Текст книги "Солнечный огонь"
Автор книги: Гусейн Гусейнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
В смятенном состоянии духа уезжал Маевский в 1906 году из Тифлиса. В ушах его звучали напутственные слова Аркадия: "Может, хоть вам удастся достучаться до властей в Петербурге. Вспомните, что писал Величко: "Армянство держало за пазухой камень обособления, и этот камень рос, сперва незаметно, а на вторую половину XIX века – с наглядною, головокружительною быстротою..."
Сейчас, в начале XX, вы же видите – начался уже камнепад... Как бы нам всем в скором времени не оказаться под ним погребенными..."
ГЛАВА 17
С упорством травы
Спецпереселенцев из Нахчивана в поселке Кировск разделили: часть из них отправили в отделение № 1 свеклосовхоза "Талды-Курганский", другую – в отделение № 2, расположенное по соседству.
Уже смеркалось, когда колонна грузовиков, в которую попал и Абдуррахман с семьей, остановилась на площади совхозной усадьбы. Возвращающиеся с работы сельчане подходили к выгружавшимся из машин людям, спрашивали, откуда они. Спустя годы, Абдуррахман вспоминал: разные звучали еще вопросы, но никто не поинтересовался, за что его выселили. Тут не принято было спрашивать об этом. А спецпереселенцы, на которых красовалось клеймо "социально-опасный элемент", не чувствуя за собой никакой вины, уверенные, что их оклеветали и поступили несправедливо, сказать об этом вслух не могли, осуждать же действия власти по очистке общества от "вредных элементов" не смели.
Вскоре появились военные, велели всем собраться. Абдуррахман с женой и дочкой, подхватив вещи, двинулись вместе с другими к длинному приземистому строению. По узкой лестнице поднялись на чердак. Кое-как разместившись в темноте на старой вонючей соломе, голодные и усталые люди провалились в сон. Около сорока семей разместилось на чердаке склада зернопродуктов. Только под утро Абдуррахман обнаружил, что из-под крыши гроздьями свисают стаи летучих мышей. "Что ж, – вздохнул он про себя, – обижаться нет причин, в конце концов не для того везли через полстраны, чтобы "враги" затем устроились по-человечески и выжили. Подумаешь, меньше на свете будет азербайджанцев".
Всех мужчин спозаранку позвали в контору совхоза. Им надлежало пройти учет и "приписаться" к бригадам. Этим же утром надо было выходить на работу. Среди спецпереселенцев нашлись грузчики, поливальщики и даже один водовоз.
Когда Абдуррахман сказал, что он – зубной техник, сидевшие за столом военный и директор совхоза взглянули на него с интересом. Не каждый день встречался среди привозимых сюда, в основном крестьян, грамотный, образованный человек и к тому же обладатель такой нужной профессии. Директор совхоза с трудом скрывал радость: теперь работникам не нужно будет отпрашиваться для поездки в город, если опытный стоматолог окажет помощь прямо на месте. Абдуррахман Гусейнов оказался единственным репрессированным азербайджанцем, который определился на работу по своей специальности. Ему с женой и дочерью сразу же выделили две крохотные комнатки в барачном доме. В одной он устроил кабинет, через который предстояло пройти тысячам пациентов. Позже, когда Абдуррахман перебрался с разросшейся семьей в райцентр Кировск и начал работать в районной поликлинике, слава о его золотых руках выросла еще больше. У него появилось немало учеников.
Жизнь спецпереселенцев постепенно налаживалась, хотя большинство проживало в общих бараках с земляным полом. С упорством травы, прорастающей сквозь камни, азербайджанцы обустраивали свой нищенский быт, растили детей, трудились, не покладая рук, преодолевали ненависть военного коменданта, надзирающего за высланными, вечно пьяного и любящего покуражиться над людьми младшего лейтенанта Юдина и его заместителя Литвинова.
