Текст книги "Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

– Так я и понимаю это, будущее никому неизвестно, – сказал Дессау со свойственной ему двусмысленной улыбкой.

– Надеюсь, что во все время нашего путешествия вы сделаете нам честь обедать с нами.

– С удовольствием, – добродушно ответил Дессау, – но с непременным условием, предупреждаю вас.

– Что это за условие?

– Позвольте мне поступать, как это водится в некоторых провинциальных городах.

– Как же?

– Я оставляю за собою право принести свое кушанье к общему столу. В тележке у меня кой-какие съестные припасы и напитки, которыми вовсе пренебрегать не следует, а между тем они пропадут задаром, если вы не примете моего условия.

– За этим дело не станет, – согласился Мишель смеясь, – мы принимаем его тем с большим удовольствием, что наши припасы крайне скромного свойства.

После этих слов пожали друг другу руки и разошлись. Дессау сел в свою тележку, а начальники продолжали осмотр.

Повозок оставили всего двенадцать, а число лошадей в каждой было удвоено; таким образом, партизанский отряд мог действовать свободнее и был избавлен от лишнего наблюдения, часто очень стеснительного.

– Ну, – спросил Отто у Мишеля, когда они вернулись на свою квартиру по окончании осмотра, – переменили вы теперь мнение об этом достойном банкире-еврее?

– Вы требуете откровенного ответа?

– Еще бы!

– Так я скажу вам, любезный Отто, что не только не переменил своего мнения в его пользу, но еще сильнее подозреваю его.

– Это уж чересчур, мой друг, вы сознаетесь в этом сами!

– А между тем это факт.

– Если так, отчего же вы вдруг круто переменили обращение с ним?

– Потому что этот черт, признаться, искусник первой руки, так ловко вел дело со своей медоточивой кротостью и евангельским смирением, что мгновенно завладел в ваших глазах выгодной ролью, предоставляя мне разыгрывать гнусную, почти смешную.

– В ваших словах есть доля правды.

– И вы заметили это, очень рад и принимаю к сведению.

– К сведению, зачем?

– Затем, как выразился Дессау, что будущее никому не известно и в данную минуту, быть может, не очень отдаленную, мне приятно будет доказать вам, что в деле этом я один был прав, а вы все ошибались.

– Да если вы правы, друг мой, зачем же…

– Зачем я не настоял на своем, хотите вы сказать? – перебил Мишель с некоторым раздражением.

– Разумеется.

– Потому что, как ни сильно мое убеждение, за совершенным отсутствием фактических доказательств мне нельзя было заставить вас разделять его, оставшись же один при моем мнении, я точно будто настаивал из упорства, и положение мое становилось смешным, вы сами сознались в этом с минуту назад. Итак, мне надо было отступить и свалить с себя всю гнусность, которою хотели заклеймить меня. Понимаете теперь?

– Как нельзя лучше.

– Но я не считаю себя побежденным, будьте покойны, и дремать не стану; как ни хитер этот человек, даю вам слово разоблачить его в самый короткий срок.

– Желаю этого, но если ваши предположения справедливы, вы имеете дело с молодцом, который мастер по части обмана и не легко даст уловить себя.

– Это мы увидим. Я пойду отдохнуть минутку. До вечера.

– До вечера.

Они разошлись по домам, которые заняли. Мишель вовсе не хотел отдыхать, но только сказал это приятелю, чтоб иметь предлог остаться одному. Он задумал план, к исполнению которого намеревался приступить немедленно.

Входя к себе, Мишель не мог удержаться от движения радости, когда увидел на стуле у очага Оборотня, усердно греющего ноги около яркого огня.

– Вас именно я и хотел искать, друг Оборотень! – вскричал он, поставил стул по другую сторону камелька и сел.

– Я подозревал, что понадоблюсь вам, господин Мишель, потому и здесь, – ответил контрабандист.

– Что подало вам эту мысль?

– Ничего особенного, мне так вдруг пришла на ум фантазия, сам не знаю почему.

– Ага! Нет ли чего нового? – спросил командир, закуривая сигару.

