Текст книги "Дело Зорге"

Автор книги: Ханс-Отто Майснер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Равенсбург, например, не разделял показного энтузиазма Зорге. Кто с абсолютной уверенностью может сказать, что Япония действительно вступит в войну? А не является ли это только демонстрацией, мерой предосторожности, вызванной вечным недоверием Токио ко всему остальному миру? И разве не правильнее допустить, что Квантунская армия лишь тогда вступит в дело, когда Россия уже будет повержена? Это дало бы Японии возможность получить Приамурье, не потеряв ни одного человека.

– Учитывая характер наших друзей, – сказал Богнер, – легко допустить, что они хотят оказать давление на Советы. Взять хотя бы старый спор о правах на ловлю рыбы у советского побережья. Возможно, японцы хотят получить и северную часть Сахалина… В этом свете выход Квантунской армии к границам Сибири можно рассматривать лишь как средство давления.

Зорге, который без церемоний воспользовался бутылкой коньяка, обычно приберегаемой Равенсбургом для посетителей, поставил рюмку на стол.

Он надеялся, что предстоящий разговор, если его умело направить в нужное русло, поможет ему выяснить действительные намерения японцев. Богнер и Равенсбург знали немало.

– Я не понимаю, господа, – сказал он наигранно повышенным тоном, якобы раздраженный такой оценкой событий, – я просто не понимаю, почему вы непременно хотите преуменьшить значение переброски японских войск! Ведь никто же не может оспаривать, что миллион желтых на этой стороне обязательно скует миллион красных на той. А это значит, что Советы не смогут использовать против нас свою сильную сибирскую армию. Они будут вынуждены оставить ее для прикрытия тыла, хотя на западе у них все полыхает ярким пламенем. – Зорге, увлекшись, хлопнул себя по коленям. – Подумайте, господа, как горячо сейчас Сталину и как он кипит от злости на японцев! Никогда не простит он сынам Страны восходящего солнца переброску войск к границам России!

– Возможно, – согласился Богнер, – такая переброска имела бы решающее значение, если б сибирская армия оказалась скованной. Но это все же сомнительно, учитывая неисчерпаемые людские резервы России.

Зорге сделал вид, что его раздражает апломб, с которым этот новичок в Японии осмелился оспаривать его доводы, доводы признанного специалиста по Дальнему Востоку.

– «Неисчерпаемые людские резервы», – с издевкой протянул он. – Что я слышу? Нигде еще не были людские резервы неисчерпаемыми, и Советы отнюдь не составляют исключения. Кроме того, люди – это еще далеко не обученные войска. Миллион хороших солдат на Дальнем Востоке, скованных сейчас Квантунской армией, – это даже для Советов большая потеря. Если России не удастся перебросить их на запад, это может иметь для нее роковые последствия.

– Убедительно, – согласился Равенсбург. – Но не думаете ли вы, Зорге, что русские все же перебросят сибирскую армию на запад, если встанет вопрос: жизнь или смерть? Они могут на это пойти, несмотря на опасную обстановку на Дальнем Востоке.

– Этого они никогда не сделают, – решительно парировал Зорге. – Пока существует хоть малейшая опасность вторжения японцев в Сибирь, Кремль будет держать на Дальнем Востоке сильную армию.

– Конечно, эта теория заслуживает внимания, – сказал Богнер. – Но это все же одна из многих теорий, и только. Точно так же, возможно, что…

Зорге стукнул кулаком по столу.

– Я не могу понять, – воскликнул он, – почему высказывается столько скепсиса по поводу такого удивительно благоприятного для нас развития событий! Именно от вас, Богнер, принадлежащего к нашей черной элите, можно было ожидать куда более трезвых суждений! Мне действительно приходится удивляться.