Рассказывает Гусейн Таиров:
– Мне было семь лет, когда семью выслали в Юго-Восточный Казахстан. Очень тяжелое было время. На всю жизнь сохранил благодарность Абдуррахману Гусейнову, потому что к профессии зубного техника-протезиста пристрастился именно благодаря ему. Он был моим первым наставником. Долгие годы мы работали вместе.
Дильбар Джафар кызы Гулиева родилась в селе Вананд Ордубадского района в 1926 году. Ее отец скончался в Кировске в 1972 году... Вот ее рассказ:
– В те годы не только молодежь, но и люди старшего поколения нередко обращались за советом и помощью в житейских вопросах к Абдуррахману. Он часто общался с молодыми, и с ним советовались именно потому, что он не выдавал себя за человека, знающего больше, чем его собеседник, был неназойлив. Стремился вселить в каждого надежду на лучшее. А еще Абдуррахман всячески старался, чтобы созданные семьи не распадались. Если у кого случались семейные нелады, его неизменно приглашали рассудить спор, и он всегда был объективен и справедлив. Так с его помощью удавалось предотвратить вроде бы неизбежный уже раскол.
Говорит Гамид кербелаи Набат оглы Байрамов. Он родился в 1908 году в селе Лекетах Джульфинского (тогда Абракунисского) района. Подвергся депортации, когда ему исполнилось 28 лет. Отец его скончался в 1960 году и похоронен на азербайджанском кладбище в Кировске:
– Если бы не Абдуррахман, наверное, не дожил бы я до седых волос... Шел 1940 год. Со скотного двора совхоза пропало несколько овец. Прибывшие из Талды-Кургана милиционеры и местные стражи порядка не очень-то и искали воров, а под горячую руку подвернулся я, и они решили, что называется, спихнуть всю вину на "социально-опасный элемент". Следователь быстро состряпал дело и, пользуясь тем, что я плохо владел русским языком, заставил подписать обвинительный протокол. Получил я три года лишения свободы. Отбывать наказание пришлось в тюрьме Комсомольска-на-Амуре. И не знал я, конечно, что в это время Абдуррахман обивал пороги различных инстанций, доказывал чиновникам мою невиновность. На свои скудные средства нанял адвоката, и случилось чудо: двери тюрьмы открылись, и я вышел на свободу уже через три месяца!
Еще одна похожая история случилась в разгар войны в 1942 году. В Казахстане этот год выдался неурожайным, стоял страшный голод. У спецпереселенца Низама Алмамедова была большая семья. Отец уже не мог смотреть в голодные глаза детей и принес тайком с колхозного поля домой килограмма два картофеля. По тем временам это было страшное преступление. Бывало, за горсть зерна давали длительный срок. Низама арестовали. И вновь Абдуррахман Гусейнов ездил в город за адвокатом, тот на судебном процессе сумел доказать невиновность подзащитного, и Низам через непродолжительное время вернулся к семье.
В конце 30-х – начале 40-х годов существовали жесткие законы, запрещавшие спецпереселенцам заниматься торговлей, а, порой, это ведь была единственная возможность, чтобы семья не умерла с голода. Мешади Аббаса Рзаева депортировали в Кировск из селения Бянанияр Джульфинского района. Когда стало совсем невмоготу, он решился продать на поселковом рынке несколько предметов из своего домашнего обихода. Его схватили и препроводили в отделение милиции. И опять Абдуррахман боролся за освобождение отчаявшегося человека. Через 15 дней мешади Аббас вышел на свободу.
Шараф кербелаи Гусейн кызы Гусейновой было шесть лет, когда ее отца, как тогда говорили, "изъяли" из селения Араб Эйджа Шарурского района. Кербелаи Гусейн родился в 1879 году и ушел из жизни в поселке Кировский в 1971. Более 80 лет прожила мать Шараф ханум – Фатма Гусейнова. Она, Шараф Гусейнова, хорошо помнит Абдуррахмана:
– Он прекрасно владел русским языком. В тридцатые годы, наверное, никто из наших депортированных не мог изъясняться лучше, чем он. Абдуррахман всегда с охотой выполнял роль переводчика, и то, что сейчас все азербайджанцы, проживающие по-прежнему в Кировске, освоили русский язык, большая заслуга Абдуррахмана Гусейнова. Этот человек сам постоянно тянулся к знаниям и других к тому же побуждал. Под стать Абдуррахману была его неизменная спутница жизни – Фатма Бегим, любящая, преданная жена и мать.