– Ровно ничего, полное затишье по всей линии.

– Не слышно ли чего подозрительного в окрестностях?

– И того нет, хотя мы производили разведку на расстоянии двух миль и более, почти до самого Кольмара.

– Знаете вы Кольмар?

– Кто же не знает его? Город великолепный.

– Не о том я спрашиваю.

– А! Понимаю, вы хотите знать, нет ли у меня там друзей.

– Именно.

– В Кольмаре у меня, пожалуй, более еще знакомых, чем в Страсбурге. Славные делишки обделывал я там, в былое время. Уж не хотите ли вы, чего доброго, тайком пробраться в город, господин Мишель? Это опасно теперь.

– Нет, на первый случай не намерен. Не знаете ли вы в Кольмаре банкира по имени Дессау?

– Эхе! – вскричал Оборотень и, повернув голову, пристально взглянул на Мишеля. – Уж не пришла ли нам одна и та же фантазия?

– Какая фантазия?

– Продолжайте, господин Мишель; да, я знаю банкирскую контору Дессау; это одна из самых значительных в городе.

– А! Знаете, – возразил Мишель, очевидно обманувшись в надежде.

– Позвольте, – с живостью перебил Оборотень, – я знаю этот банкирский дом только понаслышке, но дел не имел там никогда и не видал господина Дессау. В первый раз я встретился с ним третьего дня.

– Где же это?

– Когда мы отбили его от пруссаков.

– Ах! Понимаю. Что вы думаете об этом субъекте?

– Гм! На это отвечать трудно, господин Мишель.

– Говорите откровенно, Оборотень, вы знаете, что мне можно все сказать и я могу все понять.

– Если так, господин Мишель, то я прямо скажу, что в качестве контрабандиста знаю толк в контрабанде; этот субъект, который выдает себя за банкира Дессау, не более имеет права на это имя, чем мы с вами. Вот оно что! Это хитрая бестия, который пробрался к нам, сдается мне, чтоб выведать наши тайны. С первого же взгляда он мне показался подозрителен. Вообще, я недолюбливаю людей, которые носят очки, мне все представляется, что это одна шутка, особенно если они поднимают их, чтоб лучше видеть.

– Те же подозрения возникли и в моем уме против этого человека. К несчастью, бумаги его в совершенном порядке, никто не знает его здесь и невозможно чем-либо оправдать мое недоверие. Мне поневоле пришлось оставить его при себе.

– Пожалуй, и было бы средство узнать положительно, что о нем думать.

– Какое?

– Пойти за сведениями в Кольмар.

– Гм! Средство опасное.

– Это, правда, но дело стоит того, мне кажется.

– Однако, ведь это рисковать быть расстрелянным!

– Ба! Двум смертям не бывать, одной не миновать. Если хотите, господин Мишель, я пойду.

– Вы?

– Я, и немедленно. В Кольмаре меня знают, и остерегаться не станут, да и я буду осмотрителен. Положитесь на мое слово, я доставлю вам самые верные сведения.

– Пусть так, но игра крупная, а стоит ли еще свеч?

– Ну вот, точно пруссаки хитрее в Кольмаре, чем они были в Страсбурге! Ничего они не поймут, только глазами похлопают. Без риска ничего не добудешь. Мне сдается, сам не знаю почему, что я открою там прелюбопытные и назидательные вещи; отпустите меня, господин Мишель, прошу вас.

– Надо обдумать это, любезный друг, мне вовсе нет охоты лишиться вас, я так дорожу вами.

– Вы очень добры, господин Мишель, и поверьте, я благодарен вам. За вас я готов в огонь и воду, однако, теперь не о том речь. Пустите меня в Кольмар, даю вам слово, что я буду, осторожен и со мною ничего не случится, а вы увидите, какую пользу принесет мое путешествие.

– Верно, но…

– Полноте, господин Мишель, не возражайте более, ведь дело уже решено, – сказал Оборотень, вставая. – Я иду сейчас же, чтобы скорее вернуться. Завтра в течение дня или к вечеру вы увидите меня опять.

