Текст книги "Солнечный огонь"

Автор книги: Гусейн Гусейнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

– Их Эчмиадзин? – усмехнулся Иван Дмитриевич. – Они устроили свою церковь на месте бывшей мечети... Разве не чувствуете в названии корни другого языка? Произнесите про себя медленно и услышите – муэдзин, а "уч" в переводе с тюркского означает три... Не все здесь так просто, дорогой Андрей Павлович, нам неплохо бы это понимать...

Между тем скала, на какую указал Бегичев казаку, приближалась. Капитан обратился к переводчику:

– Скачи вдоль колонны, Ованес-джан, предупреди своих. Привал близок. Пусть готовятся.

Переводчик, молодой парень, бросился выполнять указание. Бегичев оглядел мрачно нависшие над ущельем каменные торосы. Резко похолодало, от реки, неутомимо плещущейся за деревьями, потянуло ледяной сыростью.

– Кавказ, Кавказ... – мечтательно проговорил его спутник. – Загадочная страна. И какая пестрота народов, религий... Сплошные контрасты природы. Аскетизм здешних жителей, этих пастухов, и в то же время поразительная роскошь ханской жизни... Внутри крепости Эриванской примечательны только мечеть и дом сардара. Улицы узки, неопрятны... Тамошние жители, малочисленные армяне, живут, как кроты, хотя все деньги у них... Они и менялы, и посредники... И винные лавки держат.

– Знаете, Никитьев, – перебил его Бегичев, – мне в Тифлисе довелось недавно общаться с нашей знаменитостью – Грибоедовым. Я ведь на Кавказе не новичок, еще со времен генерала Ермолова... Так вот, наш дипломат в беседе о нравах здешних народов заметил, и я хорошо запомнил его слова: "Что за подлое отродье эти армяне! Никто из них и знать меня в Персии не хотел, а при этом, при случае, всё на ухо шепнут, что мы их будущие, in spe, покровители. Хорошенькие протеже! Они нас продают тем самым персам, которые готовы их распинать и варить под любым соусом..."

– Да уж, выгоду свою они блюсти умеют. Себе на уме народ...

– А с другой стороны, – задумчиво продолжал Бегичев, – я же знаю, все окружение господина Грибоедова в его посольской миссии – одни армяне. Сотрудник его канцелярии, Рустам бек, имеет фамилию Бенсанян, штабс-капитан Мелик Шахназар – его личный переводчик, Мирза Ягуб – это иреванец Ягуб Мархарян, Дадаш беком зовется Василий Дадашьян, а еще там служат курьерами Исаак Саркисов и Хачатур Шахназаров... И назвал я лишь тех, кого лично видал, с кем сталкивался... Да, они наши подданные, но что-то уж слишком суетятся, настаивая на этом переселении...

– И это посольство Российской Империи? – усмехнулся Никитьев. – Чьи интересы оно представляет, нашей ли державы или армян?

– Предположу, что в текущем отрезке времени интересы могут и совпадать...

– А когда перестанут совпадать?..

Вопрос поручика Никитьева заглушил звонкий клич трубы, объявляющей долгожданный привал.

– Ну, слава Богу, – перекрестился Бегичев, сразу повеселев и этим ставя точку в серьезной беседе.

Окрестности огласились гортанными выкриками мужчин, радостными восклицаниями рассыпавшихся по долине детей, уставших от многочасовой езды в повозках, ржанием почуявших отдых и волю коней. Задымились костры. Спешно возводились шатры. Несколько казаков с кожаными хурджунами искали спуск к воде. Женский голос затянул протяжную песню. Бегичев с удовольствием оглядел это вмиг ожившее, шевелящееся, многоголосое пространство и направил коня туда, где двое казаков уже ловко натягивали походную офицерскую палатку.

Он уснул сразу. Только приклонил голову на подложенную в изголовье бурку. Разбудил его звонкий смех в отдалении. А в палатке слышалось лишь спокойное дыхание Никитьева.

