Текст книги "Солнечный огонь"
Автор книги: Гусейн Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)
Странное чувство овладевает мной... Я шел по следу, а зверь обманул меня... Видно, я сказал это вслух, потому что Хосров бек замечает:
– Смерть не обманешь...
– Он уже мертв... – роняю я, вспоминая его пустые глаза мертвеца.
– Но я не рассказал еще о мятеже, – продолжает Султанов. – Англичане наконец поняли, кто разжигает здесь национальную рознь, и решили выдворить отсюда членов Армянского национального совета. И вот некто Арзуманов, дашнак, получавший деньги на оружие из Эривани, собрал свою шайку, они начали нападать на семьи азербайджанцев, отправлявшихся на эйлаги, обстреливать дороги, прекратив подвоз хлеба в Шушу. Распускали слухи о готовящихся якобы погромах армян. Тогда мне удалось с помощью англичан отправить из города зачинщиков заговора и ввести азербайджанские части в казармы в армянской части Шуши. А главное, чего я добился, 10 июня здесь состоялось собрание, а затем съезд представителей всех армянских партий и населения Карабаха, где было принято решение о признании власти азербайджанского правительства над Карабахом. Те члены Армянского национального совета, которых я удалил, попытались организовать вооруженное наступление на Шушу, но англичане это остановили.
– Значит, поджигателей национальной вражды не поддержало само население Карабаха... – мне удивительно слышать это, я размышляю над сказанным.
– Да, – говорит Хосров бек. – Это ли не победа? А вы не верите в силу дипломатии! Дашнаки создавали искусственный конфликт, а выдавали его за непримиримую исконную вражду. Сейчас у нас нет ни грабежей, ни поджогов, ни убийств... Восстановлена дорога Евлах – Шуша. Но, как говорят англичане, армянская пропаганда такова, что Европа на их стороне. И все же установился мир!
– Еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада... – после молчания откликаюсь я на услышанное от Хосров бека словами Шекспира и добавляю жестко: – Я верю только в дипломатию силы, Хосров бек!
В сентябре 1919 года вновь началось планомерное уничтожение армянами населения Зангезура, Эриванской губернии и Карабаха. Дашнакские войска разгромили мусульманские селения в Эчмиадзинском, Сурмалинском, Эриванском, Новобаязетском уездах. Причем в Эчмиадзинском – не уцелело ни одной деревни. Общее число беженцев приблизилось к миллиону человек. Искусственно образованная 28 мая 1918 года Армянская Демократическая Республика "демократическими методами" чистила свои территории, создавая "Армению для армян".
После ухода союзников из Закавказья армяне тут же нарушили ими же подписанное в Тифлисе соглашение о перемирии от 23 ноября 1919 года и начали в январе 1920-го очередной поход на Зангезур в направлении Шушинского уезда. В первые же дни наступления было уничтожено до сорока мусульманских селений.
В ночь с 23 на 24 марта армянские воинские подразделения нанесли Азербайджану удар в спину: напали на многие населенные пункты Нагорного Карабаха. Вновь начались массовые погромы, убийства, изгнание азербайджанцев. В это время части 11-й Красной Армии уже приближались к границам Азербайджана. Могли ли мы вести войну на два фронта? Нападение на Карабах сковало силы нашей армии, сделало республику беззащитной перед агрессией большевиков. Не было во власти в Баку, увы, и политической консолидации. Гаджинский* считал, например, что если правительство продемонстрирует "дружественное отношение к большевикам", то они оставят Азербайджан в покое. И ряд членов правительства и даже влиятельных членов "Мусавата" разделял эти иллюзии...
______________ * М.Х.Гаджинский – министр иностранных дел, государственного контроля и министр внутренних дел в правительстве Азербайджанской Республики в 1918-1920 г.г.
Я видел бездну, в которую мы скатывались...
Войска генерала Дро приближались к Казаху и Кедабеку... Я чувствовал во всем этом закулисную координирующую руку. Армяне – дашнаки и большевики, обнюхивая друг друга, целенаправленно шли на сближение. В самом Баку зрел изнутри большевистский переворот. А при 11-й Красной Армии постоянно находился небезызвестный Микоян...
