Текст книги "Блицфриз"
Автор книги: Хассель Свен
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
Под прикрытием наших пулеметов гренадеры штурмуют горящий партком. Из него выходит группа людей с поднятыми руками. Мы косим их огнем без жалости. Мы уже не люди, а обезумевшие от крови чудовища, которым хочется убивать, убивать, убивать!
Танки едут по горящим развалинам, давя все, что попадется под гусеницы. Целая рота прижимается к стене. Наши пулеметы стучат в лад.
– Молись, мужик! – фанатично кричит Хайде. – У нас нет для тебя места в новой эпохе!
И выпускает по роте целую пулеметную ленту.
– Своих бьешь, нацистский идиот! – бранится Порта. – Неужели не можешь отличить серо-зеленого от хаки?
– Господи Иисусе! – сдавленно произносит Хайде.
– Твой фюрер не одобрил бы того, что ты призываешь на помощь еврея, – насмешливо улыбается Порта.
– Иисус не был евреем, – протестует Хайде. – Альфред Розенберг говорил нам об этом в гитлерюгенде. Иисус был немцем. Его семья происходила из Билефельда, немецкого Вифлеема.
– Вот так новость! – кричит из башни, сгибаясь от смеха, Старик. – Ты действительно в это веришь?
– Конечно, – убежденно отвечает Хайде. – Если внимательно прочтешь Библию, ты увидишь, насколько она схожа с «Майн кампф» [35]35
«Mein Kampf» (нем.) – «Моя борьба», автобиографическая книга А. Гитлера. – Примеч. пер.
[Закрыть]. Иисус был первым национал-социалистом, но не понял в полной мере исходящей из Москвы еврейской опасности.
– Тупой ты, как дятел! – выкрикивает Малыш и бьет Хайде фляжкой по голове. – Нужно было б тебя повесить рядом с Иисусом вместо пророка Илии.
Малыш вечно путается в библейской истории, но мы понимаем, что он имеет в виду.
– Ты оскорбляешь арийскую расу! – истерично кричит Хайде.
Разговор обрывает оглушительный взрыв. Танк приподнимается с земли и едва не опрокидывается. Бензин из сломанного бензопровода растекается по всей кабине.
– Повреждена левая гусеница, – спокойно докладывает Порта. – Танк не может двигаться.
Он заглушает мотор, откидывает спинку сиденья и делает большой глоток водки из бутылки, висящей рядом с огнетушителем. Старик осторожно открывает люк. Рядом с нами горят еще два T-IV, от них поднимаются клубы черного, тошнотворного дыма. Обгорелые тела членов экипажей свешиваются из люков. У деревенского колодца лежит группа мертвых пехотинцев. Кажется, что они спят. Лишь у двоих слегка окровавлены губы. Они убиты тяжелой фугасной бомбой.
Порта делает еще глоток из бутылки, чешет в своей рыжей копне волос и вставляет в глазницу выщербленный монокль.
– Снова вперед, к наградам и почестям, в бой за отечество, – манерно тянет он. – Товарищи, дети в школах будут читать о ваших подвигах. Благодарите Бога за счастливую участь, позволяющую вам участвовать во всем этом.
– Хороший день для самоубийства, – удрученного бормочет Штеге.
– Отключи отрицательные волны, – недовольно приказывает Малыш.
Оберст Хинка сидит в открытой башне, наведя серый полевой бинокль на Т-34, которые разворачиваются для атаки.
– Слушайте меня, – говорит он спокойным голосом. – Наша единственная возможность одержать верх над этими Т-34 – движение. Не теряйте головы! Гоните вперед со всей возможной скоростью! Мы должны вклиниться на четыреста метров. Потом разворачивайтесь и стреляйте в них сзади! Слабые точки у Т-34 – башенные кольца и гусеницы! Но движение, прежде всего движение! Не останавливайтесь даже для стрельбы. Стреляйте на ходу!
Мы проезжаем мимо уничтоженного дорожного заграждения, наше отделение должно первым встретить ведущие Т-34. Они движутся вперед клипом, позаимствованным у нас. В июне мы атаковали растерянных новичков, но теперь, в сентябре, перед нами опытные бойцы.
Танки второго отделения несутся на полной скорости, круша дома и преграды. Позади из-под гусениц взлетают вода и грязь.
