Текст книги "Наркокурьер Лариосик"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Дама улыбнулась и присела на ватник, прямо перед их норой.

– Кличут-то как тебя, милая? – исключительно, как ему показалось, вежливо спросил незнакомку Ваучер. – И по батюшке тоже.

– А вы что, не знаете разве? – искренне удивилась женщина. – Как это могло случиться?

– Погоди… – Мотор остановил Ваучера, – не про то интересуешь. – Он налил белого на полстакана и протянул гостье: – Выпейте «Завалинки». Это хорошо вам будет сейчас. Из стеганого. Для памяти…

Дама улыбнулась, благодарно качнула головой, изящным жестом перехватила стакан и выпила легко, без последующего звукового сопровождения.

– Стеганого? – уточнила она. – Вы что имеете в виду?

– Я имею, – попросту стал объяснять Мотор, – что он стеганый, стакан этот вон, – он перехватил у дамы пустую посуду и провел пальцем поперек граненых ребер, – потому, что еще голый есть. Гладкий который, без ребер, как в поезде дают, в скором. Тот хуже – ломкий.

Женщина клюнула носом, не довыяснив последней особенности тарной характеристики.

– Теперь спать, – сказал Мотор и жестом остановил собравшегося что-то сказать Ваучера. – Вон туда, вон, – он приподнял брезентовый полог, взял даму под руку и пропустил вперед. – Ложитесь и отдыхайте с богом, одеялку возьмите, там она есть…

– Спокойной ночи, дорогой, – раздался изнутри гостьин голос, и она сразу затихла.

Коллеги по приключению посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, закурили. Ваучер – через дыру, в бок, а Мотор – прямо, по-обычному.

– Ну, ты дае-е-е-ешь, – изумленно протянул Ваучер. – Ну, прям народный арти-и-и-ист. Этот, как его… У которого баба пропадает… Кио, бля! Вспомнил!

– У него пропала, а у нас появилась, – среагировал без тени юмора Мотор. – Только, я прикидываю, помутнение у нее, – серьезно додиагностировал он ситуацию, – сильное… Разума… Она ж как звать ее не знает даже. Если не косит под ебанько только.

Ваучер задумался… Ситуация анализу не поддавалась совершенно. И поэтому предложение его, родившееся в ходе непредсказуемого мыслительного процесса, не отличалось логикой и разумом, а стало лишь проходным разовым результатом включения одного из органов системы высшей нервно-страдальческой деятельности человека, обогнувшего прямой и понятный путь прогнозируемых химических реакций, протекающих по линии чердака.

Ваучер подумал и сказал:

– Ебанько не ебанько, косит не косит – пусть с нами живет. С тобой и мной. Сразу. Но без Аусвайса. А он – только с нами, как обычно, но у себя в брезентухе и без ее. Как всегда. И вообще: я – придумал, ты – привел. Все…

Аусвайс проснулся к четырем, высунул фотокарточку из палатки и спросил:

– Суп варили? С этими… А то у меня чего-то в голове, со вчера еще…

Мотор протянул ему стакан «Завалинки» и ответил:

– Не привозили еще. На, покамест, заправь голову…

Аусвайс выпил залпом, потом добавил еще полстолько, его сразу пробило, но до того как упасть по новой, к себе, в брезент туристический, он успел все же отдать честь и хрипло крикнуть:

– Хайль Гитлер! Гитлер капут!

Ни женщина в белом, ни Аусвайс так до утра и не проснулись, каждый – по своей непутевой причине.

Ваучер с Мотором, когда потемнело уже сильно, осторожно забрались слева и справа от спящей незнакомки и долго еще лежали в темноте с открытыми глазами и молчали. Тоже по причине – каждый по своей…

Несмотря на оглоушивающую близость свалки, соловьи вблизи нее жили бессчетные и с удовольствием. Этот факт птичьего присутствия становище каждое лето определяло по ранним утрам, если организм по вменяемости соответствовал этому неудобному времени дня. Первый транспорт прибывал обычно не раньше полдесятого-десяти, это в лучшем случае, потому, пока – путевка, наряд, взять, ехать. Да и вывалить – тоже в очередь, если по-хорошему. И других причин просыпаться, кроме эстетических и красоты искусства, не было. Но это – если очень было надо. Если облава, к примеру. Хотя это было только раньше, еще при большевиках. Или, если привозили, опять же, воду. Которую пить. Пить и если кому по медицине, включая помыться. Воду привозил раз в неделю, по воскресеньям, Максимка, местный пожарник, с электроугольного депо, сержант на пожарной машине. До этого все сдавали старшому деньги, за каждого пьющего члена, надо не надо – все одно деньги он брал и отдавал Максимке. А Максимка – половину деповскому механику, старшине, за безопасность тайны, а другую половину – себе. Но все равно, приезжал он еще до шести утра, до начальства, в самые соловьи, если дело летом, и сливал в баки, на краю. Зимой воды было не надо, кто жил здесь и в холод – плавил снег самолично, и хватало на пищевую потребность, а для помыться – ждали первого весеннего Максимкиного привоза. И старшой строго следил потом, чтоб каждый – по ведру, а если кто не сам приходил, а присылал кого, то не давал взять за того воды из принципа справедливости должности. И в такие ранние дни соловьи получались по нужде. По водной нужде окружающей природу среды…

Незнакомка спала тихо, как нутрия, и совершенно не храпела. А Мотор с Ваучером, наоборот, крепились почти до утра, каждый тайно, а под утро захрапели все равно и разбудили соловьев. Соловьи разбудили незнакомку. Она осмотрелась по сторонам, обнаружила спящих рядом слева и справа от нее мужиков и вспомнила…

…Все вспомнила. Все совершенно. Она вспомнила всю свою жизнь по крупицам и мельчайшим деталям. Она хорошо видела и могла воссоздать каждое движение тела и души в этой жизни. Но, поскольку телесных движений, так же, как и внезапно вспомнившихся душевных порывов с начала ее сознательной жизни накопилось не так уж много, всего ничего – со вчерашнего полудня, то ощутить себя в новом, так неожиданно открывшемся пространстве, оказалось для Юлии Фридриховны Эленбаум – матери, жены, бабушки двух внуков – одного в Торонто, другого – в Нью-Йорке, а также – издательского редактора, преподавателя и переводчика с немецкого – вполне по силам, несмотря на ее пятьдесят шесть.

Она выбралась наружу и посмотрела наверх. Шести еще не было, но утренний свет был уже такой яркой силы, что заставил ее зажмуриться. Разбудивший ее соловей сидел на веточке, совсем рядом, быстро крутил головой и часто-часто перепрыгивал с места на место, не обращая на нее никакого внимания, а просто радуясь майскому утру, позволившему, ни от кого не завися, щелкать и петь сколько вздумается. Юлия Фридриховна скинула лодочки, которые в связи со вчерашним белым так и оставались на ней всю ночь, и сладострастно растерла ступни руками.

«А где же зеркало? – пришло ей в голову. Она вынула заколку из пучка на голове, волосы рассыпались по плечам. Она тряхнула головой. – И зубная щетка…»

Настроение было отличным, хотелось радоваться жизни. В поисках предметов гигиенической необходимости она заглянула внутрь постройки, туда, где было ее лежбище, и повторно обнаружила мужиков. Оба лежали уже на спине и дружно похрапывали. Лица их были родными и хорошо знакомыми. Слева спал Мотор. Она протянула руку и подергала его за штанину:

– Мотор! Мото-о-ор!

Мотор открыл левый глаз, пошевелил им туда-сюда и остановил на объекте. Потом попытался открыть второй, но тот плохо разлеплялся, и тогда он помог ему рукой. Какое-то время оба глаза смотрели вперед, на темный, явно женский контур, освещенный загадочным сиянием, но ничего, объясняющего такой феномен, так и не смогли придумать…

Внезапно он вспомнил… Вспомнил! Вспомнил и хлопнул себя по лбу, соединив в этом ударе все накопившиеся и переработанные за ночь чувства: смесь восторга, удивления, недоверия, горделивого самоуважения, остатков страха, легкого похмелья и жжения в мочевом пузыре.

– Бля-я-я… – тихо протянул Мотор себе под нос и посмотрел на Ваучера. – Бля-я-я… – он приподнялся на локте, шмыгнул носом, втягивая внутрь организма утренние сопли, и указал материализовавшемуся привидению пальцем на Ваучера: – Это Ваучер. Помнишь?

Женщина в белом улыбнулась.

– Естественно, а кто же еще? – она на секунду задумалась. – У меня такое чувство, что с памятью не все в порядке, – она пожала плечами. – Представляешь, не могу вспомнить, где у нас все лежит: полотенце, паста, белье и… кстати, вода где у нас, тоже не понимаю. Отфильтрованная.

Момент, когда она перешла с Мотором на «ты», совершенно никак не отразился на работоспособности ее коммуникационных систем, и новое обращение это мягко и органично опустилось рядом, на землю, вернее, чуть выше – на апельсиновые картоны лежбища.

Мотор толканул Ваучера. Тот раздирал глаза приблизительно по той же схеме – последовательно, с промежуточным результатом адаптации в действительность окружения. А когда разодрал и, тоже вперив их в Юлию Фридриховну, подержал на ней немного, то сказал лишь одно, и тоже впопад:

– Бля-я-я…

– Доброе утро! – совершенно не придав значения лингвистическим премудростям, поздоровалась вчерашняя незнакомка. – Как спалось?

Ваучер приоткрыл было рот, но оттуда выполз слюновой пузырь, крепкий, потому что сделан был из ночной, густой, не сменившейся еще слюны, и не позволил его обладателю развернуть вразумительный ответ по существу спрошенного. Пузырь лопнул, и из Ваучерова рта прорвалось лишь то, что сумело просочиться без перекрывавших его помех:

– Бля-я-я…

– Слышали уже, – недовольно отреагировал Мотор, как совершенно непричастный к темной стороне жизни. – Уже ни к чему блякать-то. Вода где у нас, говорю? И как спалось, говорят, тоже?

Ваучер пораженно посмотрел на Мотора и растерянно ответил:

– Так воскресенье ж сегодня. К Максимке надо идти. А оно у Аусвайса в брезенте.

– Кто в брезенте? – с интересом переспросила Юлия Фридриховна. – Воскресенье?

– Да ведро в брезенте, в палатке у него. Аусвайс знает.

– В документе, то есть, это изложено? – не поняла женщина. – Ты сказал – аусвайс?

Перейти на «ты» с Ваучером тоже для Юлии никакого труда не составило, и тоже прошло для всех совершенно незамеченным.

– Ну да, Аусвайс, кто ж еще? – Ваучер кивнул в сторону улицы. – Надо будить его, и пусть идет в очередь, а мы тогда после, – он встал, сделал пару шагов в сторону и подергал за просевший шнур палаточной тяги, соединявший брезентовое обиталище типа «на троих» с соловьиным деревом. – Э-э-э-э!

Внутри зашевелилось, брезент разошелся по фронту беспокойства события, оттуда высунулось бородатое и нечесаное явление природы и тупо уставилось в пространство.

– Вон он, Аусвайс-то! – прокомментировал вновь открытые обстоятельства Мотор и крикнул в его сторону: – Ведро доставай, Максимкино!

– Гутен морген, герр Аусвайс! – Юлия Фридриховна встала и с вежливой улыбкой сделала шаг в его направлении. Потом оглянулась на Мотора и тихо спросила: – Ты говоришь, он с нами живет?

Мотор подскочил на месте:

– Не, не, не! Какой – с нами? Мы – отдельно, он только так, рядом, и хозяйство вместе и все остальное тоже. А так – не вместе. Так – мы с Ваучером вместе, а по свалке, если ворошить, то – вместе, и с ним тоже, с Аусвайсом.

Ни Юлия Фридриховна, по причине недостаточной переводческой подготовленности, ни сам Аусвайс, по причине полного неврубания в зачинающуюся мизансцену при отсутствии очков на не проснувшейся как надо физиономии, не ощутили кроме междометий «не-не-не!» ни единого намека на причинно-следственную связь отдельных частей, озвученных Мотором, да еще в такую рань. Безусловное понимание услышанного проявил лишь Ваучер. Подобный комментарий партнера по бизнесу и жизни он разделял полностью, но до поры до времени решил помолчать.

Аусвайс пошарил в палатке, за спиной, выудил оттуда и нацепил на нос круглые железяки с затуманенными окулярами и вновь осмотрел пространство, но уже гораздо осмысленней. Тут-то его утренний взор и натолкнулся на двубортно ограненный силуэт. Последовательно осмотрев Юлию Фридриховну от пят и выше, а затем – наоборот, от головы и ниже, он прикрыл глаза, подержал их так немного, соединяя части увиденного в единое целое, и снова открыл. Видение белого колера стояло там же – на полдороге от постройки до палатки.

– Скажи… – попросил его Ваучер, – ну…

– Бля-а-а-а… – протянул Аусвайс, – бля буду…

– Значит, так! – решительно перехватил инициативу Мотор. – Мы с ней, – он кивнул в Юлину сторону, – сейчас за водой займем. А вы подходите. А после вы воду вернете, а мы с ней, – он снова кивнул туда же, – пойдем приодеть ее поищем, чтоб не белое было и с сапогами, туда же, где вода и еще дальше. А вы пока жрать сделайте… – Он повернулся к Юле: – Гут?

– Я, я, гут! – оживилась женщина. – Зер гут!

– Немка! – Аусвайс окончательно пришел в себя и вытянул в направлении женщины заскорузлый указательный палец. – Бля буду, немка натуральная. Германская!..

Так что, Немкой, в предварительном порядке, незнакомка стала с момента, когда впервые была представлена Аусвайсу, а в окончательном – когда они вернулись с Мотором после удачного похода за здешним секонд-хэндом, и Мотор на кликуху тоже согласился, внутренне и внешне, потому что понимал, что это справедливо по сути получившихся вещей и хода всей истории появления женщины в белом. Настоящей женщины – тут он маху дать не мог, это не красный тебе мужик в парике, это – живое, женское и нос с горбинкой. Новое имя свое Юлия Фридриховна восприняла сразу так, как будто проносила его, по крайней мере, жизнь и еще пару раз по столько же – до. Неудобства же у нее были совсем другого, первого, как водится, рода. Рассматривая с начального дня Мотора и Ваучера как людей исключительно родного свойства, где-то в обозначенном ею мысленно плавающем промежутке между мужьями и родными братьями, а Аусвайса – как усредненного ближайшегородственника-доброгососеда-дачногогостя-другасемьи-милейшегочеловека, она не сочла возможным пустить на свалочный самотек вопросы личной гигиены всего сообщества в целом и отдельно – собственные элементарные нужды в необходимом смысле потребительской ценности их эксплуатации. Поэтому на второй день лесного бытия Немка уже имела словесный список всплывших из памятных особенностей мозгового устройства на поверхность вещей, о необходимости которых заявила просительно, но громогласно: белая, без пошлого рисунка туалетная бумага вместо черно-белой газетной продукции, паста и щетка для зубов; такое, не помню как называется, но направляется под мышки и делает пф-ф-ф, и еще есть, шариком катается, мыло должно хорошо пахнуть, лучше яблоком, зеленым, а не это – темное и твердое. Туда же: полотенца – много, вата, салфетки, столбики для губ, красные, и чтобы щелкать ногти – такая штучка… из двух штучек, потом – ровными делать – такая штучка… длинная, вжик-вжик и, наконец, мягкие такие – посуду мыть и пена для этого, с лимонным запахом и бутылкой желтого цвета, тоже как лимон и нарисован тоже лимон. Да, еще где все хранить. А подушку – одну длинную. И одноразовых скатертей. И белья еще…

Мотор отнесся к перечню с пониманием, но ничего не запомнил и решил налить. Аусвайс усмехнулся и посмотрел на Немку, как на сумасшедшую, и тоже налил. А Ваучер вообще ничему не удивился. Кроме как спросил кое-что очень его задевшее:

– Почему туалетная бумага белая должна? Именно без рисунка. Чем тебе рисунок жопе помешал?

Иронию вопроса, в общем, от сарказма темы, в частности, Ваучер в отличие от Немки отличал неважно и потому спросил про жопу прямо в лоб.

Правильный ответ Немка чувствовала, вернее чувствовала, что знала, но сложить его в объяснение не смогла, чем обрадовала Ваучера, и он ей тоже налил. Поэтому вышло все по-хорошему, и в итоге озвученный на опушке свалочного леса список был выполнен бригадой с перевыполнением, и к нему, по зловещему энтузиазму Аусвайса, были добавлены: жидкость для протирки оконных стекол, воск для тонкой полировки кузовов автомобилей, финский состав для мытья керамических унитазов и четыре перегоревших зеркальных электрических фотолампочки Ильича – назло, чтоб не очень умничала про список. Жили и без него нормально…

Теперь, после первого похода и сразу за тем – второго, одета Немка была правильно и не стыдно было уже брать ее с собой на ворошилку. Почти новая хэбэ роба, по-летнему тонкая, ее возили с камвольного комбината, и всегда хватало и в запас оставить на потом, и на обмен в поселок тоже. Сапоги кирзовые, отличные, совершенно новые, только низкие, потому что голенища перерублены пополам по акту уничтожения из-за перехранения по затоварке. Это – раз в год, с карьера машина – надо знать когда. А что короткие – еще лучше, но – когда не ворошить, а так, жить. Если ворошить, то надо длинные, эти всегда не новые будут, но крепкие, с в/ч-2864 возят, те – часто. Ну и все другое – по вкусу: трусы, носки, ушанки-море. И все новое. Почти…

Белый костюм ее двубортный заботливый Мотор свернул и убрал под картон – на выход. Лодочки тоже сунул. А вместо утерянной в первую ночь заколки он притащил Немке семь косынок разных – с понедельника по воскресенье чтоб, и был страшно горд придумкой своей ежедневной красоты Немке на голову. И Немка, если забывала повязывать, он ей деликатно подкладывал на самый вид, и она брала.

Настороже Аусвайс по новой жизни их коммуны состоял только первые дней пять-шесть – присматривался и удивлялся ловкости Немкиной причастности. А потому плохо доверял такой новости. Доверял плохо, но спать валился к себе в брезент всегда первый, потому, от восьми и после – уже не мог противостоять вялости природы сна. То, что спать все другие начинали не в то же время, а кто как, почему-то бесило его еще больше, чем он из-за этого злился до Немки.

Спала Немка посередине жилища, а они – по краям. Они заваливались раньше, но стелила теперь всегда она. Сначала одеяла, потом добытое цветастое, потом опять одеяла, потом их подушки, потом свою длинную между их простых. Вечером поначалу они сидели просто и жгли у костра, просто так, потому что дрова, но зато всегда выпивали, потому что летом всегда было, потому что товар с ворошилки всегда был сухой и обменный…

Со второй недели приваливших видоизменений Немка пошла ходить на ворошилку тоже. Аусвайс раздобрился и инвестировал ей свой крючок от возникших у него щедрот по причинной связи духа соперничества с остальной коммуной в силу догадки. Удача у Немки была особой, как грибной. Она сразу стала выворашивать с машин предметы жизни, которые раньше сообщество не рассматривало в смысле своей нужды или привлекательности взаимоотношений с поселковыми. С первого своего захода Немка выворошила от московской машины, которая на разломанных домах ездит, к примеру, тяжелую кривую вроде тарелку, вытянутую, желто-зеленую, как будто ржавую, но черную, с такой же железной бабой от нее вверх, с рыбьим хвостом. По цвету нанесения железо походило на Аусвайсов зуб мудрости, мудрый фикс. Немка присела с тарелкой, тут же, под машиной, крючок отложила вбок и сказала тихо:

– Чудо просто. Поверить не могу. Югендстиль…

И тарелку снесла домой и стала мыть с порошком, а потом только разрешила засирать ее по новой – окурками – и давить об нее тоже. Потом еще находила много бесполезного назначения и каждый раз опять «чудом» назначала. Зато для себя отворашивала всегда самое невзрачное, для одежды – без цветов и узоров, и оборок, и кружав, и прочих плиссе-гофре. Маруха-плечевая, та, наоборот, брала все поцветастей чтоб и бархатное любила, поэтому Немка ей не пришлась, и она ее один раз от машины оттеснила, но Немка удивленно так бровью повела и ничего не сказала, но посмотрела с какой-то проникновенностью насквозь Марухи, и та отступила и перестала оттеснять. Там же был старшой и отметил с уважением, и прописал Немку тоже без оброка, но только с ведром воды коммуне в плюс. А Генриетте-висельной, она, наоборот, пришлась по душе отчаянно, потому, что Немка ее один раз пропустила перед собой ворошить с фарфоровой машины, а там – почти все в цене, что привозят, кроме боя, а кривое или непропеченое, или без глазури по краю – это тоже идет на ура, не за деньги, но на «Завалинку» – точно на ура, и Генриетта ее после дочкой назвала и к стойбищу подходить стала иногда, но Аусвайса побаивалась еще с тех времен, пока он главным был, в начале свалки, как и она тоже с самого начала была, и поэтому только глядела на их стойбище из-за деревьев, но Немку полюбила…

Когда Немка не ворошила, она стала готовить всем есть, и все время – разное по вкусу. Она разогревала сковороду, например, в очаге и, пока грелась, Немка в банке перемешивала яйцевый бой с водой и солью, долго-долго и очень настойчиво, и дренькала внутри банки вилкой, от стенки до другой, чтобы сильно провоздушить яйца, и получалось такое нежное потом и неведомое, что ускользало само и ничего было не понятно, но обалденно. Но зато после она вспомнила про кофий. Не сразу. Сначала она просто мучилась от ненужных причин, а воспоминание не шло как надо. Это было всякий раз утром, после когда она говорила:

– Гутен морген, Аусвайс!

И тот кивал ей обычно и тоже по-немецки реагировал в зависимости от посталконавтской зависимости:

– Гутен таг! – или: – Зи ферштейн, – или: – Вас из дас, – или: – Зер гут, – или: – Зиг Хайль! – или: – Гитлер капут, – или в лучшем духе спросонья – про дерлюфт и Покрышкина, а в худшем – говорил: – Да, пошли все к ебаной матери!

И снова, как всегда, плохие слова пролетали Немку насквозь, не задерживаясь в теле и не влияя на расположение, а добрые вызывали ответственную радость. Но кофий она все ж добила, потому что рано или поздно достигла узнавания поиска. Вызнал про кофий Мотор, поняв прицел утренней Немкиной маяты. Он вспомнил, как похоже маялась одна актриса одним утром в Мукачеве на съемках, где он тоже был и пришел утром к ней в номер с надеждой. А она уже тогда мучалась и не спала, и сказала ему:

– Заинька, одна чашка кофе – и я твоя…

И он тогда достал, принес и стал ее. Как было обещано…

– Тебе кофий надо, Немочка, – сказал Мотор в начале второй недели изысканий ума. – Я понял. Который черного… – и на другой день, не выворошив ничего на это похожего, купил в поселке за деньги, не коммунские, а заныканные, свои.

Продукт был растворимый и самый дешевый, но зато закрытый в железной банке, и написано на боку, что произведен из лучших сортов бразильских кофейных зерен. Тогда Немка глотнула сразу с кипятком, а после поцеловала Мотора в щеку и стерла после себя помаду. И снова он вспомнил, что так кто-то уже делал в той его жизни, и у него ослабло в мочевом пузыре мочеточника, и он сразу отошел к лесу в ожидании нужды, чтобы успеть.

Ваучер тоже попробовал знойный экстракт из Бразилии, но сразу отказался по причине уверенной неусвояемости горечи. К продукту, как ни странно, причастился Аусвайс, как бывший иностранец, а, может, из принципа неравновесия коллектива, который с каждым днем все обвыкательней вживался в женское общество окружения Немки, и к началу третьей недели продвинутого с ее появлением комфорта существования уже плохо вспоминал суть прошлой жизни бытия – без воздуховодных яиц и мягкой жопной бумаги.

Мыться Немка хотела часто и мыться стеснялась. Она брала всегда ведро, тазик, все причиндалы, замену на себя с камвольной машины и шла за опушку, где не было соловьев, но начинались уже грибы, еще не с пола, а на деревьях и пнях – вешенки и похожие на них другие. Их она часто приносила после мытья и объясняла про содержание вторичных белков и полезность протеинов, и поэтому расход воды был сильно больше из-за помывок тела и грибов. Но грибы знала как надо есть. И ели. И тут уже без принципа неравновесия, потому что снова вкусно было – обожресся. Как-то она помыла посуду с лимоном и сказала:

– Боже праведный, какое счастье быть свободной! Почему я не помню всего этого раньше? Ты не поверишь, Ваучер, – немка обернулась к нему с мокрой губкой в руках, – я забыла, сколько мне лет, представляешь? – она сняла резиновые перчатки. – Мы здесь с какого времени живем, не припомнишь?