Атташе по связям с полицией побледнел. Он никак не ожидал подобного удара. Богнер знал: упрек Зорге в том, что он не верит в союз Германии с Японией, может обернуться для него, Богнера, большой неприятностью. Национал-социалистская группа в Токио не особенно хорошо относилась к атташе, подозревая, что он больше симпатизирует посольству, чем партии и ее членам. Если Зорге – пропагандист местной партийной группы, человек с большим влиянием – распространит слух, что атташе по связям с полицией сомневается в конечной победе Германии, то ему, Богнеру, придется туго. Не помогут, конечно, и связи в Берлине. «Значит, надо обороняться самым энергичным образом!» – сделал для себя вывод Богнер.

– Я нисколько не сомневаюсь, – заявил он, – что мы поставим Советский Союз на колени. Но, как добрый немец, я всей душой хочу, чтобы это произошло как можно скорее и с самыми минимальными для нас потерями. Это, господин Зорге, мое единственное сомнение, если его вообще можно назвать сомнением. И если вы хотите назвать это недостаточной верой в наше дело или даже сомнением в нашей конечной победе, то тогда у меня возникают совсем другие сомнения относительно вас.

– С такими типами, как вы, – крикнул Зорге, – с такими типами вообще невозможно говорить!  Вы абсолютно не можете оценить величие момента.

С этими словами он вышел из комнаты, хлопнув дверью. «Пожалуй, мои сведения подтверждаются, – подумал Зорге. – Не переборщил ли я только с этим типом из полиции?»

Богнер схватил рюмку коньяка и осушил ее одним глотком. Равенсбург не мог толком понять, что, собственно, произошло. Почему Зорге так рассвирепел? Кажется, особых к тому причин не было?

– Знаете что, Равенсбург, – выдавил Богнер после длительной паузы, – я не доверяю этому парню.

– Почему? И что вы подразумеваете под этим «не доверяю»?

– Видите ли, этот Рихард Зорге. Он живет совсем иначе, чем говорит. У него странные связи. Все эти опустившиеся интеллигенты, которые в прошлом были левыми и изрядно насолили здешнему правительству. Вы знаете, мы ведь вовсе не в таких уж хороших отношениях с японским правительством. Однако на пропагандистских вечерах в «Немецком доме» Зорге говорит в возвышенном тоне об общности арийских народов, о зимней помощи и о всяких других вещах. Но тотчас прячет подальше свой партийный значок, как только заканчивается собрание. А расовый вопрос, дорогой Равенсбург,  Зорге не разборчив в таких делах. Я вовсе не имею в виду японцев: мы объявили наших друзей настоящими арийцами. Но с кем он только не общается! Даже с мулатами, в жилах которых течет негритянская кровь!

– Ну, в этом отношении он, кажется, исправляется, – прервал Равенсбург обвинительную речь Богнера. – Ведь никто не сможет оспаривать чистоту арийской крови маленькой Лундквист.

Однако Богнер не дал сбить себя с толку.

– Все же, Равенсбург, поверьте мне: этот патриотический энтузиазм по поводу рейха и фюрера не истинное лицо Зорге…

– Вы раздражены, Богнер: Зорге наговорил вам массу неприятных вещей. Поэтому вы необъективны. Не забывайте, какие задачи стоят перед Зорге. Чтобы получить ценную информацию, он вынужден поддерживать контакт даже с теми кругами, которые не разделяют его взглядов. Он должен встречаться с людьми левых убеждений, потому что только они могут рассказать ему о слабостях Японии. А что касается женщин, которым Зорге очень нравится, то он был бы глупцом, если б не использовал и эти свои шансы. Тратт совершенно прав, когда говорит, что в данный момент главное – успех, а не средства, которыми пользуется Зорге.

– С этим я полностью согласен, – задумчиво покачал головой Богнер, – но кто знает, может быть, для Зорге более важны средства, нежели цель.

Равенсбург насторожился. Так просто нельзя было отмахнуться от того, что сказал сейчас Богнер. Зорге – действительно загадка. И, может быть, атташе по связям с полицией научился в Берлине, в гестапо, лучше разбираться в людях, чем об этом думали в посольстве? Впрочем, сейчас акции Зорге котируются слишком высоко, чтобы серьез разделять сомнения Богнера.