"Спит как убитый", – усмехнувшись, позавидовал своему молодому товарищу Бегичев, хотел и себя заставить заснуть, памятуя, что завтра длинный и утомительный переход, последний перед Нахчиваном, но очередной взрыв хохота заставил его подняться, к тому же неожиданно заныло раненое под Моздоком еще в ермоловскую баталию плечо... Свечу зажигать не стал, накинул бурку и вышел вон из палатки. Замер, пораженный близостью ярчайших звезд. Вспомнились строки еще с юности любимого стиха:

Открылась бездна звезд полна, Звездам нет числа, бездне – дна...

Звезды завораживали, переливались алмазным блеском, а посередине небесной чаши сиял Млечный путь, пастушья дорога, кочевье легендарных, сгинувших еще в незапамятные времена богатырей... Иван Дмитриевич с трудом оторвался от созерцания этого чуда природы. Сколько раз он уже видел ночное небо в горах, но всякий раз оно как будто магнитом притягивало его к себе. Пошел на голоса и смех, туда, где ярко пламенел костер. Он увидел, что около огня сгрудились четверо казаков, узнал Гурьянова, а подле него сидящего Ованеса, с ними еще было несколько молодых армян.

Все вскочили, когда он подошел. Бегичев жестом усадил их, примостился рядом, раскурил трубку.

– Не спится?

Ему ответили дружным возгласом отрицания, а Гурьянов, хитро подмигнув Ованесу, зачастил: – Да мы тут, ваше благородие, местные байки слушаем. Потешные... – он засмеялся, блеснув сахарной белизной зубов. – Ованес, повтори последнюю, что Самвел рассказал, – он кивнул в сторону молодого парня с буйно вьющейся шевелюрой.

Переводчик неуверенно посмсцрел на Бегичева.

– Давай, давай, и я посмеюсь, – подбодрил тот.

– У нас, господин, с древних времен место такое было – Ворсиран, начал Ованес, – о жителях оттуда слава далеко шла, очень у них странные обычаи и потому все веселые рассказы – про них. Вот пришли два ворсиранца в гости. Хозяйка перемешала черных жуков с черным изюмом и подала на стол. А жуки и поползли во все стороны... Один из гостей и говорит другому: "Давай съедим сперва этих, которые с ногами, пока безногие спят!"

Бегичев невольно заулыбался вслед за остальными.

– Хороша байка! – похвалил он. – Но все же отдыхать пора. Завтра большой переход. Следующий привал в Нахичевани.

– Мы знаем... – обронил Ованес. – Нахичевань – древняя армянская земля. Это был большой город в средневековой Армении. Там вызревал самый отборный виноград, и самое лучшее наше вино было оттуда...

– А я считал – там магометане испокон веков жили, – задумчиво произнес Бегичев, – в Нахичевани ведь почти нет армян...

– Теперь будут, – уверенно произнес Ованес и что-то сказал по-армянски напряженно глядевшим на него соплеменникам, те одобрительно зацокали.

– Благословит Бог русского царя! – торжественно продолжал Ованес по-русски. – Под его сенью день избавления близок, воссияла надежда, что имя Армении и вековая ее слава оживут на лице земли. Воскреснет великое царство Армянское от моря до моря, соберется рассеянный народ!

Пока Ованес говорил, Бегичев с нарастающим удивлением смотрел на этого всегда тихого и незаметного парня. Сейчас его плечи распрямились, голова была гордо вскинута, лицо обрело воинственную жесткость. Он напомнил капитану проповедника, выступающего с кафедры. Казаки даже притихли, не менее командира озадаченные преображением привычно-услужливого толмача.

– Надо же... – присвистнул простодушный Гурьянов. – Великое царство армянское... – И Бегичев поймал быстрый и брезгливый взгляд, брошенный переводчиком на казака. Он хотел чем-нибудь осадить заболтавшегося армянина, но передумал.

Что-то томило и мучило Ивана Дмитриевича, пока он шел от костра к своей палатке, то ли какая-то невысказанная мысль, то ли предчувствие какое... И разнылось плечо, напоминая об ударе кабардинской сабли.

