Текст книги "Наследство Карны"

Автор книги: Хербьёрг Вассму

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Карну удивило, что Исаак приехал с ее папой, чтобы пожить у Стине с Фомой. Она ничего не слышала об этом заранее.

Они съехали на санках к лавке и упали в сугроб. Карна спросила у Исаака, надолго ли он приехал в Рейнснес.

– До отъезда в Америку! – по-взрослому ответил он и поднял упавшую варежку.

– Разве ты тоже едешь в Америку? – удивилась Карна.

– Что же мне делать, если Олаисен дурак.

– Почему дурак?

Исаак вытянулся в сугробе.

– Он избил маму. – В этих словах не было уже ничего взрослого.

– Почему?

– Ты еще слишком мала, чтобы понять это.

Исаак заплакал.

– Боишься сказать?

Это подействовало.

– Он думает, что тот ребенок был от доктора… Тот, которого она должна была…

– От какого доктора?

– От твоего папы!

Она знала, что этого не может быть. И все-таки чувствовала себя так, словно кто-то зашел к ней в уборную, потому что она забыла запереть дверь на крючок.

– Он мой папа, это невозможно, – быстро сказала она.

Исаак наморщил лоб и слепил крепкий снежок. Для этого он сбросил варежки и погрел снежок в руках, чтобы снежок подтаял, заледенел и стал тверже. На это ушло время.

– Я же говорил! Ты еще маленькая и не знаешь, откуда берутся дети.

Лицо у него изменилось. Карна не стала объяснять, что все знает, но не хочет об этом говорить. Исаак был такой грустный, словно самое плохое было то, что она еще маленькая.

– И что же тот ребенок? – спросила она, чтобы немного подбодрить его.

– Он слишком рано родился. Но твой папа зашил маму. И голову ей тоже зашил.

– Откуда ты знаешь?

– Я был у нее… Я хотел убить Олаисена. Но у меня не получилось… – Он бросил снежок в стену лавки, и она загремела.

По вечерам в столовой было пусто. Сара больше не приходила читать Андерсу вслух. Бабушка жила в Страндстедете. Обычно дома были только они с Анной. Но сегодня приехал папа. Самая неприятная тишина та, которая шуршит.

Папа развернул газету, теперь с ним нельзя было разговаривать.

Анна сидела у пианино. Соната Моцарта стояла на подставке для нот уже два дня. Читать Карна уже научилась, но играть на пианино еще не умела.

Опять шуршит!

– Папа, почему Олаисен избил Ханну за то, что ты папа ее ребенка?

Она сразу поняла, что они уже знают об этом! И Анна тоже! Она так и не стала играть. Руки ее лежали на коленях, как будто она только что вытерла их о юбку.

– Кто тебе сказал такую глупость? – послышалось из-за газеты.

– Исаак.

Папа аккуратно сложил газету. Словно хотел сохранить ее. Вообще он не хранил газет. Их хранила Анна.

– Исаак уедет в Америку вместе с Фомой и Стине. Он не может жить с таким человеком, как Олаисен.

Анна осторожно закрыла пианино. Потом снова сложила руки на коленях.

– Я сказала ему, что этого не может быть. – Карне хотелось, чтобы они посмотрели на нее.

Неожиданно папа встал и положил газету на стол.

– Хорошо, что ты мне это сказала. – Голос у него был незнакомый.

Но Карна не совсем поняла, что именно хорошо – что она объяснила Исааку, что этого не может быть, или что все рассказала им.

Уточнить это она не успела.

– Где сейчас Исаак? – спросил папа.

– Кажется, у Стине, – с трудом выдавила Карна.

Папа ушел и закрыл дверь в прихожую.

Наконец Карна поняла, что следует сделать. Она выбежала на снег в одних шлепанцах.

– Папа, не сердись на Исаака!

Он обернулся, подошел к Карне и присел перед ней на корточки. На его разбитое лицо ложились снежинки. Это было красиво, но у Карны не было времени подумать об этом.

Он обнял ее.

– Я не сержусь на Исаака. Я только хотел поговорить с ним. Сказать, что он не должен верить Олаисену. И не должен никому передавать его слова. Люди что угодно могут подумать.

– Это опасно?

