Текст книги "Наркокурьер Лариосик"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Гутен морген, Аусвайс!

Прием в немецком посольстве начинался в восемь, сегодня, а приглашение Юлия Фридриховна обнаружила у себя на столе, в издательстве «Мировая драматургия», без четверти шесть, когда окончательно разложила вдоль длинной стороны стола в порядке возрастания глав перевод с последними правками, уже окончательно выверенный, но внести правки в компьютерный файл она все равно не успевала. В связи с неожиданной находкой, начать писать послесловие к пьесе, тоже заказанное редакцией одновременно с переводом, было делом на сегодня уже совершенно невозможным, несмотря на приготовленный к вечернему процессу сочинительства трехтомник Корнблатта, немецкого драматурга начала века. Мода на него в последнее время стала повсеместной, стартовав одновременно везде: в ведущих столичных театрах, в многочисленных антрепризах и даже – в провинции, и, к радости Юлии Фридриховны, обозначила вызов засилью пошлых и неумных книжек, миллионами разноперых экземпляров, замусоривших московские книжные прилавки. Правда, любимого ею Брехта эта мода тоже заслонила собой, но ненадолго, надеялась она, на время – потом они оба, лучшие в XX веке немецкие драматурги, пойдут рука об руку и непременно с ее, Юлиной, помощью…

Трехтомник был ее собственным, изданным, как ни странно, в Германии, в 1938-м, при фашистах, когда, наоборот, все талантливое выжигалось там на корню, и стоил безумных денег. Достался же он ей почти даром – в обмен на бывшую в употреблении, однако вполне еще пригодную, стиральную машину «Малютка», что без всякой надобности уже восьмой к тому времени постперестроечный год бестолково занимала место у Владика в гараже, на антресолях. Трехтомник содержал все из написанного рано умершим Корнблаттом: пьесы, эссе, переписка с друзьями и почти все о нем: статьи, рецензии, воспоминания. Тогда она и узнала, изучив третий том, что над пьесами Корнблатта в середине тридцатых плакал сентиментальный многодетный Геббельс, идеолог третьего рейха, плакал и рыдал, онанируя в туалете собственной канцелярии. И по этой, вероятно, причине не сжигал его пьесы, а наоборот – приказал издать ставший библиографической ценностью трехтомник.

Владлен Евгеньевич тогда, помнится, поразился обнаружившейся у жены предпринимательской жилке и сделку сумел оценить по достоинству. Сам он немецким не владел, то есть, читал и говорил неплохо, конечно же, но не так все-таки безукоризненно, как владел другими пятью, основными для него, филолога, переводчика и эссеиста, языками – тремя европейскими и двумя восточными.

В отличие от мужа Юлия Фридриховна, имея поразительную одаренность к языкам, к своим пятидесяти шести годам так и не удосужилась отступить хотя бы на полшага в сторону от любимого немецкого, на запад или на восток – неважно, рассматривая такой поступок как предательство по отношению к единственному и неповторимому на целом свете слиянию букв и звуков и их причудливому, гортанно-нежному сочетанию, соединяемым, в свою очередь, в отдельные фразы и законченные предложения так изысканно и органично, как соединить подобное ни в одном другом языке, включая родной, наверняка было бы невозможно.

Конверт с посольским приглашением лежал под первым вариантом рукописи. Край его попал под основание монитора, а может, был прижат так специально, во избежание последующей утери, очень вероятной при таком смешении обычного для Юлии Фридриховны накала творческого градуса со спешкой, сопутствующей каждой сдаче большой и важной работы.

«Алиска, – подумала Юлия Фридриховна. – Ну конечно, Алиска подсунула. Позаботилась…»

Она еще раз перечитала содержимое: «Уважаемый господин… – далее было подчеркнуто и вписано рукой: – Эленбаум. Посольство Германии, лично господин Посол, а также издательство „Люфт“ имеют честь пригласить Вас с супругой на прием, устраиваемый 22 мая с. г. в связи с вручением ежегодной литературной премии лучшему иностранному автору. Начало в 20.00. Туалет вечерний».

