Текст книги "Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

Банкир ударил себя по лбу, словно в уме его вдруг просиял свет.

– Это справедливо, – сказал он, наконец, после того, как с минуту напряженно вдумывался, – вашим именем только воспользовались и написали под вашу руку, чтоб заманить меня в ловушку, куда я и попался как олух. Простите, барон, я сам не знал, что говорил, обвиняя вас, голова у меня не на месте…

Водворилось довольно продолжительное молчание.

– Да чего же, наконец, хотят от нас эти люди? – вдруг воскликнул банкир с невыразимым страхом.

– Да, чего они хотят? – пробормотал барон мрачно.

– Сейчас узнаете, господа, – сказал человек, неожиданно появившийся в одной из дверей гостиной.

Те вздрогнули и вскочили на ноги.

– Кто вы? – вскричали оба дрожащим от испуга голосом.

Незнакомец одним движением сбросил плащ, который закрывал его с головы до ног.

– Посмотрите, – сказал он, – узнаете вы меня, господа?

– Мишель Гартман! – пробормотали презренные и тяжело опустились опять на кресла.

Это действительно был Мишель Гартман в своем мундире батальонного командира, застегнутый и затянутый как на парад. В дверь, которая осталась отворенною, за ним вошли несколько человек, между прочими Ивон Кердрель, Паризьен и Оборотень, по знаку командира они остались стоять у двери, все были вооружены.

Мишель подошел к пленникам.

– Вы узнали меня, – сказал он, придвигая кресло, на которое сел, – хорошо, господа. Теперь, если вам угодно, мы поговорим.

Два его слушателя молча опустили головы, под притворной вежливостью и почти дружелюбным тоном офицера они смутно сознавали с трудом сдерживаемый гнев и поняли, что им грозит опасность тем страшнее, что она неизвестна.

– Итак, если вы согласны, господа, – продолжал Мишель с легким оттенком иронии, – побеседуем. Сперва будет ваша очередь, господин Тимолеон Жейер, – и он прибавил, взглянув на барона через плечо: – Потерпите немного, любезный фон Штанбоу, ваша очередь впереди. Однако вот что: пока я с приятелем вашим приведу известные дела в ясность, ничто не мешает вам выкурить одну из превосходных сигар, которые в вашей сигарочнице.

Барону вернулись все обычное присутствие духа и хладнокровие.

– Почему же нет? – насмешливо согласился барон и, вынув из кармана сигарочницу, подал ее открытую офицеру, говоря: – Не угодно ли?

Мишель взглянул на него с странным выражением и слегка отстранил его руку.

– Благодарю, – сказал он с простодушным видом, – не теперь, потом я, с вашего позволения, воспользуюсь этим любезным предложением, мне давно не доводилось курить хорошей сигары.

– Мои все к вашим услугам, господин Гартман.

– Благодарю, благодарю, я этим воспользуюсь. – Барон ответил насмешливым поклоном, закурил сигару и удобно расположился в кресле.

Банкир далеко не владел собою с таким совершенством и невольно удивлялся ему в душе, он же сам не скрывал и откровенно выказывал страх.

– Любезный господин Жейер, – продолжал Мишель, по-видимому, не замечая уныния или, вернее, оцепенения, в котором находился банкир, – хотя мы жили в одном городе, но почти не знали друг друга и наши отношения не были никогда близки; вы очень редко имели дела с нашей фирмой.

– Милостивый государь… – начал было Жейер робко.

– Виноват! Позвольте мне договорить. Тем не менее, не знаю почему, но я всегда интересовался вами и всем, что вас касается. Это странное сочувствие к человеку, который мне почти чужой, я объяснить не берусь, но факт существует, и я заявляю его. Война, так не вовремя объявленная Пруссией, причинила неисчислимые бедствия нашему бедному краю и вызвала страшные катастрофы, особенно в нашем бедном городе, который превратился в груду развалин, и много семейств, недавно еще богатых, теперь повергнуты в глубокую нищету.

– Увы! – промямлил банкир.

– Понимаю, – продолжал Мишель самым добродушным тоном, – ваше сердце обливается кровью при описании жестоких страданий, облегчить которые вы не можете, а между тем, пока вокруг вас росли развалины, бедствия и смерть поражали безразлично всех, ваш великолепный отель, по странной случайности, точно чудом каким-то оставался, невредим, его не коснулся ни один осколок бомбы, громаднейшие состояния поглощены были этим потрясающим переворотом, ваше, напротив, увеличивалось с каждым днем и вскоре достигло размеров неисчислимых. Как это могло случиться, пожалуй, я не сумею вам сказать, а сами-то вы, любезный Жейер, знаете?

Банкир помертвел, губы его дрожали, мигающие глаза смотрели мутно, судорожный трепет пробегал по всему телу.

– Вы не отвечаете мне, – продолжал Мишель все мягче и мягче, – вероятно, и вы не знаете, хотя то, что я имею честь докладывать вам, так справедливо, что вы пять дней назад окончательно удалились от дел, ваш дом на площади Брогли и другое недвижимое имущество в Страсбурге проданы, вы переселяетесь в Баварию и были бы уже на пути, не пожелай я во что бы ни стало побеседовать с вами.

– Но… я не понимаю, я не знаю, к чему вы все это ведете, – возразил банкир задыхающимся от ужаса голосом.

– Вот к чему, господин Жейер, вслушайтесь-ка в мои слова повнимательнее, я хочу предложить вам аферу.

– Вы? – вскричал банкир с изумлением и страхом.

– Почему же нет, любезный Жейер? Разве вы не допускаете, чтоб военный мог ведаться с делами? Полноте, военные-то теперь и делают самые выгодные обороты, кому это знать лучше вас, когда вы так славно устроили свои дела с вашими соотечественниками-пруссаками.

– Я не пруссак, – заметил робко Жейер.

– Вы правы, я ошибся, вы…

– Француз! – с живостью подхватил банкир, стараясь придать своему голосу твердость.

– К счастью для нас, французов, вы лжете, милостивый государь, вы не что иное, как баварский жид, шпион на жалованье Бисмарка, не пытайтесь утверждать противное, я знаю ваши дела не хуже вас самого. Во Францию вы пришли в деревянных башмаках и разбогатели от ремесла шпиона и ростовщика. С начала войны вы играли роль гнусную, все доказательства тому в наших руках.

– Клянусь… – начал было Жейер, сложив руки. Мишель отступил с отвращением.

– Молчите, вы внушаете мне омерзение; разве станете вы отрицать, что, с тех пор как наша несчастная провинция в руках неприятеля, вы учредили правильный грабеж во всех городах, деревнях и даже беднейших селениях, что при помощи сообщников вы методически обирали всех несчастных, которые попадались вам во власть, пытая их и даже убивая, чтоб поживиться их достоянием? Подлецы! Разве вы думали, что такие возмутительные действия останутся скрыты, а вы спокойно будете пользоваться плодом гнусного хищничества?

– Ради самого неба, пощадите!.. – вскричал Жейер, опускаясь на колени и сложив руки.

– Встаньте, – сказал ему Мишель с убийственным презрением, – ваша низость и трусость делают вас еще гнуснее. – И подобные-то неприятели победили нас! – прибавил он с брезгливой горечью.

Банкир, казалось, не сознавал даже, что вокруг него делается, он механически повиновался приказанию офицера, встал на ноги и тяжело опустился опять в кресло.

– Ну же, кончим скорее! – нетерпеливо крикнул Мишель. – Час наказания для вас пробил. В какую цену ставите вы ваше презренное существование?

Банкир поднял голову, словно от электрического сотрясения, глаза его сверкнули молнией.

– Вы оставите мне жизнь? – пробормотал он задыхаясь.

– Быть может. Не всегда затаптывают под ногами пиявку, которая напьется крови до того, что разбухнет, порой довольствуются тем, что выдавят ее.

Мишель наклонился к Жейеру и прибавил так тихо, что один он мог слышать его.

– Семь вагонов, нагруженных вашею хищническою добычей, ждут только вашего приказания, чтоб двинуться за границу, или, вернее, следовать за вами в предполагаемом постыдном бегстве вашем в Германию, эти вагоны одни могут спасти вашу жизнь и служить ей выкупом.