– Это позорно! Никто, кроме Олаисена, не может быть отцом Ханниных детей.

– Тогда почему он избил тебя?

– Не знаю. Не думай больше об этом!

Голос у папы был не очень уверенный.

В доме Анна заиграла на пианино. Торжественно и громко. Но это была не соната Моцарта.

– Ступай к Анне, – шепнул папа и встал.

Анна не подняла глаз, когда Карна вошла в комнату. Голова у нее была гордо поднята, плечи тоже. Сначала это была не музыка, а бессмысленный грохот, потом Анна немного успокоилась. Руки ее, не отставая друг от друга, летали по клавишам. Словно они ссорились и одна догоняла другую. А может, Анна пыталась что-то оттолкнуть от себя? То одной, то другой рукой. Педали тяжело вздыхали под ее ногами.

Анна видела что-то, невидимое Карне. Что-то страшное. Видела, даже когда наклонялась и била по клавишам. Между бровями у нее лежала складка. Но, несмотря ни на что, она продолжала играть.

Карна подумала, что Анна похожа на работницу, которая в летнем хлеву, облепленная комарами, доит последнюю корову. Ну, ну! Стой спокойно! Сейчас закончим!

Подумав о летнем хлеве, Карна вспомнила переливающуюся у камней зелень. Эта зелень непостижимым образом присутствовала в музыке Анны. Искрилась вокруг ее головы. Перебегала к Карне и не всегда была приятной. Она была неистовая и яркая. Резкая и мягкая. В одно и то же время!

Она летала между Карной и Анной. И даже взлетала с пола. Бледно-зеленая, как северное сияние.

Ее резкие звуки окружали Карну. И это была уже не музыка Анны. Казалось, кто-то встряхивает мокрую простыню перед тем, как повесить ее на веревку.

И хорошо, что это отвлекло Карну от мыслей о припадке.

Глава 11

Один раз вместо окружного доктора в гостиницу к Ханне пришел Вениамин. У нее сидел Олаисен.

Сперва Вениамин подумал, что Олаисен зашел случайно. Но потом оказалось, что за ним посылала Дина.

Старый доктор был недоволен. Ушибы и раны были настоящие. И кто их нанес, тоже было известно. Но Ханна наотрез отказалась заявлять ленсману: она будет отрицать вину Олаисена, если они заявят ленсману вместо нее.

Поэтому все ограничилось так называемым визуальным заключением для комитета по здоровью. Оно гласило: пятимесячный плод мужского пола, нормального сложения, умер при преждевременных родах. Возможная причина: сильные повреждения и шок, полученные матерью от ударов или падения.

– Не нравится мне это. – Старый доктор прищурился на Вениамина.

Отчет они подписали оба.

Вениамин кивнул.

– Ты знаешь и ее, и его… Думаешь, это может повториться?

Вениамин заставил себя встретиться глазами со старым доктором. Это было необходимо.

– Я не настолько знаю Олаисена. Мне казалось, что я хорошо знаю Ханну. Но…

Он пытался выиграть время. Взвешивал каждое слово.

– Он обвиняет меня в том, что я отец ее ребенка.

Голос у него сорвался.

– Вот как? – Старый доктор внимательно смотрел на Вениамина.

Вениамин ответил на его взгляд, не чувствуя себя победителем.

– Этого только не хватало… А как на это смотрят люди?

– Как бы они ни смотрели, это не так, – твердо сказал Вениамин.

У старого доктора были кустистые брови, похожие на выцветшую льняную пряжу. Когда он волновался, брови начинали шевелиться.

– Окружной врач ни при каких обстоятельствах не должен позволять, чтобы о нем ходили такие слухи! – хмуро сказал он и оглядел Вениамина с головы до ног.

– Я знаю.

– Поэтому будем радоваться, если у Ханны Олаисен хватит ума погасить этот скандал. Это спасет всех.

– Кроме нее самой.

– Все зависит от точки зрения, – сказал старый доктор и добавил: – Я дал тебе положительную рекомендацию в качестве моего преемника. И полагаю, ты получишь мое место. Поэтому я не хочу больше слышать об этом деле.

