Текст книги "Над тёмной площадью"

Автор книги: Хью Уолпол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Он захлопнул створку окна, вернулся ко мне и встал передо мной.

– Вот видите! – закричал он. – Вы этого не слышите, когда окна закрыты, а я слышу, слышу днем и ночью, днем и ночью. Для меня этот шум никогда не прекращается.

– Тогда зачем здесь жить, если это вам так мешает? – спросил я. – Много спокойных, тихих улиц.

– Да какая разница, – ответил он, – везде будет одно и то же. Только представишь себе – и уже понимаешь, что там то же, что и здесь. У всех одинаковые мысли, все делают то же, что все, и все они грязные, больные и занимаются только любовью, насыщают свои желудки, пьют, спят… – Он замолк, но тут же заговорил снова: – Не сочтите, что я сошел с ума. Ничего подобного. Но в тюрьме мое отношение к толпе окончательно закрепилось. Я ощущал подобное и раньше, но до некоторой степени. Когда я был ребенком, мне думалось: почему люди не могут быть красивее, не размышляют о том, как они живут, все им безразлично? Почему не избавятся от прощелыг и подлецов? Как просто – взять их всех и бросить в газовую камеру… Я и сам подлец, конечно, и заслуживаю физического уничтожения наравне с ними. Но я вполне готов к этому, и если бы нашелся кто-то… – Он осекся, замолчал и улыбнулся мне своей завораживающей улыбкой, как, бывало, в прежние времена. – Ну разве я не осел, Дик? Всегда был ослом, даже тюрьма меня не исправила. Как вы можете со мной общаться, просто удивительно.

– Совсем не удивительно, – сказал я. – Но вот чего я не могу понять. Если вам здесь так плохо, зачем вы забились в эту квартиру и живете среди этого шума и гама?

– Видите ли, – ответил он, кивнув головой, – у меня было желание от всех скрыться. Поначалу, выйдя из тюрьмы, я попытался жить в деревне. Но там обо мне все было известно, и я чувствовал себя так, будто я болен чумой и меня все сторонятся. Уехал в Испанию. Там было довольно спокойно. Прекрасная страна, прекрасная… И все же там я чувствовал себя в изгнании. Стремился домой. Мне в голову приходили самые невероятные мысли, чего я только не воображал. А потом я все-таки записался в армию, изменив фамилию. В то время им так нужны были мужчины для пополнения ее рядов, что меня даже не спросили, не был ли я в тюрьме. Два года воевал во Франции. Пули меня не брали. Ни разу не был ранен. Рад был бы умереть, но меня словно заколдовали. Я был обречен жить. В восемнадцатом году вернулся домой. Знал, как мне будет плохо, что снова начну терзаться, и решил побороть в себе эту мою уязвимость. Иногда мне это удается. А иногда – нет…

Таков общий смысл его слов, примерное воспроизведение чувств, стоявших за ними. Точность – трудная задача. В его излияниях было столько трогательного, хватающего за сердце. Тут и смятение, и растерянность, но буквально во всем, что говорил Осмунд, ощущалась внутренняя сила и решимость.

Он многое объяснял чувствами и нервами, и, слушая его, я понимал, что его нервная система была на пределе; переполнявшие его эмоции рвались наружу, как закусившие удила (кажется, я запутался в метафорах)… возникни любая драматическая, критическая ситуация – и его не удержать. Но это не было бы для меня неожиданностью. То, что он говорил о толпе, о своих ощущениях, звучало искренне. И все же за этим скрывалось что-то еще – беспокойство, связанное с какими-то обстоятельствами, которые все время были у него на уме. Я вдруг почуял, что случайно могу стать невольным свидетелем драмы, готовой вот-вот разразиться у меня на глазах.