– Но я разорюсь, разорюсь вконец! – вскричал гаденький человек в отчаянии.

– Того-то я и хочу, – ответил Мишель, презрительно пожав плечами, – разорение или виселица, выбирайте, я даю вам четверть часа срока, чтобы принять решение.

Жейер откинулся на спинку кресла с жалобными стонами и ломая руки.

Гартман повернулся к нему спиной и подошел к барону фон Штанбоу.

– Теперь мы с вами потолкуем, господин Поблеско, или под каким бы именем вам не вздумалось выдавать себя, – прибавил он с усмешкой.

С этими словами он сел напротив барона, не обращая уже ровно никакого внимания на банкира, который не переставал стонать и ломать себе руки, воздевая очи горе.

ГЛАВА XIII
Мишель Гартман имеет полное основание предполагать, что кончил с успехом два важных дела

Барон присутствовал с полным равнодушием при вышеописанной сцене, как настоящий любитель, наслаждался ароматом своей сигары и порой взглядывал насмешливо на товарищей Мишеля, которые стояли перед дверью мрачные, непроницаемые, неподвижные.

В душе он спокоен не был, но жизнь его так часто висела на волоске, что при неодолимой храбрости его он не трусил, мужественно примирился с шуткой, которую с ним сыграли, и готовился храбро вынести грозу.

Итак, он с улыбкой на губах и самым грациозным движением ответил Мишелю:

– Я весь к услугам вашим, капитан.

И в то же время он с наслаждением следил глазами за клубом голубоватого и душистого дыма, который выпустил изо рта, вынув сигару.

– Что вы думаете, милостивый государь, о моем разговоре с вашим другом Жейером?

– Я, капитан? – вскричал барон с искусно разыгранным изумлением. – Ровно ничего не думаю, потому что, признаться, вовсе не слушал, ни единого словечка, что называется, не слыхал. Однако позвольте, кстати, слегка поправить вас.

– Относительно чего?

– Говоря о господине Жейере, вы употребили выражение ваш друг, протестую против него изо всех сил. Мне быть другом этого плаксивого жида, труса, мошенника и скряги – никогда в жизни! Он мне только…

– Сообщник, не правда ли? – перебил Мишель улыбаясь.

– Ошибаетесь, капитан, – надменно возразил барон, – люди моего закала сообщников не имеют, они действуют одни, потому что одни знают цель, к которой стремятся.

– Положим, что я ошибся, в сторону этот вопрос, – тоном примирения сказал Мишель, покачав головой.

Он сунул руку в карман сюртука, достал сигару и собрался, было закурить ее.

– Виноват, – любезно остановил его барон, – ведь вы обещали принять одну из моих?

Он подал ему свою сигарочницу.

– Забыл совсем, – улыбаясь, ответил молодой человек.

– Не прикажите ли мне выбрать для вас?

– Нет, с вашего позволения, я предпочитаю сам сделать выбор, это привычка любителя, понимаете?

– Вполне, капитан, вот моя сигарочница, прошу выбирать.

– Благодарю, – ответил Мишель, принимая сигарочницу, которую стал рассматривать с любопытством знатока.

– Прелестная вещичка! – сказал он.

– Недурная, – небрежно возразил барон, – я купил ее у Тагана за двадцать пять луидоров в последнюю мою поездку в Париж.

– Это действительно чудо, что за работа.

И, полюбовавшись еще, молодой человек открыл сигарочницу, выбрал сигару, закрыл сигарочницу опять и вернул ее барону.

Тот положил на камин.

– Она может нам еще понадобиться, – сказал он улыбаясь.

Мишель закурил выбранную им сигару.

– Теперь вернемся к нашему разговору, – начал барон.

– Не решаюсь приступить.

– Ну вот! Разве не все можно говорить, я не скажу другу, но, во всяком случае, старому знакомому?

– Вы правы, в сущности. Итак, милостивый государь, когда вы сами убеждаете меня, я скажу прямо, что заклятый ваш враг.

– Отчего же такая ненависть?

