Текст книги "Солнечный огонь"
Автор книги: Гусейн Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
Да разве с ним не так же получилось, как с этим его земляком, имени которого он не успел спросить? Не дал он вместе с односельчанами разорить армянским бандитам в 1918 году Арафсу. Затаились шайтаны! Ждали своего часа. И дождались. И от старой-то власти защиты не было, а уж новая и вовсе не жалела, ломала хребет народу почем зря. Для армян же главное – чужими руками жар загребать. То с царем, то с Советами. Как говорится, и с яиц шерсть состригут...
Мысли Абдуррахмана сами собой устремились в родное село. Как там теперь братья Аббас и Шакар? Как жена с маленькой дочкой? А руки механически работали ломом. И не чуял он, что почти босиком топчется на снегу.
Вечером в бараке кое-как растер и перевязал обмороженные ступни. Соседи по нарам где-то достали короткие войлочные чоботы, приспособил их поверх рваных ботинок. Повалился на шершавые доски. А не идет сон. В памяти – лицо земляка, уже тронутое смертным тленом, и сквозь храпы, вскрики, стоны во сне товарищей по несчастью как будто слышал он хриплый шепот: – "Зангезур... Брат... Реки крови лились... Помни Зангезур..."
Так и не понял Абдуррахман: то ли все-таки заснул, то ли какая-то таинственная сила наяву подняла его и перенесла домой в ту весну 1918 года. Ночь и чаша неба над головой, полная звезд. Со стороны Аракса тянет свежестью. Он и несколько десятков мужчин из окрестных деревень, вооруженные охотничьими ружьями, залегли среди деревьев на подступах к селу Салтах. Пастухи принесли весть, что дашнакские банды прорываются через горы в этот район. Старший, кербелаи Теймур, чутко прислушивается к тишине.
– Долго ли будет это длиться, дядя Теймур? – шепчет Абдуррахман. Жизнь наша темна, как эта ночь. Просвета не видно. Старики рассказывали про девятьсот пятый год. Сколько азербайджанских деревень тогда сожгли в Сисиане дашнакские бандиты! Убивали даже младенцев и старух. И вот опять они нам житья не дают.
– Они рвутся в Карабах. И Нахчиван хотят захватить, – отвечает кербелаи Теймур. – Спать им не дает наша земля. Но, знаешь, Абдуррахман, ночь темна до утра...
Они замолчали. Лишь ветер шумел в вершинах дере вьев, но и он скоро утих. Время как будто остановилось.
Абдуррахман даже вздрогнул, настолько внезапно обозначилось впереди какое-то зловещее движение; сучок ли хрустнул, вспорхнула ли поднятая незваными гостями спавшая птица. Наконец чуткое ухо уловило цоканье копыт лошадей по камням. Кавалькада разбойников приближалась. Кербелаи Теймур приподнялся, одними губами скомандовал: "Готовсь"... Щелкнули оружейные затворы. И почти одновременно команда кербелаи: "Огонь!". Грянули выстрелы по передним всадникам, возникшим из предутреннего тумана, будто призраки. Абдуррахман взял на мушку долговязого бандита, ехавшего с краю. Одним этим залпом оборонявшиеся уложили сразу нескольких дашнаков. Упал под ноги коня и тот, в кого целился Абдуррахман. Тревожно заржали лошади, послышались крики нападавших, которые явно не ожидали, что здесь их встретит засада. Они быстро спешились и залегли по обочинам дороги.
Воспользовавшись смятением в рядах врага, кербелаи Теймур принял решение атаковать бандитов. Он так умело расставил своих людей, что у армян должно было создаться полное впечатление, будто перед ними многочисленное войско. Пальба становилась все гуще. Среди сельчан появились первые раненые, но дашнаки, потеряв с десяток убитыми, начали отползать, а затем и вовсе обратились в бегство. Абдуррахман порывался было преследовать отступающих, и только приказ кербелаи Теймура заставил его остановиться.
Свет занимавшейся зари открыл поле боя глазам его участников: на пыльной дороге тут и там застыли тела убитых андраниковцев.
