Текст книги "Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

ГЛАВА XXV
Коварная, как волна

Когда баронесса легла в постель, она знаком подозвала к себе Лилию и шептала ей на ухо минуты две, но так тихо, что молодая девушка едва расслышала слова. Когда крестная мать ее замолчала, Лилия поднялась, кивнула головой в знак согласия, или, вернее, повиновения, и вышла из комнаты.

Оставшись одна, баронесса взяла книгу со стола, поставленного у изголовья кровати, раскрыла ее, облокотилась на подушку, голову подперла рукой и стала читать.

Отсутствие Лилии продолжалось долго, около часа; наконец она вернулась с улыбкой на лице.

Баронесса прервала чтение и подняла голову.

– Ну что? – спросила она.

– Юлиус свел господина Жейера в комнату верхнего этажа с окном во двор.

– Очень хорошо, малютка, а дальше?

– Я исполнила ваши приказания, крестная. Перед тем как лечь, господин Жейер спросил выпить чего-нибудь; Юлиус приготовил ему грог, или, вернее, грог-то приготовила я, так как вы приказали мне, а Юлиус отнес ему.

– Продолжай, девочка, до сих пор все отлично. Я довольна тобою. Что делает теперь Жейер?

– Положил свои револьверы на стол под рукой, он запер, как мог, дверь своей комнаты, с которой снят был замок, потом сбросил с себя платье, наиболее стеснявшее его, выпил грог до последней капли, завернулся в одеяло и легполуодетый напостель; теперь он спит глубоким сном.

– Браво, девочка! Все теперь?

– Да, все, крестная.

– Что делают слуги?

– Они караулят, сидя в кухне у огня, пьют и курят.

– Чтоб они не напились.

– Они обещали мне.

– Какая теперь погода? Все еще идет снег?

– Нет, крестная, перестал, и ветер стих, небо усеяно звездами, ночь светлая, но морозит сильнее.

– Ты говорила, надеюсь, слугам, чтоб они ни под каким видом не ложились спать?

– Говорила, крестная, они поочередно будут дремать на стуле.

– Отлично, постели себе постель в этом углу и ложись, девочка, но смотри не раздевайся совсем, а главное, не забудь запереть дверь.

– Разве вы опасаетесь чего-нибудь, крестная?

– В таком месте, где мы находимся, благоразумие велит постоянно быть настороже – нельзя знать, что может случиться с минуты на минуту, когда всего менее ожидаешь. Торопись лечь, девочка, я сейчас засну.

– Доброй ночи, крестная.

– Поцелуй меня, малютка, и спи хорошо. – Баронесса закрыла книгу, положила ее на стол и сомкнула глаза.

Девушка постлала себе в углу, заперла дверь изнутри, задула свечи и, как приказала ей баронесса, почти одетая бросилась на свою постель.

Комната освещалась только порой вспыхивающим в камельке пламенем; глубокое, ничем не нарушаемое безмолвие царствовало снаружи.

В доме все спало или казалось спящим.

Ночью в деревнях слышны то пение петуха в ранний час утра, то лай собак на луну, то бой церковных часов вдалеке – словом, смутные и необъяснимые звуки, изобличающие жизнь, которые производит человеческий рой, когда погружен в сон. Но в этой брошенной деревне, среди снежной пустыни, где не было живого существа нигде, кроме единственного дома, мертвая и мрачная тишина ложилась на душу тяжелым гнетом и походила на безмолвие могилы.

Так протекло несколько часов в полном спокойствии, однако часам к трем утра треск зажигательной спички раздался в комнате баронессы фон Штейнфельд.

– Вы нездоровы, крестная? – тотчас спросил с живейшим участием серебристый голосок маленькой Лилии.

– Вовсе нет, дитя, – ответила баронесса, зажигая одну за другою свечи канделябра, стоявшего на столе, – я выспалась и потому встану.

Лилия уже вскочила на ноги и совсем была одета.

– Помоги мне, – сказала ей баронесса. Молодая девушка повиновалась, потом помешала в камине, где огонь почти потух, но вскоре взвился кверху ярким пламенем.