Гызбести Зейналова раскрывает еще одну сторону характера Абдуррахмана Гусейнова:
– Когда я вместе с семьей приехала в Кировск в начале лета 1937 года, здесь простиралась безжизненная степь. Даже в центре Кировска полностью отсутствовали зеленые насаждения. Первые деревца в поселке стали высаживать депортированные азербайджанцы. А инициатором озеленения был Абдуррахман Гусейнов. Он даже несколько раз объявлял субботники, и все население Кировска – стар и млад – охотно трудилось. Сегодня поселок утопает в зелени. Сам Абдуррахман высадил десятки деревьев и кустарников, появление лесополос – тоже его заслуга.
На свои собственные средства во время войны Абдуррахман добровольно а, кажется, мог бы озлобиться на советские власти, обошедшиеся с ним так несправедливо – неоднократно приобретал продовольствие и теплые вещи для сражающихся на фронте бойцов и командиров Красной армии. И уже после Победы был удостоен медали "За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 г.г.".
Таким запомнили его в Кировске.
В любых жизненных ситуациях Абдуррахман делал протезы бесплатно, при лечении зубов никогда не допускал, чтобы кто-то заплатил ему за труды. Коренастый, крепкого сложения, с неизменно грустным сосредоточенным лицом, Абдуррахман так мастерски удалял больной зуб, что пациент и не чувствовал этого.
Он был весьма неразговорчивым человеком, свидетельствует о нем Садыг Зейналоглы. Правда, в кругу семьи этого не замечалось, особенно, когда подросли сыновья... А вечная печаль на лице – это след пережитых лихих годов, скитаний по тюрьмам и лагерям, не единожды видел он смерть – глаза в глаза...
В 30-40-е годы большинство азербайджанских семей в Кировске еле сводили концы с концами. Абдуррахман никогда не оставлял без внимания обращения людей о помощи и завоевал в Кировске репутацию этакого Дон-Кихота, готового на все ради ближнего.
На протяжении всей своей жизни он как будто всегда следовал глубокой по смыслу мусульманской заповеди: "Не распространяйте нечестия на земле".
Такова же была и Фатма Бегим. Жизнь ее с виду казалась простой: раз в неделю ходила она на базар, чтобы запастись продуктами до воскресенья на всю семью; амбулатория находилась в Кировске буквально в полусотне шагов от дома Гусейновых, поэтому все переселенцы, посещавшие зубного врача, с которыми вместе в поезде оплакивала она потерянную родину, должны были обязательно отобедать у нее. Не угостив хоть чаем, Фатма Бегам никого не отпускала, так как, чтобы посетить зубного врача, люди проходили пешком несколько километров; целыми днями она то стирала, то готовила, то ухаживала за своими детьми. В 1939 году у Гусейновых родилась дочь Сюнбюль, в 1942 – дочь Сюсян, в 1944 – сын Марат, в 1946 и в 1948 годах – дочери Афруз и Светлана. Еще двое детей умерли, будучи совсем маленькими. В 1951 году – родился сын Гусейн...
И это передо мной, Гусейном, в моем сердце, воображении и памяти, разворачиваются теперь картины и образы этого повествования. Одна надежда питает меня: если не передать словом, то хотя бы коснуться того, что пришлось пережить азербайджанцам.
Невозможно выстроить в одну связную цепь мои первые воспоминания о том месте, где я родился. Воспоминания эти, скорее, похожи на вспышки фотокамеры.
Семиречье, голая степь, кое-где юрты, хлипкие саманные домишки казахов. Это позже спецпереселенцы выстроили здесь поселки крепких каменных домов, посадили сады, развели скотину и птицу, проложили дороги. В поселке Кировском все держалось на сахарном заводе, а вокруг – свеклосовхозы. Нас, детей, посылали весной на прополку, а осенью – на сбор свеклы. Трактора рыхлили бороной землю, а мы собирали клубни и ножами обрезали ботву.
