Текст книги "Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

ГЛАВА VIII
Красивый тип трактирщика в горах

Петрус не ошибся: действительно, это и были три фургона, они подъезжали, окруженные вольными стрелками, радостные крики которых оглашали воздух. Контрабандисты, новобранцы капитана Мишеля, изъявляли свой восторг особенно живо; только трактирщик был бледен и дрожал как осиновый лист.

Этот презренный человек, кажется, начинал понимать значение преступного действия, им совершенного.

Петрус приказал четырем стрелкам тщательно осмотреть фургоны и дать подробный отчет, что в них, потом, предписав часовым величайшую бдительность, сержант вернулся в залу с командиром Мишелем, Люсьеном Гартманом, Паризьеном и Оборотнем, по пятам которого, как всегда, шел Том.

Бывший студент казался озабоченным: он хмурил брови и, в доказательство сильной душевной тревоги, дал погаснуть своей трубке. Тяжело опустившись на стул, он ударил по столу кулаком.

– Сакраблё! – вскричал он. – С ума сойти можно!

– Что вас донимает, дружище? – спросил Мишель. – Кто возбуждает в вас такой сильный гнев?

– То, что делается, черт возьми! – ответил Петрус с отвращением. – Есть от чего сойти с ума, измена окружает нас повсюду, нельзя, прости Господи, шагу ступить, чтобы не уткнуться носом в шпиона.

– Объяснитесь, я вас не понимаю.

– Немногих слов будет достаточно, чтоб вы поняли. Пруссия наводнила Францию своими шпионами, более десяти лет они, как кроты, роют под нашими ногами мину, чтобы взорвать нас; и в этой жалкой деревушке, так же точно, как в самых больших селениях, они имели агентов, что доказывается кражей трех фургонов. Меня и приводит в отчаяние, что тут француз, эльзасец, не побоялся служить оружием нашим ожесточенным врагам и изменять отечеству.

– Человек этот презренная тварь, изменник, для преступления его нет оправдания, он заслужил примерную казнь, которая, вероятно, и постигнет его.

– Разумеется, простить ему было бы то же, что признать себя его сообщником. Пусть пруссаки узнают, что мы безжалостны к изменникам. Но французу изменять, таким образом, своей родине – о! это для меня нож в сердце.

– Успокойтесь, друг Петрус, если есть во Франции изменники, то, поверьте, не в народе, а в высших сферах, между сановниками императорского правления, это доказано Вертом и Седаном. Вспомните, как император Наполеон из подлой трусости под Седаном поднял белый флаг, несмотря на сопротивление генералов и офицеров, и выдал неприятелю восьмидесятитысячную армию, которая требовала с криками ярости, чтоб ей дали умереть с оружием в руках скорее, чем вынести подобный позор. К этому-то подлецу надо обращать взор, а не искать изменника в рядах народа, который без оружия, почти без предводителей, а в особенности без военной подготовки восстал в порыве героизма защищать родные пепелища и без страха бросается, как жертва, обреченная смерти, навстречу вторгающимся полчищам неприятеля, чтоб телом своим доставить последний оплот умирающему отечеству, а в особенности, любезный Петрус, не вините никогда ваших братьев эльзасцев – они падут все, если понадобится, но с лицом, гордо обращенным к неприятелю, и с оружием в руках; в Эльзасе никогда не было и не будет изменников.

– А этот презренный трактирщик?

Мишель пожал плечами, между тем как странная улыбка мелькнула на его губах.

– Слава Богу, человек этот не эльзасец, – ответилон.

– Не эльзасец?

– Нет.

– Но француз?

– Ничуть не бывало, повторяю вам. Как это вы, любезный Петрус, ученый еще, и во все тонкости науки проникли, и немецким языком владеете, точно родом из Германии, а не заметили, как дурно этот человек говорит на наречии нашей милой провинции? Поговорите-ка с ним по-немецки.

– Что ж из этого?

– Да то, любезный друг, что подобное испытание с первого слова укажет вам, что делать надо.

– И в самом деле, – вскричал Люсьен смеясь, – брат прав: у пруссаков произношение отвратительное, везде они суют г вместо g, что совершенно коверкает слова, к тому же нет они произносят neh, а не nein, как того требует чистое немецкое произношение.

– Вы уверены в этом, капитан?

– Как нельзя более, впрочем, попытка вещь не трудная.

– Ей-Богу, попытаюсь удостовериться немедленно! – вскричал с повеселевшим лицом бывший студент.

– Заставь его сказать знаменитую фразу, посредством которой мы в университете определяли национальность студентов, когда не были в ней уверены.

– Да, да. Eine gute gebratene Gans ist eine gute Gabe Gottes, что значит по-нашему: хороший жареный гусь хороший дар Божий.

– Именно, и если он будет произносить вместо g букву z, дело в шляпе, можешь быть спокоен, тогда он эльзасец контрабандный, – засмеялся Люсьен и захлопал в ладоши.

– То есть тевтонец с ног до головы и в придачу чистокровный пруссак, – прибавил Мишель, расхохотавшись. – Что до меня, то я нисколько в этом не сомневаюсь.

– Это мы увидим, – заметил Петрус. Он встал и направился к двери.

– Приведите арестанта, – приказал он двум вольным стрелкам, которым и поручал караулить трактирщика, и затем вернулся на свое место.

Стрелки повиновались немедленно, и трактирщик был приведен и поставлен против стола, за которым сидели пять человек.

С появления в деревне альтенгеймских зольных стрелков, то есть с самого утра, несчастный трактирщик, совесть которого была далеко не чиста, был жертвой разного рода треволнений, страшных испугов и ужасов, которые сказывались на нем нервною дрожью: его било как в лихорадке и он шатался словно пьяный. Когда вольные стрелки чуть было, не повесили его, так сказать, из забавы, вмешательство сержанта Петруса, который освободил его, вернуло ему почти полную уверенность, он вообразил, что на самом деле спасен, и посмеивался исподтишка над простодушием помиловавших его врагов. Сообразив, как для него важно склонить на свою сторону тех, которые чуть не повесили его над его собственною дверью вместо вывески, он великодушно пожертвовал своим запасом провизии. Все шло прекрасно, когда речь о фургонах, доверенных ему французами, возобновила его опасения и усилила их в значительной степени: теперь уже это была не шутка, дело заключалось не более не менее как в измене; если человек, который обвинял его, знал все, исходом неминуемо был бы расстрел или петля на шею. Настолько ли был сержант уведомлен, как он говорил? Удостовериться в этом было главной задачей. Итак, он вооружился мужеством и хладнокровием, чтоб отвечать на вопросы, с которыми обратятся к нему, не только удачно, дабы не выдать себя, но еще и так, чтобы по возможности выйти белее снега.

Приняв в уме подобное решение, он предстал с твердостью и наружным спокойствием пред своими судьями, питая, хотя и без особенного основания, надежду провести их.

На его несчастье, придуманный им план далеко не был безупречен, он имел дело не с дураками или людьми легковерными.

Однако он не смущался и, поклонившись слегка всем вокруг, первый заговорил, не ожидая, чтоб к нему обратились с речью, – смелая тактика, которая чуть было ему не удалась, как это бывает нередко.

– Господа, – твердо сказал он тоном оскорбленного достоинства, – я рад, что вы, наконец, вспомнили про меня и позвали к себе. Решительно не могу понять, чему я обязан притеснениями и оскорблениями, которым подвергаюсь со времени вашего прибытия в эту деревню. Я имею право жаловаться на то, что со мною поступают, таким образом, без всякого повода.

– Как без всякого повода? – возразил бывший студент, изумленный таким сильным нападением и в особенности обвинением, которое вынуждало его оправдываться, тогда как, напротив, он имел намерение допрашивать. – Что вы хотите сказать? Что за смешные укоры, когда на вас падают такие важные обвинения?

– Тут речь не об укорах, сударь, но о дурном обхождении со мною без видимой причины, кроме варварской прихоти ваших солдат. Что же касается важных обвинений, которые, по вашим словам, падают на меня, то я не имею понятия, о чем вы говорите; я отвечу, когда вы объяснитесь на этот счет.

– Извините, любезный Петрус, – вмешался Мишель Гартман, – позвольте мне иметь дело с этим человеком. Это дока и хитрая бестия, по моему мнению, с ним надо поступать по-военному.

– Пожалуйста, капитан, я очень рад! – вскричал молодой человек. – Действительно, я думаю, вы справитесь с ним лучше меня.

Мишель Гартман рассматривал две-три минуты стоявшего перед ним трактирщика, улыбнулся и спросил у вольных стрелков, которые приставлены были караулить его:

– Заряжены ваши револьверы?

– Заряжены, командир, – отвечали они.

– Хорошо, вы отведете этого субъекта во двор трактира и прострелите ему голову; двух выстрелов из револьвера будет достаточно, надо беречь боевые припасы. Ступайте.

Вольные стрелки повиновались немедленно.

– Да ведь это убийство! – вскричал трактирщик, отчаянно вырываясь из их рук. – Вы хотите убить меня как собаку, даже не выслушав!

– Допрос – лишняя трата времени, а нам оно дорого. Ваше преступление, впрочем, доказано: вы прусский шпион.

– Прусский шпион – я? – вскричал трактирщик, вдруг помертвев.

– Да, вы. – И он прибавил, обращаясь к двум вольным стрелкам: – Уведите его.

Вольные стрелки схватили трактирщика за ворот и поволокли, несмотря на его сопротивление.

– Это ужасное убийство, – вскричал несчастный, который боролся с отчаянием, – нельзя же меня убить, таким образом, дайте мне, по крайней мере, возможность защищаться, дайте мне сказать слово, одно слово, для моего спасения!

– Хорошо, согласен, – сказал Мишель, пожав плечами, – но говорите коротко.

Трактирщика опять подвели к столу. Он дышал тяжело, как человек, который чуть было не пошел ко дну, но успел-таки всплыть на поверхность воды.

– Видно, вы очень дорожите жизнью! – презрительно пожав плечами, заметил Мишель.

– Конечно, дорожу, – наивно ответил трактирщик.

– Как вас зовут? Берегитесь, если солжете.

– Юлиус Шварц, – ответил допрошаемый откровенно.

Он понял, что говорит с человеком, которого не проведешь уловками, и что единственное для него средство спастись, это не пытаться вступать с ним в борьбу хитростей, но, напротив, выказать полную откровенность.

– Я должен предупредить вас, – продолжал Мишель, – что если соглашаюсь выслушать вас, то просто по чувству справедливости и беспристрастия, которое, несмотря на уверенность в вашей виновности, побуждает меня не застрелить вас как собаку, по вашему же выражению, но от смерти, к которой я вас приговорил, вы не спасетесь, я никогда не отменяю своих решений.

– А может быть, и спасусь; пока сердце бьется в груди, я имею право надеяться.

– Воля ваша, но это будет надежда тщетная.

– Не тщетная, и вот почему.

– Браво, – сказал Петрус, который невольно засмеялся смелости и развязности трактирщика, – вот изворотливый молодец! С веревкой на шее, я думаю, он еще силился бы распустить петлю.

– Конечно, впрочем, мое положение точно такое же, разве не все равно – быть повешенным или расстрелянным?

– Без болтовни и уловок! – сердито крикнул на него Мишель. – Говорите, что хотели сказать, да скорее только.

– Я хотел сказать вещь самую простую: вы по преимуществу люди разумные, вы не убиваете из удовольствия проливать кровь, ни даже из мести, так как я лично, в сущности, не сделал вам никакого вреда, скорее, напротив, вы меня не убьете, потому что смерть моя не принесет вам никакой пользы, тогда как…

– Разве жизнь ваша, если б мы даровали ее вам, доставила бы нам какую-либо выгоду? – насмешливо перебил Мишель.

– Громадную, несомненно.

– Это уверение мне кажется немного смелым.

– Позволите вы мне объясниться?

– Да, если вы обязуетесь говорить правду и не пытаться нас обманывать.

– Клянусь честью…

– Трактирщика? – договорил Мишель со смехом и украдкой переглянулся с приятелями.

– Нет, честью дворянина, я трактирщик только случайно.

– Я уже подозревал это, как и то, что вы не француз.

– Видите, господа, вы уже и теперь лучше расположены ко мне, вскоре вы убедитесь, что лучше даровать мне жизнь.

– Вы решительно боитесь смерти, – заметил Мишель презрительно.

– Не скрою от вас, господа, чрезвычайно; вы сейчас узнаете, почему и наверно будете моего мнения.

– К делу!

– Дело вот в чем. Я пруссак, не знаю, как вы открыли это, но факта этого я отрицать не стану. Живу я во Франции восемь лет, у меня жена, которую я люблю, дети, которые мне дороги. Разорившись несчастными спекуляциями в Пруссии, я последовал примеру множества моих соотечественников, обогатившихся во Франции, и прибыл сюда с целью поправить обстоятельства. В Нанси я устроил пивоварню; но хотя мое пиво было превосходно и все припасы первого достоинства, не прошло года, как я был вынужден закрыть свою фирму. Затем не лучше удались мне два-три предприятия еще: решительно, меня гнала судьба, ничто мне не удавалось. К довершению несчастья, я имел безумство жениться и жена моя, как добрая немка, подарила мне за два года двух детей. Всех надо было кормить, а я разорился, в кармане у меня не оставалось ни гроша, о кредите и говорить нечего – было от чего сойти с ума.

– Послушайте-ка, однако, почтеннейший, – вдруг перебил Мишель, – мы здесь не для того, чтобы слушать ваши рассказы. Смеетесь вы над нами, что ли?

– Ничуть, позвольте мне договорить, вы не будете каяться. Ах, Господи, – прибавил он, пожав плечами, – вы всегда успеете еще застрелить меня или повесить, если вам так хочется этого.

– Справедливо, продолжайте, но ведите скорее к концу.

– Итак, мое положение было скверно, когда однажды, в тот день, когда хлеба совсем в доме не оказалось, явился ко мне неизвестный человек часов в восемь вечера, он был молод, хорошо одет, вида изящного и, судя по наружности, человек богатый. Расспросив подробно, в каком положении я нахожусь, хотя знал это, кажется, не хуже меня, он предложил мне свои услуги и вызвался сейчас снабдить суммой в сорок тысяч, чтоб помочь мне стать опять на ноги и приняться за новое дело. В том положении, в каком я находился, предложи мне черт свои услуги, я принял бы не колеблясь. Сорок тысяч с бухты-барахты не найдешь, это целый капитал для человека, у которого гроша нет за душою и который буквально умирает с голоду. Итак, я принял с изъявлениями живейшей радости дар, словно с неба свалившийся – виноват, прямо из ада. Тогда человек этот мне сказал, что он барон фон Штанбоу и на службе короля прусского.

– Барон фон Штанбоу! – вскричал Мишель, вздрогнув.

– Да, разве вы знаете его?

– Быть может. Продолжайте.

– Итак, он назвался мне и сказал, что ему прусским правительством поручено собирать о Франции самые подробные сведения, так как знать настоящее положение ее для короля очень важно, и, наконец…

– Он сделал из вас шпиона! – перебил Мишель.

– Именно так, вы употребили верное слово. Тогда решено было, что кроме сорока тысяч наличными, которые он сейчас мне вручит, я буду ежегодно получать по пяти тысяч франков за доставляемые мною сведения.

– И вы исполняли это поручение?

– Добросовестно, могу похвастать. Ведь вы понимаете, мне платили деньгами, что может быть выше?

– О, как гнусно! Этот человек презренное существо! – вскричал Петрус.

– Помилуйте, отчего же? – возразил трактирщик чистосердечно. – Я немец, люблю деньги, как и естественно, их мало у нас, и все монеты медные, только либо посеребренные, либо позолоченные, а тут еще жить надо и растить семейство, да, наконец, я же пруссак, я служил своему отечеству.

– Изменяя Франции, которая дала вам приют, – строго заметил Мишель.

– Об этом я, правда, не подумал, – сказал трактирщик и склонил голову. – Я слушал барона фон Штанбоу и поверил всему, что он мне наговорил, в этом мое оправдание.

– Продолжайте, хотя оправдание это в наших глазах веса не имеет.

– Что же делать? Я говорю правду. Так продолжалось до той минуты, когда прошли слухи о войне. Лучше кого-либо я знал, что происходит, и вполне имел возможность предвидеть вероятные последствия войны, к которой Франция вовсе подготовлена не была, тогда как Пруссия, напротив, располагала силами поистине огромными. Несмотря, однако, на все, что барон фон Штанбоу, делал для меня, я не доверял ему. Он приказал мне оставаться на моем месте, что не трудно было, так как я слыл за француза, а все спокоен не был. Я поспешно отослал жену и детей, не в Германию, как советовал мне мой покровитель, или, вернее, мнимый благодетель, но в Голландию, где я мог быть уверен, что эти единственные существа, которые мне дороги, ограждены, будут от всякой опасности…

– Мимо подробности, – перебил Мишель, – скорее к делу, вы точно, будто нарочно длите рассказ и расплываетесь в мелких подробностях, чтоб выиграть время для цели, которой я не угадываю еще, но которая очень может быть новою изменой. Берегитесь, почтеннейший, это может сыграть с вами плохую шутку, нас провести нелегко.

Он пристально посмотрел на трактирщика, тот вспыхнул и опустил глаза.

– Хорошо же, – продолжал он, вынимая часы и поглядев на них, – теперь без десяти минут двенадцать, если ваш рассказ не будет кончен в десять минут, вы умрете и вольны кончать его на небе или в аду, поняли меня?

– О! Конечно, сударь, и докажу вам это менее чем в пять минут, я хочу предложить вам сделку.

– Сделку? Вы смеетесь, что ли, или с ума сходите?

– Ни то, ни другое, напротив, я никогда не говорил серьезнее.

– Говорите, но помните, что время уходит.

– Отнюдь не забываю; я требую сохранения жизни и свободы уехать, куда хочу, и права увезти, что имею.

– Этих условий принять нельзя.

– Но вы не знаете еще, что я намерен предложить.

– Все равно, вы прусский шпион и были захвачены на месте преступления, ничто не может спасти вас от заслуженной казни.

– Это ваше последнее слово? – спросил трактирщик твердым голосом, который привел слушателей в изумление. – Берегитесь, господа, вы пожалеете, быть может, что убили меня, когда этого нельзя будет вернуть.

– Все, что нам, возможно, это пощадить вашу жизнь и держать вас наравне с другими военнопленными, но для этого нужны явные доказательства услуги, которую, вы утверждаете, будто окажете нам.

Настала минута молчания; трактирщик колебался. Мишель переглянулся с друзьями и продолжал, поглядев на часы:

– Вам остается три минуты всего.

– Хорошо же, я согласен, тем хуже для них – зачем бросили они меня таким образом? Всяк для себя…

– А черт для всех, – докончил Петрус смеясь.

– Кажется, я угадываю смысл ваших слов, – прибавил Мишель, – объяснитесь теперь.

– Вы не подвергнете меня истязаниям?

– Мы не имеем привычки пытать пленных, – надменно возразил Мишель, – эти подлые жестокости мы предоставляем вашим достойным соотечественникам, с вами будут обходиться, повторяю, как с остальными пленниками, то есть хорошо.

– Благодарю, я полагаюсь на ваше слово; вы французский офицер, этого для меня достаточно. Вот что я хотел вам предложить. Я написал в главную квартиру, что французский корпус оставил у меня, при своем проходе, не три фургона с оружием и боевыми припасами, но целых тринадцать, что большая разница. Письмо это, написанное в трех экземплярах, дошло по назначению. Ответ ко мне пришел в нынешнюю ночь: сегодня большой транспорт с боевыми и всякого рода припасами пройдет на расстоянии ружейного выстрела от деревни в пятом часу и захватит с собою те тринадцать фургонов, о которых я писал.

– Правда ли это?

– К чему мне утверждать это клятвенно? Разве я не остаюсь у вас заложником? Какое лучшее доказательство моей правдивости могу я представить?

– Положим, но как же в перехваченном нами письме стоит три фургона, а не тринадцать? – спросил Петрус с недоверием.

– Я играл в двойную игру, разве вы не понимаете? – возразил трактирщик смеясь.

– Черт возьми! – вскричал бывший студент. – Честь имею поздравить, это очень искусно. Вы еще более мошенник, чем я полагал.

– Ба! Я принимал только меры осторожности, – возразил тот, пожав плечами, – как видите, я был прав, да, наконец, это мое ремесло.

– Совершенно логично.

– Продолжайте, – сказал Мишель, – не известно ли вам, каково прикрытие транспорта?

– В тысячу пятьсот человек, из которых треть уланы; немцы думают, что им опасаться нечего.

– Очень хорошо. Для кого назначается этот транспорт?

– Для войск, которые окружили Мец.

– Вы уверены, что транспорт будет здесь не ранее четырех часов?

– Уверен, ему невозможно быть ранее.

– И конвой в тысячу пятьсот человек?

– Самое большее. Пруссаки считают себя в безопасности, говорю вам, к тому же к ним должны присоединиться мелкие отряды, разбросанные повсюду, которые примкнут к ним мало-помалу.

– Есть ли орудия у конвоя?

– Не знаю; дороги в горах плохи.

– Хорошо, вам нечего более сообщить?

– Надо же объяснить вам, где спрятаны фургоны.

– Вас сведут туда. Ребята, свяжите-ка крепко этого человека и не теряйте его из виду, вы мне ответите за него головою. Ступайте!

– Я полагаюсь на ваше слово, командир.

– А я на ваше. Как вы поступите, так и я, горе вам, если вы вздумали выставить нам западню!

– На этот счет я спокоен, скоро вы убедитесь на деле, что я не солгал.

– Тем лучше для вас, потому что я был бы неумолим.

По знаку Мишеля вольные стрелки увели пленника.

По выходе трактирщика водворилось глубокое молчание; каждый из пяти присутствующих размышлял. Важное значение имело сведение, доставленное шпионом, если оно было справедливо, а все говорило в пользу того, что он не солгал.

– Ну что? – спросил, наконец, Петрус. – Вы, как военный, что думаете об этом, капитан?

– Думаю то же, что, вероятно, и все вы.

– Надо напасть на транспорт врасплох, – решительно объявил Оборотень.

– Именно так, – заключил Мишель.

– Браво! – воскликнули все остальные в один голос.

– Мало времени остается, – робко заметил Люсьен.

– Ба! У нас целых четыре часа впереди, этого с избытком достаточно для надлежащих мер.

– Не четыре, а пять, – возразил Мишель. – Еще только одиннадцать; я настолько не доверял нашему хозяину, что остерегся сказать ему, который час на самом деле. Так как мы все одного мнения, то ступай ты, Люсьен, с запиской от меня к Людвигу, торопись, как только можешь, через два часа ты должен быть в лагере.

– Буду раньше, брат, даю тебе слово.

– Хорошо. Подожди минуту.

Мишель вырвал из записной книжки листок, быстро написал на нем несколько строк и подал его брату.

– Ты сообщишь Людвигу на словах все сведения, какие он потребует. А главное, скажи ему, чтоб он, не теряя ни минуты, в точности исполнил распоряжения, на которые я ему указываю. Прощай, братец, иди сейчас, желаю тебе успеха.

Братья обнялись, и Люсьен вышел.

Спустя пять минут молодой человек, ноги которого снабжены были стальными мускулами, мчался по горной тропинке с быстротою испуганного оленя.

Мишель опять принялся писать, когда он кончил, то встал и обратился к Оборотню.

– Позовите Влюбчивого, – сказал он. Влюбчивый вошел почти немедленно, он заменил свое старое ружье новым шаспо, и на поясе у него висели два туго набитых патронташа.

– Ступай-ка сюда за приказом, – обратился к нему Мишель.

– Слушаю, командир, – ответил тот, сделал шаг вперед и вытянулся в струнку.

– Я с удовольствием вижу, что ты хорошо вооружен.

– Да, теперь позабавиться можно, – сказал контрабандист.

– Возьми это письмо, – продолжал Мишель, подавая ему записку, – менее чем в час времени оно должно быть доставлено в руки…

Имя он сказал шепотом. Контрабандист наклонил голову.

– Будет исполнено, – сказал он.

– Если б тебя захватили врасплох, ты в плен не отдашься.

– Не заботьтесь, командир, не так хитры остроконечные каски, чтоб словить меня.

– Хорошо, полагаюсь на тебя.

– Будьте покойны, командир, письмо все равно как будто уже доставлено по назначению.

– Ты скажешь, кому знаешь, что я рассчитываю на него.

– Слушаю, командир. Остаться мне там с остальными?

– Нет, вернись как можно скорее, ты мне нужен здесь.

– Благодарю, командир, так вы скоро опять увидите меня. Больше ничего?

– Ничего, можешь идти.

– До свидания, командир.

И, повернувшись на каблуках, он прибавил:

– Марш, кавалерия! Навострим лыжи и не ударим в грязь лицом!

Он удалился беглым шагом.

– Друг Петрус, – продолжал Мишель, – пожалуйста, отправьтесь к шпиону, чтоб он указал вам, где спрятаны фургоны, удостоверьтесь, что в них заключается, и дайте мне отчет. Ты, Паризьен, займись экипировкой и вооружением людей. Особенно, господа, прошу вас наблюдать за волонтерами, чтобы они не напивались.

– Решено, командир, я отвечаю за своих, – ответил Петрус, – это все люди трезвые и порядочные.

– Наши ведь старые солдаты. Когда я шепну им на ухо, что, вероятно, сегодня же мы зададим пруссакам трепку, они будут скромны, как девушки.

– Значит, все в наилучшем виде, идите, господа. – Петрус и Паризьен вышли.

Мишель остался с глазу на глаз с Оборотнем.

– Знаете вы этот край? – спросил Мишель.

– Вдоль и поперек, нет дерева, нет куста, которого бы точное положение мне не было известно.

– По какой дороге поедут пруссаки, по вашему мнению?

– Для транспорта только одна доступна, и та очень дурна.

– Тем лучше, – с улыбкой сказал Мишель.

– Для нас в особенности, командир.

– А где дорога?

– Трактирщик сказал верно: на ружейный выстрел отсюда; она взвивается по склону горы, идет довольно отлогой покатостью в долину, называемую Адский Дол, пролегает через нее во всю длину: то по берегу довольно широкой реки, то через нее, посредством мостов из срубленных деревьев, так как речка делает бесчисленные повороты; но чтобы вполне понять, как важна эта позиция, надо видеть ее собственными глазами и тщательно изучить местность.

– Мы это немедленно и сделаем, но еще одно слово, приятель: широка ли дорога в горах?

– Совершенно одинаковой ширины с дорогою в долине; если немного сжаться, так пяти всадникам легко ехать рядом.

– Стало быть, фургон…

– Проедет без затруднений, если хорошо править, но два ни под каким видом.

– Спасибо, любезный друг, эти сведения драгоценны. Теперь, если хотите, мы пойдем взглянуть на это поближе и сориентироваться.

– К вашим услугам, командир.

– В путь, дружище, нельзя терять времени.

Они встали, вышли из залы и вскоре были вне деревни, где вольные стрелки усердно составляли список того, что заключалось в фургонах, и, к большой своей радости, меняли свои ружья с пистонами на превосходные шаспо.