Сама обстановка комнаты, где я оказался, должна была укрепить меня в этой мысли. Здесь почти не было мебели. Великолепный секретер с дверцами, живописно украшенными маленькими панелями из белой и красной слоновой кости, длинный обеденный стол без скатерти, три стула с золочеными спинками – и все. На голом запятнанном полу два коврика, рваных и затоптанных, но еще сохранивших красивый золотисто-персиковый цвет; старинная серебряная подставка для Библии или молитвенника из какой-нибудь церкви; два очень старых канделябра. Но особенно странное впечатление производили здесь стены, все в неровных серых и белых разводах, как будто маляры, прежде чем красить, замазали их грунтовкой да так и оставили. На одной из стен висело зеркало в деревянной резной раме, покрытой позолотой изумительного розоватого оттенка, так что сразу можно было угадать в нем старинную испанскую работу. На другой стене был триптих – лиможская эмаль переливающихся глубоких голубых и зеленых тонов. Две стены были голые.

На всем лежала печать запустения. Тут и воздух был затхлый, из чего я сделал вывод, что никто эту комнату давно не убирал. Это тоже показалось мне странным, ведь раньше Осмунд всегда был большим аккуратистом, тщательно следил за своим внешним видом и заботился о том, чтобы и вокруг него все сверкало чистотой. Сделав такое наблюдение, я решил повнимательнее приглядеться к хозяину дома и обнаружил, что и сам он уже не был прежним холеным франтом.

Ворот его пиджака был потерт и несвеж, галстук повязан небрежно и криво, а брюки висели мешком.

Он опять уселся рядом со мной и взял меня за руку.

– Дик, я хочу вам кое в чем признаться. Там, в ящике, – он показал на секретер, – я храню револьвер, постоянно заряженный. И ничего не будет удивительного в том, что в один прекрасный день я перегнусь через подоконник, окину взглядом проклятую площадь и уложу на месте одного-двух человек из толпы. Нет, не думайте, что я безумен, вовсе нет. Это будет с моей стороны своего рода протестом против гонки, спешки, лихорадочного ритма жизни, лязга, грохота и визга, которые царят в современном мире. Дик, этот мир лишен всего, что делало его таким драгоценным для нас, – красоты и покоя; в нем нет места для творчества, самобытности. Люди мечутся, толпятся, как бараны, стараясь протиснуться все сразу в одну дыру в заборе. Дальше будет все хуже и хуже, если кто-то не подаст им пример, не устроит им встряску. Глядите, вон они, ходят и ходят кругами по площади, выделывают разные коленца, кривляются, щерят зубы в глупых ухмылках. И этот гул – он не смолкает ни на минуту. Ночами я лежу без сна и слушаю его. Бум-бум-бум-бум… Шур-шур-шур… Жил когда-то на свете маленький человек, сидел в своей каморке и выпиливал что-то из кусочка дерева или резал по камню, создавая нечто непередаваемо прекрасное… Но его больше нет, он навеки почил, Дик, и никто даже не помнит, где его могила.

– И все-таки, – сказал я, – не могу согласиться с тем, что, застрелив из окна парочку случайных и ни в чем не повинных прохожих, можно как-то исправить положение.

– Нет, конечно же нет. – Он передернул плечами, выпрямился и резким движением вскинул голову, словно только что очнулся от тяжкого сна. – Так ничего не исправишь. Иногда я несу ужасную околесицу! Просто давно не видел вас, и этим все объясняется. А, привет! Вот и Чарли!

Дверь открылась, и вошел Буллер. Увидев меня, он вздрогнул. Думаю, он не ожидал, что еще застанет меня у Осмунда, и слова, которые он собирался произнести, застряли у него в горле.

Мы все трое молчали. Это был трудный для меня момент, я ощущал неловкость. Тут что-то происходило, к чему я не имел никакого отношения. Я опять стал прощаться:

– Как-нибудь повидаемся – на днях…

Осмунд меня остановил. В эти несколько секунд у него созрело решение.

– Нет, погодите, Дик. Мне кажется, вы можете нам помочь.

– В чем? – спросил я.

– Видите ли, вы угодили в бурлящий котел. Тут у нас заговор. Ничего особенного, но лучше, если вы будете посвящены.

Буллер сделал какое-то непонятное движение.

– Успокойтесь, Чарли. Дик наш надежный друг. Понимаете ли, Дик, мы немного взволнованны сегодня вечером, Чарли и я, потому что примерно через час у нас здесь состоится, как мы надеемся, встреча и разговор с одним нашим старым знакомым, мистером Пенджли.

Я кивнул:

– Знаю. Я видел Пенджли. Он ошивался тут поблизости.

– Вот-вот. Совершенно верно. Полагаю, он пожаловал сюда, чтобы произвести разведку. Мы давно ждем встречи с ним – Чарли, Хенч и я. Он у нас в долгу, но весь фокус в том, что он сам попросил нас о встрече.

И когда он это говорил, я увидел прежнего Осмунда. Никакой ерунды насчет револьверов и людских толп – как будто такого и не было. Его глаза искрились в улыбке, как в былые дни, он снова был по-мальчишески весел, чем пленил меня тогда.

– Да, да. Поверите ли? Три недели тому назад Пенджли имел наглость написать Чарли письмо, в котором предлагал ему встретиться. Заявил, что собирается сделать нам одно очень важное предложение. И это после того, как он так гнусно поступил с нами, после того, как смешал нас с грязью! Чарли принес мне письмецо, и я… я решил, что мы должны собраться все втроем и поговорить с ним.

– Что вы хотите с ним сделать? – спросил я.

– Сделать? Ну, я не знаю. Посмотрим. Припугнем слегка. Он этого заслуживает. Он…

Мы замерли. Кто-то открывал ключом дверь.

Мы переглянулись. Послышались шаги, затем – пауза. Ручка двери, ведущей в комнату, повернулась.

Я, не отрывая взгляда, смотрел туда, и – чудо из чудес, оно наконец-то свершилось! – мои глаза утонули в глазах Хелен Кэмерон.

Глава 4
В чайной

При виде Хелен волна огромной радости захлестнула мою душу. Все остальные переживания были забыты.

Тут мне придется, забежав вперед, сделать небольшое отступление. Хочу предупредить, что какие бы жуткие, нелепые, устрашающие или, напротив, замечательные события и сцены ни разворачивались с того момента и далее по ходу моего повествования, сам я все время пребывал в ощущении счастья, которое не оставляло меня, владея всем моим существом. И если вам покажется, что описание человеческой смерти или, скажем, мое отношение к возможности смертельного исхода страдает легковесностью и не очень серьезно звучит, то признаю свою вину и заранее прошу прощения. Это можно объяснить лишь тем, что в течение всего того безумного вечера я о смерти как-то не задумывался. Не так ли бывает и на войне, когда в разгар сражения образ смерти отступает на второй план?

Но, как вам потом станет ясно, в сознании Хенча, например, мысль о смерти присутствовала постоянно; не оставляла она ни на минуту и Пенджли.

Фактически это и есть суть моего рассказа, в котором я стремился передать, как каждый из нас на свой лад оказывался перед неотвратимым выбором, а за этим выбором стояла смерть человеческого существа. О себе могу только сказать, что с того самого первого момента, когда я вновь увидел Хелен, и до последнего – той чудовищной, завершающей сцены на крыше, среди кирпичных труб, а также в промежутке между этими эпизодами, хоть мне и пришлось немало пережить, душа моя ликовала от счастья; несмотря на то что, видит Бог, по большей части повода для ликования не было.

Как же я был удивлен, встретив ее там! Что касается самой Хелен, то ее изумлению при виде меня не было границ.

– Дик! – воскликнула она и замерла на месте. Затем она шагнула ко мне навстречу и взяла меня за руку. Мы стояли не шевелясь, как маленькие дети взявшись за руки, улыбались друг другу и чуть ли не хихикали.

Первое, что она произнесла, – она повторила слова Осмунда:

– Дик! Вам надо подстричься!

– Я уже это сказал, – подтвердил Осмунд.

Его глубокий, низкий, проникновенный голос вернул меня на землю и напомнил о делах насущных. Я сделал целый ряд выводов, весьма любопытных. Ну вот, например, что ни Осмунд, ни Чарли Буллер вовсе не ждали появления Хелен; что ее приход здорово их обескуражил; что для Хелен фигура Чарли в этом доме была не просто неожиданностью, а пренеприятной неожиданностью. Он явно был не к месту, и все вокруг, включая каждую мелочь обстановки в этой пропылившейся комнате, казалось, было проникнуто сознанием того, что там происходит нечто неподобающее.

И еще я заметил, как изменилась Хелен. Она уже не была юной, но я этому не удивился. Она стала еще стройнее, чем была. Тонкий, изящный ее силуэт можно было сравнить с темным гибким стеблем прелестного скромного цветка, неяркого и нежного, но сильного своей природной красотой и гармонией. Она одевалась в темное, почти в том же стиле, что и раньше, разумеется с некоторыми уступками новой моде, крой ее платья был простой и удобный, что, несмотря на всю ее женственность, придавало ее одежде сходство с униформой. В ее облике я прочел ту же безграничную доброту и благородство – то, что было для меня бесценно в ней, – тот же строгий взгляд и ироническую складку губ; но к этому теперь добавилось новое выражение лица, выдававшее в ней человека зрелого, сильного, умеющего владеть собой. На пальце у нее блестело простое золотое колечко, обручальное. Это значило, что она уже была не Хелен Кэмерон, а Хелен Осмунд…

Я знал, что это должно было случиться, но все равно какая-то дикая, беспричинная надежда во мне жила, и вот теперь она рухнула, едва я увидел это красноречивое свидетельство непоправимого факта.

Осмунд пристально смотрел на нее.

– Хелен, – приветливо обратился он к ней, – рад тебя видеть. Я не ждал тебя сегодня.

Она стояла, с улыбкой обводя нас по очереди взглядом, и не спеша стягивала перчатки. Затем села и плавным, непринужденным движением, из чего явствовало, что она чувствовала себя здесь свободно, как дома, сняла с головы свою маленькую мягкую шляпку светло-серого цвета.

– У меня изменились планы, – сказала она. – Мне было так скучно в гостях. Мопсет ужасная зануда, ты же знаешь, Джон, и я подумала, что, если завтра с утра я займусь покупками, это пойдет мне на пользу, немного развлечет. Ты не волнуйся. Клер сейчас в городе. Я позвонила ей от Мопсет. Мы решили вместе поужинать у нее в восемь вечера.

По Осмунду было видно, что, пока она это говорила, он что-то обдумывал и наконец принял решение.

– Хорошо, – сказал он, – просто замечательно.

– Ну, пойду приведу себя в порядок.

Поднявшись, она снова посмотрела на меня. Лицо ее, обращенное ко мне, сияло от радости. Мне почудилось, что при виде меня она испытывала облегчение, будто одно мое присутствие должно было ее как-то успокаивать.

– Дик! Подумать только! Не где-нибудь, а здесь! Невероятно! Я так часто думала о вас и гадала: где вы, что с вами, что вы поделываете…

Помнится, произнеся эти слова, она внезапно смолкла, по-видимому возвращаясь мыслями к ударам собственной судьбы, так неожиданно обрушившимся на нее со времени нашей последней встречи, и еще – в который раз припоминая горький опыт общения с людьми, которые теперь не слишком стремились знаться с нею и с Осмундом, более того, избегали их.

Как бы то ни было, одного ее взгляда на меня было достаточно, чтобы она поняла, каким бурным, неистовым счастьем я был переполнен оттого, что вновь обрел ее. Я и не пытался этого скрывать. Возможно, стоило бы быть поумнее и вести себя несколько иначе, и тогда дальнейшие события сложились бы не так, как они потом сложились. Дело не в том, что Осмунд что-то заметил; нет, в тот раз он ничего не заметил, так как слишком был занят совсем другими мыслями.

Хелен направилась к двери:

– Вы ведь не уйдете прямо сейчас, Дик? Нам с вами предстоит грандиозный разговор! Я хочу знать о вас всё-всё, все ваши сокровенные тайны!

– Мне нечего скрывать, – заверил я ее.

Она вышла, и дверь за ней закрылась. Мы трое переглянулись.

Осмунд, покачиваясь на своих длинных ногах, о чем-то думал и хмурился. Затем, повернувшись ко мне, сказал:

– Послушайте, Дик. У нас не так много времени, и нежданное появление Хелен осложняет ситуацию. Вы нам не поможете?

– Каким образом?

– Вот каким. Когда Хелен вошла, я как раз говорил о Пенджли. Наша краткая беседа с ним будет не совсем полноценной, если в ней не примет участие Хенч. Для Хенча это важнее, чем для всех остальных, потому что он пострадал серьезнее, чем мы. Видите ли, я должен был встретиться с ним в чайной у театра «Омнибус» в шесть тридцать. Но теперь здесь Хелен, и, исходя из обстоятельств, мне лучше бы остаться с ней. Буллер занят. Вы не посодействуете нам кое в чем – не сходите ли в «Зеленую тарелку», чтобы найти там Хенча и привести его сюда?

– В «Зеленую Тарелку»? – переспросил я.

– Да, да, – нетерпеливо сказал Осмунд; он заметно нервничал, ожидая, что каждую минуту может войти Хелен. – Это тут, почти на площади, за углом, Лоуэр-Риджент-стрит, следующий дом за театром «Омнибус». Там еще такой дед в забавном костюме у дверей, с рекламным щитом на длинной палке. Чайная находится на втором этаже. Вы ее сразу найдете.

– Что я должен сказать Хенчу? – спросил я.

– Просто то, что я не смог прийти, хотя сам собирался привести его сюда.

Помнится, я спросил, сообщили ли Хенчу что-нибудь о Пенджли. Да, сказал Осмунд, он знает, что это дело связано с Пенджли. Хенч уже много лет мечтает встретиться с ним и сказать ему, что он о нем думает. И вместе с тем он его боится. Чудной парень этот Хенч. Да, еще бы, неужели я его не помню. Ну а теперь он стал еще чуднее, намного чуднее – с тех пор как умерла его жена.

Я сказал, что не знал о смерти его жены. Да, подтвердил Осмунд, она умерла; прекрасная была женщина. Они были так преданы друг другу. Она все время навещала его, пока он сидел в тюрьме, а когда освободился, через неделю умерла. Ему ужасно не повезло, прибавил он. Да, ужасно не повезло, согласился я.

И больше ни слова. Осмунд не захотел сообщать подробности этой драмы. Главным для него было получить ответ – пойду я или откажусь.

И тогда я снова задал мой самый важный, роковой вопрос. Помню, я заговорил шепотом, словно повсюду вокруг нас были уши.

– Слушайте, – сказал я, – а что вы собираетесь сделать с Пенджли?

– Сделать? – переспросил Осмунд. – Ничего. Припугнем его немножко, вот и все. – А затем тихим, монотонным голосом проговорил себе под нос, будто размышлял вслух: – Я хочу знать, вернее, мы все хотим знать, почему он так поступил.

Мне показалось, что его словам вторили все предметы, находившиеся в комнате, – роскошный секретер, старинные серебряные канделябры, золоченые кресла: «Да, да, мы все хотим знать, зачем он так поступил, так поступил!»

Мне даже почудилось – а в тот момент это не было такой уж фантазией, – что и вся площадь, как-то приподнявшись над собой и заглядывая в наши окна, повторяла те же роковые слова: «Мы все хотим знать, почему он так поступил… поступил… поступил…»

Да разве я сам не хотел знать то же самое, а также много чего другого. И я ответил, что пойду и встречу Хенча.

Выйдя из квартиры и оказавшись на темной лестнице, я внезапно ощутил необыкновенный прилив сил. Это удивило меня. Весь тот день прошел в метаниях, в тревожном ожидании чего-то. Я страшно терзался и был близок к безумию. Всего час назад со мной случился голодный обморок. А теперь, спускаясь вниз по лестнице, я чувствовал неизъяснимую легкость, будто у меня за спиной выросли крылья.

Я воображал, что Хелен убегает вместе со мной, и эта мысль, пусть неосуществимая и неудачная со всех точек зрения, зажигала меня внутренним огнем. Я готов был пойти на что угодно ради кого угодно.

С этим необыкновенным ощущением легкости во всем теле я перешагнул порог и стремглав выскочил на улицу, словно нырнул головой вниз в роскошное море сверкающих вод. Оглядываясь назад, я теперь вспоминаю, что комната в квартире Осмунда освещалась только свечами в серебряных канделябрах; на лестнице же царил полумрак. Поэтому, очутившись на улице, я был ослеплен огнями площади.

Я попал туда в тот миг – а мне всегда представлялась эта смена декораций именно как миг, – когда, будто по команде некоего могущественного, но невидимого повелителя, двери всех магазинов и контор захлопывались, изрыгнув из себя содержимое, и тысячи и тысячи человеческих существ заполняли улицы.

Волшебным образом Лондон в одну секунду из загадочного царства, где за пестрыми фасадами пещер, сокрытых темными стеклами дверей, совершались всякие мыслимые и немыслимые сделки – опасные, гнусные, благородные и неблагородные, необдуманные, рискованные, жестокие, бессмысленные, пагубные и благие, – этот Лондон выворачивался наизнанку и превращался в свою противоположность, и все, что было доселе загадочным, непонятным, становилось явным, обнажалось… оставаясь при этом таким же непонятным и загадочным.

Разыгрывалась та же игра, но по измененным правилам. Все договоры, контракты, покупки, соглашения, конфликты, заговоры, столкновения интересов теперь происходили в открытую, в ярком сиянии рекламных огней, у всех на глазах, притом соблюдалось правило – все и каждый должны были двигаться, суетиться, ни на секунду не останавливаясь. Возможно, суть такой игры заключается в том, что как раз в этом непрерывном сновании туда-сюда и выясняется, кто способен стать хозяином в этом мире, то есть выявляются те самые ловкачи, которым с одинаковым успехом удается вершить свои делишки как в своих недоступных для посторонних глаз лавочках и конторах, так и в ослепительном свете улиц и площадей. Да уж, если кто задумал чего-то добиться в этой жизни, ему приходится изо всех сил биться, ловчить и изворачиваться – а без этого никак нельзя.

В те минуты, впервые за многие месяцы, у меня возникла уверенность, что я ее, эту жизнь, непременно одолею.

Теперь все они толпились на площади и куда-то шли, и земля гудела у них под ногами. Площадь уже больше не казалась мне темным озером, к которому на водопой стягиваются чудища, а скорее устроенной на тверди ареной, залитой ярким светом направленных на нее огней. Здесь каждому предлагалось взойти на нее, как на сцену, и попытать свое счастье в поединке. Поединок, который мне предстоял – что я вдруг с изумлением понял, – был не мой. Биться должен был Осмунд. Вряд ли мне удастся передать вам, с какой необычайной силой я вдруг ощутил его совсем рядом, когда, в нерешительности стоя у края тротуара, я получал со всех сторон тычки от снующих вокруг меня, спешащих куда-то непонятных существ, рыскавших в поисках своей добычи. Мне показалось, что рядом со мной выросла его могучая фигура, наподобие огромной, темной, крылатой тени нависла над площадью. Он парил над всеми нами, как огромная птица, но внимательно следил за мной, словно хотел мне внушить, что его нельзя ослушаться. Тут, припоминается мне, прежде чем сделать первый решительный шаг навстречу роковому поединку, я задержался, спрашивая себя: «А что я вообще делаю в этой компании? Что замышляют Осмунд с Буллером? Для чего эта мразь Пенджли околачивался на лестнице? Не будет ли для меня безопаснее забыть это сомнительное мероприятие и идти своей дорогой?» Но сразу же возникла мысль о Хелен, о Хелен в квартире у Осмунда, который вовсе не желал ее там видеть. Я представил себе ее такой одинокой, растерянной, смущенной, не понимающей, что происходит, и тут же в моем воображении возник Пенджли, стерегущий свою жертву в засаде где-то рядом, за дверью. Решившись, я шагнул вперед.

Пробираясь сквозь толпу, я работал локтями, и это помогло мне, ко мне вернулись силы. До этого мне казалось, что у меня начинается лихорадка. И снова я остановился и подумал: «Зачем мне вся эта возня?» Да, сказал я, глядя в розовые круглые личики двух милых тетушек, таких маленьких и пухленьких, что, казалось, толкни их – и они покатятся, как два бочонка, через всю площадь, расталкивая прохожих… Да, сказал я, а разве не главный и, пожалуй, единственный довод в мою защиту – это то, что мне случайно, поверьте, совсем случайно посчастливилось разыскать старых друзей и – благодарю тебя, Господи Боже! – вновь обрести любимую женщину? «Любимая женщина!» Я был готов орать эти слова во все горло, так меня взбудоражила мысль о Хелен. «За мою любимую женщину!» – произнес я и смело ринулся на арену, как гладиатор, размахивая мечом и сверкая щитом; а высоко в окнах над ареной уже решалась моя участь: там все зрители единодушно нацелили пальцы вниз – вниз!

В театре «Омнибус» давали комедию «Спокойной ночи, Чарли!», и весь состав игравших в ней актеров был изображен на фотоснимках, помещенных у входа. Сам Чарли был в пижаме, с наволочкой в руках, две дамы лежали в постелях, а старый джентльмен сидел в инвалидном кресле – все они были заняты самыми что ни на есть естественными для людей делами, но с такими отсутствующими лицами, какие обычно бывают только у актеров на фотоснимках. Из вертящейся двери ресторана «Омнибус» вышли два молодых человека. Они почему-то ссорились. Я до сих пор совершенно ясно помню, о чем они спорили – о восстановителе для волос. Оба были ужасно злы друг на друга. Затем в вертящуюся дверь протолкнулись важная крупная дама с ярко-желтыми волосами и очень тощий старикан, который трясся от холода. И вправду было холодно. Снег снова начинал падать, потихоньку, очень медленно, плавно, ласково.

Все еще в лихорадочном возбуждении от нахлынувшего на меня необузданного порыва счастья, я завернул за угол и сразу же нашел ту самую «Зеленую Тарелку».

У дверей ее стоял некто, одетый, по-видимому, Санта-Клаусом, в остроконечной шапке темно-серого цвета. Клочкастая свалявшаяся борода съехала набок, а рука, державшая щит с названием заведения, была откровенно грязна.

На щите было написано печатными буквами: «Пожалуйте в Зеленую Тарелку», а ниже – ее изображение. Проходя мимо старика, одетого Дедом Морозом, я заметил, как он вытащил из кармана своего очень заношенного наряда очень неопрятный носовой платок и принялся сдвигать в сторону бороду, чтобы она не мешала ему сморкаться. Как это можно по прошествии стольких лет помнить бороду у какого-то там старика, спросите вы. Потерпите немного, и вы поймете, что у меня были все основания ее запомнить, да еще как!

Я поднялся по лестнице и очутился в помещении, сплошь уставленном маленькими столиками. Там никого не было, за исключением двух официанток, которые неподвижно восседали в углу наподобие изваяний в Музее восковых фигур мадам Тюссо.

Конечно, для трапез и застолий время было совершенно неподходящее. Поэтому эта пещера и была так пуста. Все игры пока происходили на улице. Я выбрал столик у окна и сел. Одна из механических кукол приблизилась ко мне, прикрывая рукой зевок. Я заказал чай с булочкой. Все еще зевая, она прошла к вырубленной в стене нише и тут, словно под действием электрошока (а может, ей кто-то шепнул в ухо: «Восстань от сна, твой час настал!»), пронзительным голосом громко крикнула куда-то вниз: «Айбуладин!» – после чего побрела к своему стулу в углу, где снова застыла в позе воскового истукана.

Я смотрел в окно на стены домов напротив, и они казались мне крутыми скалами с острыми очертаниями вершин. Отсюда все было видно неотчетливо. Площадь тонула в темной дымке. Люди передвигались как тени, и было такое ощущение, что вот-вот из полумрака выплывет в своей лодке Харон. Где-то там, наверху холма, продолжали водить свои хороводы доисторические чудища, а внизу слышалось тихое «шлеп-шлеп, шлеп-шлеп», – то ленивые волны бились о подножие скал.

Вдруг дверь распахнулась, и вошел Хенч. Его нетрудно было узнать. Он был такой же, как раньше, увалень, большой, грузный, бесформенный, как перина, с маленькой круглой головкой, на которой сидел котелок, тоже до смешного крошечный. И еще одна типичная деталь в этой зарисовке – он всегда носил с собой зонт, неаккуратно сложенный и потому очень смахивающий на растрепанный кочан капусты. Стоя на пороге чайной, он был точной копией клоуна-комика, развлекающего публику в мюзик-холлах, – страшно раздутый в тех местах, где положено быть стройным, с плаксивой миной. Казалось, он вот-вот запоет писклявым, жалобным голоском потешные куплеты.

Он огляделся и, увидев двух официанток, открыл было рот, но опять закрыл и тут увидел меня. Так же как и Чарли Буллер, он меня не узнал и направился к другому столику. Тогда я встал и пошел ему навстречу. Мы стояли с ним посредине этой утыканной столиками пустыни, подобно Стэнли и Ливингстону во время их исторической встречи в африканской пустыне.

– Привет, Хенч! – закричал я. – Вы что, не помните меня?

Он посмотрел на меня, широко раскрыв рот; уронил зонтик, потом поднял.

– Нет, – сказал он смешным, тоненьким голоском, – боюсь, что…

– Дик Ган, – подсказал я.

Тут с ним стало твориться нечто невообразимое. Он страшно разволновался, и тело его заколыхалось. Я даже испугался, что он, чего доброго, вывернется наизнанку. Он был растерян, смущен и обрадован, ну просто как барышня, впервые попавшая на бал. Я сразу понял, в чем дело. Он не ожидал, что кто-то может, пренебрегая общественным мнением, заговорить с ним, да еще на людях. (Увы, он жил в этом убеждении далеко не первый день!) Чтобы помочь ему, я взял его под руку и повел к моему столику у окна. Он молча сел. Появилась механическая кукла. Я заказал чай с булочкой и для него.

– Может, вы голодны? Хотите вареное яйцо или еще что-нибудь? – спросил я.

– Нет-нет, – поспешил отказаться он, – конечно не хочу. Вовсе не хочу.

Видя, что его трясет от страха, я без промедления приступил к делу. Итак, сказал я ему, мне известно, что он должен был встретиться здесь, в чайной, с Осмундом, но Осмунда задержали дома некоторые обстоятельства, и поэтому он попросил меня проводить Хенча к нему в квартиру, которая была в нескольких десятках метров отсюда, на площади.

Казалось, мое появление совершенно ошеломило Хенча. Вот уж кого он совсем не ожидал лицезреть, так это меня. До этого момента он вообще не знал, пойдет ли на эту встречу.

– Понимаете, Ган, увидеться с Осмундом теперь, когда прошло так много времени… То есть я хочу сказать… Это вызовет столько грустных воспоминаний, правда, очень даже грустных…

– Так вы его не видели с тех пор, как?.. – Я замялся.

– Нет, – быстро ответил Хенч, – целых пять лет… То есть почти целых пять лет. Последний раз мы виделись в Истбурне, совершенно случайно, на фронте. Немного поболтали. Думаю, это вряд ли можно считать настоящей встречей.

– Нет, конечно нельзя, – искренне согласился я.

Трудно передать впечатление, которое на меня производила беседа с Хенчем. Он не то чтобы говорил – он щебетал, и притом как-то уж очень жалобно, так что на ум приходило странное сравнение с канарейкой, вырвавшейся на волю и теперь пытавшейся донести до слушателя рассказ о том, каково ей пришлось в клетке. Этот дребезжащий, тоненький, трогательный голосок исходил из тела, которое при должном обращении с ним и заботе могло бы быть величественным, солидным, внушать уважение.

Хенч был ростом, как мне думается, шесть футов, не меньше, и при этом имел весьма массивную фигуру. Но вот беда – он был словно сделан из мягкого мучнисто-белого теста, которое скатывалось в валики, образуя жирные складки на шее, на затылке, под глазами, между пальцами. И волосы у него были такие светлые, что сливались по цвету с кожей, и потому были почти невидимы. Купаясь в ванне, он, наверное, походил на здоровенного моржа. При всем при том его лицо не было лишено приятности. В нем читалось добродушие, честность, искренность. Теперь, после стольких переживаний и бед, в его глазах застыло тревожное, горестное выражение. И двигался он – кстати, то же самое я подметил в Осмунде и Буллере, – как будто сторонился людей, потому что принадлежал к особой секте – секте отверженных.