше никогда не проронил ни звука ни о Пенджли, ни о том, как тот закончил свою жизнь.

Вспышка его безумия подействовала и на Осмунда. Как я уже говорил, люди вокруг стали вскакивать со своих мест, кричать, волноваться, некоторые, слишком нервные, начали покидать театр.

Осмунд тоже повернулся, будто решил уйти. Я вырвался, и Пенджли попытался сделать то же самое. Теперь он был совсем близко от меня, и я видел, что он был объят паническим страхом. С ним случилось самое худшее, что могло с ним случиться. Когда он отбивался от Осмунда, у него с носа упали очки и отлетели в сторону. Его лицо, по которому ручьями стекал пот, выражало смертельный ужас. Оставшиеся без очков глаза затравленно бегали, рот дергался, язык облизывал пересохшие губы.

Очутившись рядом со мной, он прохрипел:

– Ради Бога, помогите мне… Он сумасшедший… Он нас всех погубит. Мои очки… Они упали… Без них я ничего не вижу… Ради Бога, найдите их… Найдите их.

Бог свидетель, у меня не было особых причин жалеть этого человека, но я решил во что бы то ни стало разыскать его очки. Я начал, ползая по грязному полу, шарить везде руками. И в это время меня донимала мысль: почему Пенджли не зовет на помощь? (Это для меня загадка и до сих пор.) Как я уже сказал, тогда у меня возникло единственное предположение: Пенджли имел все основания опасаться излишнего внимания публики. Вообще, пока я ползал на коленях в потемках, меня мучили разные вопросы. Например, где Хелен? Что делать, если в приступе безумия Осмунд начнет гоняться за Пенджли по галерке? И опять все тот же вопрос: где Хелен?! Я сообразил спросить ее об этом только по прошествии нескольких недель после того вечера. Оказывается, она занималась тем же, чем и я, – пыталась помочь Пенджли, только с другой стороны, где я ее не видел, и испытывала точно такие же волнения, что и я.

Наверняка наша возня не осталась бы незамеченной, не подними Хенч переполох в зале.

А дальше события разворачивались быстро. Пенджли все же вырвался и тут же метнулся к двери. Осмунд устремился за ним, я – следом. Пенджли определенно сбежал бы – и тогда моя история имела бы совсем другой конец или, возможно, не имела бы его вовсе, – если бы не кучка женщин, перепуганных воплями Хенча и в панике покидавших театр: охая и ахая, они все одновременно, как глупые гусыни, столпились у входа на лестницу.

Пенджли ничего не видел перед собой, у него перед глазами все сливалось. Вместо того чтобы повернуть налево, он повернул направо, толкнул возникшую перед ним дверь и по крутой лестнице, спотыкаясь, выбрался на крышу. И хотя на двери была надпись «Вход запрещен» и, как я полагаю, обычно дверь была заперта, на этот раз она была открыта и лампочка над ней не горела. Выскочив на крышу вслед за Осмундом, я так же, как и он, был встречен сильнейшим шквалом ветра, который свалил меня с ног. Осмунда я обнаружил тут же, недалеко от двери. Стоя на коленях, он всматривался в темноту.

Я замер рядом с ним и начал оглядываться вокруг. Зрелище было поистине необыкновенное. Впереди меня и по сторонам простирались крыши Лондона, так сказать самый верхний его ярус. Несмотря на кромешную тьму – впечатление было такое, что небо над нашими головами затянуто несколькими слоями бархата густого черного цвета, – несмотря на сыпавший все сильнее снег, хлопья которого жалили мне щеки, как миллионы ос, все вокруг мерцало, вспыхивало, искрилось. Это плясали рекламные огни вывесок над домами.

Я оказался на одном уровне с одной из них, изображавшей огромную розу. Она лениво, будто наслаждаясь, распахивала один за другим свои лепестки, приоткрывая хранимое ею сокровище – изящный, суживающийся книзу флакончик духов, который на минуту стыдливо показывался, а затем снова скрывался в ее медленно свертывающихся лепестках. Роза распространяла вокруг себя золотисто-алое сияние. Остальная часть неба, видимая мной, озарялась вспышками реклам, прятавшихся за крышами домов. Казалось, что Лондон, как ребенок, скачет, стараясь достать до неба своими золотыми пальчиками.

Я нигде не видел Пенджли. Зато в следующее мгновение, повернувшись, я обнаружил рядом с нами Хелен.

Осмунд тоже заметил ее.

– Уходи, Хелен, – сказал он. – Разве мы не простились с тобой? Уходи.

Она схватила его за руку:

– Джон, пойдем со мной. Пусть несчастный Пенджли провалится. Ты его достаточно напугал. Пойдем домой, Джон. Пойдем домой. – Она молила его, ее голос срывался. Должно быть, она видела меня, но, думаю, в те минуты я для нее не существовал.

– Домой? – спросил он; помню, сколько презрения он вложил в это слово. – Домой? У меня нет дома. У меня никого нет. Я ни с чем и ни с кем не связан. Дайте мне покончить с этим негодяем, и я умру спокойно. Грех искупается добрым делом. Не так ли? Иди, Хелен, тебе здесь не место. Тебя бурей сдует с крыши, а до земли далеко. Слышала, что сказал Хенч? Он их всех проклял. В том числе и меня. Но я прихвачу с собой этого жалкого подлеца. Он больше не посмеет порочить Создателя… – Отвернувшись от Хелен, Осмунд закричал: – Эй, Пенджли! Ты где? Выходи, чтобы отправиться туда же, куда отправился твой братец! Я заткну твой рот снегом, чтобы ты больше никогда не кощунствовал!

Он рванулся вперед, ступая по плоской части крыши.

Я удержал Хелен, готовую бежать за ним.

– Останьтесь здесь, Хелен. Вы ничем ему не поможете. Бушует ураган. Подождите, я сейчас его верну, – бессвязно бормотал я, словно в бреду.

Еще двадцать минут, и все будет закончено. Наша судьба будет решена. Представление закончится, и пожарник или кто-то другой из служителей театра поднимется сюда узнать, что произошло. Так получилось, что скандал, устроенный Хенчем, отвлек их и все стражи порядка толпились внизу.

Это было жуткое путешествие во тьме. Я бросками передвигался по скользкой крыше. Буря разыгралась всерьез. У меня перед глазами все качалось и плыло; невысокие трубы и гребни крыш так угрожающе кренились, что казалось, они вот-вот коснутся тротуара на Литл-Уиндмилл-стрит. Пробираясь во мгле, я увидел справа небольшое оконце, из которого струился свет. Это было помещение, откуда установленные здесь прожекторы лили на сцену разноцветные лучи. Приникнув на секунду к окошку, я разглядел сверху кусочек сцены. Там танцевали маленькие фигурки, а позади них колыхался, опускаясь, алый занавес.