В полдень 27 апреля 1920 года азербайджанское правительство получило ультиматум о сдаче власти от руководства Коммунистической партии Азербайджана и Бакинского Бюро Кавказского Краевого комитета Всероссийской коммунистической партии, из чего стало ясно, что наши большевики уже отреклись от независимости республики. На размышление было дано 12 часов. Однако еще до истечения срока ультиматума поступили сообщения о том, что части 11-й Армии заняли Яламу, Худат и стремительно, не встречая сопротивления, двигаются на Баку.
Я вышел в город и не узнал его. Все вокруг меня бежало, ехало, мчалось, неслось... На причалах – паника и давка. Железнодорожный вокзал набит людьми. Цены на билеты – целое состояние! Требуют места, какие угодно: в трюме, в общем отделении, на палубе, на крыше вагонов...
Почему-то вспомнился январь – празднование дипломатического признания независимости республики странами Антанты на Парижской мирной конференции. Площадь Ашумова нарядно украшена, актеры в национальной одежде, впереди на гнедом жеребце -Мирза Ага Алиев.
Мелькнула в памяти и картина из весны 1919-го – добровольные отряды самозащиты во дворе мечети Таза-пир, мужественные лица, решимость в глазах: "Не допустим сюда армию Деникина! Лучше смерть, чем рабство!" Вспомнил и то, как торжественно отправляли на бакинском вокзале этой зимой сто молодых азербайджанцев на учебу в Россию и Европу. И как будто услышал звуки тара, а потом к нему присоединился кеманчист... Зазвучал в ушах божественный голос Джаббара Гарягды...
Бегут, бегут люди, таща за собой тюки и чемоданы, мчатся экипажи. Два направления – пристань и вокзал.
Возвращаюсь в парламент в сумерках. После долгих дебатов в одиннадцать часов вечера принято решение: "В целях недопущения кровопролития и жертв среди мирного населения передать власть большевикам и отныне считать правительство и парламент распущенными..." Председатель парламента – Мамед Юсуф Джафаров. Директор канцелярии – Векилов. Баку, 27 апреля, 11 часов вечера.
Ни одно из оговоренных в парламентском заявлении условий не было выполнено большевиками, в частности о сохранении независимости Азербайджана, о временном характере коммунистического правительства, о недопустимости политических преследований, о гарантиях неприкосновенности жизни и имущества членов правительства и парламента, о том, что окончательную форму правления республикой определит весь народ на свободных выборах.
Никто не пришел к нам на помощь... А ведь та же Грузия, согласно договору 1919 года, должна была это сделать... Запад же больше интересовала судьба Армении. Вскоре, 24 марта 1920 года президент Вильсон направил конгрессу послание, где говорилось, что, поскольку Совет Союзных Держав в Сан-Ремо просил США принять мандат на Армению, он настоятельно просит, чтобы конгресс допустил к исполнению принятие Соединенными Штатами этого мандата...
В ту ночь 27 апреля я впервые всерьез задумался о собственном будущем. Похоже, старик-беженец, встреченный мной в горах Зангезура, был в своем убеждении прав – здесь скоро и, видимо, надолго утвердится армянский царь и неважно, какое у него будет обличье...
В чем мы виноваты перед тобой, родина, что мы сделали не так? Вспомнились строки поэта Мухаммеда Хади, с которым сдружился в 1918 году, когда он определился имамом в мусульманский полк:
О родина, ты колыбель моя,
И ты же смертная постель моя,
Здесь первый день и день последний мой,
Приют последний и посмертный мой.
В тебе богатств природных закрома,
У нас – палата праздного ума...
Сковала разум спящий темнота.
Мы крыльев для полета лишены.
Чтоб нам явилась неба красота,
Прозрения крылатые нужны...
И я понимал – свой последний посмертный приют обрету в безвестности, в чужих краях... Поздно проснулся наш разум...
Я один. У меня одна любовь и тысяча болей... Я переходил из ночи в ночь, и мир для меня был лишь подступом к новым сражениям... И мертвых я видел больше, чем живых... Смерть наняла меня в свои жнецы, и судьбу эту не я выбирал...
Вспыхнул рыжий свет в окне напротив, словно хвост белки, на мгновение озарил мою темноту и – погас...
К утру я собрал необходимые вещи и вышел из дома в путь. Но куда он лежал – не знал... Может быть, в Бухару, куда звал меня эмир, когда познакомили нас однажды на приеме в его честь в доме Тагиева... Я предчувствовал – там, в Средней Азии, предстояли бои... Сколько рухнуло крепостей! Теперь сам я себе – крепостная стена, пленник яви и снов, перемешавших прошлое, настоящее и будущее.
...Здесь обрывается тетрадь, доставшаяся в эшелоне от незнакомца по имени Ибрагим бек перед его арестом несчастным переселенцам, гонимым из Азербайджана в Казахстан... Дальнейшее не удалось прочитать, да и многое еще не поддалось в этих записях расшифровке. Стерлись совершенно арабские письмена, сделанные карандашом, неразборчивы записи по-французски...
Где и как закончилась его земная, полная страданий жизнь?.. Не докопаться теперь, не узнать...
ГЛАВА 20
НЕ ПОДВОДЯ ИТОГИ...
Письмо
За две тысячи лет до нас римский философ Сенека писал: "Прошлые поколения оставили нам не столько готовые решения вопросов, сколько сами вопросы".
И сегодня, мой друг, мы, люди третьего тысячелетия, стоя на плечах поколений минувших двух тысяч лет, можем сказать то же самое. Тем, кто придет вслед за нами, мы оставим подобное же наследство.
Не тешу себя надеждой и я дать окончательный ответ на занимающие меня вопросы, возникшие благодаря поездке в Закавказье. Более того, чем далее я углубляюсь в феномен армянского национализма, тем обширнее становится круг новых проблем. Хотя есть здесь вещи для меня несомненные, сформулировались понятия и определения некоторых явлений. Одни из них имеют аналоги в мировой истории, другие – носят специфически "армянский оттенок".
О национализме в его жестком этническом варианте написаны горы книг. Подобно тому, как идеология – это мысль другого человека, так и национализм – это чаще всего политика другого человека. Если мы зададимся, например, вопросом, что общего у либеральной демократии и социализма, первым делом можно будет сказать, что в обоих случаях речь идет об универсалистских идеологиях, идеологиях всемирности, для которых первая инстанция – это личность или класс, а не нация и не раса. Во-вторых, что не менее существенно, как пишет французский ученый и публицист Пьер Аснер в книге "Насилие и мир": и либеральная демократия и социализм "независимо от того, как ведут себя на деле их приверженцы, при ближайшем рассмотрении провозглашают, что стремятся к современным ценностям, таким как мир, изобилие и личное счастье". Из этого следует, что и то и другое течение противоположно национализму, опирающемуся на сектантские ценности, на миф национальной исключительности. Комбинации национализма и социальных устремлений имеют множество примеров в истории со времен Великой французской революции. А в XX веке национализм все активнее совершает экспансию на поле идеологий.
И вот сегодня на фоне глобализирующегося мира мы имеем здесь вместо множества вопросов один необъятный вопросительный знак.
Преодоление национализма, то, что происходит, например, в интегрирующейся Европе, – кажущийся это феномен или реальный, временный или постоянный? Если государство избирает путь национализма, неизбежна ли его гибель вследствие собственной изоляции, или, напротив, его примеру неизбежно последуют другие? Знаменитый историк А.Тойнби называл национализм "пагубной коррупцией, которая отравляет современную жизнь". А не менее известный исследователь, профессор Б.Льюис утверждал, что национализм может "приводить только к распаду и разрушению". Но, пожалуй, наиболее интересными показались мне мысли А.Мальро, различающего волю к национальному сознанию, изолированному или замкнутому в самом себе, и волю к национальному сознанию, направленную на всемирные цели и ценности. Такой универсалистский национализм, способствуя созиданию нации, находится в прямой оппозиции национализму изоляционистскому, эгоистическому, захватническому. Подобный подход помогает, как мне кажется, провести четкую дифференциацию двух типов национализма: конструктивного и негативного, толерантного и воинствующего. Суть и драма последнего в том, что в мире он не одинок, почему и несет окружающим народам и странам гибель и разорение. Его наиболее радикальный инструмент отношения к иному национальному типу – этническая чистка, расовая сегрегация, "газовая камера"...