Рейнснес все больше захлестывала предотъездная лихорадка. Все нервничали. Работники и служанки не знали, о чем можно говорить, а о чем лучше помолчать. Любой неосторожный вопрос мог вызвать взрыв. Например, возьмет ли Сара в Америку своего котенка? А Стине – ткацкий станок? Или где они будут жить, попав в большой город по ту сторону моря?

Стине и Фома готовились к долгому и нелегкому путешествию. В список всего, что они брали с собой, то и дело вносились поправки, сопровождаемые тяжелыми вздохами.

Исаак ехал с ними. Он отказался возвращаться к Олаисену и с трудом сдерживал слезы, сжимая кулаки в карманах штанов. В противоположность Саре он твердо решил ехать.

День отъезда неотвратимо приближался. В газете уже было объявлено об аукционе.

«По причине отъезда в Америку 12 апреля в усадьбе Рейнснес на аукцион будет выставлена всевозможная домашняя утварь – кадки, новая печь для хлеба, мебель, постельные принадлежности, инструменты, приспособления для обработки пуха, сельскохозяйственные орудия, растения в горшках и ящиках и многое другое».

Сара прихрамывая ходила по комнате и дрожащим голосом читала это объявление вслух.

– Как же мы будем жить до отъезда, если все продадим?

– Как-нибудь проживем. Главное – знать, сколько денег мы за все выручим, – ответила Стине.

Сара сказала Карне, что еще не решила, поедет она или нет. Это так страшно!

А еще морская болезнь! Несколько недель им придется плыть в открытом море! Она слышала, что от морской болезни даже умирают. Людей буквально выворачивает наизнанку. А если кишки выйдут наружу, на место их уже не вернуть.

Вениамин утешал Сару и говорил, что медицине такие случаи неизвестны, все это выдумки людей с богатым воображением. Но Сара ему не верила. Она почти перестала есть и часто плакала. Анна уговаривала Сару принять окончательное решение и пыталась втолковать ей, что они не бросят ее, если она решит остаться дома.

Но ничто не помогало. Необходимость сделать выбор сжигала Сару изнутри.

Дина приехала из Страндстедета, чтобы до аукциона купить то, что, по ее мнению, должно остаться в Рейнснесе. Узнав о нерешительности Сары, она пошла в дом Стине, чтобы поговорить с ней.

Сара должна быть счастлива, что ее родители нашли в себе силы начать новую жизнь. Конечно, их ждут трудности, но все будет хорошо.

От морской болезни не умирают. Страна за океаном откроет перед молодой девушкой большие возможности. Там выбор больше, чем здесь. Страна такая огромная.

Сара умная и начитанная, если она захочет, то может поступить в школу, в этом Дина не сомневалась. А новый язык она выучит с легкостью. В молодости легко преодолеть любые трудности. Сама Дина уехала не такой молодой, как Сара, и все-таки выучила немецкий.

А сколько Сара встретит там новых людей! Молодых… Она должна радоваться…

Знала бы она, каково пришлось Дине, когда она приехала в Берлин с одной виолончелью и небольшим «дамским багажом», как она выразилась…

Сара позволила уговорить себя.

Стине была так благодарна Дине, уговорившей Сару ехать, что оставила в своем доме печь для хлеба, которую они с Фомой приобрели на собственные деньги. Без нее в кухне было бы слишком пусто. Дина настоятельно предлагала заплатить за печь.

– Не такие уж мы бедные, – сказала Стине. – Я знаю, что это ты заплатила за билет Исаака, чтобы ему не пришлось принимать деньги от Олаисена… Этого достаточно!

Дина сдалась и больше не заговаривала о деньгах. И об Олаисене тоже. Они говорили о другом. О прошлом. О чем никогда не говорили прежде. Пришло время поговорить обо всем. Путь за море был длинней, чем до Берлина, а письмам нельзя было доверять.

В конце концов Дина попросила у Стине разрешения поговорить и с Фомой. О том, что когда-то случилось. Когда-то в юности. И о чем никогда не говорилось.

Стине выставила из дома всех посторонних, повязала платок и часа два ходила по берегу, чтобы они могли поговорить без помех.

Дина ждала на кухне, когда Фома вернется с работы.

Он удивился, увидев ее, и спросил, где Стине.