Сельчане пересчитывали патроны, перевязывали раненых, негромко обсуждали перипетии боя. Для большинства из них эта перестрелка стала первым в жизни боевым опытом. Только отсутствие практических навыков и не дало одержать им полную победу над подготовленными и прекрасно вооруженными дашнаками.
– Как думаете, дядя Теймур, – спросил Абдуррахман, находясь еще весь в горячке сражения, – сунутся они в Салтах опять?
– Змеей укушенный, веревки пугается, – усмехнулся кербелаи Теймур. – Мы их хорошо встретили! Сюда – вряд ли.
Однако войска Андраника по-прежнему продолжали бесчинствовать в Нахчиване и оттуда совершать набеги на окрестные села, терроризируя местное население. Не вышло в Салтахе, андраниковцы устремились в Ханагу. Там они захватили дома крестьян и устроили из них настоящие огневые точки. Когда отряд, в котором состоял Абдуррахман, приблизился к Ханаге, их встретил шквал пулеметных очередей. Не предполагавшие, что кто-то осмелится выбить их из села, привыкшие к безнаказанности, дашнаки здорово перепились в ту ночь, поэтому палили бестолково, орали что-то дикими голосами, подожгли во множестве хозяйственные постройки. Они отбивались с отчаянием обреченных.
Все смешалось тогда: вопли бандитов, стоны раненых, вой беснующегося огня. Бой перешел в рукопашную схватку. Клубок сплетенных тел, глухие удары, тусклый блеск кинжальных клинков... Много тогда погибло земляков Абдуррахмана... Он слышит над собой хриплое дыхание, чувствует неимоверную тяжесть, навалившегося на него врага... Чья хватка сильнее? Кому суждено выйти из этого боя живым? Абдуррахман напрягается из последних сил, чтобы разорвать железное кольцо удушья.
Он с трудом приоткрывает глаза. Хрипит, стонет, кашляет вокруг гулаговский барак. Не барак, братская могила, поглотившая его, убитого в том бою, и теперь сверху будто давит сырая земля – задубевший ватник... "Но я ведь живой. Живой еще!" – безмолвно кричит Абдуррахман. А из конца в конец барака несется: "Подъем! Подъем!".
– Я живой, – повторяет он шепотом. – Я победил в том бою.
Еще и не рассвело, а колонна зеков вновь тянется к котловану. Навстречу им тенью ползут те, кто работал в ночную смену. Никто не видит лиц друг друга. Только глухое топанье и скрип снега, команды конвоя, лай собак. Порыв ветра накрывает согбенные спины людей пеленой начинающейся метели. Снегопад становится все сильнее, и на спуске уже невозможно разглядеть выдолбленную ими в земле грандиозную яму. Колонна исчезает в ней без следа. Только вблизи тропы около перевернутых боком тачек еще можно, при смотревшись, различить съежившиеся сидящие фигурки в полосатых халатах и накрученных на лица чалмах. Кто-то, идущий впереди Абдуррахмана, касается одной такой фигурки, и она легко заваливается на бок, будто опрокинутый стеклянный сосуд...
ГЛАВА 6
Род
"Кто идет в горы, идет к своей матери" – гласит старая восточная мудрость.
Так же думали, наверное, многие мужчины из сел Зангезура, отправляясь пасти стада или на охоту в окрестные горы, пока 2 декабря 1988 года в Уруде, да и во всей Армении, не осталось ни одного азербайджанца...
Уруд – небольшое село среди гор на юго-востоке Сисианского района в Зангезуре. Впервые его упоминают источники в 1468 году. В начале XX века здесь, в Сисиане, было 76 сел, из которых в 58 жили азербайджанцы. До полного их изгнания в 1988-м из 38 населенных пунктов лишь 11 оставались азербайджанскими. Это одно из самых древних мест обитания человека на Кавказе. Тюркоязычное племя саков пришло сюда с берегов Черного моря еще 2700 лет назад. Так появились поселения с корнями "сак" – Саки (Шеки), Сисакан.
Моисей Каланкатуйский в книге "История албанов" пишет о том, как в начале V века два брата Гор и Газан с большой армией пришли в Сьуни и стали править каждый в своем селе, а в дальнейшем приня ли христианство.
