Текст книги "Манящая бездна ада. Повести и рассказы"

Автор книги: Хуан Карлос Онетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Хуан Карлос Онетти
Манящая бездна ада

Авенида-де-Майо – Диагональ-Норте – Авенида-де-Майо
© Перевод. Евгения Лысенко

Дождавшись паузы в движении, он перешел авениду и направился по улице Флорида.[1]1
  Улица Флорида пролегает перпендикулярно Авениде-де-Майо, главной улице Буэнос-Айреса, сообщаясь с ней короткой Диагональ-Норте. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть] Плечи его сотрясла дрожь озноба, и тут же возникла решимость превозмочь, порыв холодного ветра – он вытащил руки из карманов, выпятил грудь и поднял голову, как бы ища божественной помощи в однотонно синем небе. Да, он смог бы выдержать любую температуру, смог бы жить хоть на краю земли, за пределами Ушуаи.[2]2
  Ушуая – город на крайнем юге Аргентины.


[Закрыть]

От этой мысли сжались, утончились губы, сузились глаза, и нижняя челюсть стала почти квадратной.

Сперва ему привиделся идеальный полярный пейзаж – ни хижин, ни пингвинов, внизу белизна и два желтых пятна, вверху набухшее дождем небо.

Потом – Аляска, Джек Лондон; пушистые меха скрывают мощные фигуры бородатых мужчин; в своих высоких сапогах они точь-в-точь как непадающие куклы, несмотря на выплески голубого дыма из длинноствольных револьверов капитана конной полиции, а когда инстинктивно пригибаются, клубы пара от их дыхания образуют ореол вокруг мохнатой шапки и грязной каштановой бороды. Тангас скалит зубы на берегу Юкона, взгляд его простирается как могучая рука, поддерживая плывущие по течению стволы. В шуме пены слышится: Тангас родом из Ситки,[3]3
  Ситка – город на юге Аляски.


[Закрыть] красивое слово «Ситка», похоже на имя девушки.

На авениде Ривадавия[4]4
  Авенида Ривадавия является продолжением Авениды-де-Майо.


[Закрыть] его едва не вынудила остановиться какая-то машина, однако энергичным рывком он ушел от нее, как и от коварного велосипедиста. В качестве трофеев этой легкой победы он перенес пару автомобильных фар на пустынный горизонт Аляски. И дальше, примерно через полквартала, ему не стоило большого труда преодолеть знойную атмосферу, которую распространяли с афиши могучие плечи Кларка Гейбла[5]5
  Кларк Гейбл (1901–1960) – американский актер.


[Закрыть] и бедра Кроуфорд;[6]6
  Кроуфорд, Джоан (1908–1977) – американская актриса.


[Закрыть] только появилось желание перенести розы, украшавшие грудь большеглазой кинозвезды, на ее переносицу. Три ночи или три месяца тому назад ему приснилась женщина с белыми розами вместо глаз. Но воспоминание об этом сне лишь мелькнуло молнией в его мозгу и быстро унеслось, легкокрылое, как вылетает из печатной машины очередной лист, и улеглось под слоем других падающих на него видений.

Украденные у автомашины огни он поместил на небо, перенесенное им в Юкон, а выхлопы автомобиля английской марки прозвучали в сухом воздухе северной ночи как энергичные восклицания «What»,[7]7
  «What» – «что» (англ.).


[Закрыть] не смягченные глушителем, а взрывающиеся, как выстрелы в холодной синеве между гигантскими соснами, и взлетающие затем, как ракеты, к белесому звездному небу Скалистых гор.

Когда Брагтон пригнулся, закрывая своим телом огромный костер, и он, Виктор Суайд, распрямился рядом с готовым к выстрелу коронером,[8]8
  Коронер – следователь, ведущий дела о насильственной или скоропостижной смерти.


[Закрыть] вдруг сверкнули глаза женщины и распятие среди мехов ее пальто – она прошла так близко, что их локти соприкоснулись.

По спине пробежали мурашки, и жилет Суайда округлился от двух глубоких вдохов в попытке удержать в памяти духи женщины и саму женщину, исчезающую в сухом уличном холоде.

Между двумя потоками прохожих женщина вскоре превратилась в мелькающее пятно – из темноты в свет магазинных витрин и опять в темноту. Но аромат духов остался в Суайде, мягко и решительно очерчивая реальный мир людей, – от берега Юкона уже остался только снег, полоска снега шириной в мостовую.

– Северная Америка купила у России Аляску за семь миллионов долларов.

В давние годы такие познания могли бы смягчить авторучку старика Астина на уроке географии. Но теперь это стало не более чем поводом для нового видения.

Вдоль снежной полосы выстроились два ряда конницы. Великий князь Александр Иван шествует между ними рядом с Николаем II, при каждом шаге сметая снег с сапог краем шинели на меху.

Император шагает вразвалку, как тот англичанин, заместитель директора по коммерческой части Центрального рынка. Небольшие его сапоги поблескивают, чеканя военный шаг, и этот блеск – единственное, чем проявляются его движения.

– Сталин предотвратил высыхание Волги.

– Вот радость для лодочников, ваше величество!

Золотой зуб царя вселил в него успокоение. Ничего не страшно, главное – энергия, энергия; на груди царя сплетение орденских лент и большой крест, у него окладистая борода конспиратора Верченко.

Он остановился на Диагонали, где под серым небом, рядом с автомобильной стоянкой, дремотно высился Бостон-Билдинг.

И конечно, на первый план выплыла Мария Эухения в развевающейся белой юбке.

Всего один раз он видел ее одетой в белое – несколько лет назад. Ее так старательно нарядили школьницей, что пара холмиков, выпиравших под тканью, в сочетании с большим черным бантом, превратили девочку в зрелую, скептичную и усталую женщину.

Его охватил страх. В груди нарастала тревога, короткими рывками подбираясь к горлу. Он закурил сигарету и прислонился к стене.

Ноги сковало равнодушие, внимание его увядало, подобно парусу ставшего на якорь корабля.

С безмолвием немого кино его детства плыли по полосам объявлений светящиеся буквы: «ВЧЕРА В БАЗЕЛЕ – НАСЧИТЫВАЕТСЯ БОЛЕЕ ДВУХ ТЫСЯЧ ПОГИБШИХ».

Он в бешенстве обернулся.

– Чтоб им всем подохнуть!

Он знал, что Мария Эухения должна прийти. Знал, что ему придется что-то делать, и сердце его окончательно выбилось из ритма. Думать об этом было неприятно – знать, что, сколько ни забивай себе голову блужданиями по всяческим лабиринтам, он задолго до того, как ляжет спать, встретит Марию Эухению на каком-нибудь перекрестке.

И все же он машинально сделал попытку к бегству.

– Ох, за одну сигарету… пошел бы на край света!

Двадцать тысяч плакатов рекламировали по городу то, чего он жаждал. Отлично причесанный мужчина с идеальными зубами протягивал людям красную ладонь с пачкой, показывая размер ¼ и ¾ – две сигареты, – подобно пушечным дулам, нацеленным на скучающих прохожих.

– …на край света!

Мария Эухения придет в своем белом платье. Но прежде чем покажется ее лицо между двумя скатами черных волос, он настроился отразить атаку. Страх сдавил горло и заставил его прохрипеть:

– Самка!

В отчаянии он взметнул взор вверх, к светящимся буквам, появлявшимся, как нежные пузырьки, одна за другой из черной стены:

ГОНЩИК МАК КОРМИК ПОБИЛ МИРОВОЙ РЕКОРД СКОРОСТИ НА АВТОМОБИЛЕ.

Надежда придала сил выдохнуть с одного раза кольцо дыма, вставить это кольцо в окружающий его пейзаж.

САДИТЕСЬ В АВТОМОБИЛЬ – СЕГОДНЯ БУДЕТЕ В МАЙАМИ.

Струя дыма ловким камуфляжем скрыла корявую кожу стены и расчерченную квадратами землю, и вот тело лежит. В пальцах сигарета, медленно плывущая ниточка дыма говорит о самоубийстве.

СЕГОДНЯ В МАЙАМИ, НА СРЕДНЕЙ СКОРОСТИ.

На золотистом песке, под громкие возгласы, Джек Лиджетт, менеджер, чистит и шлифует блестящие детали двигателя. Автомобиль, носящий имя ловчей птицы, напоминает гигантскую черную саранчу, неутомимо двигая двумя добавочными лапками лоскут для протирки лобового стекла.