– Идите же, раз непременно хотите этого, но помните, что во все время вашего отсутствия я места себе не найду.

– Я дал вам слово, что со мною не случится несчастья, – возразил Оборотень смеясь.

– Гм! Я опасаюсь противного, – сказал Мишель, качая головою, – но уж если так надо, то отправляйтесь. Главное, чтобы никто не проведал про ваше отсутствие, не пророните ни слова живой душе о том, что намерены делать, тайна, как вам известно, половина успеха.

– Я пойду руки в карманах и ни на кого не глядя. До свидания завтра, господин Мишель.

И, поклонившись командиру, контрабандист вышел из комнаты, затворил за собою дверь и пятью минутами позднее уже спускался с горы по обледенелой тропинке.

Оставшись один, Мишель погрузился в свои мысли.

Когда вестовой доложил ему, что обед подан, он прошел в столовую, где уже собрались все, и дамы, и офицеры, ждали только его, чтобы сесть за стол.

И Дессау находился тут же. Мишель представил банкира присутствующим и посадил его напротив себя между Людвигом и Отто фон Валькфельдом.

Против всякого ожидания, обед был очень весел.

Беспечность одна из выдающихся черт военного.

Он не думает об опасности, пока не вступит с нею в ожесточенную борьбу. Не помышляя о будущем, он спешит пользоваться всеми случаями повеселиться, которые предоставляет ему судьба. А кто знает, что готовит ему следующий день?

Дессау выказал себя человеком светским во всем смысле слова; его любезность, остроумие без язвительности, добродушие, неизменная веселость приобрели ему общее расположение. Дамы почти тотчас поддались очарованию. К концу обеда банкир уже ни для кого не был чужим, все считали его чуть не другом; один Мишель, хотя не выказывал этого, а, напротив, был изысканно вежлив и очень весел, в глубине души хранил затаенную мысль.

Дамы ушли скоро в занимаемое ими общее помещение, чтобы мужчины могли курить и разговаривать на свободе.

Тогда разговор завязался общий и чрезвычайно оживленный, не выходя, однако, из границ самого строгого приличия.

Спросили Мишеля, долго ли простоят они в деревне, на что тот ответил, что имеет намерение не оставлять этой позиции еще дня два, так как она не только совмещает все желаемые условия безопасности, но еще дает волонтерам возможность оправиться от усталости, собраться с силами и быть в состоянии, если потребуют того обстоятельства, достойно исполнить свой долг. Разумеется, все одобряли это решение, которое должно было благодетельно повлиять на дух отряда, с самого начала отступления вынесшего столько утомления, сражавшегося почти каждый день, и все это без жалоб, с полным самоотвержением и неслыханной преданностью.

– Только я прошу господ офицеров, – заключил Мишель с особенным ударением на последние слова, – внушить солдатам, чтоб они отнюдь не выходили из лагеря, хотя бы для прогулки. Отданы самые строгие приказания, и кто нарушит их, будет убит на месте, так как часовым предписано стрелять в кого бы то ни было, мужчину, женщину или ребенка, если б попытались пренебречь этим предписанием. Мы не должны подвергаться вторично такой измене, какой чуть не сделались жертвою.

После этого предостережения разговор принял другой оборот и продолжался до поздней ночи.

Дессау получил разрешение поставить тележку свою на площади, где и приютил ее под навесом. Итак, ему стоило только сделать несколько шагов, чтоб вернуться к себе, то есть в свой экипаж.

ГЛАВА XXIII
Готовятся важные события

Следующий день не был потерян для вольных стрелков, они воспользовались им, чтоб исправить всякого рода повреждения в их оружии и одежде. Добрые люди понимали, что это последняя их стоянка в милых родных горах. Грустные, но твердые духом, они усердно готовились оставить их.

Мишель был единодушно избран главным начальником вольных стрелков; два другие командира настоятельно требовали этого, чтобы в настоящих критических обстоятельствах придать распоряжениям более единства.