– Я пришла, чтобы поговорить с тобой, – объяснила ему Дина.

Наконец-то этот час настал. Может, Фома предчувствовал это, когда на пристани был свидетелем ее невероятного возвращения домой. Потом он заставил себя забыть, что между ними осталось что-то недоговоренное.

– Вениамин знает, что ты его отец, – сказала Дина.

Фома невольно улыбнулся. Говорить обиняками было не в ее правилах.

– Выходит, он знает больше, чем я ему говорил. И кто ему это сообщил?

– Я.

– Сегодня?

– Нет, когда он учился в Копенгагене.

– А теперь наконец пришел и мой черед узнать об этом?

– Можно сказать и так.

– И что я должен делать?

– Не знаю, Фома.

По ее голосу он слышал, что ему позволено взять верх. Позволено сказать все, не опасаясь, что она одернет его. У него защемило сердце. Но слов больше не было. Он давно изжил прошлое, все, что так и осталось незавершенным и недосказанным.

– Как же он к этому отнесся? – заставил себя спросить Фома.

– Это можно себе представить.

– И что же можно себе представить?

– Недоверие. Гнев. Все, что угодно.

Фома забыл, что у него есть руки. Забыл, что с ними следует делать. Он их еще не вымыл. Но он положил их на стол и нагнулся к Дине.

– В юности ты прогнала меня и поклялась, что он не мой сын. Я тебе уступил. И не стал донимать Вениамина тем, что его отец – сын безземельного арендатора. Но я работал на его усадьбе, как на своей собственной.

Стол качнулся, когда Фома снял с него руки и пошел к умывальнику. Вымыв руки в цинковом тазу, он тщательно вытер их. Ведь за этим он и пришел домой.

Но он забыл, что имел обыкновение снимать рубаху и мыться до пояса.

Поэтому он не поверил своим ушам, когда Дина спросила:

– Разве ты не собираешься снимать рубаху?

Фома поднял глаза на мутное зеркало. Дина сидела за столом и смотрела на него.

Против его воли годы побежали назад. В зеркале все казалось хрупким, как стекло, но близким. Молодость.

Он годами носил в Рейнснесе жерди, пахал землю и думал, что все это напрасно. Но она вдруг пришла и одним взглядом вернула ему молодость.

– Рубаху? Что ты имеешь в виду? – хрипло спросил он.

– Я помню, ты обычно снимал ее… когда приходил из хлева… и мылся.

– И что?

– Хочу посмотреть на твою спину до того, как ты уедешь.

Он смотрел на ее отражение в зеркале. Эти глаза! Он и не знал, что все уже решено. Не знал, пока не заметил, что его дрожащие пальцы начали расстегивать одну пуговицу за другой.

Фома попробовал рассердиться на то, что уступил ей. Но он израсходовал свой гнев больше тридцати лет назад.

Теперь же он выпрямился и у нее на глазах стянул с себя рубаху. Не зная, что делать с рубахой, он смял ее в комок.

– Не оборачивайся!

Нет, он не стал оборачиваться. Зачем? Ведь он видел ее в зеркале. Он только глубоко вздохнул и вскинул подбородок.

Дина сидела неподвижно, они видели друг друга в мутном зеркале. Несколько раз Фома, глубоко вздохнув, задерживал дыхание. Только это и говорило ему, что время идет.

Она не видела его лица, но он ее лицо видел. На нем была написана радость, и Фому охватило странное чувство невосполнимости.

– Какая у тебя спина, Фома… – прошептала она.

Ее рот приоткрылся. Потом губы сомкнулись. А слова остались витать в воздухе. Они впились в него. Отыскали себе укромные местечки. Ему хотелось увезти их с собой за море. Где поля будут чужие, но солнце – то же.

Однако жизнь есть жизнь. Что он мог ответить на это? Никто на свете на такое не отвечает. Он тоже не должен…

– Что ты хочешь, Дина?

– Хочу попросить у тебя прощения за все, что я когда-то по недомыслию взвалила на тебя.

Он так и не обернулся. О чем она говорит?

– Что ты сказала?

Она повторила. У него засаднило спину. Он был беззащитен. И не мог найти слов. Разве он думал когда-нибудь, что ему придется отвечать на такое?