– Быстрее, быстрее! – приказывает обер-лейтенант Мозер, ротный командир.
Русские командиры танков в башнях издают торжествующие восклицания, видя, что немецкие танки приближаются. Капитан Горелик чувствует себя героем-победителем в новом Т-34, который несколько лет будет лучшим танком в мире благодаря его на удивление предусмотрительной конструкции. Инженеры, должно быть, имели в виду силурийский период, создавая это смертоносное чудовище. Гусеницы у него до того широкие, что на первый взгляд это кажется чуть ли не смешным, но идею этой конструкции вскоре переняли и зарубежные танкостроители.
Танк плоский, без острых углов, как черепаха, его 75-миллиметровая пушка с чрезмерно длинным стволом – настоящее чудо. В полутора километрах от ждущих Т-34 прочно завязли в грязи немецкие танки. Они дают задний ход, отчаянно елозят, но чем больше стараются выехать, тем глубже увязают в болоте. Русская артиллерия открывает беспокоящий огонь, но кажется, что на место каждого убитого сапера из лесу выходят десять и продолжают его работу: связывают вместе стволы поваленных деревьев и катят танкам под гусеницы.
– Пусть делают, что угодно, мы уничтожим их, – уверенно смеется капитан Горелик.
Старшина Тарсис, командир отделения в роте Горелика, с нетерпением ждет, когда начнется бой. Он старый солдат, кавалер Золотой Звезды [36]36
То есть Герой Советского Союза. – Примеч. авт.
[Закрыть], через три дня после начала войны оставил безопасную службу в гарнизоне и вызвался добровольцем на фронт. Со злобной улыбкой на сжатых губах старшина смотрит, как немецкие танки беспомощно пытаются выехать из грязи. Откидывается на обитую кожей спинку сиденья с чувством удовлетворения. Времени у него много. Пусть фашистские собаки повоюют сперва с распутицей. Это должно измотать их. Остальная часть сражения будет для Т-34 детской игрой.
Он искренне смеется, глядя в перископ, как немецкие танки все глубже зарываются в грязь. Отмщенье за тот ужасный день, когда он был вынужден бросить в Киеве свой танк, уже близко. Он четыре дня пробыл в плену у фашистов. Память об этом позоре до сих пор терзает его. Он избил там троих солдат за то, что те работали на оккупантов. Когда, бежав, он вернулся к своим, назвал их предателями. Судьба этих людей, если они вернутся домой, будет печальной. Их семьями уже наверняка занялись. В Советском Союзе есть место только для твердо верящих. «Убивайте их! – сказал Илья Эренбург, выступая перед отправляющимися на фронт танкистами. – Убивайте в материнском чреве!» Вот так требовалось говорить.
– Хёниг! – кричит оберcт Хинка командиру первого батальона. – Я приказал тебе атаковать клином! Какого черта вы сбились в кучу в этой дыре?
– Герр оберcт, – стонет майор Хёниг в отчаянии. – Весь мой батальон увяз в этой проклятой грязи. Танки скользят из стороны в сторону и блокируют друг друга. Только у второй роты более или менее открытый сектор обстрела, а Иван может с минуты на минуту начать боевые действия и превратить нас в металлолом!
– Не волнуйся, – спокойно говорит оберcт. – Я пришлю тебе пару кранов. Второй батальон прикроет тебя.
– Иван кое-чему научился у нас, – стонет майор. – Моя четвертая рота уничтожена. Каждый их выстрел попадает в цель.
– Возьми себя в руки! – резко отвечает Хинка. – Используй для дымовой завесы все, что возможно. Боеприпасов у противника мало. Он будет стрелять только наверняка!
Первый батальон скрывается за грязно-желтой завесой дыма, но вскоре после этого Т-34 атакуют. С ревом движутся вперед несокрушимым с виду стальным клином. Не обращая внимания на особенности местности, скрываются в дымовой завесе первого батальона. Они словно бы скользят по грязи на своих широких гусеницах.
В дыму сверкают дульные вспышки. Идет тяжелый бой. Взрыв следует за взрывом.
С расстояния в сорок метров мы выпускаем один снаряд за другим по русским танкам. Поворачиваемся, вертимся, отъезжаем назад. Ни секунды не стоим на месте. Скоростью и маневренностью мы превосходим русских.
Через несколько минут русские танки оказываются в диком беспорядке.
– Дьяволы! – рычит капитан Горелик, придя в бешенство при виде горящих Т-34. Ему ясно, что это означает для него. Расстрел или разжалование и штрафная рота.
– Действуй быстрее, скотина! – кричит он на своего заряжающего. Перед перископом, на прицельной линии орудия возникает кроваво-красная туча. Танк лейтенанта Свирского подбит. Вскоре еще три Т-34 охватывает сверкающее море огня.
Капитан видит, что близится. Русские всецело полагались на новые Т-34. Маршал Жуков необдуманно обещал, что они сотрут нацистов с лица земли.
Старшина Тарсис сидит в башне, бледный от ярости. Он промахивался двадцать раз, даже когда какой-нибудь фашистский пес находился прямо перед его прицелом.
– Тарсис, что ты предлагаешь? – нервозно спрашивает по радио капитан.
Дух у старшины заметно поднимается. Впервые офицер, капитан, исполняющий должность батальонного командира, обращается к нему за советом. Он сглатывает слюну, которой хотел плюнуть на шею механика-водителя. Даже щадит трех немецких пехотинцев, которые пробегают прямо перед его пулеметом. Открывает башенный люк и высовывается. Зубы под черным кожаным шлемом сверкают в довольной усмешке. Это выдающееся событие в его жизни – надменный капитан спрашивает у него совета.
– Товарищ командир, – высокомерно отвечает он в микрофон. – Давайте пустим в ход новые огнеметы. Они нагонят страху на фашистских псов. Потом в лес – и развернемся! Они сочтут, что обратили нас в бегство, а мы откроем по ним огонь сзади! Они привыкли, что противник бежит от них. Стойкий бой приведет их в смятение, и они подожмут хвост.
Капитана Горелика бьет нервная дрожь. Вокруг взрываются танки его батальона. В нескольких метрах позади каждого зеленого Т-34 стоит желтый немецкий танк, извергая в противника огонь и сталь.
– Черт возьми, как им это удалось? – бормочет под нос капитан. – Они неглупы, эти фашистские вши!
Он приказывает батальону отходить. Укрыться в лесу. Понимает, что это будет победой с минимальным преимуществом – если только победой.
Уцелевшие Т-34 занимают позицию за дамбой, но немецкие T-IV преследуют их по пятам. Теперь под гусеницами твердый грунт. Когда танк загорается, экипаж покидает его и продолжает сражаться стрелковым оружием.
Наш танк охватывает пламенем у самого устья реки. Я едва слышу команду Старика:
– Танк в огне! Всем наружу!
Мы лежим неподалеку от горящего танка, не смея уйти, пока он не догорел. Старик заметно волнуется. Его первым повесят, если танк не превратится в полную развалину до того, как мы его покинем. Но горит танк плохо. Много дыма, но пламени нет.
– Черт возьми! – шипит Порта. – Когда не хочешь, они так горят, что обделаешься со страху!
Малыш решительно берет противотанковую мину и бросает в башенный люк. Целая серия взрывов разрушает танк. Остается только раскаленное докрасна днище.
Мы берем автоматы и бежим к ореховым кустам, где валяются дохлые лошади. Порта останавливается и отрезает от них несколько здоровенных кусков мяса.
Внезапно по нам строчит длинными очередями пулемет, и Т-34 прорывается через кусты с такой скоростью, что мы едва успеваем отскочить. Я в отчаянии бросаюсь в большую, наполненную грязью яму. И, словно в замедленном движении на экране, вижу командира в башне; его черное кожаное форменное пальто влажно блестит от лесных испарений.
Порта, как ласка, вспрыгивает на Т-34 и бросает гранату в башенный люк позади командира.
Громкий взрыв, командира высоко подбрасывает в воздух. Т-34 останавливается и члены экипажа, живые факелы, выпрыгивают наружу. Бешено катаются по земле, пытаясь загасить пламя.
– Огонь по ним! – командует Старик, выхватывая пистолет.
Стучат автоматы, и русские танкисты умирают.
Мы занимаем позицию в брошенном пулеметном гнезде в плодовом саду. Малыш поднимает свой ручной пулемет. Очередь трассирующих пуль летит в русских пехотинцев.