– Вам, Богнер, не стоит ссориться с Зорге, – предостерег он. – У него большие связи в Берлине. Говорят, он докладывает самому Борману. Да и здесь у него прочные позиции. Посол относится к нему очень хорошо.

Вогнер пренебрежительно усмехнулся, но все же решил на  рожон не лезть.

– Может быть, вы правы, Равенсбург. Допускаю, Зорге на самом деле нужен нам. Но я хочу сказать только одно: мы слишком мало знаем о Рихарде Зорге!

***

Последний праздник хризантем, устроенный по древнему обычаю императорским двором Японии, состоялся в сентябре 1941 года по традиции в большом парке замка Акасака.

Императорская семья никогда не пользовалась этим большим старинным дворцом. Он был построен в период первых реформ императора Мэйдзи в стиле европейских замков для чисто представительских целей. В нем размещали иностранных монархов, посещавших Японию. Такой дворец, сооруженный по заграничному образцу, нисколько не отвечал представлениям японского народа о жилище, в котором должен обитать божественный император. По традициям тысячелетней давности, перед которыми склонялись даже всесильные правители Японии, император должен скрываться от взоров своих подданных и земной суеты за высокими стенами, окруженными глубокими рвами. Он не беспокоился о завоевании популярности: именно строгая изоляция возвышала его в глазах японцев.

Лишь раз в год открывались ворота большого парка дворца Акасака перед толпой избранных гостей, приглашаемых на праздник хризантем. Этот праздник отнюдь не был похож на карнавал или выставку цветов. На подставке, смахивающей на большой мольберт, было выставлено несколько цветочных горшков. В каждом из них росли три, иногда четыре большие хризантемы, отличавшиеся одна от другой только оттенком: голубая, чуть темнее, еще темнее и почти темно-синяя; красная, немного светлее, еще светлее, почти розовая. Главное, что отличало эти цветы от всех других хризантем, – это число лепестков: ровно шестнадцать. Столько же, сколько на священном императорском гербе.

Для японцев эти цветы были символом глубочайшего смысла: глядя на шестнадцатилепестковую хризантему, каждый из них чувствовал себя единым с императором, богом и империей.

На европейцев эти хризантемы не производили большого впечатления. Присутствовать на таких праздниках входило в их служебные обязанности. К тому же это давало хорошую возможность побеседовать с высокопоставленными японцами.

А они – вельможи и сановники – все собрались здесь. Вот принц Йоситомо со своим кабинетом. Все в старинных одеяниях. Командующий военно-морским флотом и высшие офицеры главного морского штаба были облачены – теперь уж такого не увидишь! – в парадную форму с эполетами и шпагами. Генералы красовались в темно-синих мундирах и шлемах с развевающимися перьями, а гвардейские офицеры – в ярко-красных мундирах с широкими серебряными галунами. Принцы и герцоги были в скромных нарядах, и только люди сведующие могли узнать Токугаву, Маэду и Того или финансовых тузов вроде Мицуи.

Иностранные послы и их сотрудники сверкали расшитыми мундирами и блестящими орденами. Вместе с военными атташе они представляли живописную картину, заставлявшую вспомнить о временах Венского конгресса.

На празднике присутствовали дипломатические представители государств, между которыми шла ожесточенная война. Поэтому посол Тратт предупредил своих сотрудников, чтобы они держались вместе и по возможности избегали какого бы то ни было общения с представителями вражеских государств. И это было тем более неприятно, что каких-нибудь года два назад немецкие дипломаты поддерживали очень тесный, а в некоторых случаях даже дружеский контакт со своими нынешними противниками. Равенсбург смотрел издалека на своего партнера по теннису Джеральда Кресуэлла, с которым он очень дружил во время учебы в Кембриджском университете. А сейчас не смел даже кивнуть ему: ведь их государства воевали между собой.

– Смешно, – сказал он, обращаясь к Зорге, – правительства принуждают нас относиться к своим лучшим друзьям как к врагам.

Зорге улыбнулся.

– Не говорите так громко, мой друг. Иначе вас обвинят в разложенчестве.

Они увидели направляющегося к ним Танаку. Секретарь премьер-министра остановился перед немцами и, улыбаясь, склонился в глубоком поклоне.

– Разрешите передать вам привет, – сказал он вполголоса, обращаясь в Равенсбургу, – от вашего кембриджского друга. Он просит уведомить вас, что еще не сошел с ума, как весь мир.

Зорге, услышав слова Танаки, громко рассмеялся.

– Если вы сейчас передадите ответный привет, мой друг, вам припишут недозволенные сношения с врагом.

Равенсбург улыбнулся шутке Зорге, поблагодарил Наку и попросил японца сказать Джеральду Кресуэллу что он верен старой дружбе. Посол обратил внимание на веселое настроение своих удников.

– Боюсь, как бы вы не заразили меня своим смехом, – сказал он с мрачной миной. – Только что министр иностранных дел пригласил меня на беседу после церемонии. Случилось, видимо, что-то серьезное. Зорге поднял брови.

– А что там?.. Этот Гото – старая жаба, коллекционер всяких неправдоподобных слухов.

– Мне кажется, – вставил полковник Фихт, – действительно что-то случилось. Генерал Миями едва ответил на мое приветствие. Да и другие господа из военного министерства слишком холодны со мной.

Капитан 1-го ранга Натузиус хотел что-то добавить, но ему помешал заведующий протокольным отделом Судзуки, попросивший дипломатов встать в соответствии с их рангом: с минуты на минуту должен появиться император.

Судзуки быстро расставил гостей, как детей на школьном дворе, по аллее парка Лкасака. Всем иностранным дипломатам, независимо от того, находились ли их государства в союзе или воевали между собой, была отведена левая сторона аллеи. Судзуки разместил их строго по старшинству, учитывая ранг и занимаемую должность. На правой стороне выстроились члены японского правительства, адмиралы, генералы, знатные дворяне, промышленные тузы и выдающиеся деятели науки.

Несколько минут напряженного ожидания вновь сменились непринужденной болтовней. Но когда трижды резко прозвучала труба, в большом саду наступила полная тишина.

Издалека негромко донеслись звуки кимигайо – императорского гимна. Музыка постепенно усиливалась, заглушая топот конной гвардии, приближавшейся к главным воротам. Эскадрон, сопровождавший автомобиль императора, прогарцевал по аллее мимо гостей. Конные гвардейцы, как каменные изваяния, глядели прямо перед собой, лишь флажки весело развевались на их блестящих пиках.

На аллею медленно въехали три «мерседеса» с императором и его свитой.

В одно мгновение все японцы, в том числе и офицеры, склонились в глубоком поклоне.

Хирохито медленно вылез из автомобиля и, приложив пальцы к фуражке, приветствовал спины своих знатных подданных.

Тэнно – «Сошедший с неба» – могущественный император Японии был не в парадной форме. Его маленькая фигурка была затянута в армейский китель бурого цвета, без единого ордена. Он выглядел старше своих сорока лет и уже немного сутулился. Внимательные глаза, глаза ученого, прятались за очками с толстыми стеклами без оправы. Маленькие лихие усики напоминали о моде конца прошлого столетия. В левой руке он держал шпагу, которая казалась слишком длинной для такого низкорослого мужчины и явно мешала ему при ходьбе.

Он ждал, когда столпы его империи снова примут вертикальное положение. Первым наконец выпрямился премьер-министр. Это явилось сигналом для остальных. Они последовали примеру главы правительства и с безмерным удивлением рассматривали худого, невзрачного человека, который был для них одновременно богом, главным жрецом и правителем и лицезреть которого разрешалось только немногим избранным.

Пока не смолкли звуки гимна, Тэнно стоял в одиночестве посредине широкой аллеи. Затем он повернулся к дипломатическому корпусу, выстроившемуся плотной шеренгой. Сопровождаемый министром двора графом Маэдой и принцем Йоситомо, император двинулся вдоль фронта дипломатов, с которыми, как было предусмотрено заранее, Хирохито должен был обменяться одной-двумя фразами.

Кроме посла Тратта из сотрудников германского посольства такой чести удостоился только Равенсбург. «Очевидно, только потому, – решил дипломат, – что время моего пребывания в Токио перевалило за четыре года». Судзуки уведомил Равенсбурга, что скажет ему Хирохито: речь будет идти о том, что сегодня хорошая погода. И все. Живой бог не ведет разговоров на политические темы с молодыми иностранцами.

Император подошел довольно быстро, протянул послу втиснутую в перчатку правую руку и спросил по-французски, как тот себя чувствует. Тратт не успел ответить, как император уже очутился перед Равенсбургом и испытующе уставился на него через толстые стекла очков. Граф Маэда низко склонился и назвал Равенсбурга.

Император подал ему вялую руку и улыбнулся.

– Сегодня хорошая погода, – сказал Хирохито. Равенсбург не рассчитывал, что ему придется отвечать императору. Поэтому он не нашел ничего лучшего, как сказать:

– Действительно, ваше величество  очень хорошая погода.

Хирохито кивнул, отошел, но вскоре обернулся и снова взглянул на молодого человека. Он кивнул министру двора, тот наклонился, и император спросил его что-то по-японски. Равенсбургу показалось, что он услышал фамилию Номура, но не был уверен, точно ли это.

Хирохито еще раз обернулся и взглянул на Равенсбурга. При этом император сделал такое движение рукой, как будто хотел поприветствовать и ободрить молодого дипломата.

После этого правитель Японии подхватил свою шпагу, путавшуюся у него в ногах, подошел к советскому послу и спросил его, понравились ли ему цветы.

– Они очень красивые, – ответил по-французски русский дипломат Сыну неба. Но тот, не слушая, уже шагал дальше.

Коллеги столпились вокруг Равенсбурга и взволнованным шепотом обсуждали происшедшее. Даже Тратт был поражен.

– Ну, Равенсбург, что это у вас с Тэнно? Он знает, как вас зовут, и говорил о вас с Маэдой.

Равенсбург пожал плечами.

– Не знаю… Вероятно, он повторяет все фамилии, чтобы их сейчас же снова забыть.

Итальянский посол, стоявший рядом с Траттом, легко сжал локоть своего немецкого коллеги и показал подбородком на маленькую даму, которая приветливо кивнула представителю Германии. Она была одета в странный наряд. Ее платье, узкое в талии, ниспадало колоколом до самой земли. На голове красовалась огромная шляпа, украшенная страусовыми перьями. В левой руке она держала белый кружевной зонтик.

Вторая дама, одетая точно так же, только выше и полнее, стоявшая позади первой, удивленно раскрыла глаза. Тратт вздрогнул под взглядом маленькой дамы и поспешил, низко склонившись, поцеловать ей руку. Другие дипломаты последовали примеру германского посла и были награждены сердечной улыбкой.

– Каррамба! Что это за создание образца 1912 года? – поинтересовался Натузиус, когда маленькая кругленькая дама в белом проплыла дальше.

– Потише, капитан, – предостерег его советник фон Эбнер, – выражайтесь более почтительно – это императрица.

Военный оркестр переключился на какое-то попурри

По всей видимости, это означало, что официальная церемония закончилась.

Хирохито со своей свитой удалился в большую палатку из белого шелка, на которой был выткан императорский герб. Там был накрыт для него чай. Но он не сел, а остался стоять, окруженный вельможами. Ему представляли заслуженных чиновников и знаменитых ученых. Император дарил им несколько приветливых слов или награждал орденами.

– Ну, сейчас мы узнаем, что за роковую весть подготовили японцы для меня, – обратился Тратт к своим сотрудникам.

Он увидел, как к ним приближался Танака, за которым медленно, как и полагается важной персоне, следовал принц Йоситомо.

Секретарь, не говоря ни слова, склонился в низком поклоне. Но посол и без этого знал, что нужно было делать. Он пошел навстречу премьер-министру. Остальные сотрудники посольства остались на месте.

– Вы видели, какое бесстрастное лицо было у Танаки? – спросил фон Эбнер.