Молодой офицер исполнял тяжелую обязанность, принятую им на себя для общей пользы, с самоотвержением выше всех похвал, не пренебрегая мельчайшими подробностями, чтобы, насколько возможно, ограждать вверенных ему людей от лишений и напрасно не мучить их.

Одни раненые озабочивали командира, хотя эти бедняги окружены были самым заботливым уходом, и раны их тщательно перевязывались поступившими в отряд четырьмя студентами медицины. Однако, несмотря на старания Люсьена Гартмана и товарищей его, некоторые из тяжело раненных не вынесли утомительных переходов при поспешном отступлении в зимнюю пору, под дождем и снегом, ничем, не будучи ограждены от бурь и непогод, в телегах, где едва прикрыты были верхом из смоленого холста, а между тем не оказывалось средства изменить чем-либо это печальное положение вещей.

В совете зашла речь о том, чтобы оставить раненых в деревне, и, предупредив прусские власти, доверить несчастных их состраданию. Но всем было известно варварство, или, лучше сказать, холодная и систематическая жестокость немцев к французским раненым, жестокость, которой они дали столько страшных доказательств и которая останется неизгладимым пятном на их чести. Едва Мишель сообщил это предложение раненым, как те объявили в один голос, что хотя бы им предстояло погибнуть всем до единого во время последнего трудного пути до места, где они, наконец, избавятся от преследований неприятеля, все-таки они скорее готовы делить тягости отступления с товарищами, чем доверить себя людям, которые радоваться будут их страданиям и усилят их, не то, что облегчат.

Ввиду этого протеста всякое колебание должно было прекратиться. Итак, к удовольствию раненых, решили, что они по-прежнему останутся при отступающем отряде и что примут все меры, дабы перевезти их сколько-нибудь удобно.

Благодаря кипучей деятельности Мишеля в несколько часов лагерь укреплен был так надежно, как будто ему суждено оставаться тут целые месяцы. Все пришло в стройный порядок, и служба исправлялась с удивительной точностью. Поставили караулы, дабы предупредить нападение врасплох. К тому же при входе каждой улицы навалили срубленные деревья, и эти преграды одни могли устоять против внезапного натиска.

Все распределено было так разумно, что, не входя в деревню, никто не заподозрил бы там присутствия нескольких сот человек.

Съестных припасов было вдоволь, и волонтеры, в тепле и сытые, а ночью под крышей и на свежей соломе, очень были довольны своим положением и быстро собирались с силами.

Оборотень не возвратился в следующий день, и Мишеля терзало жестокое беспокойство. Он не мог дать себе верного отчета ни в расстоянии, которое отделяло его от Кольмара, ни в состоянии дорог, которые туда вели. Нетерпение его было невыразимо, и чем более уходило времени, тем сильнее он волновался.

Горя как в огне от ожидания, молодой человек не раз ходил далеко по горным тропинкам, в том направлении, откуда, как он полагал, должен вернуться контрабандист, но все напрасно. Насколько простирался его взор, на белом снегу нигде не было видно выдающейся черной точки; пустыня оставалась безмолвна и мертва. Тогда он шел назад в деревню, задумчивый, хмурый, страшась, не случилось ли несчастья с его разведчиком, и, упрекая себя в том, что дозволил ему такую смелую попытку.

Сам того, не замечая, Мишель сильно привязался к контрабандисту, почти дикарю, которого образование и обращение составляли резкую противоположность с теми, с кем до тех пор приходилось встречаться молодому офицеру. Он понял и сумел оценить по достоинству врожденную честность и прямоту, которые крылись под грубой оболочкой простолюдина. Ему нравились его шутки, часто колкие, но всегда умные и меткие, он восхищался его неисчерпаемой находчивостью. Мало-помалу он так привык видеть подле себя постоянно веселого, беспечного и насмешливого Оборотня, что обойтись не мог без него, искал взором, если терял из виду, и улыбался ему, когда увидит. Итак, он был искренно огорчен, когда прошел весь день, а Оборотень не появлялся. Настал вечер, и Мишель уже не ждал его ранее следующего утра, даже предположив, что с ним не случилось несчастья. Он ушел к себе, чтобы предаться на свободе своим мыслям; спать он не мог от сильного волнения.

Отдав разные приказания к следующему дню и довольно долго пробеседовав с Людвигом и Отто о необходимых мерах для перевозки раненых и размещения семейств вольных стрелков по телегам, оставленным для этих двух целей, командир Мишель окончательно простился с друзьями, объявив им, что отряд простоит еще двое суток в деревне, чтобы он совсем оправился от вынесенных трудов и можно было принять меры для более быстрого передвижения.

Протекло несколько часов; ветер переменился, и пошел дождь. При оттепели всякая попытка двинуться в поход была бы безумством. Пока не утвердятся горные тропинки, они будут непроходимы. Молодой человек бросился на постель и, читая оды Горация, его любимого поэта, слушал рассеянно однообразный шум дождя, хлеставшего по стеклам, и завывание ветра в коридорах. Убаюкиваемый этой печальной гармонией, глаза его вскоре стали смыкаться, книга, выпав из рук, соскользнула на пол, и он окончательно заснул тяжелым и тревожным сном, в который впадают последушевных мук.

Долго ли он спал?

Он не мог бы сказать.

Когда он проснулся, свеча потухла, и в комнате было темно; его прикрыли плащом, чтоб оградить от холода.

На очаге еще тлел огонь. Порой он вдруг вспыхивал ярким пламенем, освещал комнату с быстротой молнии, которая зигзагами разрезает тучу, и почти мгновенно повергал ее опять в глубокий мрак.

При свете подобного беглого пламени Мишель смутно увидал темный силуэт человека, сидевшего у камелька.

– Кто там? – крикнул он, вскочив на постели и протягивая руку к револьверам, которые лежали на столе возле него.

– Осторожно, командир, не играйте револьверами, – остановил его насмешливый голос, – в темноте долго ли до несчастья.

– А! Это вы, Оборотень? – обрадовался Мишель, узнав голос контрабандиста.

Он проворно соскочил с постели и подошел к камельку.

– Давно вы здесь?

– Часа два, командир. Вы спали так крепко, когда я вошел, что не слыхали меня, и, ей-Богу, мне жаль было будить вас, сон такая хорошая вещь! Но позвольте, я зажгу свечи, тут ни зги не видать.

Говоря это, Оборотень взял с очага потухающую за недостатком горючего материала головню, сильно дул на нее, пока показался беглый огонек, и зажег свечу, которую поставил на стол.

– Вот, – сказал он, – это дело сделано. А теперь, – прибавил он, бросив на очаг два пучка прутьев, – с позволения вашего, я разведу огонь; чертовская стужа, а я промок до нитки.

– И в самом деле, мой бедный друг, но как же вы не высохли в два часа, что сидите здесь?

– Потому, командир, что надо было развести огонь, а я не хотел будить вас, как уже сказывал.

– И вы просидели, таким образом, дрожа от холода?

– По правде говоря, да. Но не беспокойтесь, то ли я выносил на своем веку и мало ли что придется выносить еще, надо полагать.

Мишель сел у камелька, где уже пылало большое пламя, он закурил сигару и посмотрел на часы.

– Как! – вскричал он. – Уже пять часов!

– Не менее, командир, било ровно три, когда я пришел, стало быть, счет верен.

– Теперь поговорим, верно, вам многое надо сообщить мне?

– Порядочно-таки.

– Во-первых, отчего вы оставались в отсутствии так долго? Я умирал от беспокойства. Разве с вами случилось несчастье?

– Вы очень добры, командир. Со мною не было ничего, только раз уж я отправился в путь, то хотел воспользоваться случаем и собрать все возможные сведения. Разве я был не прав?

– Нисколько, друг мой, напротив. Посмотрим-ка, что вы узнали.

– К вашим услугам, командир.

– Постойте, теперь шестой час, а вы шли добрую часть ночи.