Извилистые органные трубы вдоль правого и левого бортов синхронно выдают один за другим по двадцать выхлопов, которые рассеиваются неспешными облачками. Ободья колес на уровне ушей, старт дан. Каждый взрыв отзывается ликованием в его мозгу, скорость пожирает дорогу между двумя колеями, и она превращается в гадюку, которая пляшет у него в животе.

Он видит лицо Мак-Кормика – смуглая кожа обтягивает угловатые кости. Под кожаным шлемом, сквозь странные очки, твердый взгляд мужественных глаз, губы растянуты в едва заметной усмешке, жаждущей все больше километров, они шепчут краткий приказ: «Вперед, вперед».

Суайд склоняется над штурвалом, гонит машину резкими рывками. Гонит, пока воздух не отвердеет, – и вот колеса как бы поплыли, мягко касаясь земли, мгновенно их отталкивающей, как костяной шарик в рулетке. Он гонит, пока не дают себя знать укусы гадюки в животе, тонкой и твердой, как иголка.

Но образ был искусственным, и тщетность его усилия обнаружилась неотвратимо.

Гонка прекратилась, словно машину обдали водой, и вот Суайд лежит, уткнувшись лицом в землю, руки шевелятся механическими движениями семафора.

– Спрятаться…

Но нет – он видит самого себя у своих ног, словно земля – это зеркало и отраженный его образ – это и есть его истинное «я».

Он видит свои затуманившиеся глаза и влажную землю в левой глазнице. Кончик носа приплюснут, как бывает у детей, когда они смотрят в оконное стекло; челюсти жуют твердую, гладкую пластину страха, редкие светлые пряди волос окаймляют лоб, пятно бородки становится фиолетовым.

Он крепко зажмуривает глаза и пытается углубиться в землю, однако ногти скользят по зеркалу. Отчаявшись, он сдался, расслабился, остановившись на углу Диагонали, совсем один.

Теперь он был центром покоя, который разливался вокруг, смывая дома и людей.

И он увидел себя, маленького и одинокого, посреди этого беспредельного покоя, распространявшегося все больше и больше. С нежностью вспомнил Франка, последнего из глиняных солдатиков, которого сломал; в его воспоминании солдатик был с одной ногой и черной подковкой усов под отрешенным взглядом.

Он смотрел на себя с высоты многих метров, глядя с сочувствием на знакомые очертания плеч, выемку на затылке и приплюснутое шляпой левое ухо.

Медленно расстегнул пиджак, одернул уголки жилета и снова стал вдевать пуговицы в петли одну задругой. Закончив эту неспешную операцию, погрустнел и успокоился с мыслью о Марии Эухении в душе.

Теперь короста безразличия, облекавшая его тревогу, стала отпадать, и внешний мир начал доходить до него.

Не задумываясь, он повернул обратно по улице Флорида. Видения исчезли, больше тут не было ни оскаленных зубов Тангаса, ни рыжеватой бороды его императорского величества.

Свет витрин и большие фонари, висевшие на углах, создавали атмосферу уюта на узком тротуаре. Ему померещился салон прошлого века, такой изысканный салон, где мужчинам не надо было снимать шляпу.

Он ускорил шаг, стараясь избавиться от смутного ощущения слабости и нежности, которое, чувствовал он, возникает в нем.

Достаточно одного пулемета в начале каждой улицы, и вся эта нечисть будет уничтожена.

Во всем мире наступала ночь.

На Пуэрта-дель-Соль, на Риджент-стрит, на бульваре Монмартр, на Бродвее, на Унтер-ден-Линден, во всех самых людных местах всех городов теснились толпы людей, такие же, как были вчера и будут завтра. Завтра! Суайд загадочно усмехнулся.

Пулеметы спрятаны на террасах, в газетных киосках, в цветочных корзинах, на крышах домов. Пулеметы всех калибров, все начищенные, сверкающие холодным веселым блеском шлифованных стволов.

Оуэн,[9]9
  По всей вероятности, речь идет о Уилфреде Оуэне (1893–1918), английском поэте, чьей темой была Первая мировая война, в которой он участвовал и был убит за неделю до заключения мира. Его стихи были опубликованы посмертно в 1920 г.


[Закрыть] сидя в кресле, курит. На уголок пола под его скрещенными ногами падают из окна первые блики зари, слышатся приглушенные шумы затихшего города, небо светлеет.