– Сзади! – испуганно кричит Старик.
Зеленое днище танка, покачиваясь, движется вперед, и я чувствую, как по спине скользит сталь, выдавливая воздух из легких. Потом вижу серое небо, чувствую, как по лицу хлещет дождь. Я все еще жив…
ПОРТА ПОМОГАЕТ СВЯЩЕННИКУ
Немцы – принципиальный народ. Приняв идею, они становятся полностью уверенными в ее истинности и так просто от нее не откажутся.
Ленин турецкому послу Али Фуад-паше. Москва, 3.04.1921
Командиры корпусов и дивизий заняли места в большом салоне. В свете люстр поблескивали мундирные пуговицы и ордена. Сигарный дым поднимался к потолку. Чувства были оживленными, приподнятыми. Шампанское шипело, искрилось. Тостом было: «За скорый конец войны!»
Генерал-полковник Гудериан стряхнул пыль с длинного пальто из черной кожи и дружески пожал руку генерал-фельдмаршалу фон Боку. Эти двое офицеров высшего ранга вполголоса говорили о последних событиях. Фельдмаршал подошел к столу и полистал кое-какие документы.
– Господа, фюрер отдал приказ о наступлении на Москву, – начал он довольным тоном. – Эта превосходно задуманная кампания вступает в окончательную, решающую фазу. С падением Москвы мы достигнем величайшей победы в истории. Нашей армии предоставлена большая честь уничтожить коммунистическое чудовище и принудить большевиков к безоговорочной капитуляции.
Фельдмаршал подошел к висящей на стене большой карте.
– Операция «Тайфун» включает в себя две фазы. Первым делом мы прорвем советский западный фронт с севера и с юга от шоссе Смоленск – Москва. После этого танковые группы закрепятся под Вязьмой. Затем мы окружим все отступившие силы противника, уничтожим их, двинемся прямо на Москву, окружим ее и возьмем. Смелый и совершенно ясный план, господа. В штурме Москвы примут участие двадцать четыре танковых дивизии и сорок пять пехотных. У армии есть три недели, чтобы пройти триста километров. Времени вполне достаточно. Через месяц мы устроим парад победы в честь фюрера на Красной площади и переименуем ее в площадь Адольфа Гитлера.
Стареющий фельдмаршал завел руки за спину, вытянул вперед голову с орлиным носам, изящно прошагал взад-вперед на носках превосходно начищенных сапог и произнес почти компанейским тоном:
– Фюрер гений!
– Поистине гений… – доверительно прошептал генерал-танкист фон Хюнерсдорф генералу Гёппнеру.
Гёппнер негромко рассмеялся.
– Будь он гением, то не остановился бы под Смоленском в июле, когда Москва была полностью открыта нашим танковым дивизиям. Клаузевиц говорит: «Отступать от первоначального замысла следует лишь в условиях крайней необходимости».
– Фюрер изучал Клаузевица, – вмешался генерал-лейтенант Конради. – У него были основания послать войска на Украину вместо того, чтобы продолжать продвижение к Москве. Нам недостает широты его взгляда. Я верю в фюрера, – угрожающе добавил он и пристально воззрился на слегка нервничающего теперь генерала Хёпнера.
– Что вы думаете об этом наступлении? – обратился фон Хюнерсдорф к генералу Штраусу.
– Официально мы преуспеем. Что еще тут думать? – засмеялся артиллерийский генерал.
– А неофициально? – спросил Хюнерсдорф с кривой улыбкой.
– Сказать, что я думаю, значит напрашиваться на трибунал, – улыбнулся Штраус.
– Значит, вы сомневаетесь? – не отставал Хюнерсдорф.
– Этот австрийский ефрейтор ждал слишком долго, – пробормотал Штраус.
– Этот план не только смелый и совершенно ясный. Он еще и безумный. Уже наступила осень с угрозой дождей.
– Если пойдут дожди, как бы нам не пришлось сдаться, – произнес генерал-майор фон Хюнерсдорф.
– Русские будут блокировать нас, где только возможно, – продолжал Штраус. – Они знают, что поставлено на карту Если они не удержат Москву, их престиж рухнет. Уже только по этой причине они будут сражаться как сумасшедшие. Сталин и его окружение весьма решительны. Они бросят в бой все, что смогут наскрести.