Собеседники разговаривали с улыбкой на губах, дым их сигар сливался в одно, они с изысканной вежливостью обменивались самыми едкими словами. Кто видел бы их теперь, как они сидели у камина, а слышать не мог, принял бы, без сомнения, за двух друзей, разговаривающих об охоте, женщинах или игре. Нельзя было представить себе более разительной противоположности, как между веселыми их лицами и тем предметом, о котором шла речь.

– Происходит она, милостивый государь, – ответил офицер, ногтем мизинца сбивая с сигары пепел, – от способа, которым вы втерлись к моему отцу, от поведения вашего у нас в доме. Будь вы противник благородный, сражайтесь вы храбро на Божием свете во всеувидение за ваше отечество, я не имел бы права ненавидеть вас и не питал бы ненависти, вы исполняли бы ваш долг, служа родине как военный и патриот, и достойны были бы одного уважения. Теперь дело иное, вы явились к нам изгнанником, осужденным на смерть, и Бог весть что еще, у вас были подложные бумаги, подложная национальность, подложное имя, все подложное было в вас, даже до лица вашего, отец мой сжалился над вашим мнимым несчастьем, он принял вас в дом, уделил вам место у семейного очага и обходился с вами, как с сыном, он открыл вам двери всех домов в городе, дал вам должность не только почетную, но требующую доверия. А вы как отплатили за все эти благодеяния? Самой позорной, самой гнусной неблагодарностью, продавая нашим врагам все тайны, доверенные вашему благородству, вашей чести, холодно подготовляя годами гибель ваших благодетелей, и ни на один день, ни на один час не остановили вас угрызения совести, когда вы рыли под ногами этих доверчивых людей ту бездну, в которую с коварным поцелуем Иуды решились низвергнуть их в данную минуту. Лучше не говорить об этом, господин Поблеско, знаете ли, все это так гадко, что меня тошнит.

– Милостивый государь! – пробормотал барон в смущении от резкого упрека, несмотря на свою наглость и цинизм.

– Вы хотели, чтоб я говорил прямо, вот я и высказался. Тем хуже для вас, если это вам неприятно. Я просто удивляюсь вам, немцам, – прибавил он с горечью, – словно у вас вовсе нет понятия о благородстве. Как! Вы лицемерно втираетесь в наши семейства, поселяете там семена нравственного упадка, шпионство возводите на степень учреждения, все средства для вас хороши, чтоб обмануть и сгубить тех, которые приняли вас с распростертыми объятиями, а когда вас ловят с поличным среди этих постыдных низостей, вы отвечаете пренаивно и простодушно: «Мы служим отечеству!» Клянусь честью, это возмутительно! В моих глазах вы просто наглые скоты, способные в ваших предприятиях только на средства самые подлые.

– Видно, вы действительно питаете к моим соотечественникам слепую ненависть. Уязвленное самолюбие ваше не прощает нам наших побед.

– Вы с ума сошли, – презрительно пожал плечами молодой Гартман, – если б победы ваши были честны, если б одержали вы их храбростью, а не ценою измены и шпионства, мы перенесли бы наши поражения без жалоб. Благодаря Богу, Франция достаточно богата славными воспоминаниями, она так часто разбивала ваши войска, что завидовать вам не может. Мы побеждены, но честь наша неприкосновенна и блестит ярче, чем когда-либо, вы победители, правда, но обесчещены в глазах всего мира, которому теперь стало известно и вероломство ваше, и варварство. Вы погибнете самим торжеством вашим, тогда как мы, очищенные испытанием, восстанем сильнее, чем были до поражений наших. Поверьте, – заключил он с усмешкой, – это предсказание вернее пророчеств Кальхаса, вы скоро убедитесь в этом на деле.

– Быть может, но отчего не вызвали вы меня на дуэль, когда так ненавидите? Я не отказался бы скрестить с вами шпагу.

– Вы удостоили бы принять мой вызов? – возразил Мишель с злою насмешкой. – Вы, бесспорно, оказали бы мне величайшую честь, только, на мою беду, я не могу воспользоваться ею.

– Почему, милостивый государь? – спросил барон, гордо подняв голову.