– Каррамба! Парень ни разу не улыбнулся. Это означает, что нам грозит какая-то крупная неприятность.

И на самом деле случилось чрезвычайное происшествие.

– Ваше превосходительство, я в крайнем смущении, – без всяких предисловий заявил принц Йоситомо Тратту. – Сегодня утром меня посетил советский посол и спросил, что означает передвижение Квантунской армии к границам Сибири.

– Советский посол? – повторил Тратт с таким видом, будто его ударили по голове.

– Совершенно верно. Он знает обо всем, и я был так же ошеломлен, как и вы сейчас, ваше превосходительство.

– Но как же это. В таком случае можно подозревать, что  произошло предательство.

Премьер-министр опустил глаза и предоставил слово министру иностранных дел, который, немного волнуясь, изложил подробности.

– Вам, ваше превосходительство, хорошо известны советские порядки в дипломатических делах. Поэтому пы понимаете, что советский посол предпринял такой важный шаг не по собственной инициативе, а по указанию Москвы. А из этого можно сделать вывод, что в Кремле узнали о наших намерениях прежде, чем мы их осуществили.

– Получается, – заметил тихо премьер-министр, скорее для себя, чем для окружающих, – что посол Сталина получает важные сведения прямо в Токио.

Между тем Танака разыскал начальника генерального штаба генерала Миями и полковника Одзаки и привел их к месту беседы.

– Вы ведь отдали приказ войскам? – осведомился еще раз премьер-министр у Миями. – Когда это было?

Генерал Миями повторил вопрос начальнику контрразведки и, получив от него необходимые сведения, ответил:

– Это было сегодня ночью, точнее, в час ноль-ноль. Я получил донесение из Маньчжурии о том, что переброска войск началась только сегодня в полдень. Раньше это невозможно было сделать: с некоторыми штабами плохая радиосвязь.

– Следовательно, в Кремле узнали о переброске войск, которая еще не произошла, – констатировал Одзаки. – Предательство, к сожалению, совершилось в самом Токио.

– И именно с помощью радиопередатчика, который вы никак не можете запеленговать, – язвительно добавил генерал Миями.

Лицо Одзаки стало пепельно-серым.

– Вчера вообще не были зарегистрированы нелегальные радиопередачи, – доложил он так тихо, что его с трудом расслышали.

Принц Йоситомо снова обратился к Тратту:

– Ваше превосходительство, число посвященных было сведено к минимуму, чтобы обеспечить сохранность тайны. Разрешите задать вопрос: говорили ли вы об этом кому-либо из ваших сотрудников?

Никогда еще Тратт не чувствовал себя так отвратительно.

– Да, я сказал, – признался он, – и не одному, а нескольким – моему «узкому штабу».

– Когда это произошло, ваше превосходительство? Вопрос времени играет очень важную роль.

– После окончания обычного утреннего совещания, которое началось в десять часов. Значит примерно в половине одиннадцатого.

Принц Йоситомо стал несколько любезнее.

– Тогда наши опасения напрасны. Советский посол был у меня уже в половине двенадцатого. Вряд ли Кремль смог бы за какой-нибудь час подготовить такой серьезный шаг. Впрочем, русский посол был в обычном костюме, а не во фраке. Значит, он очень спешил.

Тратт овладел собой и стал протестовать против подозрения, павшего на немецкое посольство.

– Ваше высочество, абсолютно исключено, чтобы кто-нибудь из моих сотрудников нарушил свой долг, даже по легкомыслию, не говоря уже о преступных намерениях. Я полностью доверяю каждому из них.

– И я доверяю моим людям, ваше превосходительство, – ядовито ответил Йоситомо, – но тем не менее я принимаю строжайшие меры предосторожности. Я приказал, чтобы присматривали даже за мной. Мой секретарь Танака обязан следить, чтобы меня не втягивали в опасные разговоры. Разрешите, ваше превосходительство, посоветовать вам последовать моему примеру и полностью не доверять даже лучшему другу. Не нужно бояться, что вас обвинят в излишней недоверчивости или даже в шпиономании.

Подбежавший императорский адъютант в ярко-красном мундире прервал беседу.

– Его величество, – выпалил он одним духом, – вызывает полковника Одзаки. Глаза присутствовавших обратились на несчастного, который, как они предполагали, должен будет выслушать сейчас упреки самого Сына неба. Каждый знал, что это означало для офицера: он считался потерявшим честь, и лишь одна смерть от собственной руки – харакири – могла искупить его вину.

Одзаки приложил пальцы к козырьку фуражки и поспешил за адъютантом к палатке из белого шелка.

Принц Йоситомо грустно посмотрел ему вслед.

– Вот видите, мы доставили заботы даже его величеству. Мне очень стыдно перед ним.

Присутствовавшие помолчали некоторое время, отдав тем самым дань уважения чувствам, охватившим премьер-министра.

– Разрешите спросить, ваше высочество, – прервал молчание Тратт. – Какой ответ получил советский посол?

Премьер-министр пожал плечами.

– Как обычно, ваше превосходительство. Трафаретные слова о маневрах, об учениях войск, которые время ит времени проводит армия любого государства.

Германскому послу хотелось, конечно, узнать, что же это было в действительности – переброска японских войск к советским границам или очередные учения. Но ему показалось, что сейчас неподходящий момент для выяснения этого вопроса.

– Мы примем самые решительные меры, – продолжал Йоситомо и обратился к своему секретарю: – Танака, вызовите сегодня во второй половине дня префектов полиции всех провинций и объявите по всей стране чрезвычайное положение номер два. Мы должны раскрыть предательство, где бы ни скрывался предатель. А вас, Миями-сан, я попросил бы…

Однако генерал уже обдумал создавшееся положение и позволил себе перебить премьер-министра:

– Преемник полковника Одзаки получит неограниченные полномочия… Ему будет предоставлено право подвергать проверке любое учреждение, отдавать приказы командирам воинских частей и задерживать всякого, на кого падет хотя бы малейшее подозрение.

– Преемник Одзаки, – повторил иронически посол Тратт. – Вы действуете молниеносно, генерал!

И он показал глазами на полковника, приближавшегося к ним. Одзаки совсем не походил на человека, который был уничтожен упреками высочайшей особы. Он шел пружинистым шагом, и его глаза самоуверенно поблескивали в ответ на вопросительные взгляды сановников.

– Ну и как? – спросил полковника премьер-министр.

– Его величество соблаговолил только поинтересоваться одним иностранцем, – лаконично ответил Одзаки, дав понять, что он не намерен более распространяться на эту тему.

– А вопрос, который мы здесь обсуждали, не был затронут? – вмешался Миями.

– Нет, господин генерал. Его величество не упомянули о нем.

– Тогда прекрасно, – подвел итог принц Йоситомо. – Генерал Миями даст вам, Одзаки-сан, исключительные полномочия. Подробные указания получите на завтрашнем утреннем совещании в имперской канцелярии. – Он вежливо протянул руку Тратту. – Ваше превосходительство, не доверяйте никому, даже вашим близким друзьям, – попросил Йоситомо снова. – Не беда, если впоследствии выяснится, что это было излишне.

Он по-светски раскланялся с послом и кивнул остальным.

Полковник Одзаки, собравшийся последовать за премьер-министром, неожиданно обратился к Тратту:

– Один вопрос, ваше превосходительство. Господин доктор Зорге тоже принадлежит к вашему «узкому штабу»?

– Разумеется. Полковник вежливо кивнул.

– Ах, конечно. Простите, я забыл об этом.

Тратт дружески улыбнулся начальнику контрразведки и поспешил к своим сотрудникам, внимательно наблюдавшим издали всю эту сцену. Они сгорали от нетерпения: что же, в конце концов, случилось?

И только Равенсбург не слышал, о чем говорил посол: его отвел в сторону Судзуки. Заведующий протокольным отделом протянул ему маленькую кожаную коробочку с тисненным золотом императорским гербом.

– Его величество соблаговолили, – прошептал сильно взволнованный Судзуки, – наградить вас орденом Хризантемы.