– Мы – сильнейшая в мире армия, – с гордостью сказал фон Хюнерсдорф. – Если хорошая погода продержится, мы добьемся успеха. Но действовать нужно срочно; нам потребуется вся скорость, какую только могут развить танки, чтобы достичь Москвы до зимней распутицы…
– Как у нас дела с зимним снаряжением? – с любопытством спросил генерал Хубе.
– Фюрер остановил производство зимнего снаряжения, – ответил с отеческой улыбкой фельдмаршал. – Разговоры о зимнем обмундировании – пораженчество. Кампания окончится задолго до того, как нам потребуются рукавицы и шерстяные подшлемники. Все уже выпущенное зимнее снаряжение будет отправлено на склады. Это приказ фюрера, господа!
Несколько генералов переглянулись, но промолчали.
Мы лежим в тени ряда плодовых деревьев. Осенние листья мягко падают на нас и вокруг. Стоит прекрасный, теплый осенний день – один из тех дней бабьего лета, какие бывают только в России.
Полк находится далеко за линией фронта в ожидании пополнения. Из двухсот наших танков уцелело всего шестнадцать. Потери среди личного состава превышают шестьдесят восемь процентов.
Новые танки уже начали прибывать. Мы находимся здесь уже пять дней. Кое-кому из нас они кажутся лучшими пятью днями во всем ходе войны. Снабженцы совершили удачную для нас ошибку. Рота все еще получает продукты на двести двадцать человек; это неплохо, когда нас около шестидесяти.
В столовой интендант едва не сходит с ума, когда шестьдесят человек уминают все это продовольствие.
– Что мне, черт возьми, делать? Я выписал продукты на двести двадцать человек! Те, кого нет среди нас, убиты треклятыми унтерменшами, и куда девать столько жратвы? За это кое-кто заслуживает расстрела!
– Давай всю эту жратву нам, – радостно кричит из очереди Порта. – Ты поразишься тому, как быстро мы с ней разделаемся!
Начинается жаркий спор. Интендант не может решить, что делать. Даже когда Малыш предлагает прикончить его, если он не раздаст продукты.
Могло случиться, что угодно, если бы оберcт Хинка, проходя мимо, не приказал раздать продукты солдатам.
Интендант выходит из себя! Старик получает дополнительную плитку жевательного табака, а мы все – по две сигары сверх нормы. Порта, конечно же, отхватывает целый ящик коньяка.
И теперь мы лежим, растянувшись, под яблонями. Набираем за пару часов по три килограмма веса. Живот у Порты такой, будто он вот-вот будет рожать. По меньшей мере двойню. Порта не только съел свои порции, но и, явившись в четвертую роту, прикончил все, что там оставалось.
Он сидит на бочке из-под горючего, которую использует в качестве уборной. У нас все по-светски. Мы попыхиваем большими сигарами. Обращаемся друг к другу по званию и пьем коньяк из настоящих бокалов. Но когда Порта берется за нож и вилку, бросаем это и посылаем за санитаром и смирительной рубашкой.
В честь такого дня Порта вставил в глазницу монокль, а Малыш воткнул по куриному крылу с обеих сторон своего котелка. Он полагает, они придают ему изысканный вид. Мы впервые за полтора месяца сняли сапоги, и нашим ногам хорошо.
– Наш священник горький пьяница, – неожиданно замечает Малыш между глотками коньяка, который запивает пивом.
– Который? – с любопытством спрашивает Порта. – С желтыми знаками различия или с белыми? [37]37
Желтые знаки различия были у католических священников, белые – у протестантских. – Примеч. авт.
Священники имели фиолетовый ваффенфарбе; погон (а, следовательно, и звездочек) они не носили. – Примеч. ред.
[Закрыть]
– Его преподобие с белыми звездочками, – отвечает Малыш, подняв глаза к небу, как подобает при обращении к священным предметам или лицам, принадлежащим к священной иерархии.
– Обер-ефрейтор Кройцфельдт, ради тебя же самого надеюсь, что ты сможешь доказать то, в чем обвинил этого добродетельного офицера, – угрожающе произносит Порта.