– По причине очень простой, – ответил Мишель, глядя собеседнику прямо в глаза, – как ни велика моя ненависть к вам, презрение еще больше.

– Доннерветтер! Я дворянин, милостивый государь.

– Тем хуже для ваших собратьев-дворян.

– Разве вы завлекли меня в гнусную западню только для того, чтобы подвергать оскорблениям?

– Нет, у меня была иная цель. Что же оскорблений касается, то я не подумал бы нанести их пленнику, вы сами потребовали, чтобы я говорил прямо, и я исполнил это, не моя вина, если правда кажется вам оскорбительною.

– Для офицера у вас странный способ вести войну.

– Ведешь войну не так, как хочешь, а как можешь. Если б вы действовали честно, и мы, французы, не были бы вынуждены прибегать к таким средствам; вы против нашей воли вынудили нас к этой войне засад и ловушек. Со мною несколько товарищей, очень храбрых, правда, но нас слишком немного, чтобы я отважился выступить против ваших колоссальных полчищ, которым дунуть стоит, чтобы стереть их с лица земли. Нет, я задался целью скромнее, я ограничиваюсь тем, чтобы наносить вам как можно более вреда. Кажется, мне и удается это, как вы полагаете?

– Полагаю, что вы с вашими вольными стрелками ведете с нами настоящую войну дикарей.

– О! Что до этого касается, – насмешливо возразил Мишель, – то вы забрали себе монополию по этой части и никому не удастся отнять ее у вас.

– Чего вы ждете от бесцельной борьбы? Рано ли, поздно ли, вы будете подавлены и поступят с вами по заслугам.

– Я в это не верю, да и вы также. А бесцельною борьбу нашу назвать нельзя. Со времени обрушившихся на нас бедствий вы расположились в Эльзасе и Лотарингии как у себя дома. Едва вступив в край, вы организовали в больших размерах, согласно похвальной привычке вашей, расхищение и грабеж, не пренебрегая ничем, захватывая от часов до ножниц и кисейных занавесок на окнах. Мне вдруг и пришла мысль – у меня бывают иногда счастливые мысли – учредить систему возврата.

– То есть как же это?

– Я просто стараюсь отнимать у вас по мелочам, что вы воруете оптом. Вы представить себе не можете, какое для меня удовольствие выдавливать – простите пошлость выражения – немецких пиявок, у нас надувшихся от ворованных богатств до того, что чуть не лопнут. Вот хоть бы вашего соотечественника, например, который тут корчит такие рожи, а все-таки поплатится, если не хочет попробовать виселицы.

– Ага! Понимаю, так вы завладели мною, чтоб взять с меня выкуп.

– Боже мой! Да! Вы мне позволите взять сигару? – прибавил он, бросив свою, которой дал погаснуть.

– Сделайте одолжение, для вас, собственно, я и положил их тут.

– Благодарю, – сказал Мишель, насмешливо улыбнувшись.

Он взял сигарочницу и открыл ее.

– Я опасаюсь, – продолжал барон, – что на этот раз ваши соображения не увенчаются успехом.

– Отчего же?

– Ведь я бедный дворянин, несколько сот франков, которые в моем бумажнике, все мое достояние, если достойный господин Жейер не возьмется внести за меня выкуп, я вовсе не понимаю, как мы покончим дело.

– Легче, чем вы думаете, господину Жейеру едва под силу справиться с собственным выкупом, где ж ему браться еще за ваш.

– Тогда, мне кажется…

– Вы ошибаетесь, говорю вам, вот сейчас увидите.

– Я очень буду рад.

– Сомневаюсь в этом, но подождите конца, чтоб высказывать мнение.

Штанбоу невольно стал, озабочен, во взоре его выразилось беспокойство.

Мишель Гартман улыбался исподтишка, играя с сигарочницей, которую, быть, может, машинально не выпускал из рук.

– Сколько, говорите вы, в вашем бумажнике денег? – спросил он немного погодя.

Барон вынул из кармана бумажник и подал ему.

– Посмотрите, – сказал он.

– Ни за что! – вскричал офицер, отодвигаясь. – Потрудитесь счесть сами.

Барон раскрыл бумажник, вынул находившиеся в нем банковые билеты и счел их.

– Тут на тринадцать тысяч семьсот франков, – сказал он.

– Я знал это, – ответил Мишель. – Гм! Хорошие деньги, а вы называете это несколькими сотнями франков! Поди, сюда, Паризьен, – обратился он к зуаву.

Сержант подошел.

– Положи билеты назад в бумажник. Хорошо… возьми его и ступай на свое место.

– Как?

– Я передумал, эти бумаги мне пригодятся со временем. Там есть прелюбопытные письма, я без ума от автографов, – ответил молодой человек с самым спокойным видом.

– Теперь вы взяли с меня выкуп, надо полагать? – надменно сказал барон.

– Извините, не совсем, – перебил Мишель с изысканной учтивостью.

– Что вы хотите сказать?

– То, что мы далеко еще не сквитались, любезный господин Поблеско.

– Полноте, вам, вероятно, шутить угодно?

– Никогда не шучу с врагами, ваш выкуп назначен неизменно. Итак, советую вам повиноваться добровольно, если не предпочитаете удостовериться собственным опытом в действии прочной веревки, стянутой вокруг шеи прусского дворянина.

– У меня нет ничего более.

– Так вы будете повешены.

– Какую же сумму я должен внести, чтоб мне возвращена была свобода?

– Гм! Гм! Не скрою, довольно большую, вы удачно вели свои дела в последнее время.

– Но сколько же наконец?

Мишель принял вид, что считает в уме, и, словно не замечая, с каким вниманием смотрит на него барон, сказал самым тихим голосом:

– Вы должны мне, любезный господин Поблеско, кругленькую сумму в три миллиона семьсот пятьдесят три тысячи франков.

Громовой удар, разразившийся над головой барона, не мог бы сильнее потрясти его и нагнать на него более ужаса, чем это полушутливое исчисление суммы почти баснословной.

Он знал хорошо молодого Гартмана и ни минуты не сомневался, что тот говорит как нельзя положительнее. Внезапное подозрение стиснуло ему сердце, он побледнел и был вынужден удержаться за ручки кресла, чтобы не упасть.

– Но я не буду торопить вас, – продолжал Мишель все более и более насмешливо, – и не стану приступать с ножом к горлу, успокойтесь.

– А! – машинально отозвался тот.

– Разумеется, я даю вам целых полчаса, бесспорно, это более, чем нужно, стоит только сговориться. Да что же с вами? – вскричал он с мнимым участием. – Вы точно будто чувствуете себя нехорошо. Выкурите сигару, это может принести вам пользу.

Он открыл сигарочницу, вынул сигару и подал ее барону.

Тот молча отстранил ее рукой.

– Вы отказываетесь? Как хотите, любезный господин Поблеско. – И, положив сигару назад, он закрыл сигарочницу. – Удивительно, как эта вещичка мне нравится. Знаете ли, я предложу вам сделку.

– Сделку?

– И очень для вас выгодную, кажется.

– Вероятно, что-нибудь невозможное.

– Напротив, проще быть ничего не может, и вам должно бы прийтись на руку.

– Если это так просто, как вы говорите, – дрожащим голосом возразил Штанбоу, – то, верно, тут кроется новая западня.

– Полноте, за кого же вы принимаете меня, любезный господин Поблеско? – со смехом возразил Мишель. – Разве я умею выставлять ловушки? Это надо предоставить вам, вы на коварство мастера. Что ж, согласны на сделку?

– Как соглашаться на то, чего не знаешь?

– Справедливо, вы головы не теряете, черт возьми, и еще увертливее и хитрее, чем я полагал.

– Перестаньте играть со мною, как кошка с мышью, я изнемогаю и телесно и душевно, кончим так или иначе.

– Бедная мышка, – сказал Мишель жалобно, – вы хотите этого?

– Хочу, насколько это зависит от меня.

– Так будьте же довольны, я не потребую с вас той суммы, которую назначил для вашего выкупа.

– Может ли быть? – вскричал Штанбоу, даже вздрогнув. – Вы не смеетесь надо мною?

– Никогда в жизни не говаривал положительнее. Итак, я избавляю вас от взноса, это решено, но с условием.

– А! Есть условие? – с легким дрожанием в голосе возразил барон.

– Условие ничтожное.

– Все же мне надо знать его.

– Разумеется, и убедитесь, как снисходительно я отношусь к вам…

– О, будьте уверены, что я никогда не забуду этого! – с живостью вскричал Штанбоу.

– Кой черт, дайте же мне договорить! – остановил его Мишель, махнув рукой.

– Простите, но я никак не ожидал…

– Да, да, понимаю, вы и теперь вовсе не ожидаете того, что будет.

– Как? – барон навострил уши.

– Повторяю, вы убедитесь, как снисходительно я поступаю с вами, когда взамен моей уступки только попрошу подарить мне эту сигарочницу, сам не знаю, отчего она мне нравится все более и более, я точно околдован ей, прости Господи!

Мишель Гартман мог бы говорить еще долго без опасения, чтоб его перебили. Если он имел в виду нанести удар, то мог остаться вполне доволен: действие, произведенное им на собеседника, превзошло всякое ожидание.

Услыхав предложение, по-видимому, такое простое и скромное, барон откинулся на спинку кресла как громом пораженный, его бледное лицо помертвело, мутные глаза дико блуждали, нервный трепет пробежал по всему телу, и судорожно сжатыми пальцами он отчаянно ухватился за ручки кресла.

Присутствующие ничего не понимали, однако, хотя настоящий смысл этой сцены от них ускользал, они подозревали нечто важное.

Между тем Мишель, скрестив руки на груди, откинувшись назад и высоко подняв голову, смотрел с горькою улыбкой на губах, блестящим взором, исполненным неумолимой насмешки, на врага, терзаемого страшным отчаянием.

Так прошло несколько минут.

Барон делал сверхъестественные усилия, чтобы сдерживать бушевавшую в нем злобу, привести в ясность путавшиеся мысли, вернуть хладнокровие, которое вдруг оставило его, но все напрасно, так жесток был нанесенный ему удар. Наконец его волнение стало стихать, легкая краска выступила на щеках, глаза его приняли обычное хитрое выражение, он с трудом привстал и произнес прерывающимся голосом:

– Я думал, что умру!

– О! От такой безделицы не умирают, – возразил насмешливо Мишель, – вы только подверглись легкому припадку нравственной пытки, теперь это прошло. Что же, принимаете вы мое предложение?

– Подлец! – вскричал барон. – И вы, вы осмеливаетесь называть нас ворами, грабителями!

– Без мелодрам, прошу покорно, а в особенности без громких, но пустых слов. Мы здесь не на театральных подмостках. Итак, бросьте выражения, пригодные только конюхам, и объяснимся с приличием и вежливостью людей хорошего общества, которые друг друга ненавидят, но не забывают должного уважения к самим себе. Посмотрим, изложите-ка ясно, в чем вы упрекаете меня.

– И вы еще осмеливаетесь спрашивать! – вскричал Штанбоу в неописанном душевном смятении, взбешенный еще больше невозмутимым хладнокровием врага.