Газан – это Салур Газан хан, один из героев эпоса "Деде Коркуд". И, очевидно, село, где он поселился, – это нынешний город Кафан.
Есть все основания полагать, что село, где стал жить Гор (в переводе с древнетюркского означает "храбрый", "отважный") – это нынешний Горис.
Никогда не были армяне аборигенами в Зангезуре. Местное население восходит корнями к тюркским племенам саков и их потомкам. Подтверждение тому можно найти и на сохранившихся надгробиях средневекового мусульманского кладбища в Уруде, если там еще что-то осталось от него...
Не знаю, в этих ли краях или в местности вокруг горы Гямигая, расположенной восточнее, в Нахчиванской Автономной Республике, родилась красивая легенда:
"Когда волны пригнали ковчег Ноя в пределы Кавказа, он сначала ударился о гору Арарат.
– Какая тяжелая гора, – сказал Ной (тюрки зовут Арарат – Агрыдаг, гора Боли).
Ковчег сталкивается с другой горой.
– Поверь, что это гора, – говорит Ной (тюрки на звали эту гору Иланлыдаг – Змеиная гора, по схожести созвучий: инан ки – поверь).
Наконец, ковчег пристает к горе Ишиглы. Ной впервые видит свет, ступает на твердую почву и произносит:
– Я вышел в светлый мир".
Это одна из самых высоких здешних гор, вершина ее, уходящая за облака, всегда сияет в лучах солнца. Наверное, именно поэтому она и получила свое название – Светлая*.
______________ * Горы Гямигая и Иланлы находятся на территории Нахчиванской Республики, Ишыглы – в Зангезуре, гора Агрыдаг – на территории Турции
Недалеко от Уруда находится отвесная скала, на ее вершине – руины разрушенной крепости, которая нависает прямо над рекой Базарчай. Местные жители утверждают, что из крепости есть тайный ход прямо к реке. А сколько тут родников с чистой целительной водой! Базарчай течет царственно, плавно, орошая раскинувшиеся по обоим берегам сады. Она богата лососем, сомами и карасями, которых с утра до поздней ночи ловила местная ребятня.
Над рекой перекинуты два моста. Первый – между крепостью и скалой Бедира. Это был арочный мост на двух больших каменных опорах, построили его в 1855 году. По нему из села можно попасть в сады и поля. По этому же мосту из Уруда вела дорога в села Шам, Дарабас, Ирмис, Бахрулу, Илизин. В советское время села эти постепенно арменизировались и пустели.
По преданию, для строительства этого моста, кроме тесаных речных камней, извести и прочих строительных материалов, использовались желтки сотен тысяч яиц. Рассказывают, что бек, по чьему указу строился мост, велел под один из камней, поддерживающих арочную конструкцию, спрятать слитки золота для того, чтобы в случае разрушения моста его можно было бы на эти деньги восстановить.
В конце 60-х годов XX века, когда построили Шамскую ГЭС, возвели и второй мост.
По берегам Базарчая тянулись сады... Самые ароматные и сочные абрикосы вызревали здесь, крупные беловато-мерцающие плоды с горькими косточками.... А еще – яблоки, груши, персики, черешня, шелковица, алыча... Но королем здесь считался, несомненно, грецкий орех. 250-300-летние деревья по три-четыре метра в обхвате, в 50-70 метров высотой давали по 6-8 мешков орехов каждое.
В Уруде в Базарчай впадали две речки. Одна из них брала начало чуть выше нового моста из бурного родника Зорзор и вбирала в себя еще несколько мелких речек, а вторая – из родника Гара су (Черная вода), который бил у самого основания старого моста из-под скалы Бедира, – и на пути вбирала мелкие речки в нижней части села.
Уруд располагался на высоте 1240 метров над уровнем моря, и со всех сторон его окружали горы. С ранней весны по октябрь многие жители Уруда отправлялись на летние пастбища – яйлаги, которые были еще выше в горах.
День за днем там, на альпийских лугах, наполняет человека необыкновенная сила, алмазный воздух, проникая глубоко в легкие, молодит даже древних стариков.