Отец в своем деле был асом. Он сам делал все от начала и до конца, а не как теперь – один врач лечит зуб, другой – подтачивает, третий – снимает мерки... В 50-е годы он еще и медицинское училище закончил, официально стал многопрофильным специалистом.
Из многосемейного двухэтажного дома, они назывались там "стандартными", куда отца поселили по приезде, наша семья со временем перебралась в дом, построенный отцом. Это был первый собственный дом в поселке, прямо рядом с больницей. Тут же по соседству жила семья хирурга Ибрагима Измайлова, татарина по национальности, и семья еще одного врача, украинца Дмитриенко. В поселке проживали кавказские (понтийские) греки, корейцы, поближе к войне появились немцы Поволжья, а в 1944-м – чеченцы.
Неподалеку в огромном селе, порядка тридцати тысяч человек, жили семиреченские казаки. Туда, в основном, направляли ссыльных. В 60-е годы, в период "культурной революции" при Мао цзе Дуне замелькали в наших краях китайцы. Этих никто не высылал, они сами бежали из Китая от голода, их принимали, организовывали в колхозы. Руками китайцев, чрезвычайно трудолюбивых, такие колхозы быстро богатели, становились миллионерами. Помню трагикомический случай, происшедший с председателем одного из таких колхозов, Ж.Алдабергеновым. Раньше его хозяйство, как говорится, на боку лежало, а когда китайцы появились, он их набрал на работу, казахам же предоставил возможность заниматься более привычным делом – скотоводством. За два года поднялся у него колхоз в передовые. Ведь китайцы от зари и до зари трудились. Хрущев присвоил ему звание Героя Социалистического Труда, а еще через два года дал вторую звезду Героя. По закону полагалось теперь установить его бюст на родине. Председатель заказал свой бюст в Алма-Ате. И все бы ничего, но дважды Герой совершил роковую ошибку: пригласил телеграммой самого Хрущева на открытие этого бюста. Ну, тот, как известно, горячий был, разозлился, приказал – уволить. И вот из "миллионеров" перевели того председателя в самое отсталое хозяйство.
Как давно это было! Совсем, совсем в другой жизни... В другой стране...
Но вот что важно: менялись вожди, а отношение к безвинно высланным оставалось фактически прежним. В 1947 году на основании Постановления Совета Министров СССР спецпоселенцы, высланные в 1937 году и имевшие хорошие характеристики, были освобождены от спецпоселения, правда, без права проживания в так называемых режимных местностях. С одной стороны, закончились наконец ежемесячные унижения – отмечаться в комендатуре, что ты не выехал в другое село, в другой район, а если выедешь без разрешения, то тебя, как нарушителя, ждет каторга. С другой стороны, уехать куда-то в крупные города или областные центры (не говоря о столице) не было никакой возможности. Все они автоматически считались режимными зонами.
Дело Абдуррахмана Гусейнова, как и сотен тысяч подобных ему жертв сталинизма, было вновь рассмотрено буквально накануне XX съезда КПСС, где была дана оценка репрессиям как преступлению против собственного народа. И что же? 18 августа 1955 года отца вновь взяли на оперативный учет в КГБ. Ложь, сфабрикованная Орбеляном, продолжала свое существование, хотя, согласно приказу КГБ СССР за № 00511 от 12 августа 1954 года, запрещалось брать на оперативный учет граждан, награжденных государственными наградами. И даже после XX съезда, заклеймившего "бериевщину", Абдуррахман Гусейнов продолжал оставаться "политически репрессированным".
При жизни отец так и не был реабилитирован. Это произошло по Закону о реабилитации политически репрессированных в Азербайджане в 20-50-е годы за подписью Президента Азербайджана Алиева Гейдара Али Рза оглы 15 марта 1996 года.
