Текст книги "Али-баба и Куриная Фея"

Автор книги: Ханс (Ганс) Краузе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Ганс Краузе
Али-баба и Куриная Фея

У каждого свои заботы

– А ну, валяй! Бей по воротам!

С возвышения, где когда-то находился помещичий дом – теперь все его службы, конюшни и амбары принадлежали народному имению, доносились громкие крики.

– Эй, ты, давай сюда мяч! Что ж ты не бьёшь, дурень?

Молодёжь вокруг футбольного поля, расположенного на площади перед развалинами сожжённого господского дома, не скупилась на одобрительные возгласы и язвительные замечания.

Счёт был два – ноль. Два – ноль в пользу молодёжной сборной деревни Катербург. Её противник – команда интерната народного имения – из последних сил старался сровнять счёт…

Новая атака!

Жёлто-бурый мяч катится по истоптанной траве.

Ученики устремляются за ним. Пятнадцатилетний, не по возрасту низкорослый паренёк вырывается вперёд.

Зрители волнуются.

– Али-баба! Али-баба! – возбуждённо кричат юноши и девушки из интерната. – Али-баба!

Но вот паренёк догоняет мяч. Удар! Правый носок ботинка с глухим стуком бьёт по мячу. Мяч взмывает вверх, перелетает через ворота и падает далеко-далеко, позади, среди поросших плющом развалин господского дома.

Из зарослей плюща взлетает стая вспугнутых воробьёв. Взыскательная публика свистит.

Хорст Эппке, «автор» этого удара, смущённо смахивает со лба всклокоченные пряди волос.

– Эй, Али-баба, пусть врач пропишет тебе очки, а то ты косишь на оба глаза! – громко, на всю площадь, кричит какая-то девочка.

Все смеются.

Но Хорста Эппке это не очень трогает. Пальцы его правой ноги ощущают подозрительную прохладу. Вот тебе на! Нет, его башмаки не созданы для таких сокрушительных ударов. Трухлявый верх оторвался от подошвы. Зазябший палец правой ноги торчит наружу. Да и портянки так сбились, что их не сыщешь. Хорст Эппке разглядел повреждённый ботинок. Он вспомнил, что сапожник грозился выкинуть его вместе с башмаками из мастерской, если он ещё раз покажется ему на глаза, – ведь на ботинках буквально нет живого места, заплата на заплате. Какая жалость! Ботинкам теперь крышка. А других у него нет. Печально!

В игре наступил небольшой перерыв. Октябрьское солнце освещает футбольное поле. Игроки разыскивают в развалинах мяч. У Хорста Эппке достаточно времени, чтобы обругать себя за неудачный удар.

– Фу-ты ну-ты! Вот так так! На этот раз нам каюк! – бормочет он про себя.

– Эй, Али-баба! – раздаётся снова. – Али-баба, задай им перцу! – хихикают девушки. – Говорят, ты учился играть в футбол в старину, когда голов не забивали.

Али-баба ухмыляется, растягивая до самых ушей рот с крупными белыми зубами. Но, как „ни странно, он молчит. «Глупые девчонки!» – презрительно думает он. Ну и что с того, что они прозвали его Али-бабой? К этому он уже привык. Первого сентября – ровно месяц назад, – когда он впервые переступил порог интерната, держа под мышкой не очень вместительную картонную коробку, ему дали это прозвище за его разбойничий вид. Что ж поделаешь? Разве он виноват, что у него всего-навсего один-единственный старый, изжёванный костюм и серое, штопаное-перештопанное бельё! Отчим с детства не баловал его. А волосы? Что толку причёсывать и приглаживать эти упрямые вихры? Уши у него оттопыренные, нос курносый – приз за красоту с такой внешностью никак не получишь… Одним словом, Хорста Эппке устраивало прозвище «Али-баба».

Мяч снова в игре, матч продолжается.

Счёт два – ноль. «Что ж, теперь-то уж я покажу этим дурочкам, умею я играть в футбол или нет!» – решает Али-баба.

И он старается изо всех сил. От еды и от футбола Али-баба никогда не отказывается. Аппетит у него прекрасный, что же касается футбола, то он не имеет ни малейшего представления о правилах игры. По его разумению, мяч – это мяч, а гол – это гол, вот и всё…

И Хорст Эппке мчится наперерез мячу. Однако длинный Якоб Махемель из катербургской сборной бегает быстрее его. Да это и не мудрено: у Якоба длинные, как у аиста, ноги. Ах ты, жираф проклятый! Али-баба чувствует себя обиженным судьбой. Он подставляет своему противнику ножку. Якоб спотыкается и растягивается во весь свой рост на поле. Теперь Али-баба у цели. «Вот сейчас будет гол так гол!» – с торжеством думает он.

Но тут раздаётся свисток судьи.

– Подставлять ножки запрещено. Штрафной удар в пользу Катербурга, – объявляет он.

– Штрафной? Фу-ты ну-ты! Кто виноват в том, что Якоб на своих ходулях попался мне под ноги? Я…

Али-баба замолкает. Мяч идёт прямо в ворота. Счёт три – ноль. Благодаря штрафному удару деревенские ребята снова забили гол.

Команда интерната проклинает своего провинившегося игрока.

– Вот осёл! – кричат они Али-бабе.

– Сами ослы! – возмущённо огрызается он. Между тем игра идёт своим чередом. Взбешённый Хорст Эппке снова бежит вдогонку за мячом.

– Давай! Давай! – шумят зрители.

Интернатовцы опять переходят в атаку.

Они гонят мяч перед собой и сталкиваются с командой противника. Мяча не видно за ногами сбившихся в кучку игроков.

Али-баба пользуется сутолокой, чтобы локтями пробить себе дорогу. Он дерётся, толкается, работает кулаками, словно одержимый. Ещё секунда – и он снова завладеет мячом…

Но его опережает судья. Свисток!

– Это футбол, а не регби! – кричит судья. – Штрафной удар в пользу Катербурга.

Неужели опять? Глаза Али-бабы беспокойно бегают; на его худом лице они блестят, как два острых уголька. Спутанные тёмно-каштановые волосы свисают на лоб. Товарищи по команде возмущены его игрой:

– Ты сегодня делаешь одну глупость за другой!

Али-баба судорожно глотает воздух:

– Фу-ты ну-ты, что вы ещё выдумали? Я играю правильно. Просто судья придирается.

Игра продолжается. Команде интерната явно не везёт. В результате нового штрафного удара мяч опять попадает в их ворота.

– Гол, гол, гол! – ликуют катербуржцы.

Счёт четыре – ноль. Ученики вне себя от огорчения.

– Али-баба портит нам всю игру! – ворчат они.

– Ну конечно, теперь я стал козлом отпущения! Футы ну-ты, где же справедливость? – кричит он хриплым голосом.

– А ты играй правильно!

– Я так и делаю.

– Нет, не делаешь!

– Делаю!

Али-баба старается сдержать себя. Минуты три он играет «на тормозах», но потом опять входит в раж.

Судья вынужден снова вмешаться:

– Штрафной удар!

– Но почему же? Почему? – кричит Али-баба.

Судья бросает на него уничтожающий взгляд:

– По-твоему, я слепой? Ты схватил игрока руками!

– Фу-ты ну-ты! Я схватил? Никого я не задерживал!

Али-баба божится, что он не виноват. Но всё напрасно. Слово судьи – закон. Али-баба вне себя от ярости.

– Тут дело нечисто. Это мошенничество! – кричит он. – Чистое мошенничество! Судья подыгрывает деревенским, это сразу видно. Убить его мало!

Али-баба кипит от злости. Он ругается и буянит до тех пор, пока его не удаляют с поля за грубость.

– Уходи, не задерживай игру! – поддерживают судью победители – катербуржцы.

Это уж слишком! Теперь некоторые игроки интерната вступаются за Али-бабу.

– Можете не задаваться! – вопят они. – Расхвастались своими дурацкими голами!

– Мазилы кривоногие! – кричат им в ответ деревенские.

Длинный Якоб Махемель не лезет за словом в карман. Ему, конечно, тут же отвечают. В последние несколько минут языки работают усерднее, чем ноги. Правда, за несколько секунд до конца игры катербуржцам всё же удаётся забить новый гол. Счёт пять – ноль.

– Ура! – Деревенские ребята издают торжествующий вопль.

Какой позор! Шестнадцатилетняя Рената Либиг, которая тоже учится в интернате при народном имении, с возмущением покидает футбольное поле. Она сгорает от стыда. И не только потому, что их команда проиграла – Рената не считает это таким уж позором, её возмущает поведение Али-бабы. «Какой противный мальчишка! Глупый и наглый и к тому ещё обжора. Он совершенно не умеет вести себя. И с таким дурнем нужно жить под одной крышей! – сердито размышляет Рената, спускаясь по длинной каменной лестнице, ведущей от площади перед замком к деревне. – Ох, уж этот Али-баба!» – Рената почти подошла к дому, но всё ещё не может успокоиться.

Заведующий хозяйством народного имения Кнорц, тощий мужчина лет пятидесяти, поправляет свою зелёную грубошёрстную шляпу. Александр Кнорц, собственно говоря, попал на футбольный матч случайно: он видел только финал игры и теперь, посасывая свою воскресную сигару, оглядывается вокруг в поисках подходящего собеседника, чтобы немножко посплетничать. Среди зрителей Кнорц замечает Хильдегард Мукке, полную женщину тридцати шести лет. Полтора месяца назад Мукке стала политруководительницей в народном имении. Кнорц подходит к ней.

– Ну как, видели? – с места в карьер начинает болтать он. – Опять наши ученики отличились! Только хвастать умеют. Нет, это не по мне. Лучше стеречь мешок блох, чем возиться с такими бандитами!

Политруководительница, – крепко сколоченная женщина, в которой без труда можно узнать прежнюю батрачку, – улыбается и туже стягивает пояс на своей куртке. Она уже наперёд знает, что ей скажет Кнорц.

– При чём здесь блохи? Нам в имении не хватает одного – воспитателя. Такого, знаете, который умеет обращаться с молодёжью. А без настоящего руководителя ребятам плохо. Это понятно. Если бы наше спортивное общество не просто числилось на бумаге, а хорошо работало, то ребята перестали бы мазать и забивали бы голы.

В ответ на это Александр Кнорц издаёт какие-то нечленораздельные звуки. Зачем ему, старому специалисту, выслушивать такого рода поучения? Разве эта Мукке что-нибудь понимает?

Праздничное настроение Кнорца испорчено. Пусть приезжает воспитатель – всё равно толку не будет, чёрного кобеля не отмоешь добела.

Александр Кнорц щёлкает зажигалкой, пытаясь закурить потухшую в третий раз пятнадцатипфенниговую сигару.

– За что ни возьмись – всё дрянь! – возмущается Кнорц.

– Что здесь происходит? – громко опрашивает молодая заведующая интернатом, Инга Стефани, входя в столовую. Она нервно проводит рукой по своим коротко остриженным волосам – за ужином опять шумно. – Как на базаре! – упрекает она. – Нельзя ли потише?

На её замечание ученики не обращают внимания. Юноши и девушки, собравшиеся в столовой, продолжают болтать.

– Пять – ноль. Позорный счёт! Сегодня была не игра, а мазня какая-то!

– Этот Али-баба просто пустое место, – уверяет белобрысый толстенький юноша-первокурсник, по прозвищу «Повидло»: за завтраком он один способен уничтожить целую миску повидла. – Али-баба прыгал на поле, как старый козёл, – говорит он.

– Старый козёл? Вот как?

Али-баба, который сидит тут же за столом, широко расставив локти, делает недовольную гримасу.

– Фу-ты ну-ты! Сам ты козёл! Смотри, я чуть было не потерял подмётки. – И, отодвинув стул, он в доказательство своих слов, ставит на стол ногу в рваном ботинке.

Все смеются. Дыра на правом башмаке зияет, словно пасть акулы. Али-баба вертит большим пальцем ноги. Он изображает Петрушку. Палец кланяется публике.

– Добрый день! – пищит Али-баба.

Девушки визжат от удовольствия. Инга Стефани хмурит лоб.

– Убери ноги со стола! Ты что, с ума сошёл? – накидывается она на Али-бабу. – Неужели ты и дома так себя ведёшь?

Али-баба гримасничает.

– Ну, это как придётся, – невозмутимо отвечает он.

– «Как придётся! Как придётся»! – раздражённо передразнивает его Инга Стефани. В последнее время она из-за малейшего пустяка выходит из себя. – Лучше помалкивай и не говори глупостей! Смотри на меня, Хорст Эппке, я с тобой разговариваю! Мне жаль твоих родителей. Они покупают своему сынку ботинки, а он рвёт их без зазрения совести. Разве ботинки достаются даром?.. Довольно ухмыляться! Всё это очень грустно. Да, грустно.

Какая длинная речь! Али-баба не в силах больше сдерживаться.

– Фу-ты ну-ты! – выпаливает он.

Он уже собирается рассказать, что ботинки у него старые-престарые и что его родители охотнее пропьют деньги, чем купят ему новую обувь, но заведующая обрывает его на полуслове.

– Что это за «фу-ты ну-ты»! – возмущается она. – Если хочешь разговаривать со мной, говори по-человечески.

И Инга Стефани уходит на кухню, чтобы распорядиться насчёт ужина.

Али-баба обиженно пожимает плечами. Что ж, нет так нет! Он считает, что его несправедливо ругали. Но минутой позже, позабыв всё, он уже опять спорит с товарищам и о судье.

– Судья осёл! – кричит Али-баба.

Свои ошибки и грубость на поле он не желает признавать.

Наконец раздаётся звонок к ужину. Девушки быстро накрывают на стол. Они расставляют тарелки с ломтиками колбасы и со смальцем (в воскресенье на ужин полагаются только холодные блюда), приносят хлеб, чашки, чайные ложечки и ножи; ставят на каждый стол по пузатому чайнику с мятным чаем; из носиков чайников поднимается душистый пар. По столовой разносится пряный аромат луга и леса. Рената приносит поднос с сахарницами – на каждый стол полагается по сахарнице. Теперь есть всё, кроме горчицы, Али-баба стрелой бежит на кухню и возвращается с четырьмя баночками горчицы. Три из них он великодушно ставит на другие столы, а четвёртую берёт себе.

– Не ешь столько горчицы, это вредно. Станешь ещё злее, – уверяет его Бритта.

Али-баба лениво отмахивается. Много она понимает! Колбасу полагается есть с горчицей. И чем больше горчицы, тем лучше. Зато потом в качестве компенсации за горечь он положит в чай лишний кусок сахара.

«Вечерняя кормёжка зверей» – так прозвала ужин Инга Стефани – началась. В столовой стало тише. Стучат ножи и вилки. Рози осведомляется, не желает ли кто-нибудь обменять языковую колбасу на ливерную. Но её предложение не встречает ответа.

Вдруг Малыш начинает энергично отплёвываться. Оказывается, он обжёг себе язык горячим чаем. Инга Стефани, которая сидит вместе со старшими девушками, рядом с Ренатой, обещает достать Малышу специальный стакан с автоматическим охлаждением.

Али-баба глотает всё так усердно, словно он постился по крайней мере трое суток. Не переставая ни на минуту болтать, он беспрерывно жуёт и в то же время готовит себе очередной бутерброд. Он намазывает на хлеб смалец, на смалец кладёт толстый кружок колбасы и суёт нож в баночку с горчицей. Его мысли по-прежнему заняты игрой. Три раза он отбил мяч головой. Вот здорово!

– Мне казалось, что у меня отскочат уши, – хвастается он с набитым ртом. – И мяч полетел… – Али-баба жестикулирует обеими руками. Нож, которым он брал горчицу, описывает траекторию наподобие той, какую описал футбольный мяч. – Вот так он летел – и так я его ударил. – Нож кружит над столом, брызги горчицы разлетаются во все стороны.

– Ой! – испуганно вскрикнула Урсула Кемпе, сидевшая напротив Али-бабы. На её голубом праздничном платье появилось светло-коричневое пятно.

– Ай-ай-ай! – визжат девушки.

Мальчики хохочут.

– Али-баба! Смотри, куда попала твоя горчица! – с восторгом воскликнул Повидло.

Урсула Кемпе побледнела. Сегодня вечером она договорилась встретиться со своим другом из соседней деревни. В семь часов вечера Эгон будет ждать её у моста. А теперь… На глазах у неё выступают слёзы.

– Иди скорее, Стрекоза, смой пятно! – кричат девушки.

– Лучше всего возьми чуть тёплую воду с мылом. Тогда пятно быстро отмоется.

Урсула Кемпе, которую все в интернате зовут «Стрекоза», бросив недоеденные бутерброды – у неё совсем пропал аппетит – и громко всхлипывая, бежит в умывальную комнату.

Мальчики всё ещё считают происшествие весьма забавным. Макки даже поперхнулся чаем от смеха.

Прежде чем начать говорить, Инга Стефани постучала ложечкой по чашке.

– Надеюсь, Хорст Эппке, ты извинишься перед Стрекозой за свою проделку, – сказала она строго.

– Извинюсь? Да разве я виноват, что горчица попала ей на платье? – возразил Али-баба.

Это была глупая отговорка, он и сам это понимал. Но Али-бабе не хотелось бегать за Урсулой и просить у неё прощения – он стыдился ребят. Нет, ни за что… И Али-баба сунул в рот кусок хлеба с колбасой, делая вид, что всё происшедшее его не касается.

Рената вскочила со своего места. Она не могла этого вытерпеть.

– Если ты будешь вести себя, как животное, можешь убираться! – От негодования Рената говорила совсем тоненьким голоском. – Ступай в цирк! Будешь там изображать рыжего у ковра… А у нас… – Она не окончила фразу.

Али-баба, не переставая уплетать бутерброд, показал ей кукиш.

– Фу-ты ну-ты! Чего ты так волнуешься, Куриная Фея? Брось кудахтать, – произнёс он с полным ртом.

Инга Стефани так ударила ладонью по столу, что зазвенели чашки.

– Убирайся отсюда! Живо! – приказала она. – Ты что, оглох? Если ты не хочешь подчиняться общим правилам, придётся разговаривать с тобой по-другому. У нас найдётся управа и на Хорста Эппке. Тот, кто не умеет вести себя в столовой, будет отныне ужинать целую неделю в коридоре. Там у тебя хватит времени, чтобы подумать о своём поведении. Понял? А теперь марш из-за стола! И живее! Так-то, дорогой мой.

Али-баба лениво поднялся. Он взял свою чашку чая, накрыл её блюдцем, поставил на блюдце тарелку, а на тарелку баночку с горчицей; держа на весу всё это сооружение, он, паясничая, вышел из столовой. Малыш и Повидло смеялись. Али-баба был очень доволен своей выходкой.

– Настоящий хулиган! Он не стоит того, чтобы на него обращали внимание! – сердито проговорила Рената.

Тридцать ребят, живших в интернате, чувствовали себя здесь как дома. Раньше, когда в замке ещё распоряжался граф, тут, в этом закопчённом здании, размещалась графская прислуга. Два года назад дом перестроили, превратив в интернат. На первом этаже, где в былые времена батраки графа старались забыть все свои невзгоды за кружкой горького пива и бутылкой дешёвой водки, помещались сейчас столовая и кухня. Спальни мальчиков находились на втором этаже, а девушек – наверху, под самой крышей. Комнаты были небольшие, в них стояло максимум четыре кровати. Рената жила вместе с Урсулой, Лорой и Бриттой. Комнатка у них была низкая, в интернате её называли «Ласточкино гнездо». Это же было написано на дверях.

Все четверо девушек из «Ласточкина гнезда» учились в народном имении уже второй год и прекрасно ладили друг с другом. Они редко спорили, большей частью из-за какого-нибудь пустяка. После этого они немного дулись друг на друга, но не позже чем через двадцать четыре часа всё уже было забыто.

«Кто любит смеяться, тот счастливо живёт» – это изречение, написанное на клочке бумаги величиной с почтовую открытку, висело над кроватью Стрекозы. Но теперь Стрекозе было совсем не до смеха. В отчаянии она рассматривала своё голубое праздничное платье; на лёгкой шерстяной ткани темнело большое коричневое пятно. Горчица давно отошла, но постное масло, на котором она была разведена, прочно въелось в ткань.

И Стрекоза, которая в полном соответствии с изречением на открытке улыбалась с раннего утра и до позднего вечера, сейчас готова была расплакаться.

– Никуда я не пойду, – слезливо жаловалась она. – С таким пятном лучше сидеть дома.

– Да ну! А я думала, у тебя свидание. Так почему же ты хнычешь? Говорят, любовь слепа, значит, твой тихий Эгон всё равно ничего не заметит, – поддразнивала Урсулу шестнадцатилетняя Бритта Лампрехт, на вид совсем взрослая девушка.

Бритта стояла перед зеркалом. Она уже успела тщательно причесать резиновой щёткой свои светлые завитые волосы; сейчас очередь дошла до несмываемой помады. Бритта так долго подкрашивала себе губы, что они стали ярко-сиреневыми, совсем как ежевичное мороженое. Бритте казалось, что это красиво. В деревне сегодня были танцы, и девушке хотелось, чтобы все приняли её за настоящую даму. Кругленькая и спокойная Лора Хамбах сидела, наморщив лоб, перед своим открытым шкафчиком. Она решала весьма сложный вопрос, как ей поступить. Одеться нарядно или удобно? Надеть ли ей новые замшевые туфли на высоких каблуках или старые спортивные ботинки? Лора намеревалась пойти в Дом культуры и поиграть там в настольный теннис. Поэтому она в конце концов выбрала старые ботинки.

Рената не собиралась переодеваться. Она сидела на кровати и рылась в своём портфеле.

– Разве ты никуда не идёшь? – удивилась Бритта.

Рената покачала головой. Ей надо было наконец-то ответить на письмо младшей сестрёнки. Вот уже целых три недели, как она собиралась это сделать, и откладывала со дня на день, а теперь письмо куда-то затерялось. Проклятье!..

– Какое ужасное пятно! – вздыхала Стрекоза. На голубое платье капнула слеза.

– Попробуй почистить вот этим. – Лора нашла в своём шкафчике бутылочку с жидкостью для удаления пятен.

На этикетке бутылочки было написано: «Смерть пятнам». В приложенной инструкции значилось, что «Смерть пятнам» без труда удаляет пятна от дёгтя, смолы, красок и жировые пятна всех сортов. К сожалению, о постном масле там ничего не говорилось. Пятно не сходило, зато платье Урсулы так сильно запахло бензином, словно его только что принесли из гаража.

Часы на деревенской церкви пробили семь.

Стрекоза громко всхлипнула. Она думала об Эгоне, который, наверно, уже ждал её у мостика. Обидится ли он, если она не придёт?

– Ну, Стрекоза, не реви! – Рената погладила подругу по голове. – Обожди, я кое-что придумала. – Она вынула из шкафа своё красное шерстяное платье с воротником в чёрную с белым клетку. – Скорее одевайся, ты ещё успеешь. По-моему, оно тебе будет впору.

– А ты правда одолжишь мне его?

– Не задавай глупых вопросов.

– Чудесно! А что ты хочешь взамен?

– Хватит болтать чепуху, не то я опять повешу платье в шкаф.

– Ради бога, не надо! Я молчу. – Стрекоза была счастлива, она уже снова что-то напевала. Платье ей пришлось как раз впору. – Скорей. Где моё пальто и шляпка?

Урсула спешила как на пожар. Эгон! Эгон! Она была готова даже раньше Бритты, которая ещё минут пять одёргивала на себе платье; ей всё казалось, что оно плохо сидит. Перед тем как уйти, Стрекоза бросила быстрый взгляд в зеркало.

– Какие у меня заплаканные глаза, – огорчилась она. – Но не беда, если Эгон что-нибудь заметит, я скажу, что чуточку простужена.

– До свидания, будьте здоровы!

Стрекоза, Бритта и Лора выбежали из комнаты.

В «Ласточкином гнезде» стало тихо. Пока Рената искала письмо, подкидывала в печку брикеты угля и придвигала свой стол поближе к лампе, Бритта уже стояла у танцевальной площадки, осматриваясь в поисках подходящего кавалера, Урсула спешила на свидание, а Лора во Дворце культуры отбивала первые мячи Карла. Великого, своего партнёра по настольному теннису. Собственно говоря, этого девятнадцатилетнего паренька звали Карл Венцель. Своё звучное прозвище он получил за длинный рост – шутка ли сказать: метр восемьдесят пять сантиметров! – да ещё потому, что был старше всех в интернате.

Карл Венцель был рыжеволос, носил очки, брился не реже двух раз в неделю, и ему единственному из всех ребят в интернате разрешали курить в столовой. Он обучался в садоводстве народного имения, а в будущем намеревался стать учёным садоводом; о своей персоне Венцель был весьма высокого мнения, считая себя намного умнее всех остальных учеников и полагая, что вполне оправдывает прозвище «Карл Великий». Даже старшие девушки и те, по мнению Карла, были дурочками. Бедная Лора от смущения проигрывала ему игру за игрой. Но Карл не обращал на неё ни малейшего внимания.

Положив на стол вечную ручку и лист бумаги, Рената наслаждалась тишиной. Она перечитывала письмо своей тринадцатилетней сестрёнки, которое, как оказалось, было использовано в качестве закладки. Оно лежало в учебнике «Разведение кур и уход за ними». Рената перечитала письмо, а потом, болтая ногами, несколько минут ломала себе голову, пока не придумала начало. Нагнувшись так, что её косы упали на бумагу, она начала писать. Вечное перо заскрипело.

«Дорогая сестричка! Большое спасибо за твоё письмо. Я давно уже хотела тебе ответить, но никак не могла собраться. Надеюсь, что дома всё в порядке и что все вы здоровы. Как у тебя дела с арифметикой? Надеюсь, что лучше? Как поживают папа и мама? Что поделывают Кетти, Густав и Пауль? Не огорчайся, что ты сейчас старшая в доме и должна всё делать по хозяйству. Я знаю, что у тебя теперь нет свободной минутки. Но мне тоже доставалось порядком, когда я жила дома и должна была ухаживать за всеми вами, пока отец с матерью работали на лесопилке. Только в то время вы были гораздо меньше и гораздо больше баловались. А когда я ходила за покупками, мне приходилось особенно трудно из-за продовольственных карточек. Помнишь, как старая Кивите, которая умерла в прошлом году, подарила нам как-то талоны на сахар и мы купили себе целый кулёк конфет? Пауль, конечно, очень упрямый мальчик, но ты его не шлёпай. Я прочитала недавно книгу Макаренко и теперь знаю, что хорошие люди вообще никого не бьют. Если Пауль по-прежнему иногда сосёт палец, ты должна объяснить ему, что взрослому мальчику так поступать не следует. Тогда ему станет стыдно. Я живу хорошо. Мы уже топим у себя в комнате печь, потому что теперь октябрь. Сегодня воскресенье. Все, кроме меня, ушли гулять. Я иногда люблю посидеть одна и почитать. Ведь дома у меня никогда не хватало на это времени из-за вас. У нас в интернате больше ста книг. Жаль, что по вечерам всегда так устаёшь. Меня выбрали в совет интерната, но это пустяки. В прошлом месяце к нам поступило несколько новичков. Одного из них мы прозвали Али-бабой. Должна тебе сказать – это ужасный мальчишка. Я его просто не выношу. Надеюсь, его скоро выгонят. Али-баба – это, конечно, прозвище. Мы прозвали его Али-бабой за то, что он ведёт себя как настоящий разбойник и вид у него разбойничий. На самом деле его зовут Хорст Эппке, но Али-баба подходит к нему больше. У нас здесь почти у всех прозвища. Меня иногда зовут Куриной Феей, потому что я хочу стать птичницей. Мне это дело очень нравится. Особенно интересно смотреть, как весной вылупляются цыплята. С ними тогда масса хлопот, потому что цыплята не переносят ни жары, ни холода. А самое опасное для этих маленьких созданий – сквозняк. За ними надо следить, как за грудными младенцами…»

Рената так углубилась в своё письмо, что не услыхала, как дверь тихо отворилась и в комнату вошла заведующая интернатом.

– Ты одна? – удивилась Инга Стефани. Рената вздрогнула от неожиданности.

– Я не хотела тебя напугать. Пожалуйста, продолжай писать. – Инга Стефани остановилась в дверях. – Позднее, если у тебя будет время и желание, заходи ко мне. Я купила на днях банку абрикосов. Можно открыть её… Но это не к спеху!

Инга уже намеревалась тихо выйти из комнаты и продолжать обход интерната, но Рената быстро собрала со стола свои бумаги.

– Фрейлейн Стефани…

– Да…

– Фрейлейн Стефани, моё письмо может подождать. Я иду с вами, – сказала она.

Комната заведующей находилась на втором этаже. Она была не больше других и обставлена очень скромно. По мнению Ренаты, даже чересчур скромно. Ренате очень нравилась Стефани. Ей хотелось, чтобы у заведующей в комнате было уютней. Почему бы Стефани не поставить себе диван, столик и пару мягких кресел?

Но Инга Стефани была непритязательна; заведующую вполне устраивала её обстановка: металлическая кровать, тумбочка, шкаф, похожий на ящик, три стула, письменный стол и шаткая этажерка с книгами. Кроме того, у Инги Стефани стояли горшки с цветами и настольная лампа с пёстрым бумажным абажуром, а на стене висела репродукция с картины Людвига Рихтера. Все эти вещи, придававшие комнате жилой вид, принадлежали лично Стефани, так же, впрочем, как и кинокалендарь, висевший над письменным столом. Инга Стефани была страстной любительницей кинематографа. В августе, когда ей исполнилось двадцать три года, брат подарил ей книжку о Чарли Чаплине. На книжке было написано: «Моей киске с наилучшими пожеланиями». Инга Стефани прятала эту книгу от учеников. Безобразие, что брат называет её киской! Хотя нельзя сказать, чтобы это прозвище ей не шло. Инга Стефани весила сорок девять килограммов, да и то в одежде. Сильной её никак нельзя было назвать. Она казалась маленькой и хрупкой; губы у неё были бледные, как у всех малокровных людей. Она любила жаркое лето; уже с осени, когда над полями дул ветер, её начинало познабливать. Вот и сейчас – только начало октября, но Инга так натопила свою кафельную печку, что в комнате стало жарко, как в духовке.

Рената рассмеялась.

– Да тут можно печь картошку! – сказала она.

– За тепло я готова отдать полжизни, – ответила Инга Стефани, ставя на стол вазочку с печеньем и уже открытую банку с абрикосами. – Вот ложки, угощайся. Тарелочек у меня нет.

Они принялись по очереди выуживать из банки золотистые абрикосы.

– Мы как дети, – рассмеялась Инга Стефани. – Ну что, вкусно?

– Очень! – ответила Рената в полном восторге.

На Инге Стефани был новый джемпер, в котором она казалась ещё стройнее. Рената с восхищением рассматривала вязку.

– Вы сами вязали?

– Да, но это было очень давно.

– Мне бы хотелось иметь такие ловкие руки.

Инга Стефани еле заметно покачала головой:

– А что толку, если всё равно не хватает времени? Разве у меня бывает когда-нибудь свободная минута? Заштопать чулки и то некогда.

Инга говорила с горечью. Когда она прибыла в народное имение, чтобы стать заведующей интернатом, всё представлялось ей в розовом свете. Теперь она была разочарована, недовольна собой и своей работой.

Заведующая показала Ренате анкету для поступления на курсы преподавателей. Анкета уже три дня лежала на столе незаполненной. Что ей делать? Инга Стефани стала рассказывать о своих сомнениях. Она чувствовала потребность излить перед кем-нибудь свою душу. Конечно, ей надо учиться, обязательно надо. Инге не хватало знаний. Ведь ещё полгода назад она работала сварщицей на заводе, а теперь ей приходится руководить интернатом и воспитывать тридцать подростков – юношей и девушек, таких разных, со всеми их недостатками, проказами и капризами. От всего этого у молодой заведующей голова шла кругом. Утром она первой поднималась с постели, чтобы разбудить учеников, а вечером не ложилась до тех пор, пока не заснёт последний скандалист. А днём надо было наблюдать за поварихой, за уборщицами, составлять меню, заботиться об угле, картошке и чистом белье, писать отчёты, оплачивать счета, проверять бухгалтерские книги и без конца напоминать некоторым ученикам о правилах внутреннего распорядка. Одному человеку, да к тому же по прозвищу «киска», всё это было не под силу. Из-за малейшего пустяка она выходила из себя и кричала на ребят. Её нервы явно сдавали, а ученики, из-за которых она так мучилась, делали её жизнь ещё более тяжёлой. Нет, всё это бесполезно. Инга Стефани потеряла желание работать в интернате. Внутренний голос подсказывал ей, что лучше всего вернуться на завод и опять стать сварщицей.

Рената испуганно подняла голову. Как, Инга Стефани хочет уйти?

Странно, раньше она никогда не задумывалась над тем, что сейчас услышала. Она принимала как должное то, что в интернате всегда чистое постельное бельё, что еда подаётся вовремя. Ей и в голову не приходило выразить свою радость или благодарность за всё то хорошее, что она видела. А иногда, когда что-нибудь не ладилось, Рената бежала к заведующей и жаловалась на неполадки. Девушке стало стыдно.