– Ваша наглость, милостивый государь, превышает все. И вы имеете бесстыдство упрекать, говорить о краже! Я знаю, что заключается в этой сигарочнице, я знаю не хуже вас, какая сумма спрятана в тайнике, так искусно вделанном в крышке. Вы ловки, господин Поблеско, но ваша ловкость и погубила вас. Вы приехали теперь из Парижа, где провели несколько дней, играя роль, для которой честный человек не находит названия. Когда за два дня до войны вы сдавали отцу моему счета по управлению фабрикою, то мошеннически похитили представленную вами квитанцию французского банка, в суммах, полученных вами и положенных вами же в банк на имя моего отца. Гнусная кража этой и многих других еще сумм, далеко не ничтожных, была замечена отцом слишком поздно: вы уже успели скрыться, а пруссаки осаждали город. Между тем вы пробрались в Париж под личиною представителя фирмы Филиппа Гартмана. Наши прежние парижские корреспонденты, не зная, что произошло между вами и отцом моим, приняли вас так, как будто вы все еще имеете право на звание, дерзко вами присвоенное, и таким образом они сделалась невольно вашими сообщниками. Вы не затруднились сварганить подложное письмо, внизу которого подписались под руку моего отца. Этим письмом вы воспользовались, чтобы положенные вами суммы вынуть из банка и поместить у Ротшильда, где вам выдали один бон на лондонский дом Ротшильда, для уплаты по востребованию двух миллионов шестисот франков, и другой, в меньшую сумму, на дом Торлониа в Риме, эти два бона составляют половину состояния моего отца, того человека, которому вы обязаны были всем и которого пытались обокрасть, как презренный мошенник, которым вы и являетесь. Однако, несмотря на войну и затруднения всякого рода, я успел-таки, благодарение Богу, разоблачить вас и отнять то, что вы украли так постыдно. Ни минуты я не терял вас из виду; меня постоянно извещали о ваших действиях, мне все было известно, что вы делали в Париже, одно оставалась тайной – место, куда вы спрятали приобретенное таким гнусным злоупотреблением доверия, такою неслыханною домашней кражей. Когда я решился заставить похитить вас в самом Страсбурге, посреди прусского войска, я имел целью каким бы ни было способом добиться от вас сознания. Вы избавили меня от неприятности прибегать к средствам, которых, признаться, я гнушался, вы сами выдали себя.

– Я? – вскричал Штанбоу, оторопев и не пытаясь более защищаться ввиду убийственных улик, перечисляемых Гартманом с хладнокровием и ясностью, которые не изменяли ему ни на минуту.

– Да, вы, милостивый государь, – подтвердил насмешливо молодой офицер, – часто губишь себя излишней ловкостью и осторожностью. Вы сами тому живое доказательство.

Мишель остановился, как бы ожидая протеста или отрицания, но Штанбоу, опустившись в кресло, возражать не думал: он был побежден и, точно жертва тяжелого сна, едва сознавал, что происходит вокруг него, рассудок его словно колебался. Он был сломлен.

Мишель бросил на него взгляд выражения странного, улыбнулся и продолжал:

– Скряги, говорят, находят наслаждение в одном созерцании своих сокровищ. Сегодня утром вы, едва пришли в чувство после вашего продолжительного обморока, как, взяв все меры осторожности, какие считали необходимыми, чтоб вас не застигли врасплох, попробовав стены, осмотрев двери и тому подобное, пожелали взглянуть на ваше сокровище, купленное ценою чести, полюбоваться ворованным богатством, а главное, удостовериться, что оно у вас не похищено во время вашего долгого бесчувственного состояния.

– О! Теперь помню, – вскричал он в бешенстве, – я олух, дурак набитый! Однако нет, этого быть не может, видеть меня вы не могли!

Мишель пожал плечами.

– В комнате, где вы были, – сказал он с усмешкой, – одна из картин проколота множеством незаметных дырочек, и в них видно все, когда открыто окошко, пробитое в стене за картиной. Понимаете вы теперь? На мое счастье, я стоял там и смотрел, когда вы потрудились выдать себя. Признаться, я ввек не угадал бы сам, где вы спрятали бумаги, так искусно был придуман тайник. Вот каким образом мне удалось вернуть состояние моего отца, которого вы обобрали так бессовестно.

Настала минута молчания, которую прервал Штанбоу.

В нем уже произошла реакция. Как жесток ни был удар, он овладел собою благодаря громадной силе воли, и обычное присутствие духа вернулось ему точно по волшебству. Барон, как известно, был игрок, а игроки скоро утешаются в проигрыше: не всегда же несчастье на одной стороне. Теперь партия была иного рода, вот и все, неудачу всегда можно поправить.

– А теперь, когда вы вернули свое богатство, – спросил он с циничной насмешкой, – что вам угодно будет сделать со мною?

– Ровно ничего, что мне прикажете делать с вами? – холодно возразил Мишель. – Через час вы оставите этот дом и вас отвезут в Страсбург, где вам возвратят полную свободу, только по причинам, излагать которые бесполезно, потому что вы сами поймете их, будут приняты некоторые необходимые меры, дабы, вы остались в полном неведении, где против воли провели несколько дней.