Текст книги "Истоки тоталитаризма"
Автор книги: Ханна Арендт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 49 страниц)
Создаваемые тоталитарными режимами лагеря концентрации и уничтожения служат лабораториями, где проверяется и подтверждается фундаментальное убеждение тоталитаризма в том, что возможно все. По сравнению с этим все другие эксперименты вторичны, включая эксперименты в сфере медицины, ужасы которых были детально описаны в ходе судебных процессов против врачей Третьего рейха (хотя характерно, что эти лаборатории использовались для самых разных экспериментов).
Тотальное господство, которое стремится привести бесконечное множество весьма разных человеческих существ к одному знаменателю, возможно только в том случае, если любого и каждого человека удастся свести к некой никогда не изменяющейся, тождественной самой себе совокупности реакций и при этом каждую такую совокупность реакций можно будет наобум заменить любой другой. Проблема здесь состоит в том, чтобы сфабриковать нечто несуществующее, а именно некий человеческий вид, напоминающий другие животные виды, вся «свобода» которого состояла бы в «сохранении вида».[975]975
Гитлер несколько раз замечает, что он «[стремится] к созданию таких условии, при которых каждый индивид знал бы, что он живет и умирает ради сохранения своего вида» См. также. «Муха откладывает миллионы яиц, и все они погибают. Однако мухи остаются» (см.: Tischgesprache. S. 349, 347 соответственно).
[Закрыть] Тоталитарное господство стремится осуществить эту цель и посредством идеологической обработки элитных формирований, и посредством абсолютного террора в лагерях; и зверства, в осуществлении которых безжалостно используются элитные формирования, становятся, так сказать, практическим применением идеологической обработки – пробным камнем, которым последняя должна апробировать себя, – тогда как ужасающий спектакль лагерей предназначен обеспечивать «теоретическое» подтверждение идеологии.
Лагеря означают не только уничтожение людей и деградацию человеческих существ, но также проведения в научно контролируемых условиях ужасного эксперимента по искоренению самой самопроизвольности, спонтанности как особенности человеческого поведения и превращению человеческой личности в простую вещь, в нечто такое, чем не являются даже животные, ибо собака Павлова (которая, как мы знаем, была приучена есть не из чувства голода, а когда раздавался звонок) была ненормальным животным.
В нормальных жизненных обстоятельствах этот эксперимент завершить было бы невозможно никогда, потому что самопроизвольность нельзя элиминировать полностью, поскольку она связана не только с человеческой свободой, но и с самой жизнью, в смысле простого поддержания жизни. Такой эксперимент вообще возможен только в концентрационных лагерях, и они являются, следовательно, не только «lа societe la plus totalitaire encore realisee» (Давид Руссе), но и руководящим и направляющим социальным идеалом тотального господства вообще. Как стабильность тоталитарного режима зависит от изоляции вымышленного мира движения от внешнего мира, так и эксперимент по установлению тотального господства в концентрационных лагерях зависит от изоляции лагерей от мира всех других людей, мира живущих вообще, даже от внешнего мира в виде страны с тоталитарным правлением. Эта изоляция объясняет особого рода нереальность и отсутствие правдоподобия, характерных для всех донесений из концентрационных лагерей, и представляет собой одну из главных трудностей в адекватном понимании тоталитарного господства, которое находится в прямой и неотрывной зависимости от этих лагерей концентрации и уничтожения; ибо, как бы это ни звучало, лагеря являются поистине центральным институтом организованной тоталитарной власти.
Существуют многочисленные рассказы тех, кому удалось выжить.[976]976
Среди лучших свидетельств о нацистских концентрационных лагерях см. следующие: Rousset D. Les jours de notre mort. P., 1947; Kogon E. Op. cit.; Bettelheim B. On Dachau and Buchenwald: 05.1938-04.1939 // Nazi conspiracy. Vol. 7. P. 824 ff.). О советских концентрационных лагерях издано прекрасное собрание воспоминаний уцелевших поляков: The dark side of the moon; см. также книгу Давида Даллина (Dallin D. J. Op. cit.), хотя приводимые им сведения иногда не столь убедительны, поскольку принадлежат «выдающимся» личностям, которые обнаружили склонность к провозглашению манифестов и предъявлению обвинительных приговоров.
[Закрыть] Чем более они аутентичны при этом, тем менее пытаются сообщить вещи, которые не поддаются человеческому пониманию и ускользают от человеческого опыта, т. е. страдания, превращающие людей в «безропотных животных».[977]977
См.: The dark side of the moon; во введении тоже подчеркивается это характерное отсутствие стремления к общению: «они записывают, но не вступают в общение».
[Закрыть] Ни одна из этих записей не возбуждает того чувства гнева и симпатии, которое всегда мобилизует людей на борьбу за справедливость. Напротив, всякий говорящий или пишущий о концентрационных лагерях все еще вызывает подозрение, и, если говорящий окончательно вернулся в мир живых, его самого зачастую охватывают сомнения относительно собственной правдивости, как если бы он ошибочно принял кошмар за реальность.[978]978
См., в частности: Bettelheim В. Op. cit.: «Я как будто обрел убежденность в том, что этот ужасный и ведущий к деградации опыт каким-то образом переживался не „мной как субъектом, но „мной“ как объектом. Этот опыт подтверждался рассказами других заключенных…Как если бы я наблюдал происходящие события, свое участие в которых я сознавал лишь смутно…“Это не может быть правдой, такие вещи просто невозможны»…Узникам приходилось убеждать себя в том, что это действительно было, происходило в действительности, а не в кошмарном сне. Они так никогда и не сумели убедить себя полностью".
Ср. также: "…Кто не видел собственными глазами, не может поверить в это. Сами-то вы, прежде чем попали сюда, воспринимали слухи о газовых камерах всерьез?
– Нет, – сказал я.
– …Вот видите! Ну и все относятся к этому, как и вы. Множество людей в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, даже в Биркенау, стоя прямо перед крематорием, за пять минут до отправления в его подвал, все еще не верили…" (Rousset D. Op. cit. P. 213). Сомнение людей относительно самих себя и реальности собственного опыта только обнаруживает то, что всегда знали нацисты: люди, имеющие склонность к преступлению, посчитают целесообразным организовать преступления небывалого, невероятного размаха. И не только потому, что это делает всякое наказание, предусмотренное правовой системой, неадекватным и абсурдным, но и потому, что сама безмерность преступлений гарантирует, что убийцам, отстаивающим свою невиновность с возможной лживой изворотливостью, поверят скорее, чем жертвам, говорящим правду. Нацисты даже не находили нужным скрывать это открытие. Гитлер миллионными тиражами распространял свою книжку, где утверждал: чтобы иметь успех, ложь должна быть чудовищной, и это не мешало людям верить ему. Подобно этому нацистские прокламации, неоднократно повторявшие ad nauseam, что евреи будут уничтожены, как клопы (т. е. с помощью отравляющих газов), никому не помешали не верить им.
[Закрыть]
Существует соблазн отделаться от неправдоподобного с помощью либеральных рационализации. В каждом из нас сидит такой либерал, уговаривающий нас голосом здравого смысла. Путь к тоталитарному господству лежит через многие промежуточные стадии, для которых мы можем найти многочисленные аналогии и прецеденты. Чрезвычайно кровавый террор первоначальной стадии тоталитарного правления действительно имеет своей исключительной целью разгром противников и обеспечение невозможности всякой последующей оппозиции; однако тотальный террор начинается только после того, как первая стадия осталась позади и режиму уже не приходится опасаться никаких шагов оппозиции. Как часто отмечалось, в такой ситуации средства становятся целью, но в конечном счете это означает лишь облеченное в парадоксальную форму предположение, будто категория «цель оправдывает средства» более неприменима, что террор утратил свою «цель», что он более не служит средством устрашения людей. Недостаточно также то объяснение, что революция (как в случае Французской революции) пожирает собственных детей, поскольку террор продолжается и после того, как давно уничтожено все, что можно было бы назвать дитятей революции, будь то русские фракции, силовые центры партии, армия, бюрократия. Многие вещи, ставшие ныне специфической принадлежностью тоталитарного правления, прекрасно известны из истории. Почти всегда велись агрессивные войны; погромы побежденного населения ничем не сдерживались до тех пор, пока римляне не смягчили их введением раrсеrе subjectis; веками истребление коренного населения было неотрывно от колонизации также Америки, Австралии и Африки; рабство – один из старейших институтов человечества, и все империи древности основывались на труде государственных рабов, возводивших общественные здания. Даже концентрационные лагеря не являются изобретением тоталитарных движений. Впервые они возникли в начале века, во время Бурской войны, и продолжали существовать в Южной Африке и в Индии, вбирая в себя «нежелательные элементы»; здесь же мы впервые встречаемся с термином «содержание под стражей с целью защиты», который впоследствии широко использовался Третьим рейхом. Эти лагеря во многих отношениях соответствуют концентрационным лагерям начала тоталитарного правления; в них отправлялись «подозреваемые», правонарушения которых не могли быть доказаны и которые не могли быть приговорены к наказанию в ходе обычного судебного процесса. Все это ясно указывает на тоталитарные методы господства; все вышеназванное было утилизовано, развито и кристаллизовано тоталитарными режима ми, исходя из нигилистического принципа «все дозволено», который они унаследовали и считали само собою разумеющимся. Однако везде где эти новые формы господства приобретают подлинно тоталитарный характер, они выходят за рамки этого принципа, который еще как-то связан с утилитарными мотивами и своекорыстием правителей и входят в доныне неведомую область – туда, где «все возможно». И что весьма характерно, эта область не может ограничиваться утилитарными мотивами или своекорыстием, каково бы ни было содержание последнего.
Здравому смыслу противоречит не нигилистический принцип «все дозволено», который уже присутствовал в утилитарном понимании здравого смысла, распространенном в XIX в. Здравый смысл и «нормальные люди» отказываются поверить в то, что все возможно.[979]979
Первым осознал это Давид Руссе и описал в книге «Univers concentrationnaire» (1947).
[Закрыть] Мы пытаемся понять те элементы нынешнего или вспоминаемого опыта, которые просто превосходят нашу способность понимания. Мы пытаемся классифицировать как преступление то, что, как мы чувствуем, не может вместить в себя ни одна категория преступлений. Какой смысл имеет понятие убийства, когда мы сталкиваемся с массовым производством трупов? Мы пытаемся психологически понять поведение узников и эсэсовцев-сотрудников концентрационных лагерей, когда должно пытаться понять именно то, что душу можно разрушить даже без разрушения физической оболочки человека; что, действительно, при определенных обстоятельствах душа, характер и индивидуальность выражаются только в том насколько быстро или медленно они разрушаются.[980]980
См.: Rousset D. Op. cit. P. 587.
[Закрыть] В конечном результате, во всяком случае, получаются неодушевленные люди, т. е. люди, которых психологически понять уже невозможно, чье возвращение в психологически или как-то иначе понятный человеческий мир очень напоминает воскресение Лазаря. Все утверждения здравого смысла, будь то психологического или социологического характера, только лишь поощряют тех, кто считает «излишним» «думать об ужасах».[981]981
См.: Bataille G. // La Critique. January 1948. P. 72.
[Закрыть]
Если верно, что концентрационные лагеря – наиболее последовательный с точки зрения логики институт тоталитарного правления, то для понимания тоталитаризма необходимо «думать об ужасах». Однако воспоминание помогло бы здесь не более, чем свидетельство очевидца, который не способен сообщить свой опыт другому человеку. Обоим этим жанрам внутренне свойственна тенденция уходить от опыта; инстинктивно или сознательно их авторы настолько хорошо знают о пропасти, которая отделяет мир живых от мира живых мертвых, что они не могут предложить ничего, кроме ряда запечатленных в памяти событий, которые должны казаться равно невероятными как тем, кого они касались, так и их аудитории. Думать об этих ужасах в состоянии только встревоженное воображение тех, кого такие сообщения взбудоражили, задели за живое, но кто реально на своей собственной шкуре их не испытал, а также те немногие, кто в результате всего освободился от животного, отчаянного страха, который при встрече с настоящим, подлинным ужасом, как правило, безжалостно парализует в человеке все, кроме простейших рефлекторных реакций. Такие мысли полезны только для понимания политических контекстов и для мобилизации политических страстей. Размышление об ужасах не способно каким-то образом изменить личность больше, чем действительное переживание ужаса. Сведение человека к совокупности реакций отделяет его от всего того в нем, что составляет в нем личность или характер, не менее радикально, чем психическая болезнь. Когда, подобно Лазарю, он восстает из мертвых, то обретает свою личность и характер нетронутыми, какими он их оставил.
Точно так же как ужас или размышление об ужасе не могут повлиять на изменение характера человека, не могут сделать его лучше или хуже, он не может стать основой политического сообщества или партии в более узком смысле. Попытки создать европейскую элиту исходя из внутриевропейского понимания, основанного на общеевропейском опыте концентрационных лагерей, потерпели провал в основном по тем же причинам, что и предпринимавшиеся после окончания первой мировой войны попытки сделать политические выводы из интернационального опыта фронтового поколения. В обоих случаях оказалось, что данным опытом можно поделиться, передать его другим разве что в виде нигилистических банальностей.[982]982
Книга Руссе содержит много такого рода «прозрений» относительно человеческой «природы», основанных главным образом на том наблюдении, что через некоторое время склад ума заключенных становится почти неотличимым от склада ума лагерной охраны.
[Закрыть] Такие политические следствия, как, например, послевоенный пацифизм, вытекают скорее из общего страха перед войной, чем из опыта этой войны. Не безжизненный пацифизм, а постижение структуры современных войн, направляемое и мобилизуемое страхом, могло бы привести к пониманию того, что единственным критерием необходимой войны является борьба против условий, в которых люди более не хотят жить, и пережитый нами опыт мучительного ада тоталитарных лагерей со всей очевидностью показывает, что такие условия возможны.[983]983
Чтобы избежать неверного понимания, имеет смысл, возможно, добавить, что с изобретением водородной бомбы вся проблема войны претерпела еще одно решительное изменение. Обсуждение этого вопроса, разумеется, не входит в цели данной книги.
[Закрыть] Таким образом, страх перед концентрационными лагерями и порожденное им понимание природы тотального господства могут послужить обесцениванию всех устаревших политических различий между правыми и левыми и введению, помимо них и над ними, политически более важного критерия оценки современных событий, а именно исходя из того, служат ли они тоталитарному господству или не служат.
В любом случае встревоженное воображение имеет огромное преимущество, ибо отменяет софистически-диалектические интерпретации политики, которые основываются на предрассудке, будто из зла может получиться нечто благое. Такая диалектическая акробатика имела, по крайней мере, видимость оправдания, поскольку самым худшим злом, какое человек мог причинить человеку, было убийство. Однако, как мы знаем сегодня, убийство есть лишь ограниченное зло. Убийца, поднимающий руку на человека – который так или иначе должен умереть, – все-таки находится в знакомом нам измерении жизни и смерти; они действительно стоят в необходимой связи друг с другом, и на этой связи основывается диалектика, пусть даже не всегда осознанно. Убийца оставляет труп и никогда не посягает на существование жертвы до ее смерти; если он и уничтожает следы, то это касается только его собственной личности, а не памяти и горя людей, которые любили его жертву; он разрушает жизнь, но не сам факт былого существования.
Нацисты, с присущей им точностью, обычно регистрировали предпринимавшиеся ими в концентрационных лагерях акции под заголовком «Под покровом ночи» («Nacht und Nebel»). Радикализм мер, трактующих людей как никогда не существовавших и заставляющих их исчезать в буквальном смысле слова, часто не очевиден с первого взгляда, поскольку и германская, и российская системы не являются внутренне однородными, но содержат в себе множество категорий населения, в которых люди трактуются весьма различно. Если говорить о Германии, эти различные категории сосуществовали в одном и том же лагере, не соприкасаясь друг с другом; часто изоляция между разными категориями соблюдалась даже более строго, чем изоляция от внешнего мира. Так, из расовых соображений немцы во время войны относились к лицам скандинавских национальностей совершенно иначе, чем к представителям других народов, хотя первые и были прямыми врагами нацистов. Последние, в свою очередь, подразделялись на тех, чье «уничтожение» непосредственно стояло на повестке дня (евреи), на тех, кого можно было уничтожить немного погодя в обозримом будущем (поляки, русские, украинцы), и на тех, относительно кого указаний о таком всеобъемлющем «окончательном решении» пока не поступало (французы и бельгийцы). В России, с другой стороны, мы должны различать три более или менее независимые категории. Во-первых, существуют группы работяг, рабочая сила, живущая относительно свободно и подвергающаяся преследованиям время от времени. Во-вторых, существуют концентрационные лагеря, в которых человеческий материал безжалостно эксплуатируется и уровень смертности чрезвычайно высок, но которые были организованы как трудовые. И в-третьих, существуют лагеря смерти, узники которых систематически погибают в заброшенности и голоде.
Действительный ужас лагерей концентрации и уничтожения связан с тем фактом, что узники, даже если им посчастливилось выжить, оказываются более эффективно отрезанными от мира живых, чем в том случае, если бы они умерли, потому что террор принуждает к забвению. Убийство здесь обезличено настолько, что сравнимо с прихлопыванием комара. Человек может умереть в результате систематических пыток, или же от голода, или же потому, что лагерь переполнен и лишний человеческий материал подлежит уничтожению. И наоборот, может так получиться, что из-за недостаточного числа новых человеческих партий возникнет опасность депопуляции лагерей, и тогда будет отдан приказ о снижении уровня смертности любой ценой.[984]984
Это произошло в Германии в конце 1942 г., и Гиммлер приказал всем лагерным комендантам «любой ценой снизить уровень смертности». Ибо оказалось, что из 136 тысяч вновь прибывших 70 тысяч были уже мертвы на момент прибытия в лагерь или умерли сразу же после прибытия (см.: Nazi conspiracy. Vol. 4. Annex 2). Позднейшие сведения, полученные из лагерей в Советской России, однозначно свидетельствуют, что после 1949 г., т. е. когда Сталин был еще жив, уровень смертности в концентрационных лагерях, который достигал прежде 60 процентов заключенных, систематически понижался, вероятно, в силу общей и острой нехватки рабочей силы в Советском Союзе. Это улучшение условий жизни не следует путать с кризисом режима после смерти Сталина, который, что весьма характерно, в первую очередь дал знать о себе в концентрационных лагерях. Ср.: Starlinger W. Grenzen der Sowjetmacht. Wurzburg, 1955.
[Закрыть] Давид Руссе называет свои воспоминания о пребывании в немецком концентрационном лагере «Les jours de notre mort», как бы предполагая, что самому процессу умирания возможно придать перманентный характер и создать ситуацию, в которой смерть и жизнь были бы в равной степени затруднены.
Именно появление прежде неизвестного радикального зла кладет конец нашим представлениям о развитии и превращениях качеств. Здесь не годятся ни политические, ни исторические, ни просто моральные стандарты. Самым полезным в этой связи оказалось бы понимание того, что в современную политику вошло нечто такое, что в действительности не должно иметь никакого отношения к политике, в нашем обычном понимании, а именно выбор «все или ничего», где «все» – это неопределенная бесконечность форм совместного человеческого проживания, а «ничего» при победе системы концентрационных лагерей означало бы такую же неумолимую гибель человеческих существ, как при использовании водородной бомбы – гибель человеческого рода.
Аналогии жизни в концентрационных лагерях не существует. Ужас этой жизни не может вместить никакое воображение именно потому, что она пребывает вне жизни и смерти. О ней невозможен никакой исчерпывающий рассказ, потому что выживший возвращается в мир живых, который закрывает для него возможность полностью поверить в действительность собственного прошлого опыта. Он как будто бы должен рассказать историю о другой планете, ибо статус заключенных в мире живых, где никто не должен знать, живы они или мертвы, таков, как если бы они никогда не рождались. Поэтому все аналогии вносят путаницу и отвлекают внимание от главного.
Принудительный труд в лагерях и исправительных колониях, высылка, рабство – все то, что на какое-то ничтожное мгновение может показаться искомым полезным сравнением для концентрационного лагеря, как показывает более детальный анализ, ведет в никуда. Принудительный труд, применяемый в качестве наказания, ограничен в отношении времени и интенсивности. Приговоренный к нему имеет права на собственное тело; здесь нельзя говорить ни об абсолютном мучении, ни об абсолютном господстве. Высылка означает только лишь изгнание из одной части мира в другую часть мира, также населенную человеческими существами; она не предполагает полного исключения из человеческого мира. На протяжении всей истории рабство было институтом в рамках того или иного социального порядка; рабы, в отличие от узников концентрационных лагерей, не выводились из-под наблюдения и, следовательно, из-под защиты их сограждан; в качестве инструментов труда они имели определенную цену, а как собственность – определенную ценность. Узник концентрационного лагеря не имеет цены, поскольку всегда может быть заменен кем-то другим; никто не знает, кому он принадлежит, поскольку он невидим. С точки зрения нормального общества, он абсолютно излишен, хотя во времена острой нехватки рабочей силы, которая наблюдалась в России и в Германии во время войны, он использовался для труда.
Концентрационный лагерь как институт не учреждался с целью получения возможного дохода от труда; единственная постоянная экономическая функция лагерей состояла в финансировании их собственного аппарата надзирателей; так что с экономической точки зрения концентрационные лагеря существуют главным образом ради самих себя. Любая выполненная здесь работа могла бы гораздо лучше и с меньшими издержками выполнена в других условиях.[985]985
См.: Kogon Е. Op. cit. Р. 58: «Большая часть работы, выполнявшейся в концентрационных лагерях, не имела смысла, либо потому, что была излишня, либо в силу крайне дурного планирования, заставлявшего переделывать ее по два-три раза». См. также. Bettelheim В. Op. cit. Р. 831–832: «Новые заключенные в особенности вынуждены были выполнять бессмысленные задания…Они чувствовали себя униженными… и предпочитали даже более тяжелую работу, лишь бы производить что-то полезное…» Даже Даллин, построивший всю свою книгу на том тезисе, что целью российских лагерей является обеспечение дешевой рабочей силы, вынужден признать неэффективность лагерного труда (см.: Dallin D. J. Op. cit. P. 105). Современные теории, трактующие российскую лагерную систему как экономическую меру, необходимую для обеспечения поставок дешевой рабочей силы, будут, очевидно, опровергнуты, если недавние сообщения о массовых амнистиях и уничтожении концентрационных лагерей окажутся правдой. Ведь если лагеря служили какой-то важной экономической цели, то режим, безусловно, не может позволить себе их быструю ликвидацию, которая имела бы серьезные последствия для всей экономической системы.
[Закрыть] Даже пример России, где концентрационные лагеря чаще всего характеризуются как лагеря принудительного труда, поскольку так решила величать их советская бюрократия, со всей ясностью показывает, что принудительный труд не является их основной целью; принудительный труд – нормальное состояние всех российских рабочих, которые лишены свободы передвижения и могут быть произвольно направлены на работу в любое место и в любое время. Невероятность ужасов концентрационных лагерей тесно связана с их экономической бесполезностью. Нацисты довели эту бесполезность до открытой антиутилитарности, когда в разгар войны, несмотря на нехватку строительных материалов и подвижного состава, они строили чудовищные и дорогостоящие фабрики уничтожения и перевозили туда-сюда миллионы людей.[986]986
Не говоря уже о миллионах людей, которых нацисты перевозили в лагеря смерти, они постоянно разрабатывали новые колонизаторские планы – например, перевезти немцев из Германии или с оккупированных территорий на Восток в целях колонизации. Это было, конечно, серьезным препятствием для военных действий и экономической эксплуатации. О многочисленных дискуссиях на эти темы и постоянном конфликте между нацистскими гражданскими ведомствами на оккупированных восточных территориях и иерархией CC см. особенно: The trial of the major war criminals. Nuremberg, 1947. Vol. 29.
[Закрыть] В глазах строго утилитарного мира очевидное противоречие между этими действиями и военной целесообразностью придавало всему предприятию вид безумной нереальности. Атмосфера безумия и нереальности, созданная явным отсутствием цели, и служит настоящим железным занавесом, который прячет все формы концентрационных лагерей от глаз всего мира. С внешней точки зрения лагеря и все происходящее в них можно описать только с помощью образов, заимствованных из жизни после смерти, т. е. из жизни, далекой от земных целей. Концентрационные лагеря можно, вероятно, подразделить на три типа, соответствующие трем основным западным представлениям о жизни после смерти: на Гадес (царство теней), Чистилище и Ад. Гадесу соответствуют те относительно мягкие формы лагерей, некогда распространенные даже в нетоталитарных странах, что принимают всякого рода нежелательных лиц – беженцев, не имеющих гражданства, асоциальные элементы и безработных; в виде лагерей для перемещенных лиц, являвшихся не чем иным, как лагерями для лишних и обременительных людей, они пережили войну. Чистилище представлено распространенными в Советском Союзе трудовыми лагерями, где пренебрежение и заброшенность соединяются с хаотическим принудительным трудом. Ад в наибуквальнейшем смысле воплотился в тех лагерях, безупречно организованных нацистами, в которых вся жизнь была целиком и систематически устроена для испытания всевозможных мучений.
Лагеря всех трех типов имели одну общую особенность: человеческие массы в них изолировались и рассматривались как более не существующие, словно происходящее с ними более не представляет ни для кого интереса, словно они уже умерли и только какой-то безумный злой дух развлекается здесь, задержав их на некоторое время между жизнью и смертью, прежде чем позволить им оказался в вечном пристанище.
Не столько колючая проволока, сколько мастерски сотворенная нереальность тех, кого ограждает, провоцирует чудовищные жестокости и в конечном счете делает уничтожение людей совершенно нормальной процедурой. Все, что делалось в лагерях, известно нам из мира извращенных, злых фантазий. Затрудняет понимание то, что подобно таким фантазиям, эти отвратительные преступления происходят в иллюзорном мире, который, однако, материализовался, так сказать в виде мира, обладающего всеми чувственными признаками реальности, но лишенного той структуры логической последовательности и ответственности, без которой реальность остается для нас массой непостижимых данных. В результате было создано место пыток и убийства людей, однако же ни пытающие, ни пытаемые и меньше всего люди, находящиеся вовне, не могут знать, что происходящее представляет собой нечто большее, чем жестокая игра или абсурдный сон.[987]987
Беттельсхайм отмечает, что охранники в лагерях, подобно самим узникам, впитывают атмосферу нереальности.
[Закрыть]
Фильмы, которые после войны союзники прокручивали в Германии и других странах, ясно показывают, что эта атмосфера безумия и нереальности не может быть рассеяна посредством простого репортажа. Непредубежденному наблюдателю эти картины представляются почти такими же убедительными, как фотографии таинственных субстанции на спиритических сеансах. [988]988
Достаточно важно понять, что все картины о концентрационных лагерях вводят в заблуждение, поскольку показывают лагеря в их последней стадии, в тот момент, когда в них вошли войска союзников. В самой Германии не было лагерей смерти, и в тот момент все оборудование, служащее уничтожению, уже было демонтировано. К тому же, то, что более всего покоробило союзников и что производит в их фильмах ужасное впечатление – именно вид человеческих скелетов, вовсе не было типично для немецких концентрационных лагерей; уничтожение систематически осуществлялось путем отравления газом, а не голодом. Состояние лагерей было результатом событий на фронтах в последние месяцы: Гиммлер приказал эвакуировать все лагеря уничтожения на Восток, поэтому германские лагеря были страшно переполнены, а он уже не был в состоянии обеспечить снабжение продовольствием в Германии.
[Закрыть] Здравый смысл отвечал на ужасы Бухенвальда и Освенцима вполне понятным аргументом: «Какие преступления должны были совершить эти люди, чтобы их постигла такая кара!»; или, если говорить о Германии и Австрии в разгар голода, перенаселенности и общей ненависти: «Напрасно они прекратили травить евреев газом»; и повсеместно неэффективная пропаганда была встречена скептическим пожатием плечами.
Если простое изложение правды не убеждает среднего человека, поскольку правда слишком чудовищна, то оно положительно опасно для тех, кто может представить себе, на что способен он сам и кто, следовательно, действительно хочет поверить в реальность увиденного. Внезапно становится очевидно, что те вещи, которые в течение тысячелетий человеческое воображение изгоняло за пределы человеческой компетенции, могут быть осуществлены прямо здесь, на земле, что Ад и Чистилище, и даже тень их вечности, могут быть созданы самыми современными методами разрушения и терапии. Этим людям (а они более многочисленны в любом большом городе, чем нам хотелось бы думать) тоталитарный ад доказывает только то, что человеческая власть несравненно более сильна, чем они когда-либо осмеливались думать, и что человек может осуществить адские фантазии без того, чтобы небеса опустились на землю, а земля разверзлась.
Эти аналогии, повторяющиеся во многих сообщениях о мире умирающих,[989]989
То, что жизнь в концентрационном лагере была просто замедленным процессом умирания, подчеркивает Руссе (Op. cit., passim).
[Закрыть] видимо, выражают больше, чем отчаянная попытка высказать то, что не поддается описанию средствами человеческой речи. Пожалуй, ничто так сильно не отличает современные массы от масс предыдущих веков, как утрата веры в Судный день: худшие утратили страх, а лучшие – надежду. Но все еще неспособные жить без страха и надежды, эти массы притягиваются ко всему, что, кажется, сулит им рукотворный Рай, по которому они тоскуют, и Ад, которого они боятся. Подобно тому как популяризированные черты марксова бесклассового общества имеют подозрительное сходство с мессианской эпохой, реальность концентрационных лагерей сильнее всего напоминает средневековые картины Ада.
Единственное, что невозможно воспроизвести и что делает традиционные представления об Аде терпимыми для людей, – это Судный день, идея абсолютного критерия справедливости вместе с возможностью бесконечной милости милосердия. Ведь согласно человеческому разумению нет преступления и греха, соизмеримого с вечными пытками Ада. Отсюда замешательство здравого смысла, который спрашивает: «Какое же преступление должны были совершить эти люди, чтобы нести столь нечеловеческие страдания?» Отсюда также абсолютная невиновность жертв: этого не заслужил ни один человек. Отсюда, наконец, гротескная случайность, с которой выбираются жертвы концентрационного лагеря в состоянии совершенного террора: такое «наказание», с равной справедливостью и несправедливостью, может быть наложено на любого другого человека.
По сравнению с безумным конечным результатом – обществом концентрационных лагерей – процесс, в ходе которого люди подготавливаются к этому результату, и методы, посредством которых индивиды приспосабливаются к этим условиям, прозрачны и логичны. Безумному массовому производству трупов предшествует исторически и политически понятная подготовка живых трупов. Толчком и, что важнее, молчаливым согласием с такими беспрецедентными условиями послужили события, которые в период политической дезинтеграции внезапно и неожиданно сделали сотни тысяч человеческих существ бездомными, лишили их государства, поставили вне закона и превратили в отверженных, тогда как миллионы человеческих существ стали экономически лишними и социально обременительными в силу безработицы. Это, в свою очередь, могло случиться только потому, что права человека, которые никогда не были проработаны философски, но только сформулированы, которые были лишь провозглашены и введены без необходимых политических гарантий, в своей традиционной форме утратили всякую общезначимость.
Первый существенно важный шаг на пути к тотальному господству состоял в том, чтобы уничтожить человека как юридическое лицо. Это достигалось следующим образом. С одной стороны, определенные категории людей лишались закона и в то же время проведение денационализации вынуждало нетоталитарный мир признать беззаконие; с другой стороны, концентрационные лагеря создавались за пределами нормальной системы наказания, а их узники оказывались вне нормальной юридической процедуры, в которой определенное преступление влечет за собой предсказуемое наказание. Так, преступники, которые в силу других причин составляют существенный элемент в обществе концентрационных лагерей, обычно посылаются в лагерь только по завершении срока заключения. При всех обстоятельствах тоталитарное господство следит за тем, чтобы собранные в лагерях категории граждан – евреи, носители болезней, представители вымирающих классов – уже утратили свою способность как к нормальному, так и к криминальному действию. С точки зрения пропаганды это означает, что «заключение с целью защиты» толкуется как «превентивная полицейская мера»,[990]990
Маунц настаивает, что преступники не должны посылаться в лагеря во время отбывания ими законного срока наказания (Maunz Th. Op. cit. S. 50).
[Закрыть] т. е. мера, лишающая людей способности действовать. Отклонения от этого правила в России должны быть приписаны катастрофической нехватке тюрем и до сих пор не реализованному желанию преобразовать всю карательную систему в систему концентрационных лагерей.[991]991
Нехватка тюремных площадей в России была такова, что в 1925–1926 гг. могло быть исполнено только 36 процентов всех судебных приговоров (см.: Dallin D. J. Op. cit. P. 158 ff.).
[Закрыть]
Внедрение в концентрационные лагеря преступных элементов должно было придать правдоподобие пропагандистскому заявлению движения о том, что этот институт создан для асоциальных элементов.[992]992
«Гестапо и СС всегда считали очень важным, чтобы в лагерях присутствовали узники разных категорий. Ни один лагерь не состоял из узников одной категории» (см.: Kоgon Е. Op. cit. Р. 19).
В России также с самого начала было принято смешивать политических заключенных с уголовниками. В первое десятилетие Советской власти левые политические группы пользовались некоторыми привилегиями; только с полным развитием тоталитарного характера режима "в самом конце 20-х годов политические даже официально ставились на низшую ступень, нежели обычные преступники" (Dallin D. J. Op. cit. P. 177 ff.).
[Закрыть] Преступники, строго говоря, не должны содержаться в концентрационных лагерях, хотя бы только потому, что лишить юридического статуса человека, который повинен в совершении какого-то преступления, труднее, чем совершенно невиновного человека. Если они и составляют устойчивую категорию узников, то это является просто уступкой тоталитарного государства предрассудкам общества, которое благодаря этой уступке должно легче привыкнуть к существованию лагерей. В то же время, чтобы не нарушить существо лагерной системы, особенно важно (поскольку в стране существует система наказания), чтобы преступники попадали в концентрационные лагеря только после отбытия положенного им законом срока наказания, т. е. когда они фактически получали право выйти на свободу. Концентрационный лагерь ни в коем случае не должен стать наложенным на определенное время наказанием за определенные правонарушения.
Объединение преступников со всеми другими категориями имеет, кроме того, то преимущество, что служит для всех прибывающих в лагерь шокирующим своей очевидностью свидетельством того, что они опустились на самое дно общества. Но вскоре оказывается, что у них есть все основания завидовать вору и убийце; однако же низшая ступенька в обществе является неплохим началом. Кроме того, это служит эффективным средством маскировки: если лагерь исключительно удел преступников, то и другим категориям не выпадает ничего хуже того, что заслуженно получают преступники.
Преступники повсеместно составляют аристократию лагерей. (В Германии во время войны их заменили коммунисты, поскольку в хаотических условиях, созданных криминальной администрацией, невозможна была даже минимальная разумная работа. Это была лишь временная трансформация концентрационных лагерей в лагеря принудительного труда – совершенно нетипичное и достаточно кратковременное явление.) [993]993
В книге Руссе серьезно переоценивается влияние немецких коммунистов, которые преобладали во внутренней администрации Бухенвальда во время войны.
[Закрыть] Преступники становились лидерами не столько в силу родства существовавшего между штатными надзирателями и преступными элементами (в Советском Союзе надзиратели явно не были, в отличие от эсэсовцев, особой элитой, натренированной для совершения преступлений), [994]994
См., например, свидетельство госпожи Бубер-Нойман (бывшей жены немецкого коммуниста Хайнца Ноймана), которая пережила советский и германский концентрационные лагеря: «Русские никогда… не проявляли садизма, характерного для нацистов…Наши русские охранники были приличными людьми и не садистами, но они верой и правдой выполняли требования бесчеловечной системы» (см.: Under two dictators).
[Закрыть] сколько в силу того, что преступники посылались в лагерь в связи с определенной деятельностью. По крайней мере, они знали, почему попали в лагерь, и, следовательно, сохраняли остаток своего юридического статуса. Что касается политзаключенных, то обладание юридическим статусом ощущалось ими лишь субъективно; на самом деле их действия, если это вообще были действия, а не просто мнения или чьи-то смутные подозрения, или случайное членство в политически некорректной группе, как правило, не охватывались нормальной правовой системой страны и не подлежали юридическому определению.[995]995
Бруно Беттельхайм описывает самооценку преступников и политических заключенных по сравнению с теми, кто ничем не провинился. Последние «были наименее способны противостоять первоначальному шоку», первые же – дезинтеграции. Беттельхайм считает это результатом их происхождения из среднего класса (см.: Bettelheim В. Behavior in extreme situatlons // Journal of Abnormal and Social Psychology. Vol. 38. 1943 No. 4).
[Закрыть]