* * *

Равенсбург остановил автомобиль перед мостом, выкрашенным в красный цвет, и хотел было помочь Кийоми выйти. Но она уже стояла возле машины и поглаживала радиатор так, как гладит шею своего коня всадник после долгой скачки.

– Наш верный «мерседес»-сан уже совершенно здоров.

– Надежная тачка, – подтвердил Равенсбург, – иначе мне бы больше не видать этих мест! Ну, нам пора.

– Будь с ней поласковей, Герберт, она может обидеться.

– Кто может обидеться?

– Твоя машина, Герберт. Мы, японцы, верим, что любая вещь – живое существо, что у всякого предмета есть душа и, конечно уж, у такой машины. Ведь в ней сохранилось кое-что от каждого, кто ее задумывал и участвовал в ее создании. Автомобиль – порождение разума и рук людей.

– Скажи-ка, Кийоми, а ты сама тоже в это веришь?

– Конечно, ведь это приятно. Вера обогащает жизнь,  мир делает более живым. Попробуй представь себе, что твой автомобиль вполне сознательно защитил тебя, когда рухнул с дороги в море!

Равенсбург не знал, как ему следует реагировать: то ли улыбнуться, то ли сохранить серьезную мину.

– Как тебе сказать… могу, конечно, попытаться представить себе это. Но знаешь, мой «мерседес» так воображает из-за звезды на капоте – еще бы, сам император ездит на такой же машине! Порой даже нагло ворчит: почему и я не происхожу от солнца?

Не заметив, как вздрогнула при его легкомысленных словах Кийоми, он взял ее за руку, и они пошли по крутому деревянному мосту в парк Никко.

Они бывали прежде в Никко, но не вдвоем. Равенсбургу очень хотелось бы взглянуть глазами Кийоми на бескрайние просторы парка и его храмы. Для нее ведь все имело глубокое значение и символику. Иностранцу же оставалось наслаждаться тем, что открывалось его взору, и считать, что внутреннее содержание вполне выражается внешним видом.

Та Япония, которая пока еще сохранялась в этой долине, была Японией семнадцатого века как по духу, так и по форме. Повсюду в храмах, украшенных тонкой резьбой и сверкающих позолотой, курились благовония. Стоя на коленях, молились верующие. Через залы спешили к началу богослужения монахи в белых одеяниях. Паломники бросали свои дары в бронзовые чаши, и удары гонга извещали об этом богов. Белоснежные голуби летали вокруг пагод, другие склевывали корм чуть ли не у самых ног набожных паломников, словно зная, что, как святые птицы, они имеют право на пропитание. Павлин распустил сверкающий хвост, и на его пестром оперении стали видны глаза богов.

– Нам повезло, Кийоми, что сегодня нет туристов. Они бы нам все испортили, носились бы тут взад-вперед. А сейчас мы действительно можем представить себе, что живем в чудесном 1741 году, а не в нашем отвратном 1941-м…

Она с готовностью кивнула.

– Да… в самом деле тут нет ничего, что напоминало бы о сегодняшнем дне.

Равенсбург хотел было сказать, что, к сожалению, никуда не деться от современных мыслей, но решил промолчать, чтобы не портить счастливого настроения Кийоми.

Они шли по широкой, обсаженной гигантскими кипарисами аллее к великолепному храму Иэясу. Белое с золотом сооружение уже виднелось сквозь деревья. Стояла осень, а значит, самое красивое время года в Японии. Цветы и растения уже больше не поражали разнообразием ярких красок, это делали теперь листья деревьев и кустов. Их осенняя расцветка в Японии намного живее и пестрее, чем в Европе. Палитра изменяется от светло-желтого до темно-фиолетового. Пламенеют дубы, всеми оттенками синего играют буки, а листья тополя белы, словно снег. Здесь есть любой цвет, любой мыслимый оттенок. С июля по ноябрь эта картина, созданная природой, постепенно меняется. Каждая неделя являет посетителю иной пейзаж, окружает его другой симфонией красок.