– Да, отвел Господь, боком клинок пошел, – неожиданно для себя сказал он вслух, останавливаясь уже у самого входа в палатку. И мрак ночной внезапно отступил в его глазах перед яростным блеском той, пережитой им давней кавалерийской атаки лоб в лоб.

Луна стояла уже высоко. Тихо фыркали, ржали, переминаясь, кони. Погрузился в сон весь ведомый им караван. Только вспыхивали тут и там огоньки дозорных костров. Тянуло дымком, запахами жарившегося на деревянных вертелах мяса, свежеиспеченного на решетках хлеба.

"Не будет здесь мира!" – покачал головой Бегичев, откидывая полог палатки, и даже не удивился тому, что знает это определенно, что ему открылась сия истина в том необманном прозрении, которое нисходит однажды на всякого, кому удается, хоть на самое короткое время, увидеть изнанку вершащихся событий и человеческих душ.

Командир Отдельного кавказского корпуса, Его сиятельство граф Иван Федорович Паскевич-Эриванский уже с раннего утра сидел за письменным столом в своей резиденции в Тифлисе. Отгремели военные баталии и пышные чествования по случаю его побед, а дел в его канцелярии накопилось немало. Сейчас он пригласил к себе своего секретаря Петра Максимовича Устимовича, чтобы вместе с ним разобраться в ворохе противоречивых донесений, которые он имел в связи с переселением из Персии сорока тысяч армян в пределы границ Российской Империи. Дело это было важнейшее. За ним пристально следил не только Карл Васильевич Нессельроде, вице-канцлер, министр иностранных дел. Сам Государь выказывал живейшее участие в этом многотрудном предприятии, которое поручено было непосредственно осуществлять полковнику Лазареву.

Но, кажется, не все концы сходились с концами, как доносил усерднейший Лазарь Якимович. Граф немного поморщился. Разумеется, он знал, сколько у того возникло трудностей и с ассигнованиями на переселенцев, пришлось даже у тифлисских армян занять, и с тем, что не все дотошно рассчитали с переселением. Неожиданный приток нового народа в Эриванскую и Нахичеванскую области произвел в них недостаток хлеба. Пришлось часть переселенцев срочно направлять в Карабахское ханство, где, предполагалось, есть запасы изобильные и надежные. Лазарев действовал в отношении своих соплеменников с попечительством заботливого отца, однако имелись известия, что не всегда он придерживался строго завета, данного ему Паскевичем: никого к переселению не принуждать. При этой мысли Иван Федорович вздохнул и наконец обратил свой взор на почтительно стоявшего Устимовича.

– И что же, Петр Максимович, изложено в том письме от Лазарева на имя Аббаса Мирзы? – спросил он, иронически приподняв брови.

– Полковнику Лазареву пришлось извиниться перед наследным принцем насчет духовенства, приехавшего из Эчмиадзинского монастыря в область Салмасскую. Епископ Стефан и архимандрит Николай еще до заключения мира и советами, и угрозами вынуждали тамошних армян к переселению. И Лазарев буквально написал Аббасу Мирзе, что "война изобретает все средства ко вреду своего неприятеля".

– Своеобразное извинение... – усмехнулся Паскевич. – Дерзок полковник! Ловко примазался к нашей победе. Но дело сделано! – Он слегка хлопнул ладонью по столу. – Надо отдать должное Лазарю Якимовичу, что сейчас, осенью, мы обо всем этом переселении говорим в прошедшем времени.

– Да уж, Ваше сиятельство, – вставил Устимович, -полковник постарался, стремительно, за три месяца, с марта по июнь завершил начатое. А у нас надежда одна – лишь бы на пользу государства Российского.