– Сходи-ка в кухню посмотреть, что там делается, и скажи Иоганну, чтобы он дал лошадям овса.

Молодая девушка вышла, а баронесса, кончив одеваться, зябко закуталась в большую шаль.

– Уж успела вернуться? – сказала она входящей Лилии. – Как нашла ты наших караульных?

– В совершенном порядке, крестная, они спали поочередно и теперь вполне свежие.

– Знаешь ты, где комната господина Жейера?

– Знаю, крестная.

– Можно туда пройти так, чтобы не видали люди?

– Очень легко.

– Так веди меня.

– Без огня?

– Разумеется, разве недостаточно светло, чтобы пробраться?

– О! Конечно, луна так светит, как будто белый день.

– Пойдем скорее, нельзя терять времени.

Они вышли и стали красться по темным коридорам, словно две мышки, трусившие на поиски ужина.

Поднявшись на довольно крутую лестницу, они прошли длинный коридор, по обе стороны которого были двери, по большей части полурастворенные, и Лилия остановилась перед самой последней. Эта дверь была затворена, и за нею раздавалось громкое храпение.

– Наш приятель спит хорошо, – с насмешливою улыбкой заметила баронесса.

– О! Нечего опасаться, чтоб он проснулся, – возразила молодая девушка с серебристым смехом.

– Тише, – остановила ее баронесса, – войдем. Они толкнули дверь, но та не подавалась.

– Уж не заперся ли он? – с досадой сказала баронесса.

– Нет, крестная, замка нет в дверях. Он, должно быть, припер ее чем-нибудь изнутри, попробуем еще.

– Попробуем.

Они удвоили усилия, и на этот раз дверь подалась, сперва немного, а потом вдруг распахнулась настежь, и вместе с тем раздался громкий стук: это с грохотом упала на пол палка, которой Жейер припер дверь.

Обе женщины в испуге притаились в самом темном уголке коридора, сдерживая дыхание и прислушиваясь.

Но опасение их оказалось напрасным: глухой храп не умолкал. Должно быть, сон банкира был очень крепок, что он не проснулся при таком грохоте.

Совершенно успокоенные, обе женщины вернулись на цыпочках и вошли в комнату.

Банкир не позаботился завесить свое окно, и лучи месяца, тогда почти полного, свободно проникали в комнату, освещая ее ярким и вместе холодным, бело-голубоватым светом.

Жейер лег совсем одетый на приготовленную ему постель из соломы. Одеяло, в которое завернулся, он сбросил с себя, и под расстегнутым жилетом был виден широкий сафьяновый пояс.

Баронесса улыбнулась с довольным видом.

– Помоги мне, малютка, – сказала она Лилии.

– Что мне делать, крестная?

– Осторожно приподнять его за туловище.

– А если он проснется?

– Не проснется, скорее! – прибавила она резко.

Молодая девушка повиновалась. Жейер был широкоплеч и тучен, только с величайшим трудом удалось наконец девушке приподнять его.

Не теряя минуты, баронесса расстегнула пояс и спрятала его под шаль.

Лилия тихо опустила спящего на прежнее место, а тот не переставал храпеть.

– Все равно, – пробормотала резвушка, – этому почтенному господину теперь должен сниться странный сон.

В это время баронесса осматривала карманы пальто банкира, брошенного на стул; она овладела большим бумажником.

– Возьми канделябр и ступай за мной, – сказала она служанке.

Они вышли и тихо приперли дверь.

– Пойдем в эту комнату, – продолжала баронесса, указывая на ближайшую к той, где спал банкир. – Зажги свечи.

Когда дверь за ними была притворена и канделябр с зажженными свечами стоял на камине, баронесса открыла бумажник и осмотрела с напряженным вниманием каждый листок. Бумажник заключал множество бумаг всякого рода, не говоря о пачке банковых билетов; но, вероятно, в этих бумагах баронесса отыскивала какие-нибудь особенные, которых не находила, и очень была этим раздосадована. После продолжительного и тщательного осмотра, который не увенчался успехом, баронесса аккуратно уложила опять в бумажник все бумаги в том же порядке, в каком они лежали; она знала, с какой заботливостью банкир хранил свои счета и документы, и прилагала все старание, чтоб не сделать промаха и не дать ему заметить похищения.