Отец рассказывал, что уже перед войной наша семья не бедствовала: были две коровы, пять-шесть баранов, на большом приусадебном участке вдосталь росло овощей и картофеля. Река была рядом, огород поливать воды вполне хватало.
А меня с детства буквально притягивали машины. Я с них глаз не сводил, хотя мало их в те годы, когда я родился, в наших краях было. Но зато рядом с нашим домом находился гараж, где стояли автомобили "скорой помощи". И вот в 1962 году произошло в нашей семье немалое, по тем временам, событие: отец приобрел "Москвич-407". Он решил, что если не он сам, то мой старший брат водить будет. Но брат в то время уехал в Томск, поступил в Политехнический институт, а отец ведь был уже не молод. Я родился, когда ему исполнилось 56 лет. Он вождение так и не освоил. Машина стояла, и когда отцу требовалось куда-то поехать, он просил одного из водителей больничного гаража, Иваном Прокопьевичем его звали. Здоровый такой был мужик, серьезный...
Так вот – я научился водить визуально. Меня отец часто брал с собой в поездки, и, примостившись сзади, я пожирал глазами каждое движение Ивана Прокопьевича, повторял его мысленно, старался сам сообразить, что, как и для чего делает шофер за рулем. Но, разумеется, себя не выдавал. Вприглядку и затвердил все наизусть.
Как-то, когда отец отлучился из дома, а мама в саду теребила шерсть, я забрался в машину. Ключи у меня поддельные имелись. Шустрый я был и давно лелеял мысль сам прокатиться. А выезжать из гаража надо было задом. Завел я машину, включил заднюю скорость, выехал за ворота. А там моя старшая сестренка играет с подружкой. Глаза у них загорелись: давай, мол, и нас покатай... Мне – 11, ей – 13. Дети... Я, конечно, преисполнился важности, садитесь, говорю. А впереди огромная площадь была. Сейчас-то она заасфальтирована, а тогда был обычный грунт. Выехали мы на площадь, катаемся по кругу. Весело!
Но ведь тогда машин там у нас – одна в час проезжала. А тут шумит и шумит мотор. Мама и вышла посмотреть, что происходит. Увидела нас испугалась. А я – еще больше. Думаю, расскажет отцу, плохо мне придется. Отец строгий был. Детей никогда не бил, но так посмотрит, бывало, что ноги подкашивались... Об этом взгляде многие, кто его знал, говорили.
В нашем поселке жила семья первого президента Азербайджана, который нашу республику в 1918 году создал, – Мамеда Эмина Расулзаде. Сам он сумел выехать за границу, когда советская власть пришла, а семью его потом в Казахстан выслали. Сын его был талантливый художник и у моих старших сестер и брата преподавал в школе рисование. Позже они переехали из этих мест. И вот встречаю недавно в бакинской газете интервью с внуком Мамеда Эмина Раисом, тоже художником. Ему задают вопрос: "А с кем вы там, на поселении в Казахстане общались?" Он отвечает, что отец его особенно уважал Абдуррахмана Гусейнова, который считался аксакалом, и когда приходил к ним в дом, то они, дети, при нем держались тише воды... Такой он внушал им трепет.
Были у меня основания опасаться отца за проделку с машиной. Мотор у меня заглох, девчонки выскочили из машины и убежали. А я сижу, словно окаменевший. Мама подошла, посмотрела на меня и только коротко бросила:
– Загони сейчас же машину в гараж. Отец придет и разберется с тобой.
Я пролепетал: – Хорошо, загоню.
Трогаю – глохнет мотор, трогаю – глохнет...
Она стоит, смотрит. Я взмолился:
– Уходи...
Хотела она Ивана Прокопьевича позвать, но я упросил ее не делать этого. Она еще раз внимательно так посмотрела на меня и ушла. Успокоился я, завел, тронулся, загнал-таки машину в гараж. А на траве, вижу, свежие отпечатки колес остались. Взял я метлу, замел кое-как следы, но все равно заметно было, что машина из гаража выезжала. Маме пришлось сказать, что если она отцу проговорится, то я из дома уйду. Она пообещала не выдавать меня. А тут и отец как раз вернулся, и в тот день, как назло, именно со стороны гаража. Конечно, он обратил внимание на свежие следы. Углядел я, что он наклонился, рассматривает траву. Сердце в пятки ушло. Затаился, жду, что будет.
Он вошел в дом и сразу спрашивает мать: – Фатма Бегим, что, к нам приезжал кто-то? Она отвечает коротко: – Нет. Но он продолжает настаивать: Неужели наша машина выезжала? А мать: – Да нет... Но отец не унимался: – Как нет? Там же следы на траве, я видел. Мать рукой махнула: – Не знаю, кто там заехал-уехал. Я в саду была...
Однако отец не успокоился. Ходит по комнате, думает. Не выдержал: – Я тебя серьезно спрашиваю, выезжала наша машина?
Пришлось матери признаться, что это я, а сама смеется: – У тебя сын уже вырос, а ты все пропустил. Успокойся, он прекрасно с машиной справляется.
Ну, тут и отец улыбнулся. Я осмелел, вылез из своего укрытия, кручусь возле него, но он молчит.
А я ему:
– Папа, почему ты меня не отругаешь? Отец усмехнулся:
– За что? Понимаешь, я очень рад, что ты умеешь водить. Завтра скажу Ивану Прокопьевичу, пусть он тебя еще подучит. – Строго посмотрел на меня и добавил: – Я так считаю, сынок, мужчина должен уметь все. Будет у тебя в жизни возможность – научись самолетом управлять, кораблем... Я не сержусь...
На следующий день приходит с утра Иван Прокопьевич, окинул меня скептическим взглядом, сказал: – Поехали...
Отправились мы с ним на поле рядом со свеклоперерабатывающим заводом, где по осени свеклу складировали. Летом там пусто было. Передал он мне руль, два круга мы сделали.
– Хватит, – остановил меня Иван Прокопьевич. – Чего зря кататься? Ты прирожденный водитель.
Вот ведь как точно углядел он во мне страсть к машинам, мое призвание. Сколько раз отец пытался приохотить меня к стоматологии – я всячески от этого отлынивал. А вот мамин сын от первого брака – Гочали – стал стоматологом, закончил в Перми мединститут, работал в Каспаровской больнице в Баку. Он с нами в Казахстане жил, когда школу заканчивал, и заразился от моего отца увлечением стоматологией. Дядин сын тоже по этим стопам пошел...
После похвалы опытного Ивана Прокопьевича я оказался на седьмом небе от счастья. 11 лет, несмышленыш, а душа к технике тянулась, страшно занимало: как все это устроено? И в школе у меня практически по всем предметам хорошие оценки были, и закончил я ее с отличием. С русским языком – тоже никаких проблем. Родители между собой говорили по-азербайджански, а с детьми – и по-русски, и по-азербайджански. Так что я и родной язык знал.
Строгость и доброжелательность – вот как я назвал бы атмосферу, царящую в нашем доме. Во всех конфликтных ситуациях мама была главной. Но не потому, что последнее слово было за ней, или она всех судила, давала оценки, нет!.. Мудрость ее заключалась в том, что она никогда не спорила, ни на чем открыто не настаивала. Просто высказывала свое мнение и умолкала, предоставляя право каждому подумать самому. Скажет отцу: – Надо бы сделать так-то и так-то. Он настаивает на своем. Что ж, – замечала мать, – делай, как знаешь... И уходила.
Полчаса, час минует. Отец мается, ходит, думает. Да, – говорит наконец, – ты права...
Чувствовали ли мы свою отверженность, некую печать рока на своей судьбе? Были ли в нашем пестром, воистину интернациональном мире какие-то стычки или трения на национальной почве? Я часто слышал впоследствии эти два вопроса, когда люди узнавали историю моей семьи.
Начну со второго вопроса, ответить на который совсем легко: никаких столкновений из-за того, что кто-то рядом был другой национальности, никогда не случалось. Ходили на свадьбы друг к другу, вместе отмечали праздники, уважали обычаи соседей, будь то мусульмане, христиане или вообще неверующие... И нас, детей, этот вирус вражды к иному, чем ты, человеку, никак не затронул. Невозможно даже представить, чтобы кто-то среди нас вдруг начал кичиться: мой народ древнее, образованнее, культурнее... Все это я прочитал черным по белому гораздо позднее, когда вспыхнул карабахский конфликт. Когда углубился в историю взаимоотношений народов в Закавказье.
А на первый вопрос отвечаю так: взрослые – несомненно. Изгнание и муки, предшествующие ему, обустройство с нуля на новом месте, совершенно другой образ жизни, другая среда, к тому же необходимость регулярно отмечаться в комендатуре у садиста Юдина, для которого все мы были просто вредный и опасный сброд, – не могли не травмировать навсегда душу каждого переселенца. Ну, а мы, дети, уже родившиеся и выросшие там, в чужих краях, тоже, так или иначе, несли на себе клеймо отверженности. Но подобное клеймо рождало и дух сопротивления: чем глубже ты задет временем, тем сильнее хочешь от него оторваться. Живешь как бы на опережение...
Мы торжествуем над жизненными невзгодами, противопоставляя им нашу одержимость трудом, творчеством, наконец, любовью... Есть и еще одна жизненная мудрость, которая давалась, правда, с трудом: хочешь быть счастливым – не ройся в памяти. Большинство изнаших отцов и дедов, испытавших изгнание, именно так и старались жить на новом месте, оберегая детей от отравы своих мучительных воспоминаний и не бередя попусту собственных ран, что совсем не значило, будто нам, молодым, не рассказывали о Родине.
Азербайджан представал в этих рассказах далекой обетованной землей, без вины утраченным раем, страной из сказок и снов... И мне, ребенку, слушая эти рассказы, казалось, будто это и я бродил по Нахчиванским горам. В тишине на их голых верхушках слышишь разве что шелест редких сухих былинок... Что сравнится с этими рожденными фантазией образами никогда не бывшего?..
Я побывал впервые в Азербайджане в 1969 году, когда уже закончил первый курс автодорожного института в Ташкенте. А ведь сначала хотел поступать в Томский инженерно-строительный институт на факультет автомобильного транспорта. В этом городе уже учился мой старший брат. Помню, я приехал к нему еще школьником, и город мне очень понравился, но стояло лето. А вот когда я навестил его во время зимних каникул, то угодил как раз в сорокоградусные морозы, да еще шел густой непрерывный снег. Нет, думаю, зачем менять нашу лютую казахстанскую зиму на такую же? Поеду-ка лучше поступать в теплый Ташкент. Так и вышло, что учился я в Узбекистане.
Отец, поскольку долго невыездной был, на родине сумел побывать лишь в конце 70-х годов. Но родня нахчиванская нас изредка навещала. А папин старший брат кербелаи Аббас, не выдержав разлуки, фактически сам на высылку напросился. Приехал к нам и здесь остался, его взяли и приписали к комендатуре, и он тоже больше никуда без специального разрешения поехать не мог.
Маме удалось съездить на родину, когда мне лет пять было. Именно тоска по матери, вдруг охватившая меня, пятилетнего, в момент ее отъезда – в дни, которые я никогда не забуду, – наверное, впервые и по-настоящему пробудила во мне сознание. Начался отсчет моей сознательной жизни. Помню, сидел я за нашим домом, а рядом – быстрая извилистая река. Смотрел на воду. Меня увидела жена моего дяди, подошла и спрашивает: "Ты что здесь один делаешь у реки?" И я ей ответил: "Ты знаешь, у меня мамы нет". Смотрю – а она заплакала...
Чем я был до этого? Просто живущим. Личность началась с этой трещины в детском мирке, с ощущения покинутости, одиночества. С этого озарения смыслом причастности моего "я" к жизни, с ощущения ее хрупкости. Того озарения, которым в совокупности и отмечена двойная природа тоски. Не было больше земли, неба, детской беспечности – было лишь бесконечно тянущееся время отсутствия матери, его жесткая, беспощадная ткань окутывала меня со всех сторон. Внезапно тогда я почувствовал, что моя кровь, мое тело, каждый вдох и все вокруг поражено небытием, почувствовал себя и окружающий мир пустым и легким, как ковыльный пух в степи. Казалось, и меня сейчас подхватит и унесет ветром. А матери – корня, удерживающего, не было подле меня...
В ту первую мою поездку в Азербайджан я не добрался до Нахчивана. Меня просил не ездить туда отец. Загнанная внутрь боль от собственных страданий выплеснулась в страхе за меня, своего сына. Там была пограничная зона, и он опасался, что меня могут остановить, узнать, кто я, задержать... Так что я сдержал слово и просто прожил неделю у своей старшей сестры Сюнбюль в Баку. Закончив в Челябинске институт торговли, она уже работала здесь и, в общем-то, скоро поднялась по служебной лестнице до уровня директора Бакторгодежды. А в то время она снимала комнату в центре города у одной русской женщины. В Нахчиван я попал только в 1975 году перед поступлением в аспирантуру Московского автодорожного института. Я приехал в Баку, чтобы спокойно здесь позаниматься. Там, где я уже работал после окончания института, в Сырдарьинской области Узбекистана, хоть мне и предоставили две комнаты в государственном коттедже, такой возможности не было. В мое холостяцкое жилье набивались по вечерам друзья, и разговоры наши ежедневно переваливали за полночь.
А в Баку, тем временем, окончательно переехали родители. Шел 1972 год, и всякий оперативный учет наконец ликвидировали. Мама настояла на переезде. Отец сопротивлялся. Много сил его было вложено в наше кировское житье. Да и место было красивое, живописное, обихоженное руками ссыльных... Азербайджанцы, русские, греки разбили великолепные сады. Немецкие колхозы так вообще по виду напоминали крошечные осколки Германии: домики, будто пряничные, все побелено, покрашено, цветы кругом, улицы чистейшие. Позади нашего дома от реки небольшое ответвление было, как арычок. Отец особенно это место любил, все говорил матери: "Разве будет у нас в Баку такой арык?" Он, конечно, был человек земли, даже несмотря на свою профессию. Он душой чувствовал ее красоту и силу. Земли – в том огромном философском смысле, когда воспринимаешь ее как основу основ.
В Баку родители купили дом в поселке Разина. Подремонтировали его, а затем переехали. И отец очень мучился из-за отсутствия воды, к которой мы привыкли в Казахстане: такой ледяной, что зубы ломило, чистейшей, будто хрусталь. Та вода напоминала ему горные источники в родной Арафсе...
В Нахчиван в 1975 году меня подбила съездить дочь моего двоюродного брата. Очень ей хотелось там побывать. У ее отца был "Москвич", она сама водила, но в Нахчиван путь неблизкий, поэтому решили, что будем вести машину по очереди. И поехали мы короткой дорогой – через Армению, через Сисиан, родные места моей мамы. Мимо Уруда проехали, издалека видели поселок, где Гейдар Алиевич Алиев родился... У Гориса на трассе замешкались, не знали, где повернуть на Нахчиван. Указатель стоял на армянском... Видим, навстречу нам "Запорожец", шофер – армянин. Остановился. И не только объяснил, как нам дальше ехать, но и километра два впереди нас проехал (хотя направлялся в противоположную сторону), чтобы вывезти на нужную дорогу. Мелочь, кажется, но ведь были же нормальные человеческие отношения!..
В тот раз я до Арафсы не доехал. Мы пробыли в городе несколько дней, впервые познакомился я с нахчиванской родней. Воспоминаниям и разговорам не было конца... От них я и узнал, что дом Гусейновых в Арафсе не сохранился и по-особому, сердцем понял нежелание отца посетить места своего детства и юности. Увидеть такие развалины – значит, заново остро пережить все случившееся тогда, все обиды и несправедливости, нанесенные ему людьми...