– Надеюсь, – Паскевич впервые улыбнулся. – Наш умнейший и милейший Александр Сергеевич Грибоедов в донесении своем графу Нессельроде этим летом писал, что цветущей промышленностью своей и торговыми оборотами армяне приносили в год дохода Персии сто тысяч туманов, более полутора миллиона рублей ассигнациями! Вот почему за них так держался шах Аббас! Да и стеснения их в Персии были незначительны. К чему только приведет это переселе ние?.. Нет здесь лишней земли...

Паскевич помолчал. Взглянул в окно на аллею чинар вокруг своей резиденции, потом на портрет Государя Императора Николая I, украшавший его большой и обустроенный с комфортом кабинет. Опытный чиновник, Устимович догадался, что Его сиятельство терзает все же легкое сомнение по поводу переселенческой кампании. Тем более что перед ним на письменном столе лежал некий документ, но что это был за документ оттуда, где стоял Петр Максимович, разглядеть было невозможно, хотя он имел зоркий глаз.

– Я хотел тебе одну записку показать... – прервал затянувшееся молчание граф. Очень на него было не похоже теперешнее его поведение. В делах Паскевич был скор и решителен по-военному. – После сражения под Карсом у меня в лагере под Ахалкалаками наездом побывал Грибоедов. Мы много о чем беседовали... Он мне обещал запиской некоторые свои размышления направить сразу по приезде в Тифлис, да заболел лихорадкою, а потом озаботился женитьбою.Впрочем, ты это знаешь... Теперь вот, имею... – Паскевич поджал упрямый рот и осторожно постучал крупными пальцами по тому документу, который столь долго интриговал Петра Максимовича. – Ты здесь присядь, прочитай внимательно. Затем обсудим.

Петр Максимович бережно взял из рук Паскевича протянутые бумаги. Только вчера вечером он получил из Тавриза от горячо любимого им Александра Сергеевича письмецо, где тот, в частности, просил его поздравить от лица всего персидского посольства и от четы Грибоедовых графа Паскевича с награждением и получением Андреевской ленты. С этой мыслью, собственно, и шел нынче утром в канцелярию Устимович. Но начальник своим настроением переменил планы Петра Максимовича. Устимович устроился в кресле в глубине по-англицки мрачного кабинета начальника поближе к окну и углубился в чтение присланной Грибоедовым "Записки".

"Записка о переселении армян из Персии в наши области"

Вашему сиятельству угодно было узнать досто вернее чрез меня о способах, которые были приняты к переселению армян из Адербейджана, и о нынешнем их водворении в наших областях.

Вот истина по сему предмету, как она мне известна: полк[овник] Л[азарев] почитал себя главным побудителем этой эмиграции, о чем, как Вам известно, он изъяснялся довольно гласно, но неосновательно, потому что армяне никакого понятия не имели о нем, будучи единственно движимы доверенностью к России и желанием быть под ее законами. Трактат давал им на сие полное право. Деятельными орудиями при переселении были: кн[язь] Аргуминский, Гамазов, а другие подчиненные офицеры действовали уже под их влиянием. Полк[овник] Л[азарев] помышлял только о сочинении прокламаций, довольно неуместных, между прочим, о формировании регулярного армянского ополчения, полагая даже включить в круг своих замыслов хотя благонамеренно, но необдуманно, и самый Карабах и прочие области, имеющие свое начальство и где особенной власти от давно учрежденных не могло не быть допущено. Кн[язь] Аргутинский представлял ему несколько раз о его поведении, как это все хвастливо, ветренно и бесполезно. Все прочие дела полк[овника] Л[азарева] были такого же рода и не стоят того, чтобы о них распространяться. Должно только прибавить, что он человек пустой, но не безнравственный, не способен утаивать казенных денег и делать вред умышленно.

При раздаче денежного пособия выходцам из Урмии произошло много беспорядков, но не злоупотреблений; бедным недодано, богатым передано. Это произошло от поспешности, с которой сия провинция оставлена была нашими войсками. Второпях действовали без разбора, и потому деньги мало послужили в помощь, ибо дурно были розданы. Это, впрочем, единственный случай, мне известный.