Склоны дальних вершин – в пятнистой тени больших дубовых лесов, а на скалах – скользкая, сожженная солнцем трава, где, порой, мелькает стремительная змея. На рассвете вздымающиеся голубые снега Ишиглы вспыхивают на горизонте буйным алым пламенем. Оттуда веет приятный прохладный ветер, но чем выше ты поднимаешься, тем пронзительнее дуют ветра, острые, как лезвие кинжала.
Села горцев лепятся по кручам, будто ласточкины гнезда, скученные, теснятся на небольших площадках посередине склонов, забиваются в углы между скалами, где, как в воронке, смешиваются потоки теплого и холодного воздуха, тянутся домики поближе к летним пастбищам, жмутся в лощинах, где зимой их до крыш заметает снегом.
Горы растят сильных мужественных людей, заставляют лишний жир потом сойти с костей, свежий воздух укрепляет и развивает грудную клетку, а подъемы заставляют твердеть мускулы.
Ты идешь по горам и постоянно замечаешь, как они меняют свои очертания, голый камень сменяют травянистые тропы, и вот – ты в долине. Совершенно обособленный мир окружает тебя. Пересекая ее, ты огибаешь гору, и что же? Она оказывается лишь очередной выпуклостью на выступе основного массива! А округлый луг – обширным плоскогорьем, спускающимся в новую долину. На другой день пути оно покажется тебе просто складкой земли, тянущейся на юг. А где-то там, впереди, за много километров, заканчиваются последние деревья, и зубчатые утесы приподнимают свои вершины к белой пелене облаков.
Еще выше, неизменный от начала мира, но меняющийся с каждым движением солнца, лежит вечный снег. Внизу, как синевато-зеленое покрывало, опять стелется лес, простираются террасы полей и крутых пастбищ, обрываются в сырое ущелье, над которым грохочет гроза...
В наших благодатных горных краях сама природа как будто лепит характер, воспитывает стойкость, верность слову, надежность. Таковы мои предки...
Корни моего прапрадеда, Мешади Панаха, тянутся из Тебриза... А прадед Мирза Гусейн (Тахирли Гусейн Мешади Панах оглу), ученый был человек, поэт, философ, общественный деятель. Происходил он из рода Тахирли и появился на свет между 1850 и 1855 годами. Что еще известно о нем? Окончил высшие духовные школы в Тегеране и Наджафе, преподавал в Тебризском медресе. Там же, в Тебризе, познакомился и сдружился с видным поэтом-сатириком того времени Лали-Мирзой Алиханом, который в молодости занимался медициной и даже был личным врачом Музаффараддин шаха. По слухам, во время одного из переворотов Мирза Гусейн укрывал своего друга. Есть также сведения, что в 1906-1907 годах прадед мой являлся активным участником движения Саттархана* в Южном Азербайджане и членом Тебризского Анджумана**, о чем упоминал в своих стихах выдающийся азербайджанский революционный поэт начала XX века Мирза Алекпер Сабир. Сам Мирза Гусейн публиковался в издававшихся в Баку, Тебризе и Стамбуле газетах и журналах. Жизнь складывалась благополучно, почет и уважение окружали его. Но как только дошли до него вести в 1918 году, что бандитский отряд Адраника изгнал жителей Сисиана из родных мест, Мирза Гусейн немедленно возвращается из Тебриза в Зангезур. Скончался Мирза Гусейн в 1926 году, оставив после себя богатейшую библиотеку и архив. Однако, когда в 1938 году НКВД арестовало его племянника Моллу Тарыша, вся библиотека и остальные бумаги Мирзы Гусейна были выброшены их жестокими и равнодушными руками в реку Базарчай...
______________ * Саттархан (1870-1914 г.г.) – руководитель народно-демократического движения в Южном Азербайджане в 1905-1911 годах. Это движение вошло в историю Ирана как "движение машрутэ". ** Тебризский Анджуман был создан в 1906 году 20-ю самыми влиятельными в Южном Азербайджане общественными деятелями. Он представлял своего рода руководящий орган конституционного движения в Южном Азербайджане. Под его руководством проходили выборы в парламент Ирана.
Так и вижу, как уносит быстрая ледяная струя память и историю моего рода...