– Тут ничего нет, – сказала она с досадой, положив бумажник на каминную доску, – посмотрим пояс, вероятно, я там найду, что ищу.

Желтого сафьяна пояс, отличной работы, запирался замком, которого микроскопический ключ лежал в одном из отделений бумажника. Баронесса увидела этот ключик и отложила в сторону, угадав его употребление. Она вложила его теперь в замок, легко повернула, и пояс отомкнулся.

В нем оказались золото, бумаги и пачки банковых билетов.

– Этот человек сущая золотая бочка, – прошептала она, – при нем более чем на два миллиона ценностей. Где он наворовал это? Какая страшная пиявка!

Говоря, таким образом, она развертывала бумаги и пробегала их глазами. Теперь поиски ее продолжались недолго и увенчались полным успехом. Она отобрала четыре бумаги и спрятала их за лиф с невыразимой радостью; надо полагать, что они имели для нее важное значение.

– Хитер этот молодец, как он ни мужиковат, – бормотала она, – искусно были спрятаны бумаги, никто не угадал бы тайника, не сделав того же, что я сделала. Теперь он в моих руках, что бы ни было. Не мне уж опасаться его, а ему меня.

Баронесса уложила банковые билеты и бумаги в прежнем порядке, потом заперла замок и ключик положила в бумажник.

– Ну, вот и все! – вскричала она. – Погаси свечи, малютка, и вернемся к нему скорее довершить начатое так успешно.

Они вышли из комнаты и направились к той, где находился банкир.

Он спал все таким же мертвым сном.

– Вот спит-то! – шепотом сказала девушка, ставя канделябр на место, где взяла его, между тем как баронесса опускала бумажник в карман пальто. – Какую же тягость он почувствует после такого крепкого сна, когда, наконец, проснется.

– Молчи, болтунья, – остановила баронесса, – и помогай мне, мы оставались здесь уж чересчур долго.

Молодая девушка немедленно исполнила приказание.

Пятью минутами позднее банкир уже лежал опять в поясе, не ведая ничего.

Тогда баронесса вышла из комнаты с своей камеристкой, но величайшее затруднение состояло в том, чтобы опять припереть дверь палкою изнутри. Благодаря стараниям и терпению, однако, это удалось так, что, не будучи колдуном, Жейеру при пробуждении никак нельзя бы угадать, что происходило во время его сна.

К тому же он ведь был под дружеским кровом и полагал, что ему опасаться нечего, даже бумажник оставил в кармане пальто, разумеется, он не подозревал измены.

Баронесса счастливо вернулась к себе, не замеченная слугами, любопытства которых имела основание опасаться, хотя на верность их рассчитывать могла вполне. Что касалось Лилии, то она уверена была в ее преданности и знала, что с этой стороны ей бояться нечего.

Первою заботой баронессы при возвращении в свою комнату было так спрятать драгоценные бумаги, которыми она успела овладеть, чтобы никто отыскать их не мог.

Исполнив же это, она села у камелька согреться, так как страшно озябла.

Она заставила пробить свои часы с репетицией – оказалось половина шестого; поиски ее длились более двух часов.

– Малютка, – обратилась она к Лилии, – когда ты сложишь постель и уберешь немного комнату, займись завтраком.

– Вы сегодня уедете из этой деревни, крестная?

– Разумеется, дитя, уж не жаль ли тебе с нею расстаться?

– О, нет!

– Так поторопись приготовить нам завтрак, я хочу выехать рано. Скажи людям, чтобы все укладывали, однако мне прежде надо одеться. Ступай, крошка.

Молодая девушка вышла, а баронесса занялась своим туалетом с тщанием, которое дамы всегда прилагают к этому важному делу, если есть мужчина налицо, хотя бы они ни малейшего не имели желания нравиться ему.

Кончив одеваться, баронесса позвонила. Был уже восьмой час. Явился слуга.

– Проснулся господин Липман? – спросила она.

– Он еще не звал меня, баронесса.

– Унесите эту кровать и все, что более не понадобится, мы отправимся тотчас после завтрака.