Так было при переселении; но при помещении их у нас на новых местах все сделано бессмысленно, нерадиво и непростительно. Для заведования ими учрежден комитет, который ничего не ведал и тем более достоин осуждения, что от В[ашего] с[иятельства] имел самое точное и подробное наставление, как ему в сем случае поступать:

1) Армяне большей частью поселены на землях помещичьих мусульманских. Летом это еще можно было допустить. Хозяева, мусульмане, большей частью находились на кочевьях и мало имели случаев сообщаться с иноверными пришельцами (выделено нами – Г.Г.).

2) Не заготовлено ни леса и не отведено иных мест для прочного водворения переселенцев. Все сие в свое время было упущено. Поправить ошибку на нынешний год поздно. Переселенцы находятся сами в тесноте и теснят мусульман, которые все ропщут основательно. В[ашему] с[сиятельству] известно, что вообще всех здешних жителей в сложности должно почитать переселенцами, ибо все они были выселены сардарем в военное время и находятся в самом скудном положении.

3) Денежное казенное пособие роздано без всякого толку; раздавали по рублю, по два, как нищим, без верных сведений, сколько нуждающихся и кому что нужно. 25 рублей, выданные единовременно, вдесятеро важнее той же суммы, отпущенной дробно в разные времена. Не принято никакой общей меры, как, например: покупки хлеба для содержания целого общества, также для посева на будущий год и пр.

Указав В[ашему] с[сиятельству] на жалкие акты комитета переселения, я должен также по справедливости заметить, что если бы в нем заседали и люди со способностями, которых вовсе там не было, то и они нашлись бы в большом затруднении. В областном правлении нет еще вовсе даже поверхностной описи земель и селений заараксских; еще неизвестно число жителей и в округах по сю сторону Аракса. Об имениях и говорить нечего: никто не знает, кому что принадлежит. Таким образом, комитету негде было занять надлежащих сведений, которыми должен был пользоваться. Здешний областной начальник отзывается, что он хотел большое число новоприбывших армян переселить за Аракс, но они просили у В[ашего] с[сиятельства] позволения остаться на местах, куда их на первый раз временно пристроили, на что и получили Ваше согласие. Подпол[ковник] кн[язь]Аргутинский не отчаивается однако же в возможности привести сию меру в исполнение. Чиновник этот заслуживает по своей распорядительности и честности полное доверие начальства.

30 тысяч р[ублей] с[еребром] и 2 тысячи червонцев, вновь назначенные в пособие переселенцам, будут уже употреблены гораздо разборчивее. Если бы В[аше] с[сиятелъство] решились еще два раза столько в наискорейшем времени отпустить на тот же предмет, то совершенно упрочили бы благосостояние означенных выходцев. Извольте только принять в соображение число требующих помощи, которые все со временем будут платить подать казне; сравните со средней оценкою в России такого же количества душ, и вся сумма, В[ашим] с[сиятельством] на сие выданная, не только покажется Вам умеренною, но даже ничтожною по сравнению с пользою, которую она принести должна. Не знаю, представлялось ли В[ашему] с[сиятельству] сие дело с той именно точки зрения и будет ли она Вами одобрена.

Еще один важный источник пособия и казне ничего не стоящий представляет сардарский скот, которого ныне открыто до 30-ти тысяч штук, розданный в свое время сардарем жителям на содержание, которое им вменялось в подать. Он от него в свою очередь, как хозяин, получал масло, шерсть и самый приплод и пр. О существовании сего скота я от многих наслышан и решительно удостоверился от членов областного правления Петрикова и Меддокса. Продолжать казне сие сардарское хозяйство неудобно и в нашей администрации просто невозможно, раздать же солдатам на порции значит израсходовать безвозвратно; но раздача сего скота переселенцам чувствительно пополнит и исправит их хозяйство.

Сколько я ни старался узнать стороною, и именно чрез моего переводчика Дадашева, для сего чрезвычайно способного, которого заставлял расспрашивать по деревням, где проезжал, в Эчмиадзине и здесь, не происходили ли какие злоупотребления при раздаче денег, но никто на это не жалуется и сего точно не было.

У областного начальника переводчик Мирза-Татус известный мошенник, но он по сему делу не имел ни каких поручений; равномерно и брат его, начальник Сурмалинского магала, такой же общепризнанный негодяй, о котором я теперь упоминаю к слову, но при переселении он тоже ни во что не вмешан.

Много должно ожидать от старания тех, которые ныне заведывают водворением пришельцев, особенно от кн[язя] Аргутинского; он уже верно не впадет в ошибки своего предшественника, майора Владимирова.

Также мы с ним немало рассуждали о внушениях, которые должно делать мусульманам, что бы помирить их с нынешним их отягощением, ко торое не будет долговременно, и искоренить из них опасение насчет того, что армяне завладеют навсегда землями, куда их на первый раз пустили. В том же смысле говорено мною и полицмейстеру, членам правления и ханам, которые у меня здесь были (выделено нами – Г.Г.).

В[аше] с[сиятельство] сделали бы истинное благодеяние, если бы предписали Тифлисской казенной экспедиции, чтобы она отрядила сюда нескольких чиновников. Здесь просто некому дела делать, даже писарей нет, переводчиков также. Я думаю, что можно было бы выбрать для сего нескольких учеников из армянской школы в Тифлисе.

Обращаясь опять к переселенцам, я нахожу, что они гораздо полезнее наших грузинских армян, вообще торгашей, не приносящих никакой пользы казне; а перешедшие из Персии большею частью – ремесленники и хлебопашцы".

ГЛАВА 3

Парусник

Бушевавшая над Нахчиваном ночная гроза задержала рейс самолета из Баку на три часа. Я летел на отчую землю, и эта непредвиденная задержка только усилила нетерпение, охватившее меня накануне этой поездки.

Хорошо возвращаться домой. Открываешь дверь, входишь... и что? Почему то, что ты видишь, называется твоим домом? Чем и кем он населен?

Где-то там, высоко в горах затерялось в зелени обвитое нежной рукой речки Алинджачай село Арафса, в котором 12 августа 1895 года родился мой отец, Абдуррахман Гасан оглу Гусейнов, а неподалеку – в Абракунисе – мать, Фатма Бегим. Из тех же краев, из села Милах начался скорбный путь моего отца по тюрьмам, ссылкам и лагерям... В январе 1930 года его впервые арестовали в Милахе.

Родившийся в 1951 году в поселке Кировск Талды-Курганской области Казахстана, я, лишь постепенно взрослея, осознал, какую горькую чашу пришлось изведать моим родителям и сотням других азербайджанских семей, живших там по соседству с нами. Я был сыном спецпереселенца, "социально опасного элемента". Но должны были пройти годы, чтобы мне открылась во всей полноте драма моего народа.

Я летел в Нахчиван и в дороге перечитывал "Записку о переселении армян из Персии в наши области" Грибоедова, опубликованную впервые в "Актах Кавказской археографической комиссии" в 1878 году. Мне уже было известно, что армянские исследователи ставят под сомнение авторство Грибоедова. Понятно, им хотелось понизить статус этого документа, хотя, если бы они внимательнее прочитали переписку Александра Сергеевича, то нашли бы там немало сходных с "Запиской" мыслей.

Но даже сам факт того, что под покровительством имперской российской власти стало возможным подобное массовое переселение, когда интересы веками жившего на этих землях народа совершенно не были приняты во внимание, – уже достаточно вопиющий. Да и на фоне нищего русского крестьянства, задыхавшегося в тисках крепостничества, те льготы, которыми наделялись переселенцы (о чем исчерпывающе пишет Сергей Глинка в своем "Описании переселения армян аддербиджанских в пределы России", изданном в 1831 году), представляются беспримерными.

Переселившись в исконные области проживания азербайджанцев, армяне, по сути, занялись строительством своего дома в чужом доме. Получалось, как в русской народной сказке: попросилась лисица к зайцу в избу, пожалел он ее, впустил, а она его и выгнала... Но сказки сказками, а реальный замысел царских стратегов был, конечно, таков: образовать на границе империи с мусульманским миром щит из единоверцев армян. Единоверцы, правда, почти сразу же повели себя совсем не так, как от них ожидали русские. Вся де ятельность армянских псевдореволюционных организаций во главе с Дашнакцутюн была направлена на расшатывание устоев Российской империи. А в конце XX века армянский президент Левон Тер-Петросян первым заговорил о необходимости развала СССР. И в этом тоже проявилось коварство и дальние замыслы армян, которые они пронесли сквозь века, кочуя среди других народов, сея там раздоры и смерть. Если же учесть еще и факт, что не без активной армянской помощи взорвалась изнутри Оттоманская Империя, то... Впрочем, об этом еще речь впереди.

Сразу же должен предупредить: я далек от стремления обвинять в целом армянский народ. Это абсурд! Обычный человек с ереванской улицы ни в чем не виноват. Экспансионизм, проявившийся сначала в мечтах об Армении "от моря и до моря", рождался не на уровне индивидуума, а на уровне коллектива. Муравей не понимает, что делает муравейник. Или вот – рой. Нет отдельной пчелы, которая понимает его. Но есть вожаки...

Это не только мои мысли. Я нашел подтверждение им у интереснейшего современного философа из Израиля И.Шамира. О том же писал знаменитый Карл Ясперс в книге "Вопрос о виновности", подчеркивая, что народ нельзя превратить в индивидуум, хотя каждый отдельный человек "обязан чувствовать себя ответственным за политику своего общества..."

Я пока что знаю только одного армянина, который ощущал такую ответственность. И о нем мне тоже предстоит рассказать.

Итак, я летел в те края, о каких провокатор Зорий Балаян в интервью издающейся в Латвии газете "СМ сегодня" на вопрос: "Как один из идеологов нагорно-карабахской трагедии не ощущаете ли вы своей вины перед ее жертвами, перед беженцами?" – ответил следующее: "Я виноват не в том, что начал это, а в том, что поздно поднял свой народ. Видно, у меня не хватило решимости начать с Нахичевани".

Мне вспомнились его слова, когда я ступил на землю, чей мирный покой в 90-е годы, к счастью, не нарушили преступные замыслы Балаяна, хотя уже десять лет Нахчиван находится в блокаде. Ну, а о том, что здесь происходило в 20-е, рассказывал мне мой отец. Видел я и подлинные документы тех лет, буквально пропитанные кровью и слезами беженцев. Вот что свидетельствовал, например, министр-председатель Азербайджанской Республики Хойский 3 апреля 1919 года о положении населения Нахчивана: "Положение беженцев и пострадавших во время столкновения с армянами мусульман не поддается описанию..." Кстати, среди тех, кто приезжал тогда в Баку информировать правительство о ситуации в Нахчиване, был и наш великий поэт Гусейн Джавид...

Нахчиван встретил меня сполохами молний над горной грядой вдали, почти морской свежестью ветра, терпкими запахами воспрянувших от прошедшего ливня трав.

Древний край. Врата Востока. Образцам материальной культуры, найденным при раскопках в Кюльтепе близ Нахчивана, шесть – семь тысяч лет! Красочное описание этого города – столицы одного из вилайетов средневекового государства атабеков Азербайджана дает в своей книге выдающийся азербайджанский историк Зия Буниятов, опираясь на множество арабских источников и записки русского ученого-путешественника Н.Миклухо-Маклая. В этой же книге – "Государство атабеков Азербайджана" – Буниятов, привлекая авторитетные исследования 1912-1913 годов академика И.А.Орбели ("Надпись о построении церкви в Нахичевани"), убедительно показывает, что все претензии армянских историков на Нахчиван-на-Араксе, совершенно необоснованны. Известно также, что при всех тщательнейших археологических раскопках в Нахчиване-на-Араксе, которые велись там на протяжении многих лет, никаких следов развалин христианских сооружений не найдено.