Суайд у телеграфного аппарата со злобной ухмылкой следит за бегом секунд. Он ждет не столько пулеметных залпов, сколько того, как отразится решительный миг на лицевых мускулах Оуэна, как проявится волнение сквозь роговицу его светлых глаз.

Англичанин продолжает курить, пока легкий щелчок часов не оповестит, что уже приподнялся молоточек для первого из семи ударов, которые умножатся, неожиданно и многомиллионно, колоколами всех стран Запада.

Оуэн поднялся и отбросил сигарету.

– Ya.[10]10
  Ya – уже (исп.).


[Закрыть]

Суайд шагал, дрожа от радостного волнения. На улице Флорида никто не знал, сколь странно литературной была его причина. Статные женщины и швейцар «Гранд-отеля» даже не подозревали, как разветвлялось в его мозгу словечко «Ya». Ибо «Ya» могло быть либо испанским словом, либо немецким,[11]11
  Испанское «ya» звучит примерно как немецкое «ja» (да).


[Закрыть] и отсюда возникали неожиданные пути, пути, на которых загадочная фигура Оуэна дробилась на тысячи различных форм, и многие из них были антагонистичны.

Слушая гул авениды, он пожелал, чтобы неумолчно застрекотали пулеметы, выпуская ожерелья облачков, четки неоплаченных счетов.

Но желание его не осуществилось, и он опять принялся смотреть на улицу Флорида.

Он чувствовал себя уставшим и спокойным, как будто долго плакал. Покорно, с благодарной улыбкой, он шел навстречу Марии Эухении, к витринам и разноцветным огням, освещавшим улицу в пульсирующем ритме.

Другой, придуманный Бальди
© Перевод. Татьяна Балашова

Бальди остановился на асфальтовом островке, мимо которого на огромной скорости мчались машины; он ждал сигнала постового, выделявшегося темным пятном в высокой белой будке. Бальди улыбнулся, представив себе, как он выглядит со стороны: небритый, шляпа съехала на затылок, руки в карманах брюк – купюры гонорара за выигранный процесс «Антонио Вергара против Самуэля Фрейдера» приятно ласкали пальцы. Вид у него, наверное, был беззаботный и спокойный: стоит себе, расставив ноги, раскачиваясь, безмятежно смотрит ввысь, потом переводит взгляд на кроны деревьев у площади Конгресса, на цветные полоски автобусов… Распорядок вечера предельно ясен: посещение парикмахерской, ужин, затем просмотр кинофильма с Нене. Бальди полон уверенности в себе, в том, что ему все подвластно – рука сжимает денежные купюры – и рядом вот какая-то странная блондинка, то и дело бросает на него взгляд своих светлых глаз. Стоит лишь захотеть…

Машины остановились, Бальди пересек улицу; задумавшись, он продолжал свой путь по направлению к площади. Корзина с цветами на тротуаре напомнила резную изгородь в парке «Палермо», поцелуи среди жасминов этой ночью… Головка с распущенными волосами, упавшая ему на плечо. Еще один торопливый поцелуй на прощание – сладкая нежность губ, бездонный взгляд горящих глаз… И сегодня вечером снова, сегодня вечером! Он вдруг почувствовал себя бесконечно счастливым, ощутил это столь явственно, что даже замедлил шаг, почти остановился, словно счастье могло идти рядом – стройное и быстрое, в легком движении пересекающее площадь…

Бальди улыбнулся трепещущей струе фонтана. Поравнявшись с мраморной фигурой спящей девушки, бросил монету нищему, безмолвно стоящему рядом. Бальди вдруг неудержимо захотелось погладить по головке какого-нибудь малыша. Но дети играли поодаль, бегая по ровной прямоугольной площадке, посыпанной розоватым щебнем. Ему оставалось лишь повернуться к ним и вздохнуть полной грудью; у его ног, из-под решетки подземного туннеля, струился теплый воздух.

Бальди двинулся дальше, представляя себе, как Нене в порыве благодарной нежности мягко прикоснется к его руке, когда он признается ей, какое неизъяснимое блаженство испытывает рядом с нею, столь глубокое и острое, что на время ему необходимо исчезнуть: к такому счастью надо привыкнуть. Бальди погрузился в мечты о создании Академии счастья, его воображение рисовало великолепное здание: воздушный замок из стекла, над утопающим в зелени городом, а вокруг – отливающие никелем колонны, за ними бары и рестораны, музыканты, расположившиеся неподалеку от золотой полосы пляжа, и множество ярких, непременно розового цвета афиш, с которых игриво смотрят на тебя опьяненные весельем женские глаза… И тут Бальди заметил, что справа по-прежнему идет та странная блондинка. Он обернулся и посмотрел на нее.

Маленькая, в длинном, оливкового цвета плаще, туго перетянутом по талии, что портило ее фигуру; руки в карманах, на шее из-под воротничка рубашки спортивного покроя – огромный красный бант, широкие концы которого ниспадают на грудь. Она шла не спеша, и полы ее плаща бились о колени, хлопая, как парусина под порывами ветра. Пшеничные пряди волос выбивались из-под шляпки. Тонкий, изящный профиль и блестящие глаза, в которых отражались все огни города. Странный облик маленькой хрупкой фигурке придавали высокие каблуки – такие высокие, что молодой женщине приходилось двигаться медленно, с некоей величавой грацией, и стук каблучков по асфальту был четок и ритмичен, словно ход часов. Будто пытаясь отбросить грустные мысли, она порывисто поворачивалась, устремляя на Бальди изучающий взгляд и вновь обращая его вдаль. Два, три, пять мимолетных взглядов…

Вдруг рядом с нею возник приземистый толстяк с длинными темными усами. Подойдя вплотную, он стал что-то нашептывать ей на ухо, и рот его кривился в ухмылке; толстяк не отставал ни на шаг, преследуя молодую женщину и бормоча что-то невнятное, когда она отворачивалась и ускоряла шаг, чтобы отделаться от него.

Бальди улыбнулся и скользнул взглядом по циферблату часов на фасаде высокого здания. Уже четверть девятого. Его давно ждет мягкий, шелковистый помазок в салоне парикмахерской, синий костюм дома, зал ресторана… Так или иначе, к половине десятого он должен успеть добраться до парка «Палермо». Быстрым движением застегнув куртку, он ускорил шаг и приблизился к странной паре. Темная щетина придавала ему мрачноватый, решительный вид; глубоко вздохнув, сжав кулаки, Бальди угрожающе подался вперед. Усатый мужчина уставился на него и, быстро оценив ситуацию, перевел взгляд на противоположную сторону площади, всем своим видом показывая, что там его что-то заинтересовало. Он молча отошел, не спеша направился к деревянной скамейке и опустился на нее со вздохом облегчения. Бальди услышал, как мужчина равнодушно начал насвистывать веселую мелодию детской песенки.

И вот эта женщина совсем рядом – ее большие голубые глаза устремлены на него, нервное дрожание губ в улыбке и неуверенное:

– О, спасибо… Благодарю вас, сеньор…

Он почувствовал излучаемый ею намек на то, что она готова откликнуться, полностью подчиниться его желаниям. Бальди сжал губы и, не называя своего имени, просто вежливо коснулся края шляпы.

– О, благодарю, благодарю вас, сеньор…

– Не за что. – И Бальди пожал плечами, как бы давая понять, что обращать в бегство настырных усачей – для него дело привычное.

– Почему вы так поступили? Я сразу, едва увидев вас…

Смутившись, она прервала себя на полуслове; но шли они теперь рядом. «Ну ладно, только пересечем площадь», – сказал себе Бальди.

– Не называйте меня сеньором. Так что вы хотели сказать? Едва меня увидев…

Он обратил внимание, что женщина сжимала ладони так крепко, будто давила лимоны; руки были тонкие, ухоженные – руки настоящей дамы. Все это, и ясный лунный вечер – в сочетании с ее нелепой одеждой…

– О, вы, наверное, будете смеяться надо мной…

И сама рассмеялась, но тут же остановила себя, неуверенно покачав головой. Слишком мягкое «р» и свистящее «с» выдавали в ней иностранку. «Скорее всего немка», – подумал Бальди. Непонятно почему, ему это показалось неприятным, и он решил закончить диалог.

– Я очень рад, сеньорита, что смог помочь.