О дедушке сеиде* Миркасыме люди говорили, как о человеке суровом и прямодушном. Вместе с женой, бабушкой моей Захра Беим, выдали они мою будущую мать Фатма Беим замуж в 14 лет, в 1920 году. Мужа ее звали кербелаи Али и родился у них сын Гочали, мой сводный брат.
______________ * Сеиды – прямые потомки пророка Мухаммеда и его ближайших родственников.
Когда в 1920 году большевики "подарили" Зангезур армянам, те налетели, как вихрь. Силой-то они эти места захватили еще в 1918-м, но не чувствовали себя там полноправными хозяевами, теперь же им ничего не мешало чинить любой произвол. И опять погрузился в страдания наш народ. Целые селения, побросав в повозки домашний скарб, трогались в путь, а там, где мужчины сопротивлялись произволу армян, лилась кровь. Убили в перестрелке кербелаи Али. Вся большая семья Миркасыма переехала в Джульфинский район, нашла пристанище в поселке Абракунис. И уже здесь вышла Фатма Беим замуж в 1935 году во второй раз за моего будущего отца, который, только вернувшись после ареста и ссылки на Беломорканал, потерял вторыми родами свою жену Гезал, остался вдовцом с маленькой дочкой Роей на руках.
Дед по отцу был богатым крестьянином, можно считать – помещиком, у него работники были. Он и жена его рано умерли. Остались три брата. Отцу – семь лет. Старшему, Аббасу, – 15. Средний – Шакар, как я уже писал, закончил университет в Санкт-Петербурге. Моя родственница по папиной линии, Заровшан Хамзаева, в будущем – известная актриса Нахчиванского драматического театра, училась у моего дяди Шакара и вспоминала, что строгий он был учитель, четыре предмета вел, в том числе, русский язык и математику.
Отец рассказывал:
– Установилась у нас в 20-м году Советская власть. Землю отобрали, распределили между крестьянами равномерно, амбары, постройки всякие – тоже стали общими, а дома оставили. Пришла весна. Пахать, сеять надо. А никто никого не подгоняет, не торопит, свобода! Вот наделы у многих и остались пустыми. Кое-кто семена проел, а другие годились лишь языком трепать, почему-то решили, раз бедноту власть поддерживает, то и работать можно спустя рукава. Зато как осень пришла, холода наступили, повалили люди ко мне, к Аббасу. Заберите, дескать, землю назад, дайте зерна или денег. Хлеба нет, детей кормить нечем.
Мы с Аббасом, хоть и грамотные были, но политическую ситуацию не раскусили. Начали потихоньку обратно землю скупать. Думали, что здесь плохого? Мы же не силой отбираем, за все платим. Но тут Шакар появился. Он уже в это время учителем в Нахчиване работал, газеты читал, да и Петербург его хорошо насчет большевиков просветил. Узнал он, что мы землю назад вернули, перепугался. Не делайте этого, говорит, плохо будет, накажут вас. А мы сами день и ночь трудимся, не покладая рук, и люди к нам снова нанялись в работники. Не послушались мы с Аббасом предостережений Шакара. Я землю до боли любил, каждую борозду нянчил, будто ребенка. Тут и раскулачивание подоспело!..
Народ поначалу верил: земля – крестьянам, мир – народам. Хорошие лозунги. Правда, какой же мир, когда армянские банды по Нахчиванскому уезду сеяли ужас и разоренье, когда резали и жгли наших в соседнем Зангезуре?
Думали, новая власть найдет на армян управу. А эта власть начала борьбу против своих же мирных граждан, против простых тружеников. Армяне испокон веков на чужом горбу мечтали в рай въехать. Империя была – империей пользовались, началась смута – смуту себе в повозку впрягли, и теперь они сумели поставить на службу своим интересам советскую власть. Лезли в начальники. А цель всегда была одна: освободить землю от азербайджанцев для себя, захватить Нахчиван, Зангезур, Карабах...