– Ты получишь прощение, – молодым голосом прошептал он.

Она замерла на своей табуретке. Потом ее лицо дрогнуло:

– Спасибо, Фома!

Он хотел надеть рубашку, но она быстро встала:

– Нет… не надо… Я уже ухожу. Мне больше ничего не нужно. Я для этого проделала долгий путь. Из Берлина…

Фома опомнился, когда она уже закрыла за собой дверь.

Глава 12

Перед приездом профессора и его жены крыша и трубы были отремонтированы, большой дом покрашен и лавка приведена в порядок. Снаружи. Внутри все выглядело так, будто хозяева давно уехали отсюда.

Сена в том году не косили. Земля была сдана в аренду одному крестьянину из Вика. Животных не осталось, если не считать кур, голубей и котенка Сары.

Вениамин хотел уступить родителям Анны залу, но она воспротивилась.

– Боишься, что им тут слишком понравится? – поддел он ее.

– Эту залу отдали мне! И я еще здесь! – засмеялась Анна.

– Ты сожалеешь об этом?

– Почему, ведь я не хочу уступать залу!

Он не знал, стоит ли спрашивать у нее, почему в последнее время перед приездом родителей она почти перестала играть на пианино и петь. Хотя Бергльот освободила ее от подготовки к их приезду.

– Почему ты перестала играть? Даже с Карной не занимаешься? И не поешь?

– Готовлю себя к тому, что некоторое время не буду играть.

– Почему не будешь?

– У мамы от моей игры всегда начиналась головная боль. Или от того, что я играла, или от того, что я играла недостаточно хорошо.

– Как же ты училась в Копенгагене?

– Занималась на инструменте учителя.

– Но… Ты никогда не играла дома?

– Только если к нам приходили гости, чтобы послушать определенный репертуар, который я готовила заранее.

– Боже мой! Ты никогда не говорила об этом!

– Да, к счастью, наша с тобой жизнь заставила меня забыть об этом.

– Я дам твоей маме лекарство от головной боли, но ты будешь играть!

– Посмотрим. – Анна вздохнула. – Терпеть не могу маму! – сказала она, не вкладывая никаких чувств в эти слова, и села к пианино, но играть не стала.

Вениамин с удивлением взглянул на Анну:

– За что же ты не можешь ее терпеть?

– Она пыталась превратить меня в комнатную собачку, из породы тех, которых все гладят и которыми восхищаются. Этим собачкам можно вилять хвостиком, но нельзя лаять. – Увидев, что он улыбнулся, она горячо продолжала: – Не терплю ее за то, что она превратила Софию в пуделя, а я невзлюбила собственную сестру!

– Почему ты никогда мне об этом не говорила?

– А ты сам все говорил мне?

Вениамин быстро взглянул на нее. О чем это она? Он хотел спросить, но сдержался. Вместо этого он попросил:

– Сыграй мне что-нибудь, что ты давно не играла! Что у тебя плохо получается!

Она порылась в нотах, подняла крышку и заиграла.

Наконец родители приехали, и Анна как будто успокоилась. Она так вошла в роль хозяйки, что не только Вениамин с трудом скрывал свое удивление.

Не повышая голоса, она отдавала распоряжения Бергльот и служанке. Несколько раз делала замечания Карне по пустякам, на которые в другое время не обратила бы внимания. И все это с поразительным спокойствием. Вениамин не узнавал Анны.

Было начало июня. Словно по заказу снег отступил высоко в горы, деревья покрылись листвой и поля зазеленели.

В день приезда профессора и его жены Карна обедала имеете со всеми.

Папа постучал по бокалу и приветствовал гостей с приездом в Нурланд. Поблагодарил их за Анну и наговорил много добрых слов о том, какая Анна трудолюбивая и хорошая. Потом он поднял бокал и обратился отдельно к каждому из присутствующих. Даже к Карне.

Профессор ответил длинной речью. Ему хотелось произнести ее до начала обеда, чтобы потом не портить себе удовольствия.

– С вами бывает такое, фру Дина? – спросил он у бабушки.

Бабушка не ответила, только улыбнулась.