– А, все равно… Можете смеяться надо мной… Как только я увидела вас – когда вы стояли на переходе, ожидая сигнала, – то сразу поняла, что вы не такой, как все. В вас есть что-то необычное, какая-то затаенная сила, и хочется вам подчиниться. А борода, она придает вам значительный вид, даже величие…

«Экзальтированная дура, к тому же, наверное, из литературной среды, – обреченно вздохнул Бальди. – Надо было мне с утра побриться».

Его все же поразило искреннее восхищение этой женщины; он изучающе посмотрел на нее.

– Откуда вы все это взяли? Ведь вы же совсем меня не знаете…

– О, это чувствуется… Есть вещи, не поддающиеся объяснению. Ваша манера носить шляпу, например, линия ваших плеч, что-то неуловимое… Не знаю… Я даже молила бога, чтобы вы заговорили со мной.

Они продолжали путь молча; Бальди прикидывал, что еще ему надо успеть сделать, чтобы не опоздать на свидание в парке.

Машин становилось все меньше, да и прохожие встречались реже. Издали, с проспекта, доносился шум, негромкие, совсем ненастойчивые крики продавцов газет.

На углу площади они остановились. Бальди смотрел на вывески магазинов, на светящиеся фонари, на небо с появившимся уже молодым месяцем, словно пытался найти какую-то прощальную фразу. Женщина прервала молчание странным смехом, скорее похожим на рыдание. Ее смех – а возможно, это был плач – звучал нежно и ласково, будто она прижимала к груди ребенка. Она взглянула на Бальди в нерешительности.

– Вы так не похожи на других… Владельцев магазинов, служащих, директоров контор…

Она снова непроизвольно сжимала ладони.

– Если бы вы были так добры и задержались немного, – попросила она. – Рассказали бы мне о своей жизни… Я понимаю, все это так неожиданно!

Бальди вновь погладил денежные купюры, полученный гонорар. Непонятно отчего – из жалости или тщеславия, – но он вдруг изменил свои планы. Помрачнев, он взял спутницу под руку и, не глядя на нее, бесстрастно наблюдая, что она не сводит с него благодарных, восхищенных голубых глаз, решительно увлек ее в сторону от проспекта, где была разлита ночь.

Красные огоньки пронзали темноту вечера. На улице шли ремонтные работы. За низким деревянным забором виднелась строительная техника, штабеля кирпича, груды каких-то мешков. Бальди облокотился на деревянную перекладину. Сделав несколько шагов, женщина остановилась в нерешительности, пристально всматриваясь в его помрачневшее лицо, склоненное над разбитой мостовой. Затем подошла и тихо прислонилась к нему; а Бальди с преувеличенным интересом рассматривал строительные инструменты, оставленные под брезентовым навесом.

Подобное заграждение окружало и форт «Полковник Рич» на далекой Колорадо,[12]12
  Горная река, протекающая по американским штатам Колорадо и Аризона, затем – по территории Мексики.


[Закрыть] в скольких-то там милях от границы с Невадой.[13]13
  Штат в США, горные хребты в этом штате.


[Закрыть] А кто тогда сам Бальди – Венонга, индеец с огромным пером на раскрашенном черепе, или Кровавая Рука, или, возможно, Белая Лошадь, вождь племени сиу? А если бы он вдруг оказался по другую сторону ограды, острые концы которой были украшены геральдическими лилиями? Вот бы взглянуть на выражение лица этой женщины, перемахни он сейчас через ограду! Тогда, внутри заграждения, он был бы уже – в ковбойских сапогах и кожаных мушкетерских перчатках – белым защитником форта, неким бравым Буффало Биллом, одни усы которого уже бросали вызов… Нет, ничего не получится, он не собирался пугать стоявшую рядом женщину детскими сказками. Но Бальди уже повело, остановиться он не мог; решительно сжав губы, он резко шагнул в сторону.

Не глядя на спутницу, устремив взгляд вдаль, словно в другую часть света, бросил:

– Пошли!

И, видя, что она беспрекословно повинуется, словно надеясь на что-то, неожиданно спросил:

– Вам не приходилось бывать в Южной Африке?

– В Африке?

– Да, на юге Африки: колония дель Кабо, Трансвааль…[14]14
  Cabo de Buena Esperanza – Мыс Доброй Надежды; Трансвааль – провинции Южно-Африканской Республики.


[Закрыть]

– Нет, это… очень далеко?

– Еще бы! Несколько дней пути!

– А кто там живет – англичане?

– В основном англичане, а вообще-то – разные народности.

– И вы там были?

– А как же!

Выражение его лица изменилось, будто от тяжелых воспоминаний.

– Я прожил в Трансваале… да, почти два года.

– Then, do you know english?[15]15
  Тогда вы знаете английский? (англ.).


[Закрыть]

– Very little and very bad.[16]16
  Совсем немного и плохо (англ.).


[Закрыть] Вернее, я совсем позабыл английский.

– А чем вы там занимались?

– По правде сказать, весьма необычным делом; чтобы этим заниматься, и языков-то знать не надо.

Она шла рядом, то и дело оборачиваясь к Бальди, будто хотела попросить его о чем-то и не решалась; так ничего и не произнесла, лишь нервно передернула плечами. Бальди искоса взглянул на нее и улыбнулся своей выдумке насчет работы в Южной Африке… Сейчас, наверное, половина девятого. Он вдруг ощутил стремительный бег времени, и ему показалось, что он уже в салоне парикмахерской: сидит, развалившись в кресле, закрыв глаза, и вдыхает ароматы разных одеколонов, в то время как теплая пена обволакивает его лицо… Выход все же был: эта женщина должна исчезнуть. Без слов, без объяснений, просто убежать, с расширенными от ужаса глазами… «Ну что, познакомилась с необыкновенным мужчиной?!»

Остановившись, Бальди наклонился к ней:

– Мне незачем было изучать английский, ведь пули говорят на своем языке, понятном всем. В Трансваале – это на юге Африки – я охотился на негров.

Она явно не поняла и улыбнулась, часто моргая:

– Вы охотились за нефами? За черными мужчинами?

Бальди почувствовал, что сапог, вступивший на землю Трансвааля, увязает все глубже; он попал в дурацкое положение. Но широко распахнутые голубые глаза вопрошали с таким жадным интересом, что остановиться он уже не мог: ему захотелось ее утешить.

– Да, я занимал ответственную должность: охранял алмазные копи. Богом забытое место. Каждая смена работала по полгода. Но служба выгодная – платили в фунтах. И, несмотря на одиночество, я не скучал. Иногда, например, кто-то из негров пытался сбежать, прихватив необработанные бриллианты – мутные камешки, мешочки с алмазной пылью. Но ведь кругом – колючая проволока под током. А также я – в любую минуту готовый развлечься и охладить порыв чернокожего лентяя. Очень забавно, уверяю вас! Пиф-паф, и негр, кувыркаясь в судорогах, заканчивает свой путь.

Теперь женщина нахмурилась, опустила глаза, взгляд ее потерянно блуждал на уровне его груди.

– Вы убивали негров? Стреляли из винтовки?

– Из винтовки? Нет, охота на чернокожих бездельников ведется из пулеметов марки «Шнейдер». Двести пятьдесят выстрелов в минуту.

– И вы могли?

– Ну разумеется! И с превеликим удовольствием!

Ну вот, наконец… Женщина отступила, беспомощно оглядываясь, хватая ртом воздух, задыхаясь от волнения. «Вот будет развлечение, если ей придет в голову позвать на помощь!» Но она, обернувшись к «охотнику на негров», робко попросила:

– Пожалуйста, давайте ненадолго присядем вон там, на скамейке…

– Пойдем!

Пока они пересекали небольшую площадь, Бальди предпринял последнюю попытку:

– Вы не почувствовали отвращения? Ко мне, к тому, что услышали? – произнес он с издевкой, скрывающей раздражение.

Женщина решительно замотала головой:

– Нет, что вы… Вы, наверное, так страдали…

– Да вы меня просто не знаете! Чтобы я мучился из-за каких-то черномазых!

– Я хочу сказать… Вы много пережили в прошлом. Чтобы быть способным на такое, чтобы согласиться на подобную работу…

Она была готова положить ему на голову ладонь, моля об отпущении грехов. Посмотрим, есть ли предел сентиментальности этой учительницы-немки.

– В домике, где я жил, стоял телеграфный аппарат, по которому я мог сообщить о любом несчастном случае. Но иногда у меня бывало такое паршивое настроение, так тоскливо на душе, что я никого не извещал. Даже отключал аппарат или нарочно выводил его из строя, чтобы как-то оправдать отсутствие информации на тот случай, если нагрянет инспекция. А убитого негра я как лучшего друга переносил к себе в домик. Несколько дней я наблюдал, как тело его разлагается, становится серым, опухает, вздувается. Я брал книжку, трубку и садился рядом; иногда, если какой-нибудь отрывок казался мне интересным, я перечитывал его вслух. И так до тех пор, пока мой черный друг не начинал вонять уж совсем невыносимо. Тогда я сразу подсоединял аппарат и сообщал о несчастном случае. А сам отправлялся подышать свежим воздухом.

Женщина то и дело вздыхала, но страдала она не из-за несчастного негра, которому суждено было разлагаться на солнце. Она печально покачивала головой, наклоняясь к Бальди со словами сочувствия:

– Что за жизнь! Бедный мой! Совсем один…

В результате Бальди вошел во вкус игры и, решив потерять этот вечер, поудобнее расположился на скамейке, окруженной густой темнотой. Торопясь, будто ему необходимо было выговориться, он в нервном возбуждении продолжал создавать дикие, зверские образы иного Бальди – они оживали в восхищенном восприятии этой женщины. Она вся дрожала, прижавшись к нему, и ее кроткая покорность произвела на свет Бальди, безудержно кутившего в одной из портовых таверн – неважно, Марселя или Гавра – на деньги своих тощих, размалеванных любовниц. Бегущие в потемневшем небе облака напомнили ему морские волны, и тут же родился другой Бальди, который однажды в полдень садится на борт корабля «Санта-Сесилия», а в кармане у него десять долларов и револьвер. Легкий ветерок, причудливо круживший пыль у стен строящегося здания, вырос в мощный песчаный вихрь в далекой пустыне, и обрел плоть еще один Бальди, солдат Иностранного легиона, возвращавшийся домой; он проходил по селениям, высоко подняв штык, на котором красовалась наводившая на всех ужас голова поверженного мавра…

И вот иной, придуманный Бальди, стал настолько реален, что он уже рассказывал о нем, как о своем друге. И тут неожиданно горькая мысль пронзила его, повергнув в такое отчаяние, что он забыл о безвольно сидящей рядом женщине.

Он принялся сравнивать этого, вымышленного, Бальди с самим собой – спокойным, добродушным человеком, который просто рассказывает сейчас разные истории «мадам Бовари» с площади Конгресса. С настоящим Бальди, у которого есть и удачная адвокатская практика, и невеста, и пачки банкнот за процесс «Антонио Вергара против Самуэля Фрейдера», и – всегда почтительная улыбка привратника… Дурацкая, бессмысленная жизнь, как у всех вокруг. Он жадно курил, и горечь переполняла его; неподвижный взгляд был устремлен на квадрат зеленой лужайки. Женщина что-то лепетала – Бальди не слушал ее, – и в конце концов она замолчала, съежившись на скамейке, отчего стала казаться еще меньше.

Адвокат Бальди никогда не смог бы вскочить на палубу баркаса, груженного древесиной и какими-то мешками. У него не хватило бы духу признать, что настоящая жизнь – это нечто совсем другое; нельзя же на самом деле провести всю жизнь в окружении верных женщин и рассудительных мужчин! Адвокат Бальди просто закрыл глаза и плыл по течению, как все. Владельцы магазинов, служащие, директора контор…

Он отбросил сигарету и встал. Вытащив из кармана купюру, положил ее женщине на колени.

– Вот, возьми. Хватит?

Добавил еще одну, более крупную, и в это мгновение почувствовал, что ненавидит эту женщину, этот вечер, что готов все отдать, лишь бы не произошло этой встречи… Она прижала деньги ладонью, защищая их от ветра.

– Но… Я ведь ничего не говорила… Не знаю…

Она подалась к Бальди, ее огромные голубые глаза, казалось, стали еще ярче, почти синими, уголки губ обреченно дрогнули.

– Вы уходите?

– Да, у меня сегодня еще куча дел!

И Бальди небрежно помахал рукой – как это, возможно, сделал бы один из придуманных Бальди, и пошел прочь. Но, сделав несколько шагов, он вернулся; женщина неуверенно подняла руку с купюрами, чуть шевельнув ладонью. Бальди приблизил свое небритое лицо к ее лицу – взволнованному, опять засветившемуся надеждой. Он был мрачен, слова прозвучали как оскорбление:

– Эти деньги я заработал на контрабанде кокаина.