Слуга принялся с обычным проворством и безмолвием выносить из комнаты все, что не было в строгом смысле необходимо, как приказала ему баронесса, потом он подложил дров в камин, накрыл стол для завтрака и, так как начинало светать, снял с окон пледы.

Между тем баронесса углубилась в свои мысли.

Но в это утро они казались гораздо менее печальны, чем накануне, порой даже улыбка загадочного выражения раскрывала ее очаровательные губки.

Когда слуга все вынес и уложил, он вернулся опять.

– В котором часу прикажете подавать завтрак? – спросил он.

– Завтрак готов?

– Точно так.

– Погода, какова?

– Холодно, но ясно.

– Кстати, проснулся господин Липман?

– Нет, кажется, баронесса.

– Странно! Который же час? – прибавила она, взглянув на свои часы, настоящее образцовое произведение Жанисэ. – Около девяти, и он все еще спит. Пойдите разбудите его от моего имени, и чтобы он поторопился, скажите, что я жду его, чтоб сесть за стол; завтрак вы подадите, только когда он сойдет. Ступайте.

Юлиус вышел.

– Вот крепкий-то сон! Мне сдается, что шальная Лилия всыпала чересчур сильную дозу, – с плутовскою улыбкой пробормотала про себя баронесса, оставшись одна.

Около получаса прошло, а Жейер все не появлялся.

Баронесса начинала тревожиться не на шутку и хотела уже позвонить, чтоб осведомиться о нем, когда он, наконец, явился.

Банкир, бледный, с расстроенным видом и черными кругами около глаз, как будто не совсем проснулся и с трудом скрывал ежеминутную зевоту.

– Идите же, наконец, любезный господин Жейер, – сказала баронесса, смеясь и подавая ему руку, которую банкир почтительно поцеловал, – какой вы отчаянный соня! Мы тут все на ногах с шести часов утра, а вы спите себе как сурок, ни о чем, не заботясь, хотя уверяли меня, что очень торопитесь продолжать путь. Садитесь-ка против меня, мы сейчас примемся за завтрак, дабы скорее выехать.

– Вы крайне любезны, баронесса, – ответил банкир, садясь на место, которое указала ему хозяйка, – признаться, я не понимаю, что со мною происходит. Вообще я не сонлив от природы; и зимой и летом я встаю в четыре часа утра и в пять сижу уже за делом. Представьте же себе, что вчера, когда я расстался с вами, меня неодолимо стало клонить ко сну. Едва я успел лечь, как заснул, и, не разбуди меня ваш лакей, я думаю, прости Господи, что спал бы до сих пор. Всего удивительнее, что этот продолжительный, этот мертвый сон не только не подкрепил, но еще, напротив, страшно утомил меня. Я совсем разбит.

– Я нахожу это вполне естественным после приключения с вами вчера, любезный господин Жейер. Оно сказалось на вас, вот и все. Это нездоровье пустое и скоро пройдет. Будьте покойны, после завтрака вы совсем оправитесь.

– Да услышит вас Бог, баронесса! Признаться, я чувствую себя очень нехорошо.

– Все пустое, говорю вам, – и она сказала по-немецки, так как разговор ее с банкиром происходил на английском языке: – Подавайте, Юлиус.

Принялись за завтрак, он был отличный и вкусно приготовлен.

Предсказание баронессы оправдалось: недуг Жейера вскоре прошел от подвигов его исполинского аппетита, несколько стаканов доброго вина довершили излечение. Он перевел дух как тюлень.

– Ах! – вскричал он. – Я чувствую себя теперь гораздо лучше, я буквально оживаю, баронесса!

С этими словами он весело осушил свой стакан.

– Я была уверена в этом, – ответила баронесса с пленительною улыбкой, – для человека, подобно вам привыкшего ко всем удобствам жизни, ничто не может быть ужаснее, как лежать на соломе, полуодетым и в комнате, где ходит ветер, особенно после того, что вынесли вы вчера.

– Вы правы, баронесса, и потом, надо сознаться, я уже не молодой человек, хотя еще не старик. Со всем смирением я признаю, что обязан вам вечной благодарностью за все, что вы удостоили сделать для меня.