И профессор заговорил о том, что называл «обетованной землей Анны, где никогда не заходит солнце». Он назвал Рейнснес сказочным уголком и поблагодарил папу за приглашение приехать сюда. Он долго разглагольствовал о крае дикой первозданной природы, но Карна так и не поняла, где этот край находится.

– Моя дочь очень живо описала нам Рейнснес, но его нужно видеть! – растроганно сказал профессор, казалось, он вот-вот заплачет. Это было странно. И он назвал Анну «моя дочь»!

Карна попыталась представить себе маленькую Анну, но у нее не получилось.

Мать Анны согласно кивала его словам или вставляла «да-да!» и кивала еще сильнее. Странно, такая дама и не знает, что перебивать чужую речь невежливо. Анна всегда учила этому Карну. Но видно, Анне лучше, чем ее матери, были известны правила поведения.

Профессорша имела привычку смешно морщить нос. Еще до обеда Карна заметила, как она, проходя мимо, провела пальцем по полированной поверхности столика перед зеркалом, совсем как Бергльот, когда она проверяла, нужно ли вытереть пыль.

Карна подошла к гостье.

– У нас пыль вытерта! – сказала она.

Профессорша вздрогнула и убрала руку. А потом смешно сморщила нос.

После речи профессора он и его жена сделались обычными людьми, почти обычными.

Профессор шумно прихлебывал, когда ел суп. Карна не понимала, почему она решила, что гости – люди особенные. Наверное, потому, что Бергльот без конца повторяла: «Когда профессор приедет, мы должны…» или «Чтобы наши гости не подумали…»

Профессор важнее и пробста, и амтмана, в этом у Карны не было никаких сомнений. Но почему же он так некрасиво ест?

А профессорша говорит с полным ртом. Тоже странно. Анна поглядывала на мать, но замечаний ей не делала. Только смотрела.

Бергльот в третий раз наполнила бокал профессора, тогда как все остальные пили еще первый или второй.

– Жаль, что здесь нет твоей тети Софии, – сказал профессор, обращаясь к Карне. – Она только что родила ребеночка. Ты непременно должна приехать в Копенгаген и познакомиться со своей тетей!

Карна не помнила, чтобы когда-нибудь ей недоставало этой тети, и промолчала.

– Но София Карне не тетя, – заметила профессорша и снова сморщила нос.

Все замолчали. Потом Анна вполголоса заговорила с профессором о Копенгагене.

– А я родилась в Копенгагене! – громко сказала Карна, обращаясь ко всем сразу.

Все с удивлением взглянули на нее и тут же заговорили друг с другом. Но не с ней.

После кофе Вениамин вышел за Анной в буфетную и попросил ее поиграть.

Она многозначительно посмотрела на него:

– Мама устала. После обеда она всегда очень раздражительна.

– То в Копенгагене. А в Рейнснесе ты обычно играешь, когда у нас бывают гости. Придется ей к этому привыкнуть.

Анна согласилась:

– Ты прав! Я всегда играю, когда у нас бывают гости!

Вскоре из столовой послышались звуки музыки Грига.

«Свадебный поезд» влетел в курительную, вырвался в открытые окна, достиг дома Стине, пустого, вычищенного хлева и полился по аллее к морским пакгаузам.

Из-за Дины мать Анны сидела в курительной. Она нервно прикоснулась к шее двумя пальцами. Уголки губ у нее опустились. Но не очень, это не испортило ее лица. Она приоткрыла рот, чтобы что-то сказать.

Профессор хотел взглядом удержать жену через открытую дверь столовой, но не стал, увидев Дину, окутанную дымом ее сигары. Лицо Дины выражало наслаждение.

Дина снова уехала в Страндстедет. Профессор с рюкзаком, трубкой и бутербродами ходил по горам в сопровождении Уле или Фомы, а иногда, захватив на смену пару носков, плавал вместе с Вениамином к его больным.

Анна не жаловалась, но Вениамин понимал, что мать часто раздражает ее. Вечером в спальне она говорила о матери со сдержанной злостью и едким сарказмом. Словно о школьном инспекторе.

– Сегодня она внушала мне, что нам необходимо создать семью. По ее мнению, мы будем тогда более счастливы!

– И что же ты ей ответила?

– Ничего.

– Почему?