Я ехал по шоссе от аэропорта к городу, а в моем воображении рисовался древний Нахчиван, расположенный на возвышенности, откуда открывалась панорама протекающего рядом Аракса. Город прекрасных дворцов, медресе, мечетей и гробниц. Мавзолей Момине Хатун – жемчужина средневекового зодчества – творение рук гениального Аджеми ибн Абу Бакра Нахичевани, родившегося более 850 лет тому назад.

В то время воды Аракса текли по водоводам вдоль улиц города. Здесь выращивался, как писали Миклухо-Маклай и Казвини, – "самый лучший в мире виноград", хлопок и зерновые. Славу Нахчивана на базарах и рынках Европы и Востока представляли знаменитые изделия его ремесленников. Отсюда вывозили китайские ткани, тончайшие шелковые покрывала, красочно расписанную посуду, искусно выделанные из дерева халандж сосуды, чаши и блюда...

Современный Нахчиван – чистый, уютный и нарядный город – радовал глаз зеленью и розами, высаженными вдоль тротуаров. Районы новой застройки органично перетекали в кварталы старинных домов и особняков. Элементы стиля великого Аджеми, черты национального колорита глаз улавливал и в жилых строениях, относящихся к нашему времени, и в просторных городских площадях.

Мерцал лунным светом белый мрамор мавзолея Гусейна Джавида, являвшего собой как бы запечатленную в камне вечность. А вот и гробница Момине Хатун... Геометрические фигуры на этом памятнике расположены так, что в течение дня, по мере движения солнца, мавзолей окрашивается в разные цвета. Сейчас падавший вертикальным столбом из-за туч солнечный луч превратил это как будто сделанное из кружев сооружение в золотистый мираж, парящий в воздухе. Казалось, мавзолей сам излучает сияние...

Я вышел из автомашины и обошел памятник вокруг. Выложенная плитками дорожка, вдоль которой пламенели розы, уводила в сторону глухой каменной стены, за ней виднелась крыша еще одного исторического памятника Нахчивана дворца сардаров, местных владетелей. Дочь одного из них – Гонча Баим, талантливая поэтесса начала XIX века, устраивала в этом здании литературные вечера, где бывали французский писатель Сент-Бев, А.С.Грибоедов и великий грузинский поэт Н.Бараташвили.

Как хорошо с этим соцветием славных имен рифмовались строки, высеченные внутри гробницы Момине Хатун, мимо которой все они проходили и на которую любовались:

"Мы умираем, однако вечен Господь,

Мы умираем, но остаются наши труды..."

У ворот в сад при дворце сардаров я увидел стоявшего в нерешительности мужчину средних лет в джинсовом костюме. По его виду сразу можно было определить, что он – не местный. Заметив, что я иду в его сторону, человек улыбнулся и еще издали спросил:

– Вы не подскажете мне, открыт ли музей? Ворота заперты.

– Сейчас посмотрим, – я ускорил шаг, и вот уже мы оба стояли перед входом.– Я здесь всего на три дня, – дружелюбно продолжал мужчина, – очень бы хотелось посмотреть достопримечательности. Тем более что этнография часть моей специальности.

Между тем, я обнаружил звонок и нажал на кнопку. С той стороны ограды послышались быстрые звонкие шаги по каменным плитам. Дверь открылась, и перед нами предстала невысокая миловидная девушка. Ее большие, темные глаза оглядели нас с интересом, и, поздоровавшись, она тут же спросила: – Вы в музей? Заходите. Мы так рады посетителям...

В этот утренний час нас в музее было только двое. Да еще один из гостей оказался издалека. Моего случайного спутника звали Эрих Гилнер. Немец из Москвы – он рассказал, что занимается этнопсихологией, объездил почти весь мир, читал лекции в Америке и в Европе. Он сразу успел настолько расположить к себе персонал музея, что нас по залам сопровождала целая группа сотрудниц, наперебой подробно рассказывавших про каждый экспонат.