– Что же я сделала, любезный господин Жейер?

– Да только спасли мне жизнь, баронесса.

– Я? – вскричала она смеясь.

– И скорее два раза, чем один, считаю долгом заявлять это во всеуслышание.

– Вы шутите.

– Ничуть не бывало, баронесса, век свой я не говаривал положительнее, повторяю, вы спасли мне жизнь.

– К сожалению, я должна сказать, что и не думала.

– Та-та-та! Баронесса, говорите что хотите, покориться вы все-таки должны, я твердо буду стоять на своем.

– Пусть же будет так, если вы желаете, только я не вижу надобности упорно возвращаться к этому предмету разговора.

– Ведь я ваш должник, баронесса, и боюсь, что никогда не буду в состоянии поквитаться с вами, если небо не сжалится надо мною и не даст мне возможности оказать вам такую же услугу.

Баронесса громко захохотала, но слегка насмешливо.

– Итак, любезный господин Жейер, вы желаете мне сперва несчастья, чтоб потом отплатить мне за мнимую услугу.

– О! Я далек от подобной мысли, баронесса, я только…

– Послушайте-ка, откровенно говоря, я думаю, что вы не то сказали, что хотели бы, и вообще не совсем уясняете себе, что говорите в эту минуту, – шутливо заключила она.

– Не скрою, что вы отчасти правы, баронесса.

– Успокойтесь же, если вы так жаждете доказать мне вашу признательность, быть может, случай представится скорее, чем вы полагаете.

– Дай-то Бог, баронесса! Разве вы опасаетесь?..

– Я? – с живостью перебила она. – Ничего я не боюсь, но кто может предвидеть будущее, особенно в настоящее время бедствий и переворотов?

– Правда, живешь в постоянной тоске, все ожидаешь, что нагрянет катастрофа.

– Или по крайней мере несчастье; но так как ничему мы помешать не можем, то самое лучшее покориться судьбе. Вы знаете, что я выезжаю тотчас после завтрака?

– И я также, баронесса.

– Стало быть, мы расстанемся, любезный господин Жейер.

– Как расстанемся, баронесса, разве нам ехать не по пути?

– Не думаю, – сказала она странным тоном.

– Почему?

– Просто потому, что мы разъедемся в противоположные стороны.

– Вы разве не к Германии направляетесь?

– С чего вам пришла такая мысль?

– Не знаю, право, простите, баронесса, мне так показалось.

– О! Я понимаю причину этого намека, любезный господин Жейер.

– Намека, баронесса! – вскричал он, подняв голову.

– Вы все забываете, что мы условились говорить прямо. Откровенна одна я.

– Не понимаю, – пробормотал банкир.

– Не понимаете? – переспросила она с язвительной улыбкой. – Так я объясню, если на то пошло, чтобдоставить вам удовольствие.

– Смиренно прошу вас об этом, баронесса.

– Какой-то французский автор, человек большого ума, Бомарше, если не ошибаюсь, сказал лет семьдесят или восемьдесят назад страшную истину: «Клевещите, клевещите, что-нибудь все останется от клеветы». Понимаете вы меня теперь, любезный господин Жейер?

– Нет, баронесса, клянусь, что нет.

– Так я объяснюсь еще точнее: меня, любезный господин Жейер, оклеветали гнусным, возмутительным образом.

– Вас? – вскричал он, всплеснув руками. – Не может быть!

– Благодарю вас, – сказала насмешливо баронесса, – но это факт, и оклеветана я была. Кем? Этого я не знаю, или, скорей, знать не хочу, – прибавила она значительно. – Я и не жалуюсь, это было орудие борьбы. Сведения, сообщаемые мною правительству, имели такое важное значение, что должны были мешать некоторым особам, жаждавшим отличиться. Когда я очутилась на берегу Саара, во власти вольных стрелков, приписали измене, что я имела счастье остаться целою и невредимою, тогда как бедного барона Бризгау повесили без дальних околичностей. На меня написали такой донос, что я вызвана была в Берлин дать отчет в моих действиях. Знали вы об этом, любезный господин Жейер? – спросила она с горечью.

– Клянусь Богом, не имел понятия, баронесса. А последствия этого гнусного доноса, если позволите спросить?

– Последствия? Разумеется, я оправдалась в двух словах и посрамила клеветников, в тюрьму не попала, как, без сомнения, надеялись подлые доносчики, а, напротив, была осыпана похвалами и доказательствами благоволения за важные услуги, оказанные Германии, и, сверх того, мне дали особенное поручение к его величеству королю Вильгельму и его могущественному министру, графу Бисмарку.

– Возможно ли, баронесса… такая честь! – вскричал Жейер с волнением.

– Уж не считаете ли вы меня недостойной такого доверия? – возразила она с язвительной насмешкой.

– О, сохрани меня Боже! Напротив, я считаю вас достойной величайших почестей.

– Благодарю, любезный господин Жейер. Как видите, я вполне откровенна.

– Еще бы! Разве я когда-либо сомневался?

– Гм! Мне казалось.

– К сожалению, баронесса, при настоящих критических обстоятельствах нельзя достаточно быть осторожным.

– С некоторыми людьми – да, но есть и такие, относительно которых откровенность необходима. Итак, повторяю, я еду из Берлина; то есть еду выражение не совсем верное: я с месяц в Эльзасе, объезжаю всех наших агентов, сговариваюсь с ними и подготовляю почву ввиду скорого присоединения. Для вас не новость, полагаю, что присоединение Эльзаса и Лотарингии уже решено?

– Оно решено было еще до войны, баронесса, это присоединение и есть настоящая причина борьбы, возмездие за Йену и раздел Пруссии Наполеоном I в 1806-м. Мне также даны были инструкции на этот счет.

– Я вижу, что мы понимаем, друг друга; к несчастью, это насильственное присоединение, я боюсь, будет плохою политикой. Эльзасцы вовсе не считают немцев своими соотечественниками, напротив, они ненавидят их от всего сердца. Они французы в душе и утверждают, что останутся ими наперекор всему. Вот впечатление, какое я вынесла из моих разъездов, и считаю его верным. Пока сила будет на стороне Германии, она сохранит эти провинции за собою, но разоренные эмиграцией и постоянно враждебные всякому внушению или побуждению со стороны пруссаков. Словом, по моему мнению, Эльзас и Лотарингия будут прусскою Польшею.

– К сожалению, это истинная правда, баронесса, прибавьте к этому, что насильственное присоединение двух провинций, проникнутых французским духом и революционными идеями 1789-го, внесет в немецкое население революционное начало и наделает правительству новых хлопот. Напрасно будут укреплять города и строить форты – настанет день, когда мысль, с свойственною ей неудержимою силой, расторгнет самые грозные укрепления, и обрушатся они на тех же, кто строил их, Франция, снова могущественная, не только отнимет у нас с торжеством эти две провинции, которые всегда оставались ей верными, но и те обширные территории, которыми мы завладели в 1815-м, Пруссия тогда будет побеждена и, быть может, не поднимется более.

– Да, да, все это может случиться, и ранее, пожалуй, чем мы думаем.

– Европа не смеет ничего сказать – она поражена изумлением и ужасом от неслыханных успехов Пруссии, которым не бывало еще примера. Завидуя Франции, она с некоторым удовольствием увидела ее униженною, но внезапное открытие военной силы Пруссии исполняет ее ужаса. Раздробление Франции возмутит ее, потому что Франция необходима для европейского равновесия; мы должны сознаваться в этом против воли. По заключении мира Франция вскоре опять соберется с силами: в ней удивительная живучесть, богатство ее, которого она сама не знает, неимоверно, патриотизм, заглушённый двадцатью годами постыдного деспотизма, пробудится с новою силой, чтобы вырваться на Божий свет, и менее чем в два года, пожалуй, нация, которую мы считаем уничтоженною навек, восстанет пред нами могущественнее, дружнее сплотившись, а главное, страшнее для нас, чем до наших завоеваний, так как платить будет за свое унижение грозной местью. Тогда и Европа, опомнившись от своего оцепенения, возвысит голос против присоединения, с ее точки зрения несправедливого и противного всякому народному праву. Из этого возникнут разные усложнения, пробьет роковой час, и Германия тогда только увидит, но уже поздно, какую громадную она сделала ошибку. Как знать, не применится ли к ней неумолимый закон возмездия, и могущество, основанное мечом, не падет ли от меча и не обрушится ли, как власть седанского деспота, в потоках крови и грязи?

– Все это ужасно, любезный господин Жейер, но сделать мы ничего не можем, разве только втайне скорбеть об ослеплении могущественных лиц во главе правления, увлекаемых честолюбием к бездне, куда и мы низринемся вместе с ними. Впрочем, заметки, составленные мною об Эльзасе, заставят, пожалуй, первого министра задуматься. Сведения эти исходят из самых верных источников и, несомненно, справедливы.

– Не рассчитывайте на это. Они добровольно наложили себе повязку на глаза, ничто не в состоянии поколебать их предвзятой мысли. Итак, баронесса, вы уезжаете из Эльзаса?

– Через час я буду на дороге в Версаль, где меня с нетерпением ожидает и первый министр, и его величество король, которому представит меня граф Бисмарк. А вы куда направляетесь?

– Я, баронесса, еду в Жироманьи, во-первых, а там и далее, может быть, смотря по сведениям, какие соберу об альтенгеймских вольных стрелках.

– Да разве они в той стороне?

– В настоящую минуту они должны быть в немногих милях отсюда.

– Если так, я поспешу отъездом, мне ни малейшей нет охоты снова попасть к ним в лапы, теперь-то они уже не пощадили бы меня.

– Действительно, попbisinidem, аксиома права или, лучше сказать, математически верная поговорка, но вы можете успокоиться, баронесса, не придут сюда эти люди, которых вы справедливо опасаетесь.

– Вы уверены в этом?

– Совершенно уверен. Вы говорили со мною откровенно, баронесса, теперь моя очередь отплатить вам тем же.

– Так вы скрыли от меня что-нибудь, любезный господин Жейер? – спросила баронесса с тонкою улыбкой.

– Скрыл, баронесса, но не сетуйте на меня, ради Бога! Я был не прав, вполне сознаю это теперь и потому все выскажу.

– Позвольте вам заметить, что я ровно ничего у вас не спрашиваю, я прибавлю даже, что не расположена вовсе к роли поверенной.

– Ну вот, вы теперь и рассердились!

– Я? Нисколько!

– Да, да, рассердились, баронесса, я очень хорошо это вижу.

– Поступайте, как хотите, но помните, что я ничего от вас не требовала.

– Это решено и подписано, баронесса. Но вы говорили, что едете для свидания с первым министром и он представит вас его величеству королю.

– Я еду прямо в Версаль, это правда, любезный господин Жейер.

– Вот в том-то и дело.

– Какое дело?

– Я не так выразился. Это причина и есть, почему ядолжен все вам высказать.

– А! Почему же?

– Потому, баронесса, что король и граф Бисмарк…

– Взбешены на вас?

– Нет, на генералов, которые командуют войсками в Лотарингии и Эльзасе.

– За что, спрашивается?

– Видите ли, баронесса, генералы эти обвиняются королем и его министром в вялости и бездействии относительно вольных стрелков, которые опустошают край, им ставится в укор, что, располагая значительными силами, эти начальники ее умели избавить страну от такого бича.

– Говоря по правде, это странно.

– Несколько дней назад из Версаля пришло строжайшее предписание покончить с негодяями, какими бы средствами ни было.

– Какими бы ни было?

– Да, эти слова стоят в депеше, а между тем все отряды, разбросанные до сих пор в горах, по-видимому, соединились в один и выбрали себе одного главного начальника.

– Известно ли вам имя его?

– Разумеется, баронесса, к тому же я знаю его лично, да и вы также, потому что были у него в плену.

– Я? Как его зовут?

– Мишель Гартман. Это бывший батальонный командир зуавов, черт сущий, в которого головорезы, отдавшиеся под его команду, веруют как в Бога. И делает он с ними чудеса! До сих пор он разбивал все войска, которые посылались против него.

При имени Мишеля Гартмана баронесса слегка покраснела, но эта мимолетная краска мгновенно исчезла.