Я вижу лицо отца, когда он рассказывает это, жесткие скорбные складки вокруг его волевого рта. И мне ли, сыну спецпереселенца, работавшему в Узбекистане, было не знать, что из ста пятидесяти тысяч переселенных уже в сороковые годы в эту республику азербайджанцев все поголовно были карабахцами. В самом Ташкенте целый городской квартал около железнодорожного вокзала и аэропорта населяли именно азербайджанцы из Карабаха.
Мне ли было не знать, что даже обитель армянского католикоса Эчмиадзин, располагается на том месте, где задолго до появления армян в Закавказье существовало святилище наших предков – агванцев, издревле населявших эту землю, а затем с принятием ислама – мусульманская мечеть с тремя минаретами, откуда три муэдзина по очереди призывали всех правоверных этого края к совершению намаза, что и отражено в названии. "Уч муэдзин" в переводе с тюркского означает "три муэдзина". Название Матенадаран арабско-персидского происхождения, оно так и переводится – хранилище рукописей. Армяне просто-напросто арменизировали древние тюркские топонимы, так же, как Эриван преобразовался из тюркского Иреван, что переводится как "гладкий, равнина, ровный". А название реки Занги, как и топоним Зангезур, происходит от воинственного и отважного племени "занги", жившего в этой местности, чье название связано еще и с арабским нашествием ("сур" по-арабски – крепостная стена). Занги оказали отчаянное сопротивление арабам, строили много крепостей и стали народом-стеной, народом-крепостью. Именно в шекинскую цитадель в Зангезуре и прибыл Бабек, всю жизнь посвятивший борьбе с арабами, здесь он и был предан правителем Шеки Саклы Сумбатом.
До 1920 года, то есть, до раздела территории, в Зангезурский уезд Гянджинской губернии входили Кафанский, Сисианский, Горисский, Мегринский, Зангиланский, Губадлинский и Лачинский районы (махалы). 70% населения там составляли именно азербайджанцы. В 1920 году Зангезур разрезали по живому, а в 1988 году в результате этнической чистки оттуда были изгнаны все азербайджанцы.
В 1975 году, когда впервые я ехал в Нахчиван через Армению, через Сисиан, откуда пошел род моей мамы, издалека увидал я Уруд. И не мог, конечно, предполагать, что когда-нибудь отделит его от меня вероломная пограничная полоса...
Четырежды разоряли родовое гнездо моего отца, обирали до нитки семью, разнесли по камешку дом в Арафсе, но всякий раз отец – несломленный! поднимался вновь, будто тяготы жизни лишь придавали ему сил.
Говорили односельчане: был у отца любимый конь какой-то необыкновенной огненной масти. Словно птица носил своего седока по горам, равного ему не было в тех местах. Слушал я их и не мог поначалу совместить в сознании своем его мощную фигуру в белом халате, склоненную над пациентом в зубоврачебном кресле, и того всадника на легконогом жеребце. Но, постепенно углубляясь в историю его жизни, в общую копилку воспоминаний моей семьи, я начал понимать: отец был из тех, кто не просит у других позволения взмахнуть мечом, он просто берет его в руки, кто не станет терять время на то, чтобы объяснить свои действия, он отвечает за то, что делает. Стоит ему оглядеться вокруг, и он сам определит своих друзей и врагов. Он беспощаден к предательству, но никогда не мстит... Такой человек не прилагает стараний к тому, чтобы казаться.
Он есть.
Мне кажется, он всегда помнил поговорку, которая звучит у разных народов Земли одинаково: "Толь ко пустая бочка гремит".
По крупицам складывался у меня образ моего отца, – так собирают сложный цветной мозаичный узор, так, бывает, подбирают по нитке наугад и ткут ковер, который рождается не предзаданно, а прямо у тебя на глазах.
Мой двоюродный брат Тамлейха, который по годам значительно старше меня, не попал с матерью в число спецпереселенцев. Детство его прошло в родных местах, и он многое поведал мне о том, как они жили тогда:
– Самый большой и влиятельный тайфа (род) в Арафсе был наш. Кто-то побогаче, кто-то победнее, но жили сплоченно, поддерживали друг друга. Аббас считался аксакалом, к нему за советом ходили, и главная заповедь соблюдалась свято: никто не должен нуждаться или, тем более, голодать. Что Аббас, что Абдуррахман готовы были поделиться последним. Во время Новруз байрама*, к примеру, Аббас шел в мечеть, где всегда собиралось много сельчан, и объявлял: "У кого не хватает чего-то к празднику, приходите, возьмите у нас. Хлеба, риса, муки, масла"... В наших горных селениях, в основном, занимались скотоводством. Овцы очень прибыльное дело. Если не лениться, обеспечить их зимой кормами, хорошо за ними смотреть, то, пусть в этом году есть всего 10 голов, в следующем будет 20 и так далее... У Абдуррахмана стадо тысячи в три баранов имелось, пятьсот лошадей. Баранов стригли, шерсть пускали в продажу. Холодильников не было, и мясо жареное, ковурму, заготавливали впрок в больших кувшинах. Заливали маслом, чтобы не испортилось. Никто не бездельничал. Иначе нельзя. Не заготовишь еду – зимой погибнешь. Там наметало снега высотой в полтора метра. Машинами не проехать, только на лошадях. У нас в хозяйстве было много быков. На них пахали, потому что в горах по-другому землю не обработать. Со склонов, где проходили сели, снимали самый обильный урожай, и хлеб из него получался особенно вкусный.
______________ * Новруз байрам – день весеннего равноденствия, мусульманский Новый год.
Хоть семья и была большая, никто ни с кем не ссорился. Все беспрекословно подчинялись старшим. Тетя женщинами командовала, а мужчинами – старший брат. Ели все вместе в доме, стелились ковры, на них садились, женщины и мужчины отдельно. Дома освещались керосиновыми лампами. Керосин издалека привозили. В город ездили на лошадях, а ишаков держали для перевозки грузов. В нижних селениях имелись повозки и подводы. Повозка наверх не поднималась. Крупный рогатый скот пасли отдельно, и птицу тоже держали. Когда установилась советская власть, начали всех ужимать, каждая голова рабочего скота облагалась налогом, и этот налог рос как на дрожжах. А нет денег, так расплачивайся скотиной... И забирали все подряд. Потом началась коллективизация. Но люди не хотели в колхозы, не понимали они, для чего должны быть вместе. Стали арестовывать несогласных. Некоторые, прихватив винтовку, ушли в горы. Власть называла их бандитами, а люди гачагами, беглецами. В наше село часто наведывались милиционеры. Один раз их отряд прямо в нашем доме остановился. Кто-то сообщил об этом в горы, началась перестрелка. Я маленький еще был, но все помню. Страшно по ночам было в наших местах... Но все же скажу: эти гачаги не зверствовали, никого не грабили, не расстреливали, воевали, как могли, за свое право жить так, как испокон веков жили на этой земле их предки.
В начале 30-х годов отца и дядю арестовали. Моя мать, тетя и другие родственники плакали, молились Аллаху, не могли взять в толк, зачем их забрали: они же никому ничего плохого не сделали. Мой отец, когда в Баку следователь оформлял его арест, спросил: "Сынок, ты мне объясни, в чем моя вина?" Тот видит, наверное, что перед ним человек простой, и говорит откровенно: "Знаешь, дядя, сверху есть указание всех богатеев арестовать. Самое малое – три года сидеть будете". Так они с дядей три года и отсидели...
Всех нас – и мать, и детей – опекал дядя Шакар. Он учительствовал, его не тронули. Просто в 36-м году сняли с работы за то, что он был из богатой семьи. Шесть месяцев он оставался без любимого дела. Писал Сталину в Москву, наконец восстановили его. А с мужем тети Анаханым – кербалаи Гашимом – вот какая трагедия произошла в эти же годы. Есть такая порода овец – мериносы. У них отличная шерсть, а мясо невкусное, наши барашки намного вкуснее. Этих овец привезли очень много из России, каждому колхозу выделили голов 50-100, темно-коричневых, светло-серых, белые даже были. Зима стояла, когда этих овец привезли, сена в колхозе не хватало. Тогда всем колхозникам раздали по 3-5 овец, чтобы их кормили, а весной живыми и здоровыми вернули в колхоз. Когда весной начался окот, дядя сказал, что эти овцы – собачьей породы, их нельзя разводить, у них же хвосты маленькие. Взял и зарезал их. Его, конечно, арестовали, дали за это три года. Однако он из заключения не вернулся, умер, и никто не знает, где он похоронен. Но дело-то все в том, что мериносы в горных районах не приживаются, они по камням не могут ходить, это степная порода. Потом уже начальство само убедилось в этом. И всех овец-мериносов ликвидировали. Так за что же человек пропал?
Много безобразий творилось в то время... Вот, к примеру, отца моего уже арестовали и увезли, как "богатого" значит. А тут назначили нового началь ника НКВД в Нахчиван, он проехал по нашим горным селам и забрал 12 человек якобы за пособничество гачагам. В Арафсе был молла, ни во что не вмешивался, регистрировал браки, хоронил, советы давал. В общем, добрый уважаемый человек, Гашим его звали. Так его тоже забрали среди этих двенадцати. Привезли в район, а там без суда и следствия поста вили над обрывом и расстреляли. Ну, а мои домашние говорили: "Вот какое счастье, что наших раньше арестовали, они уже в тюрьме, а то бы теперь их обязательно убили: ведь раз богатые, значит, власть считает, они непременно помогают гачагам".
Правды никто не выяснял.
В 37-м году начали выселять тех, кто уже вернулся из заключения. По второму кругу мельница заработала.
Мы приехали с матерью в Нахчиван на вокзал проститься с отцом, и я увидал целый товарный состав на задних путях, набитый женщинами, стариками, детьми... Вокруг стоял сплошной вой от крика и рыданий. Каждый звал своего родственника, отца, мужа, брата, сестру... И вагон отвечал криком, бледные лица прижимались к крохотным, забранным решетками окошкам. Я заметил лишь кусочек отцовского профиля, кто-то заслонил его от меня... И никто не знал, куда их увозят. Много позже выяснилось, что в Казахстан, оттуда стали приходить письма... А увидел я отца только в 1953 году, когда уже войну отвоевал. Прошел в пехоте от Моздока в Крым, а там через Румынию до Вены. Вернулся, начал преподавать в школе в Нахчиване...
Про колхоз еще такую историю расскажу. После войны родственник наш один в Баку в Министерстве сельского хозяйства работал. Как-то приехал он в Арафсу проверять подготовку к зиме. Раньше, например, в нашем селении было 50 тысяч только одних овец, а тогда – всего три тысячи, но и для такого количества не могли сена вдоволь заготовить. Он председателю и говорит: "Чем занимаешься? Эти горы – клад. Здесь можно миллионы овец держать. Почему вы ленитесь, летом плохо работаете?" С ними секретарь райкома был. Председатель сразу к нему обращается, вот, видишь, он, мол, двоюродный брат кербелаи Аббаса, местного богатея. Он их мне в пример ставит, у них, видите ли, раньше на 500 овец больше сена было на зиму заготовлено, чем сейчас у целого колхоза! Но секретарь не дурак был, отвечает: "А что, разве неправду говорит?"
Так вот и жили. Мы с матерью после высылки отца в Нахчиван перебрались. Помогать нам некому было, мать работала, я учился. В педучилище кормили, правда, бесплатно, два раза в год одежду давали. Учителем же я начал работать уже в 18 лет.
Если же об армянах говорить, то я вот что скажу: считают их умными, а по мне так они дураки. Уверяю, они больше потеряли, чем выиграли. Их в Азербайджане полмиллиона жило, только в Баку – 200 тысяч. А где они сейчас? Как в новой жизни устроились? Почему грех на душу взяли, захватив чужую землю и людей выгнав из тех мест, где могилы их предков? Армянам в Азербайджане лучше, чем нам, азербайджанцам, жилось. Никто их конфликтовать не вынуждал! Сами трагедию разыграли. Захватили наши районы. Я был в Шуше, такое живописное мес то! Горы, обрывы, скалы... А теперь что? Пусто там, не живет никто... Из Азербайджана ведь городские жители-армяне ушли, по городам они и рассели лись, работать устроились, а наши-то беженцы – из сел, для них земля, скот, хозяйство – вся их жизнь. На асфальте трава не растет...