«Супруга не пойдет, – мысленно подвела итог прочитанному Юлия Фридриховна, подумав о Владике. – Как обычно, скажет: я по-немецки – ни бум-бум, премия – тоже не наша, жрать стоя не желаю, а бабочка опять душить будет – когда ты резинку перетянешь по новой, наконец, я устал повторять без конца?.. Любовника, жалко, не завела, старая образованная дура, – вздохнула про себя Юлия. – Она посмотрела на часы – было начало восьмого. – А в восемь Алиска придет, немецким заниматься. – Юлия Фридриховна покачала головой, прикинув, что переназначить уже не успеет. – Ладно, Владьке скажу, чтобы извинился перед ней. Попьют чайку, в крайнем случае, с вафельным тортом, там остался еще кусок, надо сказать…»

Алиска работала в той же «Мировой драматургии» младшим редактором и несмотря на молодость уже была в штате. Кроме филфаковского диплома у нее еще имелся языковый, немецкий, и поэтому ее сразу сделали главной Юлиной помощницей по издательским и редакторским делам. Так случилось, что постепенно она стала незаменимой и в делах домашних, ненавидимых Юлией Фридриховной одинаково с другими языками, не имеющими отношения к прямому немецкому или всем видам его диалектов, просочившихся вместе со средневековыми завоевателями кое-куда понемногу – в Шотландию, Голландию, Швейцарию, ну и по легкой зацепивших Скандинавские страны. Алискин немецкий был средним, но по мнению Юлии Фридриховны – никаким, и поэтому бесплатные уроки эти, что она давала помощнице в принудительном порядке, вполне могли рассматриваться ею в качестве частичной компенсации Алиске за доброту и подмогу семейству Эленбаум по быту и во всей остальной, нетворческой части жизни…

…Она быстро накинула жилетку, тканую, как гобелен, любимую еще со времени приобретения ее двенадцать лет назад, в Англии, где по случаю, по пути в Шотландию, ее занесло в маленький городок, в Стрэтфорд, туда, где родился Шекспир, величайший – такая гипотеза была, и у нее на этот счет не было ни малейших сомнений – жулик всех времен и народов, присвоивший труды так и не узнанного миром неизвестного шотландца с настоящими немецкими корнями. Рукопись она оставила разложенной по главам – чтобы не путать, поправила последнюю стопку и подвинула чуть дальше от края стола – не смахнул бы кто. Ненароком бросила взгляд на последнюю страницу, ту, на которой всегда писала справа внизу: Москва, день, месяц. Взгляд упал на заключительное предложение перевода, перед словом «Конец». Юлия еще не остыла от почти законченной работы и, не в состоянии себя преодолеть, сладострастно пробежала ее глазами: «…Тогда она подняла глаза к небу, черному, густо заправленному яркими звездами, – яркими, подумала она, но мертвыми. И тут одна из них, словно услыхав эти ее слова, шевельнулась, стронулась с места и, оставляя световой зеленоватый хвост, ринулась вниз и куда-то в сторону. Секунда, другая, третья… и вот она рассыпалась на едва видимые точки, тысячи маленьких звездочек, уже живых, и каждая из них растаяла в ночи, унося в бесконечность тысячи загаданных желаний, одно из которых принадлежало и ей…»

Трехтомник она убрала в нижний ящик стола и повернула два раза ключ. Времени не оставалось совсем. Успела по пути только прикинуть: «Брючный костюм надену. Вечернее платье мне уже по возрасту неприлично. По спине конопатой…»

Был май, самый его конец, и идти в поселок за водкой сегодня очередь была Мотору. Аусвайс дрых еще со вчера и к завтраку не вылез. Спал он отдельно от Ваучера с Мотором, в собственной брезентовой палатке типа «Туристическая трехместная» – так ему было привычней. Палатке было больше десяти лет, но мокрое она держала как надо, рваной тоже почти не была, и поэтому Аусвайс на нее не обижался.

– Давай заводи мотор, а то разберут всю снова, я те тогда наркоз партизанский по новой устрою, как тот раз, башкой об пенек, и будешь торчать по кайфу – чумичкой, – беззлобно сообщил Ваучер, потянувшись…

Он сцедил слюну через дыру слева. Из той, что выглядывала промеж зубов справа, он не сцеживал обычно, берег, и только лишь пропускал папиросный дым, когда они были, конечно, папиросы или любое другое курево. К любому другому относилось всякое разное, могущее дымить: от размятых меж пальцев (меж большим и средним с безымянным, потому что указательный отсутствовал, уже пятый год как не было его совсем, а был только самозатянувшийся по произвольному направлению рубец) сухих прошлогодних листьев до лучших американских сигарет в красной пачке, с мужиком на ней в парике и воняющих духами с ванилью пополам. Не когда куришь, в смысле, а когда так нюхаешь, до того еще, после как открыл. Таких, с мужиком красным, в том году привозили три раза – раз зимой и два раза летом, потому что жара была тогда сильная, он помнит, и все кругом было сухо, и они с Мотором тогда чуть не угорели насмерть, потому как курили на халяву воняльные эти сигареты без укороту, одну за одной, и запивали водкой все время, а бычки не схоранивали, как обычно, а бросали тут же, на краю леса, ну и, наверное, на мхи попало какие-нибудь и занялось. А они уже сильно пьяные тогда были, в лохмотья, особенно Мотор был. Он, говорил, такие курил, когда еще в той жизни жил, и когда все у него было по-нормальному: и в кино снимался еще, в хороших больше ролях, и с семьей был в ладу, и жена любила, а девки разные, поклонницы таланта, те вообще проходу не давали. На том и погорел – спился на любви народной в кратчайшие сроки, а забыт, неузнаваем и отлучен от дома стал в сроки еще более быстрые – в год с небольшим. И не фальшивые эти курил тогда, с фабрики «Ява» – это только теперь на упаковке написано стало «British-American Tabacco», а на самом деле всё там делают, на «Яве», и не то все равно кладут, что надо внутрь, а кладут чего попало, – а самые настоящие курил, из Америки – из «Березки» или привозные. Но все равно, хоть они и нечестные и блоки сильно в браке фабричном смятые, но по две, а то и по три пачки в одной картонке всегда были годными, и таких, по три, набиралось с одного грузовика до ста раз, а однажды – до двести раз. Они тогда продали сразу половину поселковым и зажили, как никогда. А потом, ночью, их пришли убивать и грабить те же поселковые, потому что думали, у них еще оставалось. У них и оставалось, но не здесь, где спали и жили, а в другом месте, – там потому что не было сыро, и мужики в красном могли не бояться дождя, а здесь – могли…

Их тогда сильно избили, за то, что отдать хотели непокуренный остаток не сразу. Но отдали они таки сразу, вслед за первым сапогом в живот Мотору и в рыло – Ваучеру. После избили снова, за то, что не получилось избить как надо сразу, при проведении опроса и досмотра. С ними мент еще был, тоже с поселка, он не бил сам, но возражений не предъявлял, а стоял больше для виду – показать, что власть в курсе и все по закону. Потом он сказал, когда они уходили:

– Смотри у меня, бля! Если чего, еще вернусь, проверю…

После этого они переселились на другую сторону городской свалки, ближе к Электроуглям. Электроугли были совсем рядом, но свалка была от Москвы. Новое их поселение тоже стало к Москве ближе, но польза от этого им была никакая, даже для бывшего москвича, артиста Мотора, тем более что он все время путался по мозговому кровообращению – где какая сторона направления. А вот край леса был там хуже, чем был тот – редкий и мало дров на огонь, но зато видимость лучше и убегать проще – через одноколейку перескочил и чеши в сторону оврагов, там уж воля…

Там-то, на другом краю, они и сошлись с Аусвайсом, он их и надоумил, как не платить старшому по этому краю за место, в смысле, свалочное. А познакомились они, когда вечером разжигали костер, – опробовать новый очаг из плит, легких таких, пеноблоковых, с гранулами внутри. Плиты эти, надломленные, всех размеров, привозили через день с ЖБИ-17, что в Москве на проспекте Вернадского был, Аусвайс знал это лично – две зимы там околачивался на чердаке напротив и видел. Он еще знал от местных бомжей, что Вернадский этот был лучшим ученым по живой природе, правда, по водной – по рыбам и китам – эхокологом. Они только разожгли, а кто-то как заорет сзади:

– Хальт! Нихт шиссен! Покрышкин ин дер люфт!

Ну, Мотор обоссался сразу от страху, натурально обоссался – у него пузырь был слабый все время, после застуд постоянных, и не проходил никогда до конца, особенно, когда холода. Но могло быть и летом, как сейчас, например, было, и хоть не от простудной причины, но от нервной – точно. А на опушку вышел мужичонка, с бородой нечесаной и в круглых очках железных, ну, как революционер из кино старого, но только заблудший, и его потом назад товарищи наставляют и верят ему после этого, а он все равно предает.

Мужичонка медленно пошел в их направлении с крючком в руке, что крепится на конце палки для ворошения мусора и сортировочной его переборки для добывания полезных ценностей. Ваучер было дернулся. Мужичонка моментально отреагировал – он перехватил ворошилку двумя руками и упер Ваучеру в горло:

– Ахтунг!

Ваучер замер и Мотор тоже.

– Аусвайс! – он постучал крючком перед каждым из них и повторил: – Аусвайс, говорю, сюда!

Оба посмотрели друг на друга, потом на мужика, и Ваучер выдавил:

– Нету ничего больше. Все забрали. С ментом вместе. Правда, нету…

Ему показалось, что упоминание о милицейском присутствии в ходе изъятия последней ликвидной части имущества, добавит правдоподобности и жалостливости его объяснению в адрес незнакомца – не такого уж страшного, бывали и пострашней, но у тех намерения были ясными с первого вида, а от вида этого персонажа ясности не получалось никакой – сплошь загадка и непонятка.

– А-а-а, так это вас на днях отмудохали на той стороне, что ли? – почему-то обрадовался мужик и отложил крючок. – Я в курсе… – он широко улыбнулся, предъявив гнилые зубы. Сбоку сверкнуло желтым, но тускло, через что-то еще. – Аусвайс я, не слыхали? Я на этой стороне с первого дня, с самой свалки.

У Мотора слегка отлегло, мокрое в штанах уже подзабылось, и он спросил:

– А Покрышкин?

– Что, Покрышкин? – не понял Аусвайс.

– Покрышкин при чем? – настырно переспросил Мотор. – Какой дерлюфт?

– А-а-а-а, ты вон о чем, – усмехнулся Аусвайс. – Это ж для испуга надо, для выяснения всех обстоятельств, – грамотно объяснил он, – как элемент устрашения и отвлеченности. Психологи рекомендуют. И социологи… Покрышкин – фигура неадекватная, очень сюда подходит, для внезапности…

– А аусвайс при чем тогда? – спросил Ваучер. – Это-то чего такое?

– Ну, это дело другое совсем, – серьезно сказал Аусвайс. – Это ж имя мое так. Тебя, к примеру, как звать? – он взглянул на Ваучера.

Ваучер ответил, не задумываясь:

– Ваучер, а чего?

– А тебя? – он кивнул Мотору.

– Мотор, – не стал скрывать правды тот. – Мотором.

– А почему так, а не иначе? – загадочно спросил Аусвайс. – Какая за этим правда есть имени?

– Ну, я потому что здесь через них оказался, – вздохнул Ваучер. – Через ваучеры эти. Они говорят, ты квартиру продай через нас, мы, говорят, поможем по реализации на интерес. А на интерес ваучеров купим, на все, и после еще квартиру, другую, для жизни купим тебе, а те ваучеры, что останутся, тоже на интерес вложим, уже на другой, чтоб потом всегда деньгами брать, всю жизнь…

– Ну, а ты чего? – с интересом поглядел на него Аусвайс. – Подписал?

– Ну да, подписал, – обреченно ответил Ваучер. – А как не подпишешь? Они налили – я и подписал чего-то, и они ушли. А потом я про это забыл совсем. А потом переезжать приехали, новые, кто жилье мое купил. А я знать ничего не помнил. Ну, они меня погрузили на их же ЗИЛ и сюда привезли, вместе с барахлом. А я тогда снова пьяный был, так тогда подпало. Они скинули все и уехали, и документов не дали никаких, ни для чего, – он закурил заначенную за брючный отворот последнюю заморскую сигаретину и выпустил дым через правую дырку. – Все через блядей этих. Через баб…

– Это почему же через них? – поинтересовался Аусвайс. – Ты ж сам навалял всего. Самолично…

– А потому и навалял, – задумчиво ответил Ваучер, – что бабы не было никакой рядом нормальной. А то бы, глядишь, и не навалял…

Аусвайс покачал головой, как опытный, умудренный жизнью маклер, черный, не меньше, и спросил Мотора:

– А ты чего такой, по шустрости, что ли?

– Почему? – удивился Мотор. – Я – мотор по работе был, по киносъемкам. Сначала все по ночам кричал: «Внимание! Камера! Мотор! Начали!» И сам сниматься начинал тут же. Я в театре-то и не работал – сразу с кино начинал этого, с блядского. Лучше бы в театр тогда определился, в этот, в блядский, как его, не помню… А потом просто на мотор перешел, накоротке, без добавок. И сейчас, бывает, ору. Ваучер, вон, часто рассказывает. Если не врет… – он недоверчиво покосился на друга сине-желтым глазом и высморкался.

Ваучер сцедил слева и заступился за себя сам:

– Ты, Мотор, говори, да не заговаривайся. Я вообще врать не умею, мне этого не надо. Только ментам, и то по делу, если…

Внезапно он остановился на половине фразы и обернулся к мужичонке:

– Погоди, ты лучше, почему сам Аусвайс, расскажи…

Вопрос этот Аусвайс любил и всегда ждал с нетерпением, иногда хитровански провоцируя возникновение темы касательно имен и кличек.

– Ну, это с зоны я принес, по молодости еще дело было, – довольно начал он раскладывать припрятанную до времени карту. – Я в Польшу тогда попал, по линии комсомола предприятия. А предприятие было – ТЭЦ-двадцать первое. И трансформаторов силовых там было – до ебаной матери. А у меня друг был тоже там, но на складе. Он говорит: ты продай маслица трансформаторного на сторону, у меня его, не на учете которого, – бесчисленно. Мы, говорит, когда срок подходит, старую минералку сливаем с трансформаторов на уничтожение, а после его местами меняем, на другие трансформаторы заполняем, а то, что там было, – в эти льем. А запас складской не тронут получается. Нужна реализация поэтому. Через доверенные источники – как ты…

Ну я и продал на сторону в тот же день. Вынес в ведре, мужика нашел и говорю: купи дешево масло. А он, не будь дурак, и интересуется, чего, мол, да почем. А я, не будь дурак, и говорю, что масло, мол, растительное, из нерафинированной сои. Ну, он палец окунул и купил за бутылку. А после мне сказали, он меня ищет, ну после больницы уже. А меня как раз в делегацию вписали, по комсомольской молодежи, тоже на их ТЭЦ навещать. Через два дня мы на поезд – и тю-тю. А потом с нашей ТЭЦ на ихнюю ТЭЦ позвонили, секретарю нашему, чтоб присмотрел за мной, из милиции. А мне передали, баба его передала, секретарская, что звонили про это. Ну, думаю, пока здесь, дальше надо еще двигать, по политической линии, валить в смысле. В общем, я денег у ребят насобирал по-тихому, сказал, что в стриптиз пойти договорился, голых смотреть, для всех. А сам на поезд – и в сторону с германской границей. Только я думал тогда, что Германия будет ихняя, ну, фашистская была которая, а получилась та, которая наша, ГДР которая. Я вечера дождался – и вперед. Шел, шел, потом полоса картофельная, потом сетка, я подлез и дальше, а границы нету нигде. А потом мне: Хальт! – говорят, – аусвайс! Я им то, се, по политике, мол, несогласный. А они ГДР оказались, ну, считай свои, наши. В общем, пока улаживали, я у них год отсидел в тюрьме, там немецкий подучил и подкормился нормально. И, кстати, зуб лечили заодно. Мой дернули, а желтый поставили, не золотой, а из желтой нержавейки, хорошей. А потом меня нашим передали, по спецэтапу. И еще четыре года чалился, уже на зоне. Там авторитету рассказал, как пострадал, тот со смеху чуть не обоссался, назначил мне Аусвайс кликуху и взял под крыло. Повезло, говорит, тебе баклан, что на меня попал сразу, а то б фиксу твою желтую в первый день уже дернули и, что не рыжье, не поверили б никогда, а когда б узнали потом, что не рыжье, то вовсе замочили б. Ты, как откинешься, прикрывай ее, фиксу-то, а то не ровен час – без мудрости окажешься по зубу… – Аусвайс обвел глазами слушателей, как он делал всегда в этой повествовательной точке, и завершил рассказ: – Ну, а после – как все: на 101-й, в Александров-город, оттуда свалил, и как раз свалку в Электроуглях начали. Я – туда, и здесь – сразу в закон… Потом меня, правда, сместили, но зато не трогают, ворошу любой спецтранспорт и даже до грузовика с фаянсом допуск имею, как старожил…

Мотор с Ваучером слушали Аусвайса, как зачарованные, и ему это понравилось.

– Вот чего, братки, – заявил внезапно незваный гость, – давай-ка я с вами поживу, коммуной, – он на миг смутился, – то есть, в смысле – вы при мне, вместе, в общем.

Шел уже пятый год как Аусвайс, Мотор и Ваучер жили вместе. Зимой бомжевали в Электроуглях, по подвалам, а с мая, с первого тепла, даже, бывало, с середины апреля – на своей стороне, на свалке, ближе к лесу и Москве. Место там уже было их, прописку с Аусвайсовой подсказки они получили у старшого легко – нашли рулон открыточный, с типографии, неразделанный, отсекли плохую часть, порченую, остаток раскроили на открытки, получилось сто шестьдесят одинаковых по красоте, новых, пахнущих еще краской и лаком открыток с художником Куинджи на обороте, а с лица – ночь черная, вода и луна желтая, как Аусвайсова фикса. Связали все бантом и презент старшому – от поселенцев, мол. Ну, тот до красоты такой жаден оказался, презент принял и вопрос закрыл о подушевом оброке.

Ваучер с Мотором каждый раз строились, каждый сезон, материалу было – море разливанное, но они всегда потребляли минимально, и им хватало: пеноблоки – с двух несущих сторон, доски – на перекрытие, пленка – на доски, кирпич – на пленку. С боков – брезент, под себя – картон от апельсинов, сверху – одеяла, каждый год свежие, суконные, по списанию с воинских частей, подушки – в основном с бытовых машин, с Москвы, с центра, где больше ломают. Ну, а по мелочевке: посуда – ложки, плошки, поварешки, одежа – от носков до тулупов и от сандалий с лаковым штиблетом до кирзы и галош на валенки, лекарства, непросроченные даже, ото всего – между насморком и обмороком, ну и хавка всякая, конечно, жратва, то есть: консервы, подмятые по железу, куры лежалые, но отличные, яйца с точками на просмотр и отдельно бой, в картонках, колбасы разные, с зеленцой по краю бывают и без, супы сухие, крошка макароновая и целые тоже, с овощебаз идет много – картошка, еще хорошая, лук репчатый, в середине совсем твердый – верхнее смахнешь, оно мягкое такое, само сползет, оботрешь – и в еду – в суп или так, в нарезку пускать можно, с чем-нибудь, ну а дальше десерты идут: первое дело – чай черный в листах – в пачках надорванных и вразвес, перестоявший, есть и в квадратиках, но он хуже и мелкий – пылью, торты новые совершенно, просто потому что некупленные остались, но исключительно свежайшие, с кремами и розами, дальше в стекле все: компоты, джемы – как варенье сладкие и без костей, горох мозговой зеленый и капуста-квашенка, попадалась мягкая, как каша, но была и хорошая – хрустела каждая по отдельности.

Была еще культурная часть, не сильно спросовая никем, но была: книжки разные, включая с томами, отчеты бухгалтерские в скоросшивателях – хорошо на разжижку, ну и газеты, журналы, кроссворды. Попадались математические справочники – Аусвайс раз заинтересовался и долго листал, учебники всякие – один раз свалились Ваучеру при разгрузке на темя прям в пачке – чуть его не убило тогда натурально, он потом из интереса развязал – познакомиться с характером убийской литературы – и обнаружилось двенадцать учебников, новых, по сопромату, Горного института, все одинаковые, сделанные в 1961 году…

В общем, жаловаться было грех, все было своим, кроме водки, но на нее обычно хватало от продаж или по обменной формуле: товар – водка – товар…

…А еще был май, самый конец, самое оно начиналось по всем видам жизни, кроме одного, не часто, но порой вспоминаемого все ж товарно-сырьевым братством вида, волнительного, нежного и плохо доступного…

…К обеду Мотор вернулся, принеся четыре белых «Завалинки», и они сразу налили. Аусвайс все еще дрых.

– Не будем ждать, – решил Ваучер, – оставим ему на потом.

Они выпили, покурили, потом выпили еще, а уж только потом – сразу еще по две подряд. Хорошо стало необыкновенно, как всегда.

– Эх, бабу бы щас какую, – мечтательно произнес Ваучер. – Для ласки жизни и покоя натуры счастья…

– Для покоя натуры не бабу надо, а женщину, – обиделся почему-то Мотор. – Уж я-то знаю эти дела. Знаешь, они есть какие настоящие? Э-э-э-э…

Из баб на их стороне были только Тонька-косая, что жила со старшим уже лет как десять и хранила ему верную неприкосновенность, Генриетта-висельная, бабушка-под-завязку, потому как она все время вешалась, и все время ее по случаю спасали свои же, с этой стороны, и уже никто серьезно не верил, что она повиснет когда-нибудь хорошо, да Маруха-плечевая, жирная тетка под пятьдесят, закончившая в прошлом году карьеру на трассе МКАД – Курск – МКАД горьковского направления и вышедшая сюда на пенсию по возрасту потребности и спроса на линии этого направления.

– А почему, собственно, плечевая? – спросил как-то Мотор у Аусвайса. – Плечи потому что здоровые у них или ноги – на плечи в кабине потому что?

– Ни то, ни то, – со знанием дела ответил Аусвайс. – Каждая такая обслуживает дорожное плечо, – он вытянул вперед руку и сделал отбивку другой на уровне плеча. – От сих до сих – ее кусок работы, по кэмэ если считать. Потом ей плечо меняют, а на это место другую посылают, для шоферского разнообразия дальнобоя. И так больше с плечей собирают всегда. А плечей этих знаешь, до хуя сколько?..

– …Где ж ее возьмешь-то, настоящую-то такую? – безнадежно поинтересовался Ваучер. – Они с неба, почитай, не валятся. Как Генриетта…

– Сам знаю, – буркнул Мотор и поднялся. – Отолью пойду, скоро с птицефермы машина будет. С синюхой этой дохлой, что Аусвайс всегда просит. Сейчас глаза разлепит, скажет – бульон давай, из синеньких.

Он скрылся за кустом, и там полилось. Внезапно струя прервалась – раньше положенного времени, если судить по выпитому, – потом все стихло…

…Женщина продолжала молча смотреть на Мотора, вернее, на то место, куда он начал было отливать, и, пока он растерянно застегивал штаны, она так ничего и не собралась ему сказать. Теперь он тоже посмотрел на нее внимательно, и его взяла оторопь. Женщина эта выглядела просто удивительно, в смысле, потрясающе удивительно, в смысле, просто потрясающе, хотя понятно было, что за пятьдесят там уже есть… На ней был белый брючный костюм, двубортный, и фиолетовый шарфик на шее, шелковый, который отлично гармонировал с волосами, темными, с выраженной проседью по всей длине волос, собранных сзади в аккуратный пучок. Лицо тоже не могло не задержать на себе взгляд: умные спокойные глаза, даже более чем спокойные – рассеянно-спокойные, тонкий, с едва заметной горбинкой нос, тот, что принято именовать породистым, и, наконец, губы, тоже тонкие, с небольшой родинкой на верхней губе справа. На ногах, под краем брючных манжет, – изящные белые лодочки. То есть они были белые и, наверное, изящные тоже, но сейчас белый цвет их можно было только лишь угадать, да и то с большим трудом, учитывая местные свалочные, далеко не прозрачные гольфстримы, которые им пришлось, флотируя, преодолеть, чтобы добраться до точки Моторова энуреза. В руках у нее не было ничего…

– Вы кто? – неуверенно спросил Мотор, не в состоянии оторвать от женщины глаз. – Вы зачем здесь?