– Потому что она меня обидела. И потому что я до сих пор позволяю себе обижаться.

– Словом, тебе приходится трудно?

– Нет. Мне очень помогает Карна. Слышал бы ты, что она сегодня сказала маме!

– Надеюсь, ничего страшного?

– Мама была недовольна моим исполнением Грига. Я, видите ли, играю слишком медленно. Нельзя играть на полный желудок! И тут вмешалась Карна: «У нас никто не смеет так говорить с Анной!»

– И что твоя мама?

– Была сбита с толку и заговорила о другом. – Анна засмеялась: – Кажется, мне придется всюду водить за собой Карну, пока мама гостит у нас.

После обеда с лососиной и нескольких рюмок вина профессор решил, что пришло время поговорить с Вениамином о его будущем.

Он восхищался Рейнснесом и Нурландом, однако выразил определенное желание, чтобы Вениамин с Анной переехали в Копенгаген.

– Ты не должен прожить здесь всю жизнь, Вениамин. Нельзя жертвовать собой ради мелочей. Ты такой одаренный человек!

Не покривив душой, Вениамин ответил, что польщен верой профессора в его способности, но он не готов к такому переезду.

– Годы летят, – сказал профессор. – Пока ты молод…

И заговорил о том, что желудочный сок зависит не только от блуждающего нерва, но и от воздействия химических и механических факторов.

– Народ нужно просвещать! Нам всем необходимо просвещение! – поучал профессор. – Жиры и белки необходимы для поддержания белкового баланса в организме, мы получаем их в пище…

Он начал рассказывать об одном молодом ученом, к исследованиям которого питал большое доверие. Этот ученый пришел к убеждению, что между «содержанием жира в молоке и числом и диаметром жировых зерен» существует определенная зависимость…

У профессорши зачесался подбородок, а Анна поднялась и сказала, что кофе будет подан в гостиной.

Переходя из одной комнаты в другую, профессор заявил, что Вениамин необыкновенно талантливый хирург. Он имел возможность убедиться в этом, когда сопровождал его к больным. Хотя речь шла всего лишь о вросшем ногте. Но руки у Вениамина золотые.

Профессор остановился посреди комнаты и заговорил о том, что в настоящее время одним из важнейших направлений медицины является пересадка кожи. Это действительно чудо! Он знает некоего X. Филипсена, который добился сказочных результатов. В том числе и на людях!

Перед дверью курительной Вениамин осторожно прервал монолог профессора:

– Мне больше по сердцу гинекология. Множество женщин и новорожденных гибнут совершенно бессмысленно.

Профессор отдал должное его идеализму. Но полагал, что это направление едва ли имеет будущее в медицине.

– Тебе бы поработать с Хольмером. Вот самый подходящий человек! Он принимает врачей и студентов из всех скандинавских стран.

– Хольмер не женат и живет с матерью. А может, это его сестра? И он ненавидит женщин! – вмешалась Анна.

Профессорша бросила на дочь предостерегающий взгляд, но это не помогло. Анна засмеялась, взяла отца под руку и повела в гостиную.

– Разве ребенку еще не пора спать? – спросила профессорша.

– Нет, мамочка! – ответила Анна и прижалась к отцу.

Карна сидела на скамеечке у ног Вениамина. Профессор вдруг обратил на нее внимание и сменил тему разговора:

– Сегодня в горах я понял из разговора с Фомой, что вы состоите с ним в родстве?

Вениамину показалось, что на него вылили ушат холодной воды.

– Да, это весьма сложные родственные отношения, – ответил он.

– Наверное, они уходят далеко в прошлое?

– Не очень.

– Это видно по Карне. Чрезвычайно интересно! Чрезвычайно! Эти разные глаза, карий и голубой! Один мой английский коллега написал труд по евгенике, наделавший много шума. В нем он определяет евгенику как науку, изучающую биологические и социальные факторы, способные улучшать или ухудшать физические и духовные свойства будущих поколений. Позитивная евгеника призвана способствовать появлению желаемых свойств, а негативная – противодействовать появлению нежелательных. Таких, как наследственные болезни и дефекты.

При слове «дефекты» он поднял за подбородок лицо Карны и посмотрел в ее глаза.