– И странными дорогами, командир, доложу я вам. Не правда ли, старикашка? – обратился он к Тому, лаская собаку, которая лежала между его ног и грелась у огня.

Том поднял голову и помахал хвостом.

– Вот видите, командир, не я заставляю его говорить это.

Мишель улыбнулся и приласкал собаку. Потом он ударил кулаком по столу и крикнул:

– Паризьен!

Дверь отворилась немедленно, и в ней показался зуав.

– Здесь, командир, – сказал он.

– Видишь ли, мы с Оборотнем проголодались, не можешь ли ты дать нам чего-нибудь поесть?

– И готовить не понадобится, командир, – ответил зуав, – похлебка сварена, и товарищи завтракают. Я могу принести вам супу с куском говядины, хлеба или сухарей, на выбор, вина и кофе. Хорошо ли так будет?

– Отлично, принеси всего этого и не забудь захватить свою порцию, ты составишь нам компанию.

– Вы меня смущаете, командир, но я принимаю с радостью.

Он отдал честь и мгновенно исчез.

Отсутствие его, однако, длилось не долго, он почти тотчас вернулся со всем, что обещал принести.

– Вот кушанья, – объявил он, симметрично расставляя на столе блюда, – что же касается напитков, то они здесь, в шкафу. Когда мы дойдем до них, то я сбегаю за кофе; я оставил его у огня, чтобы он не остыл – холодный кофе сущий яд для солдата, которому всегда требуется погреть и глотку и ружье.

– Ну, садись, болтун.

Они сели к столу и набросились на еду.

– Славная вам пришла мысль, командир, – сказал Оборотень, – мы с Томом натощак со вчерашнего утра.

Когда первый голод был утолен и принялись за сыр, командир обратился к Оборотню:

– Теперь, любезный друг, полагаю, пора бы вам рассказать свою одиссею.

– Рассказать что, командир? – переспросил контрабандист с полным ртом.

– Виноват, обмолвился, – ответил Мишель, – я хотел сказать: ваше путешествие.

– А! Это я понимаю. С начала начинать, командир?

– Еще бы, черт возьми! Я хочу все знать.

– Итак.

– Постой минутку, Оборотень, – перебил Паризьен, – я схожу за кофе. Нет лучшей приправы для занимательной истории, не так ли, командир?

– Ну, да, только торопись, болтун! – вскричал тот смеясь.

Паризьен не заставил себе повторить этого, в пять минут кофе с коньяком был на столе и собеседники пили его маленькими глотками, куря сигару или трубку.

– Вот и готово, – сказал Паризьен, садясь, – начинай теперь, когда угодно, с позволения командира.

– Я имел честь докладывать, – приступил Оборотень к своему рассказу, взглядом испросив разрешения Мишеля, – что было поздно, когда я ушел, ночь глядела в глаза. Хотя скоро должен был взойти месяц, я все-таки поспешно направился к самому кратчайшему спуску с горы, чтоб не захватила меня ночная мгла, прежде чем я достигну равнины. Однако первым моим делом было тщательно сложить ружье и все мои принадлежности солдата в тайник, где я бы мог найти их опять в сохранности. Потом я срезал себе здоровую палку, чтоб она служила мне и тростью, и оружием, смотря по обстоятельствам, и живо стал спускаться по крутому скату горы. Прошло добрых три четверти часа, когда я наконец очутился в долине. С той стороны, где я сошел, мне оставалось всего две мили до Кольмара. На мое горе, уже смеркалось, и необходимо было спешить, чтоб поспеть, пока не заперты ворота. Пешком, и без того уже измученный трудными переходами, я не мог надеяться, чтоб мне это удалось, но все же не колеблясь, пустился беглым шагом что было мочи.

– Так-то так, – заметил Паризьен, – но сил, верно, хватило не надолго, старина.