Идейное обоснование своего радикализма воинствующий национализм обретает в мифе. Но не в религиозном, когда происходит самоутверждение "личности в вечности". А в мифе как форме общественного сознания и даже выражении индивидуального или коллективного бессознательного. Мифы могут побуждать людей к переоценке устаревших ценностных представлений, вдохновлять на активные действия в свете обновленных идеалов. Однако, чем сильнее превращенные в миф социальные утопии овладевают целыми социальными или национальными группами, массами людей, тем горше и трагичнее последствия разрыва реального и воображаемого. "Попытка достичь гармонии в рамках мифа, – пишет современный исследователь исторической психологии, – часто ориентирует человека на достижение нереальных и вообще сомнительных целей, которые, тем не менее, обладают ярко выраженной эмоциональной привлекательностью". Как убеждает история, гармония, которой стремятся достичь на базе мифологии, оказывается всегда иллюзией и рушится при первом столкновении с действительностью, в результате чего возникает разочарование и формируется стереотип "несчастности", "многострадальности" или – агрессия против реальности.
Многие философы справедливо предупреждают, что не надо путать мифологическую мечту с идеалом, идеальной целью, которые все же своей исходной базой имеют реальную действительность, исходят из реальной практики, позволяющей предвидеть негативные последствия своих действий. Миф проистекает из иллюзий, что подчеркивает его определяющий компонент иррациональность. Игнорируется оценка средств для достижения провозглашаемых целей, происходит упрощение картины мира, разделение ее по принципу "свой" "чужой". Для мифологического сознания характерна только позитивная самооценка, отказ, вплоть до запрета, от критической рефлексии. Находясь "в мифе", можно лишь положительно оценивать его постулаты и догмы. И, наконец, все исследователи однозначно сходятся в том, что мифологическому сознанию присущ мощный мотивационный и организационный потенциал, способный мобилизовать имеющиеся у данной группы резервы для достижения провозглашенных целей.
Мифологическое сознание порождает суррогаты правды, которые успешно применяются для манипуляции общественным мнением, вызывая массовые психозы, базирующиеся на коллективном переживании и взаимозаражении. И тогда уже десятки и сотни тысяч людей начинают верить в постулируемые мифом иллюзорные цели. Так и происходит на протяжении длительного времени с армянами...
Теперь несколько слов о соотношении мифологии и идеологии. Как верно пишет современный философ Ж.Тощенко, "история знает немало примеров, когда мифология использовалась в идеологических целях тех или иных политических сил. Так, немецкий фашизм пытался не только возродить и поставить себе на службу древнегерманскую языческую мифологию, но и сам создавал своеобразные мифы – расовый миф, соединяющийся с культом фюрера"... и т.д.
В основе идеологии, как и мифологии, всегда лежит некое истинное, "высшее" знание, которым якобы обладают его носители. Но если "высшее" знание в идеологии постоянно обнаруживает свою относительность, то мифы демонстрируют удивительную устойчивость, лишь слегка видоизменяясь в связи с ситуацией.
Процесс становления "государства – нации", где понятие нация выступала в политическом, а не в этническом смысле, охватил весь XIX и начало XX века по мере развития капитализма в разных странах мира, хотя в возникших параллельно национально-освободительных движениях этническая компонента достаточно очевидна. Но существо так называемой новейшей истории составляет еще один процесс, прозорливо угаданный выдающимся французским историком и социологом, основателем социальной психологии Густавом Ле-боном. В своей книге "Психология народов и масс" (1898 г.) он отметил, что наступающая эпоха будет "поистине эрой масс". И "не в совещаниях государей, а в душе толпы подготавливаются теперь судьбы наций".
Что же является, по Лебону, основными характеристиками толпы? "Исчезновение сознательной личности и ориентирование чувств и мыслей в известном направлении" – вот главные черты, характеризующие толпу, вступившую на путь организации. "Тысячи индивидов, отделенных друг от друга, могут в известные моменты подпадать одновременно под влияние некоторых сильных эмоций и... приобретать, таким образом, все черты одухотворенной толпы", которая может отличаться по степени организованности и направленности своих действий. С другой стороны, пишет Лебон, – и это очень важно в применении к тому, о чем дальше пойдет речь, – "целый народ под действием известных влияний иногда становится толпой (выделено мной Г.Г.)".
Механизм создания толпы – это возбуждение в ней инстинктов, коллективного бессознательного, базирующегося на мифе. А инстинкты возбуждаются идеями, проникающими в самую "душу" массы и образующими не подверженные критике догматы, абсолютные истины, которые уже считаются непогрешимыми. Критический склад ума вообще качество редкое, а в толпе оно жестко вытесняется подражательностью: "Каковы бы ни были индивиды, составляющие ее, каков бы ни был их образ жизни, занятия, их характер или ум, одного их превращения в толпу достаточно для того, чтобы у них образовался род коллективной души, заставляющий их чувствовать, думать и действовать совершенно иначе, чем думал бы, действовал и чувствовал каждый из них в отдельности".
Низкий уровень порога сознательности толпы естественно делает ее податливой любому внушению, заставляет действовать в состоянии коллективной галлюцинации. И, разумеется, силу чувств толпы увеличивает отсутствие ответственности за содеянное. Толпа – это раболепное стадо, не могущее обойтись без властелина.
Всякое чувство в толпе и всякое действие – заразительно, притом в такой степени, что индивид легко приносит в жертву свои личные интересы интересу коллективному. И этот внушенный властелином коллективный интерес реализуется немедленно в стремлении превратить его в действие. Индивид в толпе перестает быть самим собой и становится автоматом, у которого личной воли не существует. Я так и вижу иллюстрацией к этому тезису – толпы зинворов, разоряющих азербайджанские селения и города...
Никакими учреждениями нельзя воздействовать на толпу, а только иллюзиями и словами, химерическими и сильными... Могущество слов для толпы настолько велико, что, стоит лишь придумать изысканные названия для самых отвратительных вещей (например, "святая борьба за Великую Армению" вместо "пойдем и вырежем поголовно всех азербайджанцев", "захватим их земли"), чтобы толпа тотчас же приняла их. Ни опыт, ни рассудок, ни нравственность понятия к толпе неприменимые.
Вожаки толпы составляют то ядро, вокруг которого кристаллизируются и объединяются мнения. Они могут действовать методами внушений и личного примера, а также повторением и распространением тех идей или верований, которыми нужно увлечь толпу.
В классификации толпы по Лебону я обратил особое внимание на определение "преступная толпа". Ее преступления, замечает ученый, вызваны всегда каким-нибудь очень могущественным внушением, и индивиды, принявшие участие в совершении этого преступления, убеждены, что они исполнили свой долг, чего нельзя сказать об обыкновенном преступнике. Бесполезно требовать от толпы раскаяния.
Теперь о вожаках. Разумеется, с учетом всего отмеченного выше, говорить об объединении, организации толпы в некую политическую структуру, например, партию, действующую согласно определенным политическим принципам и программе, – немыслимо.
Владеть настроениями толпы, управлять ею может только ее неотъемлемая часть, держатели "ключей" той самой "мифологии", которая и объединяет индивидов в толпу. Выделенная же из толпы верхушка вожаков, ее ядро имеет вполне четкое название – секта, представляющая собой первую степень организации однородной массы. В состав ее могут входить персонажи различных профессий и воспитания, различной среды, причем единственной связью между ними служат их верования и убеждения.
Мы как-то привыкли относить понятие "секта" к религиозным организациям, забывая, что оно вполне применимо и к некоему объединению людей, ставящих перед собой политические цели. Спаянные общим мифом, дисциплиной и жесткой иерархией подчинения, члены такой секты способны возбудить огромные массы людей, превратить их в нерассуждающую, готовую на все ради иллюзорных целей, преступную толпу.
Принадлежность толпы к одному этносу – самый могущественный фактор, определяющий поступки людей и выражающийся в их свойствах и действиях. Именно в такой однородной толпе выступают наружу глубокие черты, создаваемые наследственной умственной организацией в мыслях и чувствах человека. "Душа расы", "этноса" становится массовой "душой", имеющей огромную силу, ограничивающую любые ее колебания. Но если "душа" этноса в силу разных исторических причин не развита, деформирована, то данный этнос попадает под неразумную власть толпы с наибольшей вероятностью. И тогда господство толпы для такого народа означает варварство или же возвращение к варварству.
В случае с армянским этносом "господство толпы", ее неразумная власть очевидны.
Не уставая рекламировать себя, как древнейший цивилизованный народ, они выказали в своем поведении, в частности в Закавказье, черты глубокой варваризации. Утратив себя, как народ, превратились в толпу, проявившую самые низменные, разрушительные и преступные инстинкты на длительном протяжении времени (выделено мной – Г.Г.).
Рассеянный на больших территориях этнос, лишившийся много столетий назад своей государственности, пронес сквозь века миф о "великой Армении от моря до моря", миф, ставший почвой для последующего объединения в толпу варваров, готовую на любые преступления ради достижения иррациональной мечты.