Женщина неуверенно пожала плечами и так же рассеянно подняла на него глаза:

– А вы кто, простите?

– Я – Мотор, – сразу ответил Мотор, закрепляя свое право на имевший место отлив утренней влаги, – местный.

– Местный? – заинтересованно спросила женщина. – А это какое место?

– Это – свалка, электроуглевская. – Он подумал еще и добавил: – Мы тут постоянно…

– Кто постоянно? – снова странно спросила женщина.

– Мы… Постоянно, – настойчиво повторил ответ Мотор. – Я, Ваучер и Аусвайс.

– Аусвайс? – оживилась незнакомка. – Мне не нужен ваш аусвайс, мне необходимо знать все остальное. Я никак не могу уразуметь положение вещей.

– Чьих вещей? – насторожился Мотор, почуяв неладное. – У нас нет ничего, уже проверяли на чужое, все время трясут. Вам чего надо-то?

Она посмотрела на него задумчиво:

– Красиво здесь, правда? – она закинула голову вверх и увидала верхушку сосны. – Вы не помните, я успела позавтракать сегодня?

Мотор еще больше удивился:

– Вы, чего, есть хотите, что ли?

Она все смотрела и смотрела вверх:

– Ну конечно, уже пора, полагаю. А что у нас сегодня, а то я совершенно все забыла, абсолютно все?

«Может, она из санэпидемии, – подумал Мотор, – а тут дуркует вроде как?» Но вслух этого не сказал, а ответил по существу вопроса:

– У нас бульон из синеньких будет скоро, как машина придет – наварим, а то у нас холодильника нет – держать, мы сразу с колес принимаем, чтоб свежей были… По вкусу… – Ему показалось, что он достойно выдержал хитрый закидон, и поэтому все, может, обойдется. – Вы, пойдемте, пойдемте, к нам пойдемте, туда, – он неопределенно махнул в сторону опушки. – Мы там, потому что…

Женщина улыбнулась вежливой интеллигентской улыбкой – он еще помнил глазами – так в его лучшие времена улыбались при согласии чего-нибудь хорошие актрисы – и пошла за Мотором, комментируя его кулинарные прогнозы:

– Любопытно, в высшей степени любопытно. Я обычно синенькие пеку сначала, потом кожицу отделяю, а затем с другими овощами – на цептер. У вас тоже цептер? Про бульон я, признаться, слышу впервые…

– У нас все можно достать, – ответил озадаченный Мотор, выходя из леса. – Главное – знать, машина откуда… И с чем… – Они подошли к лагерю. – Вот, – сказал Мотор, указывая рукой на незнакомку, – вот как…

– Здрасьте! – удивленно произнес Ваучер и кивнул на Мотора. – Это кто такое?

– Так, это мы с вами синенький бульон будем, значит? – весело спросила женщина.

– Кого? – еще больше удивился Ваучер. Он еще хорошо не протрезвел после «Завалинки», первой – которую целиком, и второй – початой с горла почти до низу, но не до самого.

– Это женщина, – объяснил Мотор непонятливому другу. Поскольку он успел в отличие от него отлить первую перекись алкогольного градуса, то был несколько трезвее, и дополнил рассказ: – Из лесу вышла. К нам…

– К нам? – переспросил Ваучер. – Сама пришла? – и теперь уже оглядел ее с ног до головы. А, оглядев, присвистнул. – Погоди, Мотор, так это ты про нее давеча толковал-то – для покоя натуры чтоб, настоящую? А?

Мотор обратился к неизвестной и предложил:

– Да вы присаживайтесь сюда, присаживайтесь лучше. Все поустойчивей будет, чем стоять-то.