– Как раз угадал, дружище. Уже я чувствовал, что скоро не в состоянии буду передвигать ноги, когда, на мое счастье, догнала меня телега, колеса которой уже несколько времени стучали позади меня по булыжной дороге. Крестьянин, ехавший в телеге, первый заговорил со мною и предложил сесть с ним. Нужно ли говорить, что я с восторгом принял предложение? Этот крестьянин, добрый человек, ненавидел пруссаков. Пожалуй, он и догадался, что относительно меня что-то неладно, но виду не показал и не сделал мне ни одного вопроса. У городских ворот, когда его спросили, кто я, он ответил, подмигнув мне:

«Это мой кузен Гепар, будь вам известно».

Когда же мы проехали три-четыре улицы, он остановил лошадь, дал мне сойти и сказал, пожимая руку:

«Прощайте, земляк, желаю вам успеха. Идите обделывать ваши дела, но остерегайтесь остроконечных касок, они злее рыжих ослов».

Тут он расхохотался, стегнул свою кобылу и, крикнув во все горло: «Ну, ты, Августа, скверная тварь!» – ускакал во весь опор. Вот как я прибыл в Кольмар.

– Начало не худо, – заметил Мишель с веселою улыбкой.

– Вот что называется посчастливилось, – подтвердил Паризьен, налив себе рюмку коньяку.

Оборотень хлебнул глоток кофе, щелкнул языком, раскурил погасшую трубку, подлил порядочную дозу коньяку в свою чашку и продолжал рассказ в следующих выражениях:

– Я не заплакал, оставшись, таким образом, один посреди улицы. Благодаря Богу, город мне знаком и друзей у меня там не занимать. В пять минут я уже отыскал, что мне было нужно, и находился в полной безопасности в доме честного торговца мелочными товарами, с которым до войны не раз имел выгодные дела. Я только назвался ему сквозь дверь, как он поспешно отпер ее и принял меня с распростертыми объятиями. Я плотно поужинал, лег и без просыпу спал до утра. В восемь часов я был уже на ногах и простился с моим хозяином, который настойчиво удерживал меня, но я боялся присутствием моим подвергать его опасности. Итак, я немедленно отправился собрать сведения, за которыми пришел. После трех часов ходьбы и расспросов я успел-таки узнать кой-что, но, к сожалению, не все, что желал. Сведения мои хотя и не полны, как вы сами увидите, но верны, можете на это положиться.

– Хорошо, хорошо, но посмотрим, что же это за сведения, – сказал Мишель с оттенком нетерпения.

– Вот они, командир. Дессау очень известен в Кольмаре, где пользуется самой лучшей славой. Его считают чрезвычайно богатым и вполне преданным Франции. По вступлении в Кольмар, пруссаки нашли в нем самого упорного противника притеснений и гонений, которыми они по своей привычке терзали жителей. Дессау всегда восставал против них и не раз имел с ними стычки, но никогда не уступал. Они питают к нему неумолимую ненависть и каждый раз, как представляется случай, поступают с ним гнусно; словом, нет человека, который не был бы уверен, что они ненавидят его изо всей мочи. Он же достойный и превосходный человек, преданный Франции и обожаемый бедными, потому что много делает добра и благородно тратит средства, приобретенные трудом.

– Это чудный портрет, если похож, – сказал Мишель, прикусив губу.

– Он должен быть точен, – уверил Оборотень со своей насмешливой улыбкой, – люди, которых я расспрашивал, далеко не подозрительны.

– Все ли теперь? – спросил молодой человек с очевидным нетерпением.

– Нет еще, командир, вы же угадываете, что я желал увидеть такого почтенного гражданина.

– Как же это возможно, когда он здесь? – вскричал Паризьен.

– Продолжайте, – сказал Мишель улыбаясь.

Оборотень взглянул насмешливо на Паризьена и пожал плечами.

– Ты, видно, еще зелен, – сказал он.

– Что, что такое? – вскричал Паризьен, раздосадованный таким эпитетом.

– Молчи! – повелительно сказал Мишель. – Ну что же, видели вы его, Оборотень?

– Невозможно было.

– Я думаю! – пробурчал себе под нос Паризьен. – Заберет же человек себе такую дурь в голову!

