Текст книги "Истоки тоталитаризма"
Автор книги: Ханна Арендт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)
Если в наше время распространенной ошибкой является представление о том, что пропаганда всесильна и что человека можно уговорить на все что угодно, если только делать это достаточно ловко и громко, то в тот период общераспространенной была вера, что «глас народа – глас Божий» и что задачей лидера, как горестно сказал об этом Клемансо,[231]231
Ср. статью Клемансо от 2 февраля 1898 г., op. cit. О тщетности попыток завоевать на свою сторону рабочих с помощью антисемитских лозунгов, и особенно о таковых попытках Леона Доде см. у роялистского писателя Димье: Dimier L. Vingt ans d'Action Francaise. P., 1926.
[Закрыть] является разумное следование этому голосу. Оба эти взгляда отправляются от одной фундаментальной ошибки – от отношения к толпе не как к карикатуре на народ, а как к самому народу.
Толпа – это прежде всего группа, в которой представлены осколки всех классов. Поэтому так легко принять толпу за народ, также объемлющий все слои общества. В то время как народ во всех революциях борется за настоящее представительство, толпа всегда ратует за «сильную личность», «великого вождя». Толпа ненавидит общество, ибо из него она исключена, и парламент, ибо в нем она не представлена. Поэтому плебисциты, с помощью которых современные лидеры толпы добивались столь отличных результатов, представляют собой старую идею политиков, полагающихся на толпу. Один из самых умных лидеров антидрейфусаров – Дерулед требовал «республики посредством плебисцита».
Высшее общество и политики Третьей республики своим публичным мошенничеством и серией скандалов породили французскую толпу. Теперь они испытывали теплое чувство близости к своему отпрыску, смешанное с восхищением и страхом. Самое меньшее, что общество могло сделать для своего детища, – это защищать его словесно. Пока толпа громила еврейские лавки и нападала на евреев на улицах, на языке высшего общества это реальное зверское насилие выдавалось за невинное детское развлечение.[232]232
Очень характерны в этом отношении различные описания тогдашнего общества в кн.: Reinach J. Op. cit. Vol. 1. P. 233 ff; Vol. 3. P. 141: «Светские дамы не уступали Герену. Их язык (который ненамного обгонял их мысли) ужаснул бы даже дагомейскую амазонку…» Особый интерес в этой связи представляет статья Андре Шеврийона (Chevrillon A. Huit jours a Rennes), опубликованная в «Le Grande Revue» в феврале 1900 г. Inter alia он рассказывает следующий поучительный эпизод: "Врач, разговаривавший с моими друзьями о Дрейфусе, бросил: «Я бы с удовольствием его пытал». «А я, – подхватила одна из дам, – хотела бы, чтобы он оказался невиновным. Он бы еще больше от этого страдал».
[Закрыть] Самым важным в этом отношении документом той эпохи является «Мемориал Анри» с предлагавшимися в нем различными способами решения еврейского вопроса: евреев следовало разорвать на куски, подобно Марсию из греческого мифа; Рейнаха необходимо было сварить живьем; евреев надо было тушить в масле или закалывать до смерти иголками; им нужно было «сделать обрезание по самую шею». Одна группа офицеров с великим нетерпением предлагала испытать на 100 тысячах живущих в стране евреев новую модель орудия. Среди подписчиков было более тысячи офицеров, включая четырех находящихся на действительной службе генералов и военного министра Мерсье. Поражает наличие в списке сравнительно большого числа интеллектуалов[233]233
Достаточно странно, но среди интеллектуалов значится Поль Валери, который внес свои три франка «non sans reflexion».
[Закрыть] и даже евреев. Высшие классы знали, что толпа – это плоть от их плоти и кровь от их крови. Даже один из еврейских историков того времени, видевший своими собственными глазами, что, когда толпа правит улицей, евреи больше не находятся в безопасности, с затаенным восхищением писал о «великом коллективном движении».[234]234
Reinach J. Op. cit. Vol. 1. P. 233.
[Закрыть] Одно это показывает, как глубоко евреи были укоренены в обществе, которое пыталось от них избавиться. Когда Бернанос, имея в виду Историю Дрейфуса, описывает антисемитизм как крупную политическую доктрину, он, несомненно, прав в том, что касается толпы. До этого ее использовали в Берлине и Вене Альвардт и Штекер, Шёнерер и Люгер, но нигде ее эффективность не была так ясно доказана, как во Франции. Нет сомнения в том, что в глазах толпы евреи стали служить объективным примером всего, что было ей не по нутру. Если она ненавидела общество, то можно было указать на то, как это общество проявляет терпимость к евреям, а если предметом ненависти было правительство, указывалось на его покровительство евреям или на их срастание с государством. И хотя ошибкой было бы полагать, что толпа охотится только на евреев, все же евреям следует отвести первое место среди излюбленных ее жертв.
Исключенная, по сути дела, из общества и из политического представительства, толпа по необходимости обращается к экстрапарламентарным действиям. Более того, она склонна искать истинные силы политической жизни в тех движениях и влияниях, которые спрятаны от наблюдения и действуют за сценой. Нет сомнения в том, что в XIX в. евреи попали в эту категорию, как и франкмасоны (особенно в латинских странах) и иезуиты.[235]235
Изучение европейских предрассудков, вероятно, показало бы, что евреи стали довольно поздно объектом этой типичной для XIX в. разновидности предрассудка. Им предшествовали розенкрейцеры, тамплиеры, иезуиты и франкмасоны. Представление истории XIX в. сильно страдает от отсутствия такого исследования.
[Закрыть] Конечно, совершенно неверно, что любая из этих групп действительно являла собой стремящееся прийти к мировому господству посредством гигантского заговора тайное общество. Тем не менее верно и то, что их влияние, каким бы открытым оно ни было, осуществлялось в широких масштабах за пределами официальной политики – через лобби, ложи и исповедальни. Со времени Французской революции эти три группы всегда делили сомнительную честь быть в глазах европейской черни осью мировой политики. Во время дрейфусовского кризиса каждая из них могла эксплуатировать это распространенное представление и швырять в других обвинения в заговоре с целью достижения мирового господства. Лозунг «тайный Иуда» появился несомненно, благодаря изобретательности отдельных иезуитов, пожелавших увидеть в Первом сионистском конгрессе (1897 г.) сердцевину всемирного еврейского заговора.[236]236
См.: Il caso Dreyfus // Civilta Cattolica. 05.02.1898. Среди исключении из этого правила самое примечательное – иезуит Пьер Шарль Лувен, осудивший «Протоколы».
[Закрыть] Точно так же понятие «тайного Рима» появилось благодаря антиклерикальным франкмасонам и, возможно, не без неразборчивых клеветнических выдумок кого-то из евреев.
Непостоянство толпы вошло в поговорку, как смогли убедиться себе на горе противники Дрейфуса, когда в 1899 г. ветер переменился и небольшая группа настоящих республиканцев во главе с Клемансо внезапно обнаружила, хотя и со смешанным чувством, что часть черни переметнулась на их сторону.[237]237
Ср.: Martin du Gard R. Jean Barois. 1913. P. 272 ff; Halevy D. Apologie pour notre passe // Cahiers de la quinzaine. Series XI. P., 1910. Cahier 10.
[Закрыть] В чьих-то глазах две стороны этого великого противостояния выглядели теперь как «две враждующие шайки шарлатанов, ссорящихся за признание их всяческим сбродом»,[238]238
Ср.: Sorel G. La Revolution dreyfusienne. P., 1911. P. 70–71.
[Закрыть] в то время как на самом деле голос якобинца Клемансо преуспел в том, чтобы вернуть часть французского народа к его самой великой традиции. Так что великий ученый Эмиль Дюкло смог в итоге написать: «В этой драме, разыгранной перед всем народом и настолько подогретой прессой, что в конце концов в ней приняла участие вся нация, мы видим, как обрушиваются друг на друга хор и антихор греческой трагедии. Сцена – это Франция, театр – весь мир».
Ведомая иезуитами и поддерживаемая толпой армия наконец вмешалась в драку, уверенная в своей победе. Контратака со стороны гражданских была действенным образом предупреждена. Антисемитская пресса заткнула противникам рты, опубликовав рейнаховские списки депутатов, замешанных в панамском скандале.[239]239
Насколько были связаны руки у членов парламента, показывает случай с одним из лучших депутатов и вице-президентом Сената Шерер-Кестнером. Как только он выступил с протестом против процесса, «Libre Parole» опубликовала факты о вовлеченности его зятя в панамский скандал (см.: Herzog W. Op. cit., запись от ноября 1897 г.).
[Закрыть] Все предвещало легкий триумф. Общество и политики Третьей республики, с их скандалами и аферами, создали новый класс declasses; от них нельзя было ожидать борьбы против своего собственного создания; напротив, им пришлось заимствовать у черни ее язык и образ мысли. С помощью армии иезуиты должны были возобладать над гражданской властью и таким образом проложить путь к бескровному coup d'etat.
Пока речь шла лишь о семье Дрейфуса, пытавшейся своими дурацкими методами вызволить родственника с Чертова острова, и о евреях, озабоченных своим местом в антисемитских салонах и в еще более антисемитской армии, все определенно указывало в этом направлении. Никому в голову не приходило ожидать нападения на армию или на общество с этой стороны. Разве не было единственным желанием евреев оставаться принятыми в общество и продолжать свои страдания в вооруженных силах? Ни в военных, ни в гражданских кругах никто не проводил бессонных ночей по их поводу.[240]240
Ср.: Brogan D. W. Op. cit. Book 7. Ch. 1: «Не столь уж редким среди французских евреев, особенно богатых французских евреев, было желание оставить все это дело в покое».
[Закрыть] Поэтому возникло замешательство, когда в Генеральном штабе объявился высокого ранга офицер с хорошим католическим происхождением, отличными служебными перспективами и «должной» степенью антипатии к евреям и который отказался, однако, следовать принципу «цель оправдывает средства». Таким человеком, полностью свободным от чувства клановой принадлежности и профессиональных амбиций, был Пикар, но Генеральному штабу вскоре пришлось хлебнуть горя от этого простого, тихого, политически бескорыстного человека. Пикар не был героем и ни в коем случае не был мучеником. Это был просто представитель того типа гражданина, со средним интересом к общественным проблемам, который в час опасности (но ни минутой раньше) встает на защиту страны с такой же беспрекословностью, с какой он выполняет свои повседневные обязанности.[241]241
Немедленно после того, как Пикар сделал свои открытия, он был перемещен на опасную должность в Тунисе. Там он составил завещание, в котором раскрыл всю историю и передал копию этого документа своему адвокату. Несколько месяцев спустя, когда обнаружилось, что он все еще жив, на него обрушился поток таинственных писем, поливающих его грязью и обвиняющих в сговоре с «изменником» Дрейфусом. С ним вели себя как с членом банды, пригрозившим «настучать». Когда все это не возымело действия, он был арестован, с позором изгнан из армии и лишен наград. И все это он перенес с поразительным хладнокровием.
[Закрыть] Тем не менее дело приняло серьезный оборот только тогда, когда после некоторых колебаний и проволочек Клемансо наконец пришел к убеждению, что Дрейфус невиновен и республика находится в опасности. В начале борьбы вокруг него сплотилась лишь горстка известных писателей и ученых: Золя, Анатоль Франс, Э. Дюкло, историк Габриэль Моно и хранитель библиотеки «Ecole Normale» Люсьен Эрр. К ним надо добавить небольшой и в то время мало заметный кружок молодых интеллектуалов, позднее ставших творцами истории, сплотившимися вокруг журнала «Cahiers de la quizaine».[242]242
К этой группе, возглавлявшейся Шарлем Пеги, принадлежали молодой Ромен Роллан, Суарес, Жорж Сорель, Даниель Галеви и Бернар Лазар.
[Закрыть] Этим, однако, ограничивался список союзников Клемансо. Не было ни одной политической группы, ни единого видного политика, готовых выступить на его стороне. Величие позиции Клемансо состоит в том, что она не была направлена против какого-то частного нарушения правосудия, а основывалась на таких «абстрактных» идеях, как справедливость, свобода и гражданская добродетель. Короче, она основывалась на тех самых понятиях, которые образовывали суть старого якобинского патриотизма и на которые было вылито столько грязи и оскорблений. С течением времени и по мере того, как Клемансо, непоколебленный угрозами и разочарованиями, продолжал провозглашать все те же истины, более «конкретные» националисты стали терять почву под ногами. Последователи людей, подобных Барресу, обвинявшие сторонников Дрейфуса в том, что те погрязли в «трясине метафизики», осознали что абстракции «Тигра» на самом деле находятся ближе к политической реальности, чем ограниченный интеллект разорившихся деляг или бесплодный традиционализм фаталистичных интеллектуалов.[243]243
Ср.: Barres М. Scenes et doctrines du nationalisme. P., 1899.
[Закрыть]
Куда вел конкретный подход реалистичных националистов, хорошо видно из бесценной истории о том, как Шарль Моррас во время своего бегства на юг после поражения Франции имел «честь и удовольствие» влюбиться в астрологиню, которая растолковала ему политическое значение последних событий и посоветовала сотрудничать с нацистами.[244]244
См.: Simon Y. Op. cit. P. 54–55.
[Закрыть]
Хотя несомненно, антисемитизм усилил свое влияние за три года после ареста Дрейфуса и до начала кампании Клемансо и хотя тираж антисемитских изданий сравнялся с тиражом главных газет, улицы оставались спокойными. Только когда Клемансо начал публикацию своих статей в «l'Аurore», когда Золя написал свое «J'Accuse» и трибунал в Ренне затеял унылую череду слушаний и повторных рассмотрений, в действие вступила толпа. Каждый выпад дрейфусаров (о которых было известно, что их незначительное меньшинство) имел отклик в виде более или менее насильственных уличных беспорядков.[245]245
Преподавательские комнаты Реннского университета были подвергнуты разгрому после того, как пять профессоров заявили о своей поддержке пересмотра дела. Вслед за появлением первой статьи Золя студенты-роялисты устроили демонстрацию перед зданием «Figaro», после чего газета воздерживалась от дальнейшего печатания статей такого рода. Издатель продрейфусовской «La Bataille» был избит на улице. Судьи Кассационного суда, который в конце концов отменил приговор 1894 г., единогласно сообщали, что им грозили «противозаконными насильственными действиями». Примеры могут быть умножены.
[Закрыть] Генеральный штаб показал себя замечательным организатором черни. След вел непосредственно из армии в «Libre Parole», которая прямо или косвенно, с помощью статей или через личное вмешательство редакторов, мобилизовывала студентов, монархистов, авантюристов и просто уголовников и выталкивала их на улицы. Если Золя произносил слово, в его окна летели камни. Если Шерер-Кестнер писал министру колоний, его немедленно избивали на улице, а газеты выступали с грязными нападками на его личную жизнь. И все описания сходятся на том, что, если бы Золя, будучи обвиненным, оказался оправдан, ему не удалось бы живым покинуть зал суда.
Над страной пронесся клич «Смерть евреям!». В Лионе, Ренне, Нанте, Туре, Бордо, Клермон-Ферране – по сути дела, всюду – вспыхнули антисемитские беспорядки, неизменно восходившие к одному источнику. Везде народное негодование проявилось в один и тот же день и в точно назначенное время.[246]246
18 января 1898 г. антисемитские демонстрации состоялись в Бордо, Марселе, Клермон-Ферране, Нанте, Руане и Лионе. На следующий день студенческие беспорядки вспыхнули в Руане, Тулузе и Нанте.
[Закрыть] Под водительством Герена толпа обрела военизированный вид. Антисемитские штурмовые отряды вышли на улицы и постарались, чтобы любой продрейфусовский митинг завершался кровопролитием. Соучастие полиции бросалось в глаза.[247]247
Самый вопиющий пример – это случай с префектом полиции в Ренне, который посоветовал профессору Виктору Баху, после того как на его дом напала двухтысячная толпа, подать в отставку, так как он, префект, не может гарантировать его безопасность.
[Закрыть]
Со стороны антидрейфусаров самой современной фигурой был, вероятно, Жюль Герен. Разорившийся бизнесмен, он начал свою политическую карьеру в качестве полицейского осведомителя и приобрел тот вкус к дисциплине и организации, который неизменно присущ подонкам общества. Его-то позже он и направил в политические каналы, став основателем и главой Антисемитской лиги. В его лице высшее общество обрело своего первого героя-уголовника. Своим низкопоклонством перед Гереном буржуазное общество ясно показало, что в области морали и этики оно отступило от своих собственных принципов. За спиной лиги стояли два члена аристократии – герцог Орлеанский и маркиз де Море. Последний потерял свое состояние в Америке и прославился тем, что организовал мясников Парижа в бригаду человекоубийц.
Самым ярким из этих проявлений современных тенденций был фарс с осадой так называемого форта Шаброль. Именно здесь, в этом первом из «коричневых домов», устраивали свои сходки сливки Антисемитской лиги, когда полиция наконец решила арестовать их руководителей. Здание представляло собой вершину технического совершенства. «Окна предохранялись железными ставнями. От подвала до чердака была оборудована система звонков и телефонов. В пяти ярдах или около того за массивными входными дверями, тоже всегда запертыми на замки и задвижки, была сделана высокая чугунная решетка. Справа, между решеткой и входными дверями, имелась небольшая дверь, также обшитая железом, за которой денно и нощно дежурили караульные, отобранные в легионах мясников». [248]248
Ср.: Bernanos G. Op. cit. P. 346.
[Закрыть] Макс Режи, инициатор алжирских погромов, – еще один персонаж, задевающий современную струну. Это он, молодой Режи, призвал однажды ликующую парижскую чернь «полить древо свободы кровью евреев». Режи представлял ту часть движения, которая надеялась достичь власти легальными и парламентскими методами. В соответствии с этой программой он сам избрался мэром Алжира и использовал этот пост, чтобы учинить погромы, в которых было убито несколько евреев, совершались преступные нападения на еврейских женщин и подвергались разграблению еврейские лавки. Ему также был обязан местом в парламенте самый знаменитый французский антисемит – культурный и элегантный Эдуард Дрюмон.
Новым во всем этом были не действия толпы – тому бывали многочисленные прецеденты. Новым и удивительным в то время, хотя для нас теперь слишком хорошо известным, были организованность толпы и героический культ, которым пользовались ее вожди. Толпа стала прямым исполнителем «конкретного» национализма, исповедуемого Барресом, Моррасом и Доде, вместе образовавшим нечто вроде несомненной элиты молодых интеллектуалов. Эти люди, презиравшие народ и сами лишь недавно произросшие из гнилого и разрушительного культа эстетизма, видели в толпе живое выражение мужественной и примитивной «силы». Именно они в своих теориях первыми отождествили толпу с народом и превратили ее вождей в национальных героев. [249]249
Об этих теориях особо см.: Maurras С. Au signe de flore; souvenirs de la vie politique; Affaire Dreyfus et la fondation de l'Action Francaise. P., 1931; Barres M. Op. cit.; Daudet L. Panorama de la Troisieme Republique. P., 1936.
[Закрыть] Именно их философия пессимизма и радостное предвкушение конца всего были первым знаком неминуемого крушения европейской интеллигенции.
Даже Клемансо не был застрахован от соблазна отождествить толпу с народом. Что делало его особенно подверженным этой ошибке, так это постоянно двойственное отношение Рабочей партии к вопросам «абстрактной» справедливости. Ни одна из партий, включая социалистов, не решалась отстаивать справедливость как таковую, «стоять, что бы из этого ни вышло, за справедливость, эту единственную нерушимую связь, объединяющую цивилизованных людей».[250]250
Ср.: Clemenceau G. A la derive // Op. cit.
[Закрыть] Социалисты стояли за интересы рабочих, оппортунисты – за интересы либеральной буржуазии, коалиционисты – за интересы католических высших классов, а радикалы – за интересы антиклерикальной мелкой буржуазии. Огромным преимуществом социалистов было то, что они говорили от лица однородного и единого класса. В отличие от буржуазных партий, они не представляли общество, расколотое на множество клик и группировок. И все-таки в основном и главном они были озабочены интересами исключительно своего класса. Им не было дела до каких-либо высоких обязательств перед человеческой солидарностью, и у них не было представления о том, что собой действительно представляет общественная жизнь. Типичным для их позиции было замечание соратника Жореса по партии Жюля Геда о том, что «закон и честь – это просто слова».
Нигилизм, характерный для националистов, не был монополией антидрейфусаров. напротив, большая доля социалистов и многие из защитников Дрейфуса, подобно Геду, говорили на том же языке. Если католическая «La Croix» замечала, что «вопрос теперь не в том, виновен или невиновен Дрейфус, а только в том, кто выиграет – друзья армии или ее враги», то, mutatis mutandis, соответствующие чувствования могли быть выражены и сторонниками Дрейфуса.[251]251
Именно это так сильно разочаровало сторонников Дрейфуса, особенно кружок Шарля Пеги. Такое прискорбное сходство между дрейфусарами и антидрейфусарами стало темой поучительного романа Мартен дю Гара «Жан Баруа», 1913 г.
[Закрыть]
Не только чернь, но и значительная часть французского народа объявляла себя, в лучшем случае, совершенно безразличной к тому, будет или нет поставлена вне закона определенная группа населения. Начав свою кампанию террора против защитников Дрейфуса, толпа не встретила перед собой никаких препятствий. Как свидетельствует Клемансо, рабочих Парижа это дело мало занимало. Если различные буржуазные элементы ссорятся между собой, то это, думали они, мало задевает их интересы. «При открытом согласии народа, – писал Клемансо, – они провозгласили перед всем миром провал своей „демократии“. Благодаря им суверенный народ показал себя сброшенным со своего престола справедливости, лишенным своего непогрешимого величия. Ибо нельзя отрицать, что свалившееся на нас зло совершилось при полном соучастии самого народа… Народ не Бог. Всякий мог предвидеть, что в один прекрасный день это новое божество опрокинется. Коллективный тиран, распространивший свою власть на всю ширь земли, приемлем не более, чем единоличный тиран, восседающий на троне».[252]252
См. Предисловие к Clemenceau G. Contre la justice. 1990.
[Закрыть] Наконец, Клемансо убедил Жореса в том, что нарушение прав одного человека является нарушением прав всех. Но удалось ему это только потому, что фрондерами оказались закоснелые со времен революции враги народа, а именно аристократия и церковь. Именно против богатых и против духовенства, не за республику, не за справедливость и свободу вышли в конце концов рабочие на улицы. Правда, и речи Жореса, и статьи Клемансо дышат прежней революционной страстью в защиту прав человека. Правда и то, что эта страсть была достаточно сильной, чтобы сплотить людей на борьбу, но вначале они должны были убедиться, что на карту поставлены не только справедливость и честь республики, но и их собственные классовые «интересы». В действительности огромное число социалистов и внутри страны, и за ее пределами все еще считали ошибкой вмешательство (так они это называли) в междоусобные свары буржуазии или беспокойство по поводу спасения республики.
Первым, кто вывел рабочих, по крайней мере частично, из этого состояния безразличия, был великий народолюбец Эмиль Золя. Однако в своем осуждении республики он был и первым, кто отклонился от точного представления политических фактов и поддался страстям толпы, извлекая на свет жупел «тайного Рима». Этот мотив Клемансо поддержал очень неохотно, а Жорес – с энтузиазмом. Настоящее достижение Золя, которое трудно усмотреть в его статьях, состояло в решительном и неустрашимом мужестве, с которым этот человек, чья жизнь и произведения приводили народ в восторг «на грани обожания», выступил, чтобы бросить вызов, биться и, наконец, победить массы, в которых он, подобно Клемансо, все время лишь с трудом мог различить народ и чернь. «Всегда находились люди, способные противостоять самым могущественным монархам и отказывавшиеся склонить перед ними главу, но лишь немногие были способны противостоять толпе, выступить в одиночку против введенных в заблуждение масс, безоружным выйти навстречу их жестокому бешенству и, скрестив руки, говорить „нет“, когда от тебя требуют „да“. Таким человеком был Золя!».[253]253
Речь Клемансо, произнесенная перед Сенатом несколькими годами позже. Ср.: We[?] В. Op. cit. Р. 112–113.
[Закрыть]
Едва появилась «J'Accuse», как парижские социалисты созвали свой первый митинг и приняли резолюцию, призывавшую к пересмотру дела Дрейфуса. Но уже пять дней спустя некие 32 социалиста поспешили выступить с заявлением о том, что судьба «классового врага» Дрейфуса их не касается. За этим заявлением стояла значительная часть членов партии в Париже. Хотя раскол в ее рядах продолжался на протяжении всей Истории Дрейфуса, в партии насчитывалось достаточно дрейфусаров, чтобы с этого момента не допустить контроля Антисемитской лиги над улицей. На одном из социалистических митингов антисемитизм был даже заклеймен как «новая форма реакции». Тем не менее через несколько месяцев, когда состоялись выборы в парламент, Жорес не был переизбран, а еще немного спустя, когда военный министр Кавеньяк ублажил палату речью, в которой он обрушился на Дрейфуса и восхвалял незаменимую армию, депутаты, всего при двух голосах против, решили, что текст этого обращения должен быть расклеен на стенах Парижа. Точно так же, когда в октябре этого же года в Париже разразилась великая забастовка, немецкий посол Мюнстер мог уверенно и достоверно информировать Берлин, что «в том, что касается широких масс, речи ни в каком смысле не идет о политике. Рабочие просто требуют повышения зарплаты и в результате этого добьются. Что же до дела Дрейфуса, то они совершенно не берут его себе в голову».[254]254
См.: Herzog W. Op. cit., запись от октября 1898 г.
[Закрыть] Кто в таком случае были в широком смысле сторонники Дрейфуса? Кто были те 300 тысяч французов, которые с такой жадностью поглощали «J'Accuse» Золя и с религиозным чувством воспринимали передовицы Клемансо? Кто были те люди, которые в конце концов преуспели в том, чтобы расколоть каждый класс, даже каждую французскую семью на противоположные фракции в отношении дела Дрейфуса? Ответ состоит в том, что они не были партией или однородной группой. Известно, что они чаще были из средних и низких, а не из высших классов, как и то, что – и это достаточно показательно – среди них было больше врачей, чем юристов и служащих администрации. В целом, однако, это была смесь различных элементов: люди, такие далекие друг от друга, как Золя и Пеги или Жорес и Пикар, люди, которые назавтра разойдутся и пойдут каждый своей дорогой. «Они приходят из политических партий и религиозных общин, не имеющих ничего общего между собой, даже конфликтующих друг с другом… Эти люди не знают друг друга. Они бились друг с другом и при случае будут биться снова. Не обманывайте себя; они и есть „элита“ французской демократии».[255]255
K. V. Т. Op. cit. Р. 608.
[Закрыть]
Обладай Клемансо в то время достаточной самоуверенностью, чтобы считаться только с теми, в ком можно было видеть подлинный народ Франции, он не стал бы жертвой той фатальной гордыни, которой была отмечена вся его последующая жизнь. Из его опыта с Историей Дрейфуса произросло его разочарование в народе, его презрение к людям, наконец, его вера в то, что только он, и он один, может спасти республику. Он никогда не снизошел до того, чтобы потакать шутовским кривляньям черни. Поэтому, раз начав отождествлять толпу с народом, он фактически выбил почву у себя из-под ног и обрек себя на угрюмую отчужденность, которая отличала его с той поры.
Раскол французского народа был виден в каждой семье. Но достаточно характерно, что политическое выражение это нашло только в рядах Рабочей партии. Все остальные, как и все парламентские группы, в начале кампании за пересмотр были монолитно против Дрейфуса. Однако это значит лишь то, что буржуазные партии больше не представляли подлинных настроений избирателей, так как тот же раскол, который так явственно произошел среди социалистов, имел место и почти во всех других слоях населения. Везде существовало меньшинство, поддержавшее призыв Клемансо к справедливости, и эти разнородные меньшинства сложились в дрейфусаров. Их борьба с армией и против продажного сговора с ней республики стала доминирующим фактором французской внутренней политики с конца 1897 г. и до открытия в 1900 г. Всемирной выставки. Она также оказывала заметное влияние и на внешнюю политику страны. Тем не менее вся эта борьба происходила исключительно вне стен парламента. В так называемом представительном собрании, состоявшем ни много ни мало – из 600 депутатов всех цветов и оттенков как пролетариата, так и буржуазии, в 1898 г. было всего два сторонника Дрейфуса, и один из них, Жорес, не был вновь избран.
Тревожным моментом в Истории Дрейфуса было то, что не только толпа должна была действовать внепарламентскими способами. Все меньшинство, на деле сражаясь за парламент, демократию и республику, таким же точно образом было вынуждено вести эту борьбу вне палаты. Единственной разницей между этими сторонами было то, что одна использовала улицу, а другая – прессу и суд. Иными словами, вся политическая жизнь Франции во время дрейфусовского кризиса протекала за пределами парламента. Этот вывод нисколько не обесценивается теми несколькими голосами в парламенте, которые раздавались в пользу армии или против пересмотра дела. Существенно важно помнить, что, когда незадолго до открытия Всемирной выставки настроения в парламенте начали меняться, военный министр Галифе мог, не греша против истины, заявить, что это никоим образом не отражало настроений в стране.[256]256
Военный министр Галифе писал Вальдеку: «Давайте не забывать, что огромное большинство французов настроено антисемитски. Поэтому наша политика должна быть такова, чтобы… мы имели за собой всю армию и большинство французов, не говоря уж о государственных служащих и сенаторах…» Ср.: Reinach J. Op. cit. Vol 5. P. 579.
[Закрыть] Кроме того, голоса против пересмотра не нужно толковать как санкционирование политики coup d'etat, которую с помощью армии старались навязать иезуиты и определенные радикальные элементы.[257]257
Самой известной из таких попыток является попытка Деруледа, который во время похорон президента Феликса Фора в феврале 1899 г. склонял к мятежу генерала Роже. Немецкие послы и поверенные в делах сообщали о таких попытках каждые несколько месяцев. Ситуация эта хорошо обобщена у Барреса (Op. cit. Р. 4): «В Ренне мы нашли свое поле битвы. Все, что нам нужно, это солдаты или, вернее, генералы, или – еще вернее – любой генерал». Однако отнюдь не случайно такого генерала не было в природе.
[Закрыть] Скорее они возникали из простого сопротивления любым переменам в status quo. На самом-то деле столь же подавляющее большинство палаты отвергло бы и военно-клерикальную диктатуру.
Если Клемансо и дрейфусары добились успеха в привлечении на сторону требования о пересмотре большого числа представителей всех классов, то католики действовали в ответ единым блоком; среди них не было расхождений во мнениях. То, что делали иезуиты, чтобы направлять аристократию и Генеральный штаб, в средних и низших классах проделывалось ассумпциатами, чей орган «La Croix» имел самый большой из всех католических журналов Франции тираж.[258]258
Броуган даже возлагает на ассумпциатов всю ответственность за клерикальную агитацию.
[Закрыть] И те и другие сосредоточили свою агитацию против республики вокруг евреев. И те и другие изображали себя защитниками армии и общественного блага от махинаций «международного еврейства». Еще более удивительным, чем позиция католиков во Франции, было то, что и во всем мире католическая пресса твердо стояла против Дрейфуса. «Все эти журналисты маршировали и продолжают маршировать по команде вышестоящих».[259]259
K. V. Т. Op. cit. Р. 597.
[Закрыть] По мере того как раскручивалось это дело, все яснее становилось, что агитация против евреев во Франции следует международной линии. Так, «Civilta Cattolica» заявила, что евреев следует исключить из состава нации везде – во Франции, в Германии, Австрии и Италии. Католические политики одни из первых поняли, что новейшая державная политика должна основываться на противоборстве колониальных амбиций. Поэтому они были первыми, кто связал антисемитизм и империализм, объявив евреев агентами Англии и тем самым соединив антагонизм к евреям с англофобией.[260]260
«Первоначальный импульс в деле Дрейфуса, вероятно, исходил из Лондона, несколько обеспокоенного Конго-Нильской экспедицией 1896–1898 гг.». Это писал Моррас в «Асtion Francaise» (14 июля 1935 г.). Католическая пресса Лондона защищала иезуитов (см.: The Jesuits and the Dreyfus case // The Month. 1899. Vol. 18).
[Закрыть] Дело Дрейфуса, в котором центральными фигурами были евреи, предоставило им хорошую возможность сыграть свою игру. Если Англия отобрала у французов Египет, виноваты были евреи,[261]261
Civilta Cattolica. 05.02.1898.
[Закрыть] движение же за англо-американский союз было, конечно, делом рук «империализма Ротшильда».[262]262
См. особенно характерную в этом смысле статью преподобного Джорджа МакДермота. McDermot G., С. S. P. Mr. Chamberlen' foreign policy and the Dreyfus Case // Catholic World. 1898. Vol. 67. September.
[Закрыть] То, что игра, в которую играли католики, не ограничивалась Францией, стало в высшей степени ясно после того, как занавес опустился над этой частной драмой. В конце 1899 г., когда Дрейфус был помилован и французское общественное мнение, опасаясь обещанного бойкота Всемирной выставки, повернулось на 180 градусов, одного интервью с папой Львом XIII было достаточно, чтобы остановить распространение антисемитизма по всему миру.[263]263
Ср.: Lecanuet E. Op. cit. P. 188.
[Закрыть] Даже в Соединенных Штатах, где некатолики с особым энтузиазмом защищали Дрейфуса, можно было различить в католической печати после 1897 г. приметное возрождение антисемитских настроений, которые, однако, тут же улеглись после интервью с папой.[264]264
Ср.: Halperin R. A. Op. cit. P. 59. 77 ff.
[Закрыть] «Великая стратегия» использования антисемитизма в качестве орудия католицизма оказалась несостоятельной.