– Я все не пойму, в чем могу вам быть полезна, любезный господин Жейер.

– Постойте, постойте, баронесса, – с живостью перебил он, – вы понимаете, что подобное положение длиться не может. Плохо вооруженные мужики не в силах долго противиться регулярному, непобедимому войску. Все меры приняты, чтоб тайно окружить вольных стрелков как бы громадной сетью. И в их числе мы имеем агентов, на которых можем полагаться и присутствия которых в их рядах они не подозревают. Мы извещены о малейших их движениях. Теперь они принимают меры для отступления в эту сторону, и их не тревожат, чтоб они считали себя в безопасности. Но в эту именно минуту, когда они вообразят, что ушли от нас, мы захватим их почти без боя. Повторяю, все меры приняты, и меры хорошие. Завтра вечером я должен видеться с Поблеско в окрестностях Жироманьи.

– Так Поблеско замешан в этом деле?

– Он всем и управляет, он придумал план чрезвычайно замысловатый, я должен сознаться, а главное, чрезвычайно простой.

– Какой же это план?

– Вот, видите ли, баронесса, я знаю только общее, подробности Поблеско не выдаст никому, а вам известно, умеет ли он молчать. Быть может, я кое-что угадал.

– Кое-что?

– Но открыть этого не могу, – продолжал он, сделав вид, будто не слышал восклицания баронессы.

– Даже мне? – спросила она не без намерения.

– Гм! Это дело щекотливое.

– Так я не настаиваю, – сухо возразила она, – какое мне дело до этого, только я рада удостовериться еще раз, как велико ваше доверие ко мне.

– О! Баронесса, я верю вам, как самому себе…

– Но, – перебила она насмешливо, – справедливо думаете, что хранить тайну еще лучше. Бросим этот разговор, любезный господин Жейер, и я знаю, что мне, по приезде в Версаль, следует ответить графу Бисмарку, когда он станет расспрашивать меня о знаменитых альтенгеймских вольных стрелках, которых не может истребить целое войско, несмотря на ваше содействие и распоряжение Поблеско, этого тонкого и хитрого дипломата.

– Вы меня истинно приводите в отчаяние, баронесса. Бог мне свидетель, что я желаю сообщить вам все сведения, потому что ваше удостоверение было бы в высшей степени драгоценно, но я не знаю, как быть.

– Кто вас просит? Интересовалась я этими подробностями для вашей же пользы. Надеюсь, вы понимаете, что для меня все это не имеет почти никакого значения.

– Знаю как нельзя лучше, баронесса, но, несмотря на сильное мое желание удовлетворить вас, то, что я угадал или полагаю, что угадал, основано на таких неопределенных данных, что я не вижу, каким способом мне сделать это понятным для вас.

– Уж не шарада ли это? – вскричала со смехом баронесса.

– Не смейтесь, баронесса, вы ближе к истине, чем полагаете. Приблизительно это так и есть.

– Вы шутите.

– Нисколько, клянусь вам.

– Так кто мешает вам предложить мне разгадать эту загадку? Пожалуй, мне и удастся.

– Я приискиваю слова, баронесса. Подумайте, что мне надо объяснить вам то, чего я сам хорошенько не понимаю.

– Уж будто бы?

– Клянусь честью, баронесса. Вы знаете по опыту, как скуп Поблеско на слова и как маскирует в куче околичностей то немногое, что заблагорассудит выдать своим помощникам о планах, им задуманных и успеху которых эти же помощники должны содействовать. Теперь он был таинственнее, чем когда-либо; план, о котором идет речь, чуть, что не двойной.

– Двойной, это что значит?

– Да то, баронесса, что Поблеско трудится в одно и то же время и для короля, и для себя.

– То есть?

– То есть что он смертельно ненавидит не только Мишеля Гартмана, сыгравшего, впрочем, и со мною, и с ним штуку возмутительную, как я докладывал вам…

– Вы мне ни слова не говорили о Поблеско, но все равно, продолжайте, любезный господин Жейер, – перебила баронесса, глаза которой сверкали как молнии, несмотря на ее усилия владеть собою.