– Уже две недели, – продолжал контрабандист, не обращая внимания на слова зуава, – господин Дессау исчез после жаркого спора, который имел с немецким комендантом. Одни утверждают, что его захватили ночью и отвезли в крепость по ту сторону Рейна; другие, напротив, утверждают, что господин Дессау, которым меры давно были приняты, просто скрылся в самом Кольмаре в недоступном убежище, зная, что может рассчитывать на преданность своих друзей.

– Итак, он не оставлял Кольмара?

– Это общее мнение, командир.

– Гм! В этих сведениях нет ничего положительного, они полезны, быть не могут. Что вы сделали тогда?

– Я не унывал, командир. Дав вам, слово собрать верные сведения, во что бы ни стало, я непременно хотел сдержать его. Долго не думая, я решился пойти напролом и прямо направился к дому господина Дессау, который пруссаки, скажу мимоходом, ограбили и обобрали сверху донизу, словом – совершенно опустошили. Когда я подошел, у подъезда шумно толпился народ, громким говором и свистом выражая свое неодобрение, между тем как пруссаки невозмутимо обирали даже до медных ручек на дверях, глупо ухмыляясь под нос негодующей толпе. Случайно я очутился возле человека, несколько мне знакомого. Тотчас между нами завязался разговор, и я заметил, что он прячет под полою сверток, должно быть очень ценный, если судить по заботливости, с какою он старался скрыть его. Мы перекинулись несколькими словами, когда он сделал движение, чтобы уйти, а я последовал за ним, мне тут нечего было ждать более. Итак, я проводил моего старого знакомого до его дома, находившегося двумя-тремя улицами далее. Впустив меня к себе, он тщательно запер за собой дверь, положил на стол довольно большой сверток, который нес, и опустился на стул со вздохом облегчения. Должно быть, бедные люди, которые, как я уже говорил, сердечно были преданы господину Дессау, условились между собою спасти, насколько это было возможно, от хищничества пруссаков самые драгоценные из предметов, оставленных их благодетелем в его доме, когда он вынужден был бросить его. К великому разочарованию и бессильной ярости пруссаков, бедняки в этом успели, и ворвавшийся в дом банкира неприятель не нашел почти ничего достаточно ценного, что стоило бы унести. Разумеется, все, что таким образом было спасено, тщательно сохранялось для возвращения законному владельцу, как скоро он вернется. Моему знакомому удалось скрыть много редких художественных предметов, но всего более привлек мое внимание большой сверток, который он бережно поставил к стене. Конечно, я спросил, что это. Он развернул полотно, и я увидал картину, или, вернее, портрет человека лет сорока пяти, небольшого роста, широкоплечего и полного, с черными глазами и волосами, густой бородой, умным и добрым лицом, который в богатом халате стоял у стола и слегка опирался на него рукою. Вообще картина была прекрасная. Я спросил, чей это портрет; мой приятель ответил, что это портрет самого господина Дессау, написан он парижским художником и был на выставке 1867 года.

«Как! – вскричал я. – Разве господин Дессау не стар?»

«Ему лет сорок пять, самое большее», – ответил мой знакомый.

«Волосы у него не белые?»

«Сами видите, что они черны как смоль. Портрет разительно похож, только что не говорит», – продолжал мой приятель.

«Но очки его, лорнетка – словом, все орудия для зрения, я не вижу их!»

«Очки у господина Дессау, – засмеялся мой приятель, – с его-то глазами? Вы шутите, наверно».

Я узнал достаточно и потому ушел. Что вы скажете об этом, командир? Находите вы теперь сведения мои положительными?

– Без сомнения, – ответил Мишель задумчиво. – Итак, я был прав. Мое недоверие оправдывается?

– Как видите, командир.

– Конечно, вижу, но сделать ничего не могу.

– Почему так? Разве не представил я вам достаточно доказательств его обмана?

– Правда, только не принесли мне ни одного, друг Оборотень, – возразил он, покачав головой. – Один шаг мы сделали по пути, на который ступили, так как имеем теперь достаточно нравственных доказательств, чтоб оправдывать наши подозрения и внушать нам сознание собственной правоты.