Ваучер переглянулся с Мотором и неуверенно ответил:

– Так, всегда жили… Раньше только на той стороне, где менты, а сейчас всегда здесь живем.

Немка улыбнулась чему-то своему и снова спросила:

– А где дети наши сейчас? Когда они были в последний раз, не помнишь?

Ваучер беспомощно посмотрел на Мотора. Тот пожал плечами. Внезапно Ваучер предложил:

– Тебе налить, Немочка?

Расчет на внезапность предложения был интересный, и она с радостью согласилась. Потому, что заявленное ею счастье на свежем воздухе обязательно требовало поддержки чувства изнутри, и не только по химии головного процесса, а еще по переварке огненного градуса снаружи, для дополнительной силы этого счастья. А поэтому, забыв о детях, ответила:

– Конечно, милый…

Посреди ночи, ближе даже к утру, Мотор заворочался, а потом резко, с повелительной интонацией рта выкрикнул на потолок лежбища:

– Мотор!!!

Ваучер продолжал спать в предрассветном столбняке, а Немке повезло проснуться и осмотреть Мотора снаружи. Мотор творчески шевелил губами и, судя по нервной почве, снимал последний кадр событий.

– Камера… – прошептал он вдогонку. – Еще дубль, пошел, пошел, поехал…

Немка склонилась над ним и погладила по лбу. Лоб был горячим, как призыв, но Мотора при этом било дрожью по всему организму снаружи. Она задрала Моторову хэбэ, потом свою и прижалась к нему всем телом, для близости здоровья болезни. Мотор еще раз неслышно пошевелил губами и затих. А Юлия Фридриховна еще подождала, а потом так прижатой и заснула, только через тонкую майку «ММКФ – 1995. Интерфест. Москва». Под самое уже утро Ваучер, обнаружив рукой женскую пропажу на пустой середине, сделал сдвиг в сторону выздоровления Мотора и тоже прижался к ним с другой, здоровой, от Немки стороны болезни. Проснулись они на утро вместе, потому что образовали в темноте ночи единый тройной организм совмещения семьи и брака. Они посмотрели друг на дружку, без слов приветствия, и разом поняли, что сдвинулась какая-то важная жилка в тройном организме, одна, общая для них всех железа совпадения параметра.

Когда они выбрались из постройки, все вместе, единовременно синхронно, Аусвайс уже не спал, а, как Ваучер, выпускал через право дым, назад в брезент, чтоб не было комаров на потом. Вид у него добрым не был.

– Гутен морген, Аусвайс, – улыбнулась Немка. – Как спалось?

Аусвайс глянул исподлобья:

– Данке шон, херово! – он сплюнул через лево и задал вопрос прояснения: – А ты, я гляжу, тоже херово, но наоборот.

Ввязываться троица не стала, а Немка просто не уловила шутки намека, и Ваучер сказал:

– Сегодня мне идти за белым, пойду я… И кофий вышло вчера весь – тоже пойду…

– Я пойду! – с агрессией в звуке интонации объявил Аусвайс. – А вы тут сами… Оставайтесь…

– Ну и отлично! – весело сказала Немка. – Тогда всем – умываться и готовиться к завтраку! – она посмотрела на всех по очереди. – Да, мальчики?

Аусвайс охнул от ненависти и убрел вдоль свалки, на поселок. Немка сделала еду из банок, оставила горячей и поспешила на свалку, сообщив:

– Мне сегодня надо непременно. Скоро аптека будет, я должна присутствовать.

Она подхватила подарочный крючок, поменяла короткую кирзу на длинную и бодро пошагала к зоне разгрузки. Мотор взял в руку ложку и задумчиво обозначил мысль:

– Слышь, Ваучер, а повезло нам все ж с Немкой-то, да? А то вот я думаю теперь – а как же без Немки-то было, а?

Ваучер согласно кивнул и тоже взял ложку:

– Хуй его знает как, сам не понимаю теперь.

Они посидели в молчаливой думе взаимности, не приступая к Немкиной стряпне. Мотор отложил ложку обратно:

– Слышь, Ваучер, а ведь ее ищут, а?

Ваучер не стал проявлять искреннего несогласия и тихо согласился:

– Я знