Текст книги "Манящая бездна ада. Повести и рассказы"

Автор книги: Хуан Карлос Онетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Мы были раздражены, мы чувствовали себя униженными, речь ведь шла о Годое, коммивояжере. Нам не довелось это видеть, но с равным успехом мы могли бы оказаться свидетелями того, как этот жирный усатый старый тип обнаружил девушку на вокзале, не то подал ей несколько монет, не то отказал в них, а потом, прячась за колоннами, стал шпионить за ней. И все это, наверное, при первой же встрече, а мы-то были слепы чуть ли не целый год. Раздражены и унижены тем, что он раньше нас залез своими грязными лапами в историю Риты и козла и рассказывал о них своим гнусным голосом. Позже это перестало казаться нам важным – его история была другой, лживой, ибо он, конечно, ни в коей мере не достоин истины и тайны. И вот, если позже нас перестал мучить его голос, перестало мучить, что он недоверчиво препирался с девушкой из-за стоимости билета в ту ночь, когда они встретились на вокзале, у выхода на площадь Конституции, и понемногу утихли муки воображения, то тогда этот голос, чем дольше мы его слушали, становился для нас все гаже и невыносимее. Я хочу сказать, сиплый голос Годоя, выкладывающего историю, жалкую часть истории, которую ему дано было знать, всем своим друзьям в Санта-Марии, как только он вернулся из своего вояжа.

Но как бы то ни было, все произошло именно так. И если я говорю «мука», я забегаю вперед. Потому что мука пришла потом, когда мы поняли, к чему приблизился Годой той ночью на вокзале. Поначалу мы были просто раздосадованы: как он, жирный, тупой, за сорок ему небось перевалило, как это он первым сумел вмешаться в то, что нас, именно нас ожидало на дороге, которую мы проделывали по четыре раза на дню.

Итак, субъект с чемоданами, только что прибывший из коммерческого вояжа с юга. А тут дождь; возможно, он был без плаща, а может, боялся, что усы намокнут или очки запотеют. Во всяком случае, он не двинулся дальше, не спустился сразу же с лестницы, чтобы отыскать такси. Недовольно ворча, он остановился под большой аркой у выхода, освещенный падавшим с крыши перрона электрическим светом. И она – то ли решила укрыться сама, то ли укрыть козла, безотчетная ненависть к которому к тому времени уже угасла, но так или иначе и она не рискнула выйти на неуютную улицу, хоть там, несомненно, люди становились сговорчивее. Она стояла наверху, в полосе света, у выхода, разглядывая тех, кто проходил мимо нее, нутром чуя поживу и почти никогда не ошибаясь в выборе.

Вот что узнали мы, Тито и я, здесь, в Санта-Марии. «Я ждал в надежде, что пройдет дождь или рассеется народ, охотившийся за такси, когда ко мне подошла женщина, волоча за собой козленка, и спросила, не могу ли я ей чем-нибудь помочь. Она мне говорит, а я чувствую с самого начала, что это выдумки, будто она едет неизвестно откуда и тетка или золовка должна была встретить ее на вокзале, а она тут с пяти вечера без копейки денег на такси, чтобы добраться с козлом по незнакомому адресу на другой конец города, разумеется, все для того, чтобы поездка оказалась достаточно дорогой и я бы не отделался мелочью. Я задаю ей несколько вопросов, она вразумительно отвечает, все уже зазубрила. Едет из Коронель-Гида, к примеру, а тетя или двоюродная сестра живет где-то в Вилья-Ортусар. Сует мне грязную бумажонку с адресом. Я ей говорю, чтобы она не волновалась, наняла бы извозчика, потому что никакой шофер такси не захочет, чтобы козел пачкал ему сиденье, а когда она приедет, семья заплатит. Но и на это был ответ. А вдруг тетя ушла на танцы или на похороны, ее нет дома или она дома, но у нее нет денег заплатить за извозчика. Все то время, что мы объясняемся, она тихонько хнычет: еще бы, потеряться в большом городе, да к тому же дождливой ночью, и с козлом, вернее, с козленком, которого везет в уплату за гостеприимство, потому что какому-то типу, хахалю золовки или сестры, очень нравится жареная козлятина. А я твержу себе: это лицо мне знакомо. Я не оправдываюсь, я последний болван, что стал проверять. Я на это пошел отчасти потому, что мне повезло на юге и я привез кучу заказов; и потом у меня засела мысль, что она не в первый раз попадается мне на глаза. Вдруг все это мне надоедает и делается стыдно тех, что остановились поодаль и пялятся на нас, прислушиваясь с безразличным видом. Я ее спрашиваю, не виделись ли мы раньше, не жила ли она в Санта-Марии, ведь именно здесь я за ней когда-то приударял. Говорит, нет, и даже не знает, где это Санта-Мария. Тогда внезапно я говорю ей: идем. Она слегка напугана, но идет за мной. Все глазеют, я с чемоданами, вниз по лестнице, прямо на дождь, который и не думает переставать, а она, немного отстав, с козлом, то ли он съехал по лестнице, то ли слетел кувырком, а может, она его снесла вниз. Я не оборачивался. Я отвожу ее туда, где все клячи пьют воду, и договариваюсь о цене с извозчиком, уже тогда кляня себя, понимая, что я неисправим, но не в силах остановиться. Ей это пришлось совсем не по вкусу, и она тронула меня за руку, боясь, что я отдам деньги извозчику. Но я дал их ей, дал столько, что на них можно было отвезти стадо козлов в Вилья-Ортусар или куда бы там ни было, туда и обратно, и, возможно, постарался получше устроить ее, со свертками и скотиной. И даже, кажется, что-то сказал ей на прощание вроде того, что все мы должны друг другу помогать, сегодня я тебе, завтра ты мне. Что-то в этом роде, а сам – промок до нитки и поношу себя на чем свет стоит; тут возница взмахнул кнутом, и они рысцой двинулись по улице Орнос, чтобы потом развернуться, так как ехали против движения.

Я пересек улицу, пошел в ресторан и за едой забыл о происшедшем. Было около десяти, когда я вышел; чудом мне попалось свободное такси, и я дал адрес гостиницы. И вдруг я сообразил, кто была эта женщина. Погодите. Я сообразил, изумляясь тому, как мне это раньше в голову не пришло, и тут же делаю то, что сделала и она. Я говорю шоферу, чтобы он вернулся на площадь Конституции, что я забыл кое-что; и вот мы едем по Коррео. Я прохожу через ту дверь, которая выходит не на площадь, снова пересекаю весь вокзал, с чемоданами в руках, в ботинках, разбухших от воды, и застаю ее в наилучшем виде на том же самом месте, – и свертки на полу, кто знает, что в них набито, и козел на веревке, а она рассказывает байки какому-то священнику, который делает вид, что не слушает. Я замер, глядя, как, к счастью, стихает дождь; она некоторое время меня не замечала, пока священник не поднял руку, то ли прощаясь, то ли отстраняя ее, а может, для благословения, и не ушел. И тогда мы остались одни, прислушиваться к лязгу маневрирующего поезда, к последним каплям дождя, падавшим с крыши перрона. Я широко улыбаюсь и стараюсь встретиться с ней взглядом, она меня увидела, и я понял, что она не знает, что делать – плакать или браниться. Я-то не очень и собирался говорить ей о деньгах, которые она сумела вытянуть, меня больше интересовала Санта-Мария и времена нашего знакомства. Сам не знаю, что на меня нашло, когда она, вся сжавшись, принялась собирать свои свертки, то ли набитые грязной одеждой, то ли надутые воздухом, а потом легко потянула за веревку козла, который стоял совсем смирно, как будто спал. Она подхватила его на руки, и я дал ей уйти, так ничего и не сказав, я видел, как она спускается по лестнице и удаляется шаг за шагом по площади, начав отсюда свой путь к дому сестры или бабушки, в Вилья-Ортусар, на этот раз пешком. Итак, это была некая Рита, выросшая в семье Малабии, она была служанкой, кажется, у сумасшедшей Бергнер, вдовы Малабии-старшего. Когда она стала взрослой девицей и ей наскучило быть служанкой, она начала путаться с Маркосом Бергнером, гоняя взад и вперед в его пестром гоночном автомобильчике, от домика Маркоса на берегу до отеля „Пласа“ или до какой-нибудь бильярдной, откуда Маркоса еще не выкинули. Ну, а потом, когда с него, как всегда, хватило двух или трех месяцев, она стала путаться со всяким, кто мог потратить на нее несколько песо. Не для того, чтобы заплатить ей, это случалось редко, а только чтобы оплатить выпивку, бифштекс и пойти с ней куда-нибудь, где бы она могла напиться и, главное, потанцевать. Та самая Рита, вы должны ее помнить».

Я вспомнил, и Тито тоже, хотя у него, естественно, было гораздо меньше оснований для этого. Она выросла у моих родителей и возилась со мной два или три года. Потом мой брат Федерико женился на сестре Маркоса, и после того, как они возвратились из свадебного путешествия, она стала вроде горничной у Хулиты, моей невестки. Я говорю «чем-то вроде», потому что Хулита была сумасшедшей еще до того, как сошла с ума, до того, как умер мой брат. Она никогда никого не узнавала, ни с кем не поддерживала определенных отношений. Так что Рита была для нее – последовательно, в строго определенном порядке – служанкой, задушевной подругой, дочерью, собакой, шпионкой, сестрой. И еще соперницей, другой женщиной, к которой она ревновала. А ревновала Хулита даже к лошади Федерико – хотя она и кобылой-то не была – и любила это свое ревнивое страдание, искала его, где только можно; ей позарез нужно было ощущать, остро переживать все компоненты того чувства, которое в целом именовалось любовью к Федерико, моему брату.

Но Федерико, как вы знаете, очень скоро умер. И тогда она, Рита, оставаясь горничной и всем прочим для Хулиты, превратилась в значительной мере и в нашу служанку: моих родителей и мою, в нашем доме. Хулита же продолжала жить вплоть до своего помешательства в том крыле дома, где они жили с Федерико, по другую сторону сада. Эта девушка, Рита, по нескольку раз в день проходила через сад и поднималась по лестнице к Хулите, чтобы прибрать. По крайней мере, в начале ее вдовства; позже она к ней входила, только когда та открывала ей дверь. Иногда Хулита спускалась, чтобы обругать ее, не просто обругать, а обдать целым потоком грязи, жестокости и злобы, всего того, что женщина способна излить на другую женщину, а потом выгоняла ее. Я рассказываю о времени со смерти Федерико до того, как сумасбродство Хулиты превратилось в сумасшествие.

В ту далекую, а потому требующую снисхождения пору, когда события еще только разворачивались, четыре или пять лет тому назад, Рита была смуглой восемнадцатилетней девушкой с примесью индейской крови. Она смеялась целый день и не обращала на меня ровно никакого внимания. Мне было шестнадцать, я был невинен; тогда только что открыли публичный дом на берегу, и в воздухе Санта-Марии пахло соблазном. Все это, я знаю, неважно и никак не связано с козлом, и все же я рассказываю, потому что этим объясняется, почему я, несколько таясь от Тито, придал такое значение рассказу Годоя, коммивояжера, о его встрече с Ритой на площади Конституции.

В те времена, времена публичного дома и вдовства моей невестки, Рита была любовницей Маркоса, брата Хулиты. Не любовницей, это я для краткости. Маркос приезжал ночью, всегда пьяный, на «Альфа-Ромео», она ему открывала дверь, и они ложились. Ничего больше, всего несколько раз в месяц, не более часа каждый раз, за исключением тех случаев, когда Маркос был слишком пьян и засыпал сразу. Мне слышен был шум машины, стук двери, шаги в саду. Тогда я почти все ночи проводил у себя в спальне, наверху, занятый писанием поэм, мыслями о публичном доме, о Хулите и смерти брата. Я выжидал, а потом спускался в сад и подсматривал за ними в окно, вскарабкавшись по решетке до угла, не затянутого шторой. Рита и Маркос. Я был по-детски уверен, что если она спит с кем-то, то непременно согласится лечь со мной. Но она сказала «нет», необидно посмеялась, возможно, чувствуя, что обида придаст мне мужественности, а то и внушит недостающую дерзость.

А потом она ушла из дома, сразу после того вечера, когда вы и остальные явились посмотреть на то, что осталось от Хулиты, сразу после развала публичного дома, после того, как его забросали камнями и сожгли. Было так, как рассказал Годой. Некоторое время она разъезжала, одетая как состоятельная девица, в машине Маркоса, слегка шокируя публику, еще не успокоившуюся после истории с домом терпимости. Она была несовершеннолетней, и поэтому мой отец мог бы уладить дело. Трудно сказать. Во всяком случае, он не захотел вмешиваться. Она путешествовала каждый вечер от знаменитого фаланстера, дома Маркоса на берегу, до площади. Туда и обратно в звонком красном автомобильчике, каждую ночь, пьяная или подвыпившая. До тех пор, пока Маркосу все это не надоело и не последовал один из всем известных финалов: он или бросил ее раздетой на дороге, или швырнул в реку, или безобразно поколотил палкой, или просто исчез. И тогда голод заставил ее выйти из дома и отправиться на поиски мужчины, иначе говоря, на поиски пропитания. Она ходила то с тем, то с другим по городу, площади и окрестностям, потом спустилась на другой берег, во второразрядные кафе фабричного района. И так как мы ею не интересовались, то она окончательно пропала из виду.

Вплоть до того солнечного вечера на каникулах, когда Тито и я в купальных костюмах незваными пришельцами пили лимонад за столиком клуба; дело было в субботу, и в предвкушении танцев мы сидели возле бассейна, где соревновались пловцы. Один из юношей повторил рассказ Годоя; мы молча глотали негодование и, хотя, я в этом уверен, ни на минуту не переставали думать о той лестнице у выхода на площадь Конституции, все же темы этой не касались, кажется, до марта, то есть до возвращения в Буэнос-Айрес, на факультет, в пансион на третий этаж, над площадью.

Я ведь не настаиваю, не приказываю вам обязательно обратить внимание на то или иное, я просто выкладываю все перед вами. Привлекая ваше внимание к чему-нибудь, я не стараюсь втолковать вам эту историю, хотя и надеюсь, что мои замечания могут приблизить вас к моему пониманию ее, иначе говоря, к моей истории.

– Ну, ну, разумеется, – сказал я. – Итак, вы вернулись в Буэнос-Айрес, вы и Тито. Жили на третьем этаже пансиона, выходящего на площадь Конституции. С окном на улицу, не так ли? А если она располагалась на нижних ступеньках лестницы, ведущей на площадь, то, значит, вы могли увидеть ее из окна? Она ведь стояла рядом с газетным киоском?

Он улыбнулся, посмотрев на меня чуть насмешливо, чуть недоверчиво. Вытащил из заднего кармана брюк трубку.

– Да, именно, около газетного киоска. Она и козел: слева от них была лестница, справа – газеты и журналы. Хозяин киоска уже не удивлялся и по отношению к ней соблюдал приличия, что выражалось в том пристрастии к общим фразам, с помощью которых, несмотря на вечную зависть и раздоры, лавочники, беседуя через улицу, обычно поддерживают достоинство своего цеха.

Пока он набивал трубку, я задумался над двумя деталями. (Он уже пояснил, что комната, в которой они жили, действительно выходила на площадь, но оттуда нельзя было увидеть место, где обычно пристраивалась женщина.) Во-первых, было нелепо, что Рита с козлом промышляла на площади Конституции – присутствие этого животного могло прибавить достоверности только в Ретиро. И странно, что он подумал об этом всего несколько дней назад, когда болезнь и смерть женщины напомнили ему всю историю. Это было ложью.

Во-вторых, хотя прежние отношения с Ритой породили у него, с той самой минуты, когда он услышал рассказ Годоя, уверенность в том, что это именно его история, а не Тито и ничья другая, он предпочел, чтобы розысками и сближением занимался Тито. Наверно, уже тогда он считал эту историю больше своей, чем даже этой женщины; и, несомненно, он и сейчас думал так.

– Скорее всего из-за этой самой уверенности, – сказал он. – В день приезда в Буэнос-Айрес мы возвратились в пансион лишь на рассвете. Стояла душная грозовая ночь. Мы не говорили о Рите. Мы прошли по подземному переходу на вокзал, без надобности избрав более длинную дорогу и повторив путь, проделанный Годоем в первый раз, когда он наткнулся на девушку, а не когда он за ней шпионил. Ее не было. Мы задержались, чтобы оглядеть площадь с верхней ступеньки лестницы, поговорили о том, будет ли дождь, о переменах, происшедших, как нам казалось, с нашими друзьями, о преимуществах жизни в Санта-Марии и в Буэнос-Айресе. Она не пришла.

Следующий день был праздничным, а может, просто не надо было идти на факультет. Я провел его, валяясь в постели, с книгой в руках, созерцая потолок, и не захотел пойти с Тито. Разумеется, я думал о ней, но скорее подсознательно; а вообще-то я думал о Буэнос-Айресе, окружающем меня со всех сторон, перебирал причины моего отвращения к этому городу, его жителям и их привычкам. Разумеется, Санта-Мария не лучше. Тито вернулся, когда стемнело, и, прохаживаясь взад и вперед по комнате, принимался то и дело рассуждать на темы, которые его не занимали, или задавать вопросы, на которые я не отвечал. Мы думали об одном и том же, я это знал, и это начинало меня злить. Я считаю, было бы непорядочным говорить вам сейчас, что я думаю о Тито; а кроме того, поскольку вы его знаете, это еще и бесполезно. Так растолстеть в молодости, быть может, просто недостаток, юношеская распущенность, но он-то станет настоящим боровом, и ему на это наплевать.

(Наверно, его угнетала жалость, и ему не удавалось скрыть от меня, что именно жалость, и только она, в той смутной форме, которая именуется угрызениями совести, побудила его рассказывать мне эту историю. Именно она, невзирая ни на что, помимо всего, что сопутствовало рассказу, помимо удовольствия быть целую ночь центром внимания, помимо упоения полновластно распоряжаться тем, что воскрешала память. Наверно, поэтому он и маскировался, пуская в ход иронию, выказывая тщеславие и жестокость.)

– Вообразите себе: я растянулся на постели, с трубкой в зубах, и молчаливо разделяю тайные стремления своего не бог весть какого умного дружка. Может быть, когда папаша отдаст концы… А может, не стоит ждать. Вам ведь, как и всей Санта-Марии, известно, что есть завещание моей невестки. Она еще не была признана сумасшедшей, когда его писала, а мне скоро исполнится двадцать два. Я ничего не собираюсь утаивать. Может случиться, я кончу свой век подобно вам, а может, женюсь на сестре Тито, приобщусь через нее к скобяному бизнесу и буду преисполняться гордости при виде своего штампа на товарных накладных. От меня можно ждать чего угодно. Но это… Вы не представляете, что таилось для меня в образе Риты, когда я воображал, как она с козлом на веревке стоит у вокзала, приставая к прохожим со своей видавшей виды выдумкой. И вот мы оба сосредоточились на одном и том же, я – молча, не меняя позы, Тито – шагая взад и вперед и захлебываясь своими планами. Его манила возможность приключения с естественно напрашивающейся (она же сама дошла до того, что, пуская слезу, просит милостыню) ночью любви втроем, по очереди, установленной жребием. Возможно, с участием козла. А я приходил в ярость, ощущая, как что-то во мне распаляется той же грязной надеждой. И еще я злился оттого, что ясно понимал: для меня лживая побирушка с козлом была, кроме того, Ритой, человеком, о котором у Тито вообще не было никакого представления. Впрочем, и так видно, что думали мы об одном и том же, томились – в сторону деликатность – одним желанием, рассчитывали заполучить одно и то же.

(Он стоял в своей клетчатой рубашке, покусывая трубку и обнажая в вымученной улыбке белые острые зубы. Он ждал моего приговора. Я мог бы пойти ему навстречу, но решил не идти.)

– Могу сыграть возмущение, если вам этого так хочется, – сказал я ему. Я собрался наполнить бокалы, но он меня опередил, и по этому его движению я понял, что в то уважение, которое, несмотря на всякие оговорки, на тысячи маленьких оговорок, он все-таки ко мне питал, питал, зная, что мы – одной породы, которой я не изменил исключительно по инертности, и гожусь ему в отцы не только по возрасту, что в это уважение вкралась намеренно фальшивая нота, а использует он ее для самозащиты, во имя сохранения дистанции и превосходства. Но мысль: «Он еще ребенок» – не пришла мне в голову. Я любил его и жалел и поэтому поблагодарил за вино. – Я готов прикинуться и дураком, если только это поможет вам продолжить рассказ.

У меня уже созрела своя ядовитая, невероятная антиистория, когда я подумал: «Рита – я не представляю себе ее лица – и козел. Он твердит это на разные лады всю ночь, начиная с той самой субботы, в которую я ожидал их на кладбище. Мы не продвинулись ни на один шаг, ни на один день. Женщина и козел. Я как будто побывал с ними на экскурсии, и по возвращении мне вручили две-три дюжины моментальных фото – женщина и козел в разных позах».

– Спасибо, – сказал он, опять улыбнувшись, прошелся до окна и замер над тишиной, только что с грехом пополам воцарившейся на площади; потом вернулся, выпуская дым, улыбнулся снова. – Нет нужды так явно помогать мне. Достаточно того, что вы меня слушаете. Разумеется, если вам нетрудно. Право, я не знаю, хочу ли я продолжать. Да и, кроме того, разве вам важно то, что важно мне? Я ведь могу ошибиться, утверждая, что моя история бесконечно важнее этой истории вообще. Историю вообще я могу рассказать за две минуты, и вы на ее основе выстроите свою историю, а там…

– Нет, – отрезал я, передразнив его вежливо-уклончивую улыбку. – Это я предполагаю проделать на основе именно вашей истории.

– Пожалуйста, – сказал он таким тоном, что можно было подумать, будто он мне угрожает.

– Итак, Тито и вы на второй день после возвращения, и в голове у вас женщина с козлом, и все, что естественно было ждать от встречи с нею.

– Да, это и безмолвная ярость. А также, повторяю, уверенность. Прежде всего – я вам уже говорил, – потому что я знал Риту, а она знала меня. Рита моя – вот что я чувствовал, лежа в кровати, в то время как этот дурачок надоедал мне своими проектами. Возможно, я еще вам расскажу о них. Моя, потому что несколько лет назад, когда я еще не знал, что с женщинами сближаются на языке глухонемых, я ее желал, и она знала, что я ее желаю. И еще раз моя, и это главное – пусть это вас не шокирует, не делайте скороспелых выводов, – потому что я подсматривал за нею и Маркосом в постели. Я ее видел, понимаете? Она была моя. Я уже не говорю о том, что моей эту историю делало все то, что было в ней странного, сомнительного, придуманного. Козел, в частности. Присутствие козла усложняло ситуацию, выдумка становилась хитроумной до совершенства. В таком виде история была не для Тито. И неважно, что именно он первым из нас двоих столкнулся с женщиной и заговорил с ней. В годы пребывания в пансионе мы много читали, и зачастую сведения о книгах, это я к примеру говорю, доходили до нас одновременно, и тогда мы рвались достать их. Часто это было для меня игрой; мы играли в то, кому первому удастся достать и прочитать книгу. Я всегда позволял себя побеждать; эти победы делали Тито счастливым и, что еще важнее, давали мне возможность читать книгу тогда, когда ее уже не портило и не пачкало его удовлетворенное любопытство. С Ритой, которая на вокзальной площади клянчила на поездку в Вилья-Ортусар, у меня произошло то же самое. Ему обязательно надо было заговорить о том, что нас занимало. Он предложил мне выйти поискать ее, но я ему ответил, что меня это не волнует и что я не собираюсь вылезать из кровати. Он был слегка задет, слегка смущен. И вот он один отправился на поиски той, которая нужна была мне, чтобы установить контакт, который нужен был мне, – все для того, чтобы я мог избежать проволочек, натянутости первого приветствия и не разминулся бы с ней. А я приник к окну; оттуда я не мог видеть Риту, даже если она и стояла около газетного киоска. Но мне была хорошо видна улица и площадь перед пансионом. Не прошло и получаса, как я заметил, что Тито появляется то в тени деревьев, то в свете круглых фонарей на площади, идя в обратном направлении. Я вышел в столовую, спустился по лестнице – он поехал наверх в лифте. Тогда я вышел на улицу, чтобы купить газеты у входа на вокзал. Палило по-прежнему, гроза не разразилась, пройдя стороной и не обронив дождя. Я купил газеты и увидел ее; меня поразила длинная белоснежная шерсть козла. Не знаю, сколько лет ему было, этому козлу, впрочем, это легко высчитать. Он стоял как вкопанный, такой безукоризненно белый и стройный, напоминающий игрушечного козлика. Так непостижимо отвечающий образу, возникающему в воображении ребенка или незадачливого художника, который зарабатывает себе на жизнь, рисуя для фабрики детских игрушек. Это был чудесный вымысел, и таким заманчивым вымыслом он и остался на протяжении всей истории.

Вчера я выкопал яму козлу из сказки. Все время я воочию ощущал самый настоящий козлиный запах, видел сухие черные полированные орешки его экскрементов. Но я не дал себя обмануть; я знал с самой первой минуты, с первого робкого взгляда, которым мы обменялись в то время, когда я покупал в киоске газеты, скрывая, что слежу за ней, скрывая свое пророческое волнение, читая какие-то заголовки о каких-то победах и поражениях, что козел, столь кроткий на вид, был символом чего-то такого, чего я не пойму до самой смерти; и я не надеюсь, что мне это объяснят. Я хочу сказать, что рассказываю не для того, чтобы услышать ваше объяснение. Я сказал – игрушечный козлик, чтобы у вас создалось общее впечатление. Но это тоже не то, потому что никакой игры у меня и в мыслях не было. Козленок, родившийся не от козла, но созданный человеческим воображением, творческой волей художника. Он застыл в тени рядом с киоском, в которой спряталась и она, вернее, почти затаилась, подстерегая очередную жертву, стараясь захватить ее врасплох. Это было изваяние идеального козла, закутанное в длинные шелковистые пряди, омытые той невероятной белизной старушечьих седин, владелицы которых до самой смерти остаются верны своему женскому предназначению и непременно добавляют синьки в последнюю воду, совершая обряд еженедельного мытья головы. А ноги сухощавые, почти точеные; караковые лакированные копытца. Как видите, я прилежно все описал. Потому что это можно рассказать лишь один раз, чтобы сразу забыть или же помнить всегда. Потому что надо всем этим горели, неожиданно и коротко вспыхивая, не похотливые, не насмешливые и не мудрые желтые глаза. Временами я их сравнивал с топазами, с золотом, с полуденным грозовым небом, когда в городе воняет отхожим местом, и я чувствую настоятельную необходимость вернуться к этому сейчас. Ни то, ни другое, ни третье, но в голову мне приходили и похоть, и насмешка, и мудрость. Прибавьте еще – я-то должен был это сделать, упомянуть их – чуть-чуть изогнутые крошечные рога, едва пробивающуюся бородку. И вот вам, как я уже говорил, козленок из сказки, спрятанный из тактических соображений в тени, легко повинующийся приказу веревки, точно грозное военное орудие перед атакой. Ненастоящий, застывший, словно игрушечный.

Она очень постарела, но старой еще не выглядела; ведь она была из тех, не перешагивающих порога старости женщин, которых жизнь, как будто не отваживаясь наказать сильнее, навсегда оставляет в бесполом возрасте сорока лет. Однако тем вечером больше двадцати пяти ей дать было нельзя. Я смотрел, как она управляется с козлом; у нее была та же улыбка и только слегка погас блеск зубов. По моему неполному подсчету, на три неудачи приходилась одна победа. Я прошел мимо, не взглянув на нее, и отправился ужинать, выбрав такой ресторан, где Тито не мог меня найти.

Он снова улыбнулся – я ничего не понимал – и принялся выколачивать трубку, показывая тем самым, что одна глава завершена. «Он скверный рассказчик, – беззаботно подумал я. – Говорит очень медленно, обсасывает то, что ему полюбилось, считая, что суть не в так называемом действии, да и слишком уверен, что я, слушатель, не груб, не легкомыслен и мне нескучно».

– Отлично, – сказал я ему. – Я увидел козла, и теперь он стоит у меня перед глазами. По-моему, он сильно отличается от того, который, хромая, дотащился до кладбища вслед за катафалком, так же легко слушаясь вашей руки, как слушался Риту у вокзала. У нас есть козел, и я считаю, что это самое главное. Я склонен принять топазы, золото и грозовые небеса, которые вам так понадобились. Но все-таки почему в тот первый вечер вы притворились, что читаете о событиях в Корее или о футболе, вместо того чтобы заговорить с ней? Сейчас я продолжаю думать о другом, о том, о чем думали вы, равно как и Тито, получасом ранее в пансионе. Впрочем, нам пора наполнить бокалы, а с этим можно подождать; я ведь уже знаю, что каждое выколачивание трубки означает конец главы.

– Это не от робости, – сказал он. – Пожалуй, прежде всего мне хотелось разойтись подобру-поздорову. Я израсходовал всю свою ненависть на эту наивную тайную месть: я следил за ней потихоньку, я видел, как она с нелепым видом, дурно одетая, жалко выманивала деньги, которых тогда, в Санта-Марии, я дал бы ей в сто раз больше, хотя бы и должен был для этого украсть их. Ну а Тито, ясное дело, разговаривал с ней. Той ночью я вынужден был выслушать и его версию встречи; говорил он возбужденно, со множеством эпитетов. Он не имел ни малейшего представления о том, что было на самом деле. Поначалу она, кажется, старалась втянуть его в этот фарс и упорствовала с басней о забывчивых родственниках из Вилья-Ортусар. Они назначили свидание на следующий вечер, на девять часов. Я сказал ему с беспокойством, что маловероятно, чтобы их втроем пустили в какой-нибудь отель, и погасил свет, намереваясь заснуть.

Я усмехнулся, а потом, в свой черед, прошелся к окну. Стояла глубокая ночь, чуть освещенная зыбким светом четырех фонарей да лампами под навесом отеля «Пласа». Прозвонили часы на интендантстве; впрочем, узнать, который час, возможности не представлялось, потому что уже несколько месяцев, как они испортились. В моих словах не было насмешки, когда я повернулся к нему, желая только помочь и чувствуя, что его история – работа, возложенная на нас обоих.

– Уже гораздо лучше. Во всяком случае, именно вы собственными глазами видели женщину с козлом. Не Тито и не Годой. Ну а то, что осталось, должно быть много легче. Следует связать эту сцену со сценой похорон, прокрутив те восемь или девять месяцев, которые их разделяют.

Но Хорхе меня не слушал. Он встал, улыбаясь устало и разочарованно. Я никак не мог вспомнить, на чьем лице я однажды видел такой немного удивленный взгляд синих глаз, такой бешеный блеск молодости, такую спадающую на висок бронзовую прядь. Он продул трубку и спрятал ее в боковой карман.

– Еще один глоток – и я ухожу, – произнес он, смотря во тьму поверх моего плеча. – Завтра спозаранку мы едем в Вилья-Петрус. Ничего-то мы не знаем. Мне казалось, что, может статься, я еще не окончательно избавился от злобы, которая распирала меня в ту ночь, когда я шпионил за ней, притворяясь, что читаю газету. И все-таки я не лгал, говоря, что жалею. На сей раз вы ошиблись: это был не конец главы, а конец пролога.