Когда во второй половине XIX века, особенно после болгарского восстания, армянские "теоретики государственности" впервые активно заговорили о необходимости обретения "национального счастья в политическом сосуде", они тем самым дали мощный импульс к объединению тех, кто пока в одиночестве и без всякой программы пребывал в "заоблачных мечтаниях" насчет будущего армянского государства. Но если те же Назарян и Спандарян, стоявшие у истоков кровавой реализации мифа, не говорили о возможном географическом расположении Армении (Спандарян даже сожалел: "если бы армяне жили на одной территории, хотя бы в рабстве, они все-таки имели бы будущее..."), то в армянском издании "Порц" за 1876 год вполне определенно писали о необходимости создать объединенную Армению на территории Турции. Григор Арцруни в своем "Мшаке" из Тифлиса прямопризывал турецких армян восстать против Оттоманской Империи с целью добиться освобождения.
Правда, турецкие армяне, как пишет Э.Оганесян из Института армянских проблем (Мюнхен), не только не восстали, но и не думали о восстании. Люди еще не были организованы в "варварскую толпу" и, видимо, вполне рационально оценивали последствия от реализации подобных авантюрных призывов. Сами же здравомыслящие армяне ответили Арцруни на страницах другого издания "Мегу Айастани": "С огнем играть нельзя... Если плохо обстоит дело в Турецкой империи, то это дело самих "народов" Турции – армян, курдов и ассирийцев покончить свои счеты со своим плохим правительством, совместными силами и без различия национальности".
"Какое мы имеем право требовать крови турецких армян, ставить на карту их настоящее и будущее и, сидя у себя дома, распоряжаться ими?" – трезво вопрошали в "Мегу Айастани", пытаясь осадить фанатика Арцруни.
Но вот уже буквально через два года, после Берлинского конгресса 1878 года, где присутствовала армянская делегация (Хримян, Нарбей, Папазян), идеи вооруженного восстания становятся главенствующими в слое тех образованных армян, которым предстоит стать ядром будущей секты – Дашнакцутюн. Определен и инструментарий деятельности: "язык слез" (агитация, пропаганда, дипломатия, привлечение на свою сторону общественного мнения в России и на Западе) и "меч" (террор, вооруженная борьба).
Начало рождения Дашнакцутюна – 1890 год, когда разрозненные "кружки" интеллигенции в Тифлисе не без споров наконец объединились, и, что особенно примечательно, – вопрос о какой-либо программе объединения долгое время оставался открытым. "Главное – не в словах, а в деле, – настаивали "отцы-основатели", вроде Заваряна. – А дело мы будем вести так, как того сами захотим, не ограничивая себя никакими идеологическими формулами".
В этих словах явлено важнейшее качество Дашнакцутюна! Сколько бы впоследствии ни принималось программ и резолюций на различных дашнакских сборищах, сущность, заложенная в основание этой воинствующей тоталитарной секты, оставалась неизменной. "Дашнакская партия родилась из дела, оформилась в деле, была и осталась партией дела. Ее самобытность и национальный образ проявились именно в этом", – писал видный дашнак В.Навасардян, подчеркивая, что они, дашнаки, "фанатики дела". Они и вели свое "дело", как "сами хотели", кооперируясь то с Россией, то с Турцией, заигрывая то с Европой, то с Америкой. А технологии "дела": "слезы" – на экспорт, "меч" – для чужих – тоже стали своеобразным знаком армянской самобытности и "национального образа", если без обиняков называть вещи своими именами.
Политическую беспринципность дашнаков можно было бы высмеять или поставить им в вину, если бы они действительно представляли собой политическую партию. Но они таковой не являлись. Об этом определенно писал один из крупных дашнакских вождей О.Качазнуни в 1923 году в докладе, представленном на конференцию заграничных органов Дашнакцутюна в Бухаресте. Кстати, про этот примечательный документ в обширной двухтомной истории дашнакства "Век борьбы", написанной Э.Оганесяном (издана в Москве в 1991 году), практически ничего не говорится. Многозначительный факт, не правда ли? А не говорится потому, что Качазнуни сделал попытку критически осмыслить некоторые вехи дашнакской дея-тельности. Но, как мы помним, "живущими в мифе" рефлексия категорически отторгается. Качазнуни же не только вывел на свет этот миф, но и прямо указал, что обнародованные в виде меморандума весной 1919 года на Парижской мирной конференции территориальные притязания дашнаков являются мифом. Он писал: "Проектировалось и требовалось обширное государство, Великая Армения с Черного моря до Средиземного, с Карабахских гор до Аравийских пустынь". Качазнуни называет это абсурдом! А участник конференции английский премьер-министр Ллойд-Джордж в своей книге "Правда о мирной конференции" – "анекдотами".
И тем не менее дашнаки, одержимые "коллективной галлюцинацией", решили именно под такую территорию получить охранный "мандат Америки". Президент Вильсон пошел у них на поводу (такова была сила армянского пропагандистского напора и внушения) в 1920 году, испросив у конгресса разрешения к принятию этого мандата. Однако сенат оказался более здравомыслящим, чем президент, увлекшийся защитой "несчастных армян" и едва не заработавший на этом импичмент. 1 июля 1920 года большинством в 52 голоса против 23-х сенат отклонил ходатайство Вильсона.
Определяет Качазнуни и сущность Дашнакцутюн: это не политическая партия, а организация заговорщиков. На современном социо-политическом языке – тоталитарная секта, где в основе – "профильтрованный кадр, сильный духом, непоколебимый, верующий слепо, способный на всякие жертвы, бесстрашный и не останавливающийся ни перед чем" (все определения Качазнуни, и он знал, о чем говорил!).
Только напрасно он предупреждает своих сподвижников, что "армянский народ не сырой материал для Дашнакцутюн". Тот народ, который он сам характеризует, как "темный, грязный, скрытный, самовлюбленный и корыстолюбивый", – именно сырой материал для собирания в слепую толпу, фанатично зараженную вожаками дашнакским делом. Делом, которое, в их понимании, будет жить вечно, хоть и поставленное на иные рельсы другими силами. Неважно, как силы эти будут называться, для дашнака Качазнуни вообще несущественны названия, пусть даже большевиками... Унаследовав дашнакское дело, т.е. дашнакский миф, восприняв долговременные цели дашнаков, они естественным образом мимикрируют, получат отметину той же печатью тайных интриг, национальной нетерпимости, агрессивных мечтаний. И в придачу – весь инструментарий и технологии дашнаков: политику "слез" и "меча".
Элементарный лингвистический анализ любых дашнакских пропагандистских документов выявляет все признаки мифологического сознания. Возьмем, к примеру, два из них: "Обращение представителей бакинского населения" к генералу Харборду, направленному в Закавказье и Турцию Вильсоном в 1919 году со специальной миссией, и "Последнее воззвание Армении к Америке", датированное тем же 1919 годом. Оба текста составлены с явным расчетом на то, чтобы путем манипуляции естественными реакциями – сочувствием, жалостью, желанием защитить слабого – вынудить руководство влиятельной мировой державы принять решение, выгодное для армян. Чего стоит, например, определение "последнее", приложимое в заголовке материала – к "воззванию", оно просто подталкивает читателя: не услышишь наш зов, не поможешь – и все мы погибнем. Фарсовость данной акции видится в том, что подобных "последних" слезных ультиматумов было великое множество!
Но вернемся к "Обращению бакинских армян". Оно обнаруживает типичный "армянский стиль" в аппеляциях сильным мира сего – беззастенчивую лесть и заискивание. Манеру клиента, обращающегося к своему патрону. На эту прокладку из возвышенных выражений (Великая Заатлантическая республика, высокое покровительство, великая американская демократия) накладывается длинное перечисление и безудержное самовосхваление "многострадального армянского народа", который экономически и культурно "оплодотворяет Прикаспийские территории", является "одним из фундаментальных камней", "цементирующей силой" Восточного Закавказья. Идет длинное перечисление "исключительных" "пионеров" нефтепромышленности армянской национальности (в армяне почему-то попадает мусульманин Тагаев)*, а также заводчиков, фабрикантов, виноделов, банкиров и т. д. "Все красивейшие по наружному виду и богатейшие по внутреннему замыслу общественные здания в Баку произведения архитекторов-армян и армян-рабочих", – утверждается далее, вопреки всякой правде, но армяне ведь уверены, что их из-за океана не проверить. Кому в "Великой Заантлантической республике" известно, что Манташев, например, получая от бакинской нефти сотни миллионов рублей прибыли, за четверть века не возвел в том же Баку ни одного сколько-нибудь примечательного здания. Зато на своих промыслах понастроил для рабочих бараков, которые имели вид еще более страшный, чем тюрьмы...