Анна схватила кофейник, чтобы налить отцу кофе. Но он даже не заметил этого.

Карна сняла с подбородка руку профессора и спросила:

– А что такое «дефекты»?

– Серьезные недостатки, например у людей, – мягко ответил профессор и все-таки принялся за кофе.

Карну охватило странное чувство. Ей захотелось убежать. Хотя бы на крыльцо. Но она не успела. Потолок с полом поменялись местами, стены рухнули. Громко зазвучала музыка моря. И все увлекла с собой. Все куда-то понеслось – мебель, окна, лица, горшки с цветами, узор на обоях, сигары, табачный дым.

Когда она очнулась, над ней склонились папа и отец Анны. Ему здесь не место! Ей нужен только папа! Но произнести это она еще не могла. Лишь выплюнула деревянную палочку и закрыла глаза.

Они разговаривали о ней. Профессор подробно расспрашивал папу. Как часто бывают припадки? Сильные ли? Когда это началось?

– И так всегда? Без всякого предупреждения? С пеной, судорогами и открытыми глазами? – спрашивал профессор.

Карна не слышала, что отвечал папа. Пока она пила из стакана, который Анна держала у ее губ, профессорша сказала:

– Я же видела, что ребенок устал. Девочке уже давно полагалось быть в постели!

Карне захотелось, чтобы профессорши тоже тут не было. Желание это было такое сильное, что она почувствовала приближение нового припадка.

Чтобы предупредить его, она начала читать про себя «Отче наш», как ее учила Стине. Взрослые ничего не сказали, но она чувствовала, что описалась.

Кто-то прикрыл ее пледом. Конечно, Анна.

– Вы должны привезти ее в Копенгаген, – услыхала она.

– Может быть. Я надеялся, что Карна перерастет болезнь.

Профессор наклонился к ней еще ниже и отрицательно покачал головой. У него были большие ноздри. Из них торчали длинные волоски. Карна не успела отвернуться, как они прикоснулись к ее лицу. Ей стало трудно дышать.

– Эпилепсия означает, что была повреждена голова. Может быть, во время родов, – услыхала она, хватая воздух сквозь эти жесткие черные волоски.

Наконец папа поднял Карну и отнес к ней в комнату. Там он уложил ее на кровать и сменил ей панталоны.

– Не обращай на него внимания, – сказал он. – Профессора все такие. Они не имеют в виду ничего плохого.

После того случая Карна старалась не оставаться в одной комнате с гостями, чтобы они не напоминали ей о ее ущербности. И чтобы бедный папа не расстраивался, если у нее снова случится припадок. Но избегать гостей было трудно, потому что Анна все время водила ее за собой. Словно не могла обойтись без ее присутствия.

К счастью, до отъезда гостей у нее больше не было ни одного припадка. Однако из слов профессора она поняла, что у нее повреждена голова, хотя раньше никто не говорил ей об этом. Из-за припадков она стала «дефектом». Странное слово!

Папа мог бы увезти ее в Копенгаген и там избавиться от нее. Но Карна знала, что он никогда этого не сделает.

Иногда она уходила в беседку и вспоминала, что профессор говорил про их с Фомой глаза. Что она с ним в родстве. Это ее не пугало, потому что Фома был добрый.

Однако лучше бы она была похожа на папу. Пусть временами он ужасно сердится, ей все равно не хотелось быть похожей ни на кого, кроме него.

У папы глаза были одинакового цвета. Правда, в море они были зеленые, а вечером, на берегу, – серые. Но они изменяли цвет одновременно.

После отъезда профессора и его жены, когда Анна уже перестала водить ее за собой, Карна смогла пойти к Фоме и посмотреть на его глаза. Она давно знала, какие они, и никогда не думала, что это некрасиво. Теперь они стали некрасивыми. Потому что профессор сказал, что это «дефект».

Смотрясь в зеркало, Карна видела глаза Фомы. Она с силой моргала, чтобы они изменили цвет. Чтобы она стала похожей на папу. Но это не помогало.

Однажды она пришла в пакгауз Андреаса, где Фома упаковывал ящики и сундуки. Подождав, пока он распрямится и плюнет на оселок, чтобы наточить нож, она спросила: