Текст книги "Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

ГЛАВА VII
Здесь Мишель делается партизаном

Когда карета, в которой уехала баронесса фон Штейнфельд, наконец, скрылась вдали за изгибами дороги, Мишель Гартман, глубоко потрясенный последними словами молодой женщины, вернулся в трактир и опустился, скорее, чем сел, на стул возле стола.

Если б Мишель менее был озабочен собственными делами, он заметил бы, идя в залу трактира, хотя это составляло всего несколько шагов, странную сцену на площади, героем которой, совсем против его воли, оказался толстяк трактирщик.

В первые минуты временного занятия деревни вольные стрелки поглощены были необходимыми мерами осторожности; покончив со всеми распоряжениями, они стали бродить без цели, разинув рот и зевая по сторонам.

Разумеется, первое, что привлекло их внимание, это была вывеска, так странно измененная, которая скрипела на железном пруте над дверью трактира.

При виде ее между вольными стрелками поднялся большой шум.

Одни хохотали до упаду, другие, напротив, негодовали на то, что им казалось вопиющею изменою отечеству.

Крики, хохот, ругательства и угрозы сливались в одно и, становясь все громче, грозили вскоре привести к неприятному осложнению, особенно для трактирщика.

Тот сначала только смеялся над этой суматохой и даже пытался остановить бурю, но вскоре страх овладел им уже не на шутку, так как самые восторженные хотели просто-напросто повесить его вместо вывески, и это эксцентричное предложение, по-видимому, принималось большинством чрезвычайно благосклонно.

Решительно, дело принимало опасный для трактирщика оборот; те из вольных стрелков, которые сперва только смеялись, пришли также в негодование, разделив взгляд товарищей.

Бедного трактирщика, бледнее его передника, с диким взором, коснеющим языком и чертами, искаженными ужасом, рассвирепевшие волонтеры толкали и дергали во все стороны; двое-трое из них сняли несчастную вывеску, на ее место продели веревку с петлей и, несмотря на оказываемое трактирщиком упорное сопротивление, со зловещей настойчивостью толкали все ближе к роковой веревке; уже она качалась почти над его головой, уже несколько вольных стрелков, приверженцев быстрой расправы, готовились накинуть ему на шею петлю, когда кто-то стал раздвигать сильною рукою направо и налево толпу, заграждавшую ему проход, пробрался сквозь ее тесно сплоченные ряды до несчастного пленника и вырвал, ни живого ни мертвого, отчаянным усилием из державших его рук.

Этот человек был Петрус Вебер.

Вольные стрелки боготворили храброго сержанта более всего за его отвагу, но и за доброту при неизменной веселости, которая лежала в основе его характера и проявлялась в нем так комично при его длинном, сухощавом теле, бледном лице, могильном голосе и призраку подобной фигуре; каждый из волонтеров дал бы убить себя за этого веселого малого, такого преданного и исполненного души.

– Что у вас тут делается, товарищи? – спросил он у вольных стрелков с самым удивленным видом, глядя через очки.

– Ничего, сержант, ровно ничего, мы забавляемся, – ответили те в один голос.

– Прекрасно, ничего не может быть проще, но если положиться на мои очки, то ваша игра очень походит на ту, которую в Америке называют судом Линча.

Стрелки засмеялись.

– Это игра превосходная и чрезвычайно быстрая; словом, вы хотели линчевать малую толику этого почтенного трактирщика и заменить его вывеску им самим. Мысль превосходная, я не вижу ни малейшего неудобства к ее исполнению, будет только изменником и шпионом меньше, и то их довольно останется.

– Браво! – вскричали вольные стрелки. – Да здравствует сержант Петрус!

Петрус раскланялся; трактирщик не знал, что с ним будет, тем более что выпустившие было его руки опять протягивались к нему.

– Позвольте минуту, – сказал Петрус самым мрачным голосом, – этот негодяй будет повешен, это решено и подписано, но, прежде всего надо же объявить ему, за что он подвергается суду Линча; это поможет ему перейти в иной мир с большею твердостью. В каком преступлении виновен он?

– Вот его преступление, сержант, взгляните на эту вывеску, – сказал один из вольных стрелков, указывая на железный лист, брошенный на землю.

– Гм! – сказал сержант и тщательно протер стекла своих очков. – Дело нешуточное; исполнено-то оно, впрочем, самым жалким манером.

– Веревку! Накинуть веревку! – крикнули вольные стрелки.

– Погодите же, как вы торопитесь!

– Да ведь не я это сделал, мои добрые господа! – жалобным тоном взмолился трактирщик.

– Не хнычьте, любезнейший, вы просто безобразны! – торжественно объявил Петрус. – Молчите, ваше преступление чудовищно.

– Пощадите меня, я бедный отец семейства!

– Нечего сказать, хорошо гнездо скорпионов! Так умирать-то не хочется?

– О, пощадите, умоляю вас!

Петрус с минуту как будто собирался с мыслями и вдруг заговорил с обычной мрачностью:

– Товарищи, мне пришла идея.

– Нет, нет! Веревку скорее!

– Тише, пожалуйста, если не понравится вам моя идея, еще времени будет довольно прибегнуть к веревке. Хотите выслушать меня?

– Да, да, говорите!

– Повесить трактирщика очень забавно, в особенности, когда субъект так безобразен, как тот, что у вас теперь в руках; но удовольствие-то это продолжается не долго, а хуже всего, что оно ничего не приносит; итак, мне пришла на ум другая мысль.

– Которая принесет что-нибудь? – насмешливо спросил один стрелок.

– Мысли всегда приносят что-нибудь, олух, хотя бы палочные удары. Боже! Как этот малый туп!

– Благодарю, сержант. Все остальные засмеялись.

– Не за что, – ответил Петрус, подмигнув из-за очков, – итак, вот моя идея; вслушайтесь хорошенько, я нахожу ее превосходною. Все мы сделали большой и утомительный переход по отвратительнейшим дорогам, разумеется, мы против воли наглотались пыли и потому чувствуем голод и жажду…

– Страшную жажду особенно! – вскричали вольные стрелки смеясь.

– Это мнение разделяю и я; вопрос теперь состоит в том, чтоб отыскать обед, а едва ли будет легко добыть его в этой жалкой деревушке; на ваше счастье, я нашел средство получить все, в чем мы нуждаемся.

Трактирщик, который во время этих прений несколько приободрился, опять задрожал всем телом; он угадал, что ему надо будет раскошелиться на всех.

Сержант продолжал:

– Если б мы были пруссаки, то заставили бы этого негодяя вытереть своим подлым языком гнусный рисунок, которым он запятнал свою вывеску, но мы французы, мы убиваем врагов в бою, но пленников не терзаем. Вывеска немедленно будет разбита молотком на куски, а трактирщик должен содержать нас на свой счет во все время, пока мы останемся здесь, то есть он приготовит нам хороший обед и позаботится о напитках.

– Браво, браво! Да здравствует сержант! – весело закричали вольные стрелки так усердно, что гул пошел по воздуху.

– Стало быть, вы принимаете мое предложение?

– Да, да! Принимаем, принимаем!

– Понятно, – продолжал Петрус самым наставительным тоном, – что в случае какого-либо недостатка в обеде относительно количества или качества или если вина окажутся подмешанными, мы всегда еще можем повесить пленника за десертом; для большей верности оставим веревку висеть наготове, нельзя знать, что случится. А вам, – обратился он к трактирщику, – я даю четверть часа, чтоб приготовить вышеназванную трапезу; итак, почтеннейший, не теряйте ни минуты.

Трактирщик было запротестовал, кажется, он жалел денег больше жизни.

Петрус захохотал ему под нос.

– Не забывайте, – сказал он, – что командиры наши обедают с нами. – И, наклонившись к его уху, прибавил шепотом: – Повинуйтесь, верьте мне, это единственное средство спасти вашу презренную жизнь, мне известна некоторая история о фургонах.

– О! Сударь, – с живостью перебил трактирщик, сложив руки с мольбою, – сущая клевета, клянусь вам, не упоминайте об этом ради самого неба, или я погиб!..

– Ага, – посмеиваясь, возразил бывший студент, – какое у вас быстрое соображение, черт возьми! Вы угадываете то, чего я не успел еще выговорить. Это настоящее чудо! Но пусть так, я буду молчать, на первый случай, по крайней мере, с условием, вам известным.

– Обещаю, сударь, исполнить все, что вы приказываете.

– Более того, не требую, – величественно ответил Петрус, – ступайте-ка на кухню, приятель, и держите ухо востро.

Окончательно побежденный, трактирщик молча склонил голову и пошел большими шагами к своей кухне.

Чтоб убить время до обеда, волонтеры стали ломать вывеску.

Вынужденный покориться необходимости, трактирщик усердно принялся за дело при помощи своих слуг. Последние слова, которые сержант шепнул ему на ухо, встревожили его не на шутку, он даже помирился с контрибуцией, к которой приговорил его Петрус, только имея в виду усердием восстановить себя в добром мнении вольных стрелков. Совесть его не совсем была чиста насчет кой-каких щекотливых вопросов, почему оказывалось весьма важно избегнуть опасных столкновений; относительно некоторых вещей вольные стрелки шутить не любили.

Спустя полчаса обильный обед, настоящая эльзасская трапеза, подан был на два стола; один с четырьмя приборами, для Мишеля, брата его Люсьена, Петруса и Паризьена, другой же для двенадцати вольных стрелков, которые сопровождали их.

По знаку Петруса все весело сели за стол.

Только тогда приметили отсутствие Паризьена; напрасно искали его по всему дому и деревне: его не оказалось нигде, к тому же никто не видел его с самого выхода из лагеря.

– Нужды нет, – сказал Мишель, к которому, по виду судя, вернулась обычная его беспечность, – нечего о нем заботиться, он не замедлит явиться. Я с давних пор знаю этого молодца, пожалуй, он не так далеко, как мы думаем. Он наверно покажется в ту минуту, когда мы наименее будем ожидать этого. Где бы ни был он теперь, нет сомнения, что он работает для нас; итак, не стоит о нем беспокоиться.

После этого уверения сели за стол, и так как очень проголодались, завтрак подвергся сильному нападению.

Трактирщик исполнил свое дело хорошо, кушанья и напитки – все было превосходно и подано в изобилии; особенно напитки подливали так усердно, что Петрус, который всегда держал ухо востро и по причинам, ему одному известным, сильно не доверял трактирщику, счел благоразумным положить предел щедрости, ничем в глазах его не оправдываемой, и, к великому сожалению волонтеров, велел унести пиво и водку, которых излишнее употребление могло повлечь за собою самые неприятные последствия не только для соблюдения порядка в небольшом отряде, но и для его безопасности.

После обеда Петрус шепнул двум вольным стрелкам, которым наиболее доверял, чтоб они глаз не спускали с трактирщика и следили за всеми его передвижениями, а потом опять вернулся к столу, где Мишель разговаривал со своим братом, Люсьеном, куря громадную фаянсовую трубку, с которою, как известно, никогда не расставался.

– Что предпримем, капитан? – спросил он между двух клубов дыма у Мишеля. – Оставаться нам или уходить?

– Вам незачем спрашивать это у меня, любезный Петрус, – дружески возразил тот, – вы сами знаете не хуже кого-либо, что надо делать.

– Конечно, капитан, в известной степени это справедливо; я получил инструкции, но они чрезвычайно растяжимы и дают мне широкий простор для действий, потому-то я и обращаюсь к вам с вопросом: оставаться нам или уходить?

– Что до меня, то, откровенно говоря, я не намерен возвращаться в лагерь; как явится Паризьен, я отправлюсь в путь.

– Очень хорошо, капитан, это называется говорить ясно; я вполне одобряю вас. Вы, конечно, торопитесь увидать скорее добрую госпожу Гартман и вашу прелестную сестру.

– О, если бы я мог идти с тобою, – вскричал с живостью Люсьен, пожимая Мишелю руку, – как был бы я счастлив!

– Что делать, брат, когда это невозможно, – грустно возразил Мишель, – на тебе лежит священная обязанность.

– И ты знаешь, что я не изменю ей, но так как тебе предстоит счастье увидеться с матушкою и сестрою, передай им, как прискорбна мне разлука с ними и как велика будет радость моя, когда и мне, наконец, выпадет на долю видеть их и заключить в объятия.

– Добрый, милый Люсьен, – ответил растроганный Мишель, – поверь, я тщательно сохраню в моем сердце твои слова и не забуду ни одного.

– Итак, капитан, – снова вмешался в разговор Петрус, – вы ожидаете только Паризьена, чтоб отправиться в путь?

– Только, но отчего вы настаиваете на этом, любезный Петрус?

– Простите, капитан, мне показалось… видно, я ошибся и потому не скажу ничего более.

– Полноте, любезный Петрус, не уклоняйтесь, скажите вашу мысль, скрывать нечего, черт возьми, ведь вы меня знаете.

– Разумеется знаю, капитан, и этим горжусь. Я начинаю замечать, что я осел; итак, будем считать, что я не говорил ни слова.

– Напротив, извольте объясниться, я очень этого желаю, вы не из тех людей, которые болтают, сами не зная что, вы тщательно взвешиваете каждое ваше слово, прежде чем раскроете рот.

Петрус засмеялся.

– Вы чересчур проницательны для меня, капитан, – продолжал он, – лучше повиноваться немедля. Вот дело в двух словах: так как я постоянно везде шныряю и разнюхиваю, и мой приятель Оборотень не имеет от меня тайн, он сознался мне в вашем намерении, в силу отпуска и совершенной невозможности примкнуть к французской армии, стать во главе нескольких смельчаков, настоящих головорезов.

– Это совершенно справедливо, любезный Петрус.

– Итак, почему вы отказались принять командование альтенгеймскими вольными стрелками? Простите, что говорю так откровенно, но вы сами вынудили меня.

– Вам нечего извиняться, мой друг, я отказался от этого командования, которое иначе принял бы с гордостью, по двум важным причинам: первая, что ваш командир человек очень способный, честный и храбрый солдат, которого я люблю и никогда не соглашусь сместить; вторая, что для той цели, которую я имею в виду, мне нужно не много людей, но таких, чтобы они готовы были на все и, по вашему же выражению, были сущими головорезами; наконец, если хотите знать мою мысль до конца, мне хочется быть свободным вести войну так, как считаю нужным, не спрашивая ничьих приказаний или советов.

– Вот это я называю говорить толком. Ведь Оборотень должен привести сюда людей, которых обещал доставить вам.

– Да, именно сюда, любезный Петрус. Оборотень и Паризьен теперь заняты набором моих новых солдат, я ожидаю их с минуты на минуту.

– Они не замедлят явиться, – ответил Петрус, потирая руки, – пусть их прежде придут, а тогда я готовлю вам маленький сюрприз.

– Приятный? – спросил с улыбкой Мишель.

– Друзьям я других не делаю, сами увидите. Постойте, – прибавил он, прислушиваясь, – Оборотень должен находиться поблизости, Том лает. Вы знаете, что собака и хозяин неразлучны.

Действительно, слышен был отдаленный лай, который быстро приближался.

Через несколько минут собака примчалась в залу, лаем и прыжками выражая свою радость, и бросилась вон так же стремительно, как прибежала.

– Что вы об этом думаете, капитан? – спросил Петрус у Мишеля своим насмешливым тоном.

– Так ты составляешь партизанский отряд, Мишель? – спросил Люсьен.

– Я вынужден в этом сознаться, когда наш приятель заявил вслух.

– Вы недовольны мной, капитан?

– Ничуть, разве не все равно немного ранее или позднее сообщить вам это, когда кончить тем все-таки надо?

– Правда, и будьте уверены, каяться не станете.

– Любезный друг, – сказал со смехом Люсьен, – ты настоящая живая загадка.

– Загадка из плоти и крови, – объяснил бывший студент тем же тоном, – но успокойся, это не надолго. Каждый из нас имеет свой долг и, с Божиею помощью, исполнит его.

– Аминь! – заключил Паризьен, входя. – Что это, всенощная здесь разве идет?

– Ага! Вот и ты, бегун! – сказал Мишель, подавая ему руку.

– Поистине бегун, командир, должно быть, я легок на ногу, честное слово, если выдержал то, что пришлось сделать сегодня.

– А что, много рысил, видно?

– Как заяц летал; и пересохло же у меня в горле, доложу вам, – заключил он, наливая себе пива в огромную кружку.

– Куда же ты девал Оборотня?

– Он сейчас будет, я оставил его в двух ружейных выстрелах отсюда.

– Нашел он людей?

– Нашел, и на подбор. Это все прежние африканцы, командир, волосатые, великолепные. Ах, и что за народ! Вот увидите, черти сущие, к тому же все контрабандисты, словом, как вы и желали, молодец к молодцу.

– Сколько их?

– Пятнадцать, но стоят тридцати.

– Довольно и того, с пятнадцатью храбрецами многое сделать можно.

– Везде пройдешь, командир, будьте покойны, мы повеселимся, славная мысль пришла вам в голову.

После этого размышления бывший зуав взял в руки кружку с пивом и осушил ее почти до дна не переводя духа.

Напившись, Паризьен, всегда вежливый и с притязаниями на изящность в обращении, поставил кружку на стол, вытянулся по-военному, отдал честь Петрусу и Люсьену и сказал:

– Господа и честная компания, имею честь кланяться.

Выходка Паризьена тем более насмешила молодых людей, что они с Мишелем остались в большой зале одни. Вольные стрелки скромно вышли вон, как только кончили обедать.

Вдруг послышался опять веселый лай Тома, и вскоре эта славная собака вбежала в залу, за нею шел и хозяин, а следом за ним, колонною в два ряда и с ружьями на плече, человек пятнадцать, которых выразительные лица, длинные и всклокоченные бороды, сверкающий взор и бронзовый цвет кожи, выдубленной дождями, ветром и солнцем, изобличали с первого взгляда ремесло, которое им приписывали.

Это были контрабандисты, о которых говорил Паризьен.

Действительно, их можно было назвать, как выразился бывший зуав, молодцами на подбор, сущими чертями. Сложения сильного и коренастого, так сказать топорного, подобные люди, проникнутые военным духом, словно рождены для борьбы и сражений, дышат вольнее среди грома битвы и волнуются, только сидя в засаде; когда же им недостает этих кровавых забав и развлечений, отчаянные смельчаки умирают от скуки и, чтоб стряхнуть с себя уныние, как сознаются наивно, ищут себе новый образ жизни, более или менее честной, но исполненной опасности.

Все вошли в залу трактира, ружья опустили на пол перед собой, отставили немного вперед левую ногу, скрестили руки и ждали.

Большая часть из них была в крестьянской одежде; шляпы с широкими полями придавали лицам их выражение еще более суровое, с отпечатком отчаянной отваги.

В поясе они были стянуты широким черным кожаным кушаком, к которому прицеплены были револьверы, длинные ножи с широким и отточенным лезвием, очень похожие на грозные в руках северных американцев так называемые бычачьи языки, и, наконец, патронташ из мягкой кожи, набитый патронами; их съестные припасы заключались в больших сумках из сурового полотна, надетых через плечо.

Мишель буквально пришел в восторг при виде этих великолепных воинов. Оборотень не обманул его и на самом деле доставил молодцов, которые не должны были бояться ни Бога, ни черта и каждый мог стоить двух.

К удовольствию своему, Мишель увидал в числе их Шакала и трех солдат еще, которые бежали с ним из Седана; в них он мог быть уверен, он знал, на что они способны, и сверх того, вероятно, говорили о нем товарищам, так что и те уже знали его, по крайней мере, понаслышке.

– Командир, – начал Оборотень, по-приятельски пожав Мишелю руку, – вот я и вернулся. Времени, извольте видеть, я не терял с тех пор, как ушел, и поручение ваше, полагаю, выполнил на славу. Привожу вам не много людей, их пятнадцать всего, но за каждого я ручаюсь головою. Большую часть из них я знаю много уже лет, и мы вместе подвергались опасностям, пред которыми то, что впереди нас, просто детская забава. Это все люди трезвые, преданные, честные, как контрабандисты, то есть немного размашистые по природе, но неспособные на дурное дело, к дисциплине они приучены с давних пор, знают досконально все уловки и хитрости партизанской войны в горах, времена года для них не существуют, приученные к лишениям, закаленные нищетой, они не отступают ни перед чем, не унывают никогда, едят они и пьют, когда имеют время и когда оказывается что поесть и выпить, а нет, так крепче только стянут пояс, и дело с концом. Они за честь себе ставят служить под вашим начальством. Некоторые из них знают вас лично, другие понаслышке, по одному слову вашему, по знаку они не колеблясь пойдут на смерть, когда будет нужно, и опасаются только одного, недостаточно часто иметь случай мериться с неотесанными башками, которые вторглись в наш несчастный край.

Кончив свою несколько изысканную речь, Оборотень поклонился и отступил шага на два.

Мишель встал и подошел к контрабандистам, сверкающие глаза которых были устремлены на него с выражением живейшего любопытства.

– Братцы, – сказал он им, – я просил Оборотня отыскать мне несколько смельчаков, с которыми я мог бы исполнить подвиги, казалось бы, невозможные. К удовольствию моему, вижу, что он не ошибся в выборе, и вы действительно соответствуете моему желанию, некоторые из вас мои старые знакомые, рад их видеть, мы уже проделывали кое-что вместе, и почище еще дела устроим теперь. Положитесь на меня, как я с этой минуты полагаюсь на вас, и все пойдет отлично.

Трепет воинственного нетерпения пробежал по рядам контрабандистов.

– Командир, – ответил Шакал, – с нынешнего дня мы принадлежим вам всецело.

– Нас восемнадцать, – продолжал Мишель, – выберите себе трех капралов, через час мы выступаем.

– Капралов нечего долго выбирать, командир, – сказал один контрабандист, – мы уже выбрали их, с вашего одобрения, разумеется.

– Кто же это?

– Оборотень, Паризьен и Шакал.

– Превосходный выбор, одобряю его. А тебя как зовут, малый?

– Мое прозвище, командир, Влюбчивый, к вашим услугам, – ответил он смеясь.

– Ловкое прозвище, – улыбнулся Мишель, – теперь можете отдыхать, есть и пить, припасов вдоволь, но отнюдь не напиваться, пьяниц в моем отряде я не потерплю.

– Не беспокойтесь, командир, – ответил Влюбчивый, – мы очень хорошо знаем, что пьяный может погубить не только себя, но и товарищей, мы старые горные волки, увидите на деле.

– Хорошо, я так и думаю; при первом свистке в путь.

– Слушаем, командир.

– Жаль, что у вас ружья пистонные, но скоро, надеюсь, мы добудем другие.

– Не заботьтесь об этом, командир, мерзавцы пруссаки снабдят нас. Не так ли, товарищи?

– Известно, черт побери! – откликнулись те со смехом.

Когда вольные стрелки увидели, что контрабандистов отпустил их новый командир, они вошли, окружили их и увлекли из залы под навес, где все было готово для их приема.

Сержант Петрус вышел из трактира минутой раньше.

– Ну что, командир, – спросил Оборотень, потирая руки, – как вы находите моих новобранцев?

– Я в восторге от них, любезный. Где вы открыли такое редкое собрание головорезов?

– Это моя тайна. Я мог бы представить вам вдвое, втрое больше, но эти, что называется, на подбор, за каждого я ручаюсь головой: да вы их увидите на деле, как удачно выразился Влюбчивый. Кстати, он смельчак, каких мало, я поручаю его вашему особенному вниманию в случаях трудных.

– Да, с этими молодцами, я думаю, сделать кое-что можно.

– Вы сделаете все, что захотите, они никогда не отступят.

– Какое горе, что ружей у нас нет хороших.

– Правда, но ничего тут не поделаешь, по крайней мере, на первый случай.

– Почему так? – спросил Петрус, садясь возле Мишеля.

За сержантом вошли два вольных стрелка, которые вели трактирщика. Достопочтенный этот муж казался сильно встревоженным: с самого утра жизнь его висела на волоске.

– Что это вы говорите, друг мой? – спросил Мишель.

– Говорю, любезный капитан, что обещал вам приятную неожиданность, не правда ли?

– Правда, так что ж?

– Я исполню свое обещание немедленно, вот и все, полагаю, что доставлю вам удовольствие.

– Посмотрим, что это.

– Потерпите минутку, наш хозяин исполнит мое обязательство.

– Ровно ничего не понимаю.

– Какое же было бы удовольствие, если б вы понимали? Подойдите, любезнейший.

Вольные стрелки подтолкнули трактирщика ближе к столу.

– Любезный хозяин, – продолжал Петрус самым тихим и ласковым тоном, – вы самый сговорчивый и наиболее снабженный запасами трактирщик во всей провинции, это, несомненно. Потрудитесь же немедленно снабдить нас известным количеством шаспо и патронов, поторопитесь, пожалуйста, нам некогда ждать.

– Вы шутите, сержант Петрус! – вскричал Мишель.

– Ни крошечки не шучу! Я говорю серьезно. Знайте одно, капитан, что в торговых оборотах никто не смыслит более трактирщиков, в военное время они продают все и торгуют всем, только за них надо уметь взяться.

Трактирщик позеленел, он дрожал всем телом.

– Слышали вы меня? – обратился к нему Петрус. Бедняк пытался было отвечать, но не мог; язык, словно прилип у него к гортани.

– Помните одно, приятель, – продолжал сержант, – если я не дал повесить вас два часа назад, то вовсе не из жалости: вы негодяй, недостойный помилования. Моя цель была узнать, где вы спрятали три фургона с оружием, боевыми припасами и амуницией, которые третий корпус вынужден был оставить во время своего прохода через эту деревню. Если в пять минут эти три фургона не очутятся запряженные у двери, вас вздернут, клянусь вам.

– Ради самого Бога, сударь, не погубите меня, пощадите! – вскричал трактирщик, бросаясь на колени.

– Уведите этого человека, – приказал Петрус сурово, – если в пять минут он не укажет вам тайника, где скрыл фургоны, вы повесите его вместо вывески, а тогда уж я сам пойду на поиски.

Вольные стрелки принудили трактирщика встать на ноги и увели его из залы.

Мишель и товарищи его не могли опомниться от изумления.

– Неужели это правда? – вскричал Мишель.

– Уверяю вас, что да.

– Но вы-то как успели открыть эту тайну?

– Самым простым образом: вчера я перехватил письмо этого почтенного трактирщика к прусскому командиру, который так зорко наблюдает за нашим лагерем.

– Мерзавец! – воскликнул Паризьен, стукнув по столу кулаком.

– Совершенно так. Я прикинулся, будто не знаю, что он сделал подобное предложение неприятелю, но письмо у меня тут, в случае надобности я пущу его в ход. Не сознается он добровольно, мы ничего не потеряем, в письме объяснено все и доставляются подробнейшие сведения.

– Этого негодяя надо повесить сейчас же, измена его очевидна; оставить ему жизнь было бы ошибкой.

– Это мнение Людвига, которому, разумеется, все это дело сообщено мною. Признаюсь вам, однако, что если он добровольно исполнит наше требование, я склонюсь к помилованию: не хочется марать рук этой гнусной кровью. Впрочем, вы можете быть спокойны, этот конец от него не уйдет, подлецу суждено быть вздернутым. Эхе! – вдруг вскричал он. – Лошадиный топот! Что я вам говорил? Ошибся я?

– Действительно, это настоящее чудо, вот и три фургона, – сказал Мишель, вставая.

– Ну, я прощаю молодцу, он не долго кобенился. Пойдемте поглядеть, что в них, полагаю, это любопытно.

– Ей-Богу, прелюбопытно! Один вы, друг Петрус, способны доставлять такие приятные неожиданности.

– Очень рад, что пришлось по вкусу, – скромно ответил сержант.

Вслед за тем все встали и вышли.