– Я могу, черт возьми! – кричит Малыш. – Этот божий служитель вчера был пьян, как сапожник, и лез под юбку какой-то сгорбленной старой шлюхе, местной бабущщке, возле переправы. А выражение лица у него было такое, как у еврея с полной горстью золотых дукатов. Хорошо, что уже темнело, и я слышал больше, чем видел, но он впитывал в себя выпивку, как губка.
– Откуда ты это знаешь, если было темно? – недоверчиво спрашивает Барселона.
– Я собрал все его пустые бутылки там, где лежал и слушал, – оскорбленно отвечает Малыш. – Они ушли с пением. Он говорил этой старухе, что она его единственная настоящая любовь, посланная Богом. Я говорю правду, черт возьми, и на фронт его отправили из-за пьянства. В Лейпциге никто не хотел иметь с ним дела, потому что он пил. Когда он читал там последнюю проповедь в гарнизонной церкви, то свалился с кафедры прямо генералу на колени, а в своей проповеди он объяснял притчу о человеке, который страдал параличом. И только дошел до известных слов: «Бери свой матрац и живо проваливай!» [38]38
В Евангелии от Матфея: «Встань, возьми постель твою и иди в дом твой». – Примеч. пер.
[Закрыть], как перевалился через ограду и получил билет на восток!
– Это напоминает мне, – подхватывает Порта, – о том, как я был главным клириком у священника Курта Винфуса в Седьмой пехотной дивизии в Мюнхене. Он был, можно сказать, блаженным и совал нос куда не нужно. Как-то вечером он решил проверить упорные слухи о пьянстве и безнравственности в Мюнхене, и мы начали с «Хофбройхауса», где добропорядочные граждане и преступники встречаются за пивом и кислой капустой и где можно без труда найти партнершу на ночь. Пришли туда около восьми часов, когда там самая большая очередь. Все стояли вплотную друг к другу. И кого там только не было!
– Теперь все в порядке, ребята, – заорал изрядно подпивший пехотинец, – с нами священник, так что ни гром небесный, ни последняя труба сегодня не раздадутся. Они пришли воздвигнуть алтарь немецкого бога здесь, в «Хофбройхаусе»!
И эти грубые солдаты запели:
Вперед, христово воинство,
Вперед, как на войну…
Если я мог протиснуться через толпу, то задал бы жару тому пехотинцу. Мой священник воспринимал это очень болезненно.
Они не давали ему покоя, пока мы стояли в той очереди. Я грозился, что буду бить направо и налево, но никто не обращал на это внимания. На уме у них были только выпивка и шлюхи.
В конце концов мы, душеспаситель и я, вошли внутрь и, само собой, поднялись в шикарную часть, на второй этаж, где стали планировать кампанию против пьянства и безнравственности. Мы стояли в углу, чтобы нас не задевали вваливавшиеся пьяные посетители.
– Порта, – говорит мне священник, – я тебе доверяю. Ты разумный молодой человек, я нахожу в тебе много доброго и похвального. Ты скромен, трудолюбив и достиг понимания трудов церкви в армии. Никогда не устраивал беспорядка, как мои прежние помощники. Я ни разу не видел, чтобы ты курил или пил. Пока ты исполнял при мне должность главного клирика, ни одна капля алтарного вина не «испарилась» и у нас никогда не было «нехватки». Ты не играл в азартные игры, и в том, что касается женщин, твоя репутация не запятнана. Насколько я знаю, долгов у тебя нет, ты хороший товарищ, часто помогаешь тем, кто в этом нуждается. Казначей говорит, что ты никогда не просил аванса. Я с радостью обнаружил, что ты прекрасно справляешься с канцелярской работой, почерк у тебя хороший, как у академика. Более того, я с удовольствием заметил, что ты экономишь бумагу и выворачиваешь наизнанку конверты, дабы их можно было дважды использовать. Ничему не даешь пропадать понапрасну. Первым приходишь на службу, выпрямляешь свечи и снимаешь с них нагар, призываешь к порядку тех, кто плюет на пол во время наших священных обрядов. Печатаешь почти без ошибок на всех типах пишущих машинок. Никакой ризничий тебе и в подметки не годится. И во время мессы никогда не ошибаешься в пении. Мой последний помощник вечно путал «Верую» и «Отче наш». Мундир у тебя в превосходном состоянии, сапоги блестят, подворотничок белый, чистый. Поэтому я доверяю тебе большую и опасную задачу, только не позволяй себе входить в искушение! Дьявол в этом баварском Содоме повсюду. Ты спустишься в общий зал и будешь наблюдать за тем, что происходит. Вот тебе сто марок на расходы, я не хочу, чтобы ты тратил свои деньги. Я поднимусь в зал Людвига, где сидят офицеры. Завтра мы напишем рапорт о том, что видели и слышали. Встретимся в девять часов в полевой церкви.
– Слушаюсь, герр священник! – рявкнул я в ответ таким голосом, что трое пьяниц подскочили со стульев, слаженно кашляя и портя воздух. Мы не обратили на это внимания; священник считал, что порча воздуха – оправданная обстоятельствами и окружением человеческая реакция.
Я спустился к казначею Балко, который сидел, поджидая меня, в оживленной компании. Позволил ему заказать мне четырехлитровую кружку пива, а потом спросил о его долге в семьсот марок.
– Ты даже тогда давал в долг под восемьдесят процентов? – с любопытством спрашивает Барселона Блом.
– Я делал это задолго до того, как попал в дивизионную церковь в Мюнхене и принял власть над душами пехотинцев.
– Твой религиозный настоятель не знал об этом? – спрашивает Старик со смешинкой в глазах.
– Нет, – усмехается Порта. – Он знал обо мне только то, что я считал нужным.
Но Балко в этот вечер кутил, поэтому тут же взял в долг еще семьсот марок. Я недурно набил карман, пока находился на армейской духовной службе.
В казарму мы возвращались в карете, и когда доехали, лошади были так же пьяны, как и мы. Они даже ржали в такт с нашим пением «Oh du schöner Westerwoll» [39]39
О, ты прекрасный шерстяной жилет (нем.). – Примеч. пер.
[Закрыть]. Проспались они за гауптвахтой и идти с нами не захотели.
А мой святой начальник оказался в дурной компании. Офицеры напоили его малиновым соком, который заранее разбавили шнапсом, поэтому он был основательно под мухой, когда мы встретились около полудня в полевой церкви. Он обещал мне руку сестры, хотя я знал, что сестры у него нет, потом пытался затащить меня в постель, полагая, что я Луиза из Цель-ам-Зее. Позднее сообщил мне по секрету очень многое о половой жизни Иоанна Крестителя. Наконец расплакался и попросил избить его, потому что он согрешил. Я исполнил его желание, но, к сожалению, бил слишком сильно, поэтому он попал в гарнизонный госпиталь, а я – под арест. Священник обвинял меня в том, что я нагадил ему в сапоги, но он сделал это сам. Офицеры в «Хофбройхаузе» дали ему слабительных таблеток вместо аспирина, когда у него закружилась голова.
По решению командира полка я получил три недели ареста за избиение священника. Когда я между двумя охранниками с заряженными винтовками и примкнутыми штыками подошел к гарнизонной тюрьме, там меня поджидал священник в полевом мундире.
– Ты лживый негодяй, – напустился он на меня с таким выражением на лице, как у мученика, которого разрывают раскаленными щипцами перед воротами Рима. – Бог и я не будем больше иметь с тобой ничего общего, – заявил он и указал на облака, где, по его мнению, обитал Бог. – Тебе будет плохо, если станешь и дальше идти широким путем, ведущим к осуждению на вечные муки.
Вскоре он стал более человечным и дал мне две пачки сигарет «Юно». Опрометчиво пообещал, что Христос меня простит, если я вернусь в маленький виноградник Господа Бога. Сопроводил меня до караульного помещения и приказал начальнику гауптвахты обращаться со мной хорошо, без жестокости. Позволить мне иметь сигареты. Я был богобоязненным человеком, которого совратили на пагубный путь дурные люди. На другой день священник прислал денщика с ведром дополнительных продуктов. Среди колбас лежала армейская Библия в зеленой, цвета надежды, обложке. На чистом листе в начале было написано: «Солдат, обратись к Богу! Не забывай молиться! И звезда Надежды озарит твою мрачную камеру!» Нам вполне хватало света от карбидной лампы, так что Иисус был избавлен от хлопот.
Начальник гауптвахты, едва услышав об этом роге изобилия, пришел ко мне в камеру.
Мой товарищ по камере, солдат из транспортной роты, напоминавший свинью экспортного качества, умел подражать крикам всех животных. До того как попасть в армию, он был артистом, и его любили в сельских районах, где крестьяне находили смешным слышать от городского жителя свиное хрюканье или куриное кудахтанье.
В два часа ночи пошли жалобы на шум из гауптвахты. На это мы ответили:
Потом мы перешли на песню Десятого гусарского британского полка «Моисей в Египте». Мой товарищ по камере издавал звук трубы. Начальник гауптвахты имитировал стук копыт двумя мисками, а я – бой литавр. Какой был гвалт! Казалось, в помещении гауптвахты проводит учения целый кавалерийский полк. Но мы замечательно проводили время. У нас были шнапс и пиво из кафе «Друзья веселья». Камера, в которой мы находились, была камерой смертников. На стенах было много любопытных надписей. Одна из последних представляла собой четкое военное сообщение:
К сведению всех мерзавцев!
Фельдфебель Пауль Шлюнц.
Родился в день рождения фюрера, 20 апреля.
Ухожу из жизни 3 мая (1938 г.).
Жаль, что он не составит мне компанию.
В другой стороне стены было написано очень крупными буквами:
Эсэсовец Борис Браузе,
Расстрелян варварами-немцами 7.4.1938 г.
«Мне обещан был путь в Валгаллу,
Но не мог я принять их взглядов,
И поэтому ухожу в другой край,
К еврейскому Богу в рай.
А оберштурмбаннфюрер Риттер
Может совать себе это в очко
Каждое Рождество! Хайль мне!»
Под окном было краткое, четкое послание:
Ухожу из жизни завтра в 4 часа
С немецким прощанием.
Гельмут Венцель, штурмовик СС.
P.S. Можете все поцеловать меня в задницу.
Для выразительности он нарисовал две свастики, перед своей фамилией и после нее. Некий политический философ из девятой камеры написал на потолке:
Что такое, в сущности, марксизм?
Это неарийский дедушка
Национал-социализма!
Теперь мы сидели втроем в этой приятной камере с печальными воспоминаниями и так веселились, что заключенные с трех других этажей отправили начальнику гарнизона коллективную жалобу на шум, который мы устраиваем после того, как погасят свет. Компания увеличилась и стала еще более шумной с появлением гауптфельдфебеля Путкаммера. Он возвращался домой со свадьбы, откуда его вышвырнули после того, как он трижды попытался изнасиловать невесту: раз, когда все ели мясное блюдо, раз – во время десерта и раз – в ванной. Он позвонил в дверь и громким командным голосом потребовал, чтобы его впустили. Его никто не услышал, и он постучал кончиком сабли. Гауптфельдфебель был в полной парадной форме.
Снова не получив ответа, он запустил камнем в окно, трижды выстрелил в воздух и разбил пулей светомаскировочную синюю лампочку над парадной дверью.
Мы назвали его почетным заключенным девятой камеры.
Deutschland, Deutschlarid ohne alles,
Ohne Butter, ohne Speck,
Und das bisschen Marmelade
Frisst uns die Verwaltung weg. [41]41
Германия, Германия безо всего, / Без масла, без мяса, / Даже наши небольшие порции мармелада / Съедают государственные служащие (нем.). – Ироническая переделка государственного гимна Германии. – Примеч. пер.
[Закрыть]
Наше пение отражалось эхом от конюшен на другой стороне площади, где драгуны спали вместе со своими лошадями.
– Братья, наконец мы встретились на эшафоте! – закричал фельдфебель, колотя себя в грудь.
Dulce est decipere in loco [42]42
Шутка хороша, когда уместна (лат.). – Примеч. пер.
[Закрыть]. После этого мы вышли из себя и назвались шайкой преступников, сбивших его с пути.
На четвертый день священник навестил нас, и мы, дабы угодить нашему благодетелю, согласились пройти обряд конфирмации. Это было такое торжественное событие, что солдат из транспортной роты разрыдался и захрюкал свиньей. Обряд совершался в гарнизонной церкви. Узнав об этом, командир полка вышел из себя и добавил нам по восемь дней за насмешку над церковью. Священника перевели в далекий, очень скверный приграничный городок. Перед тем как сесть в поезд, он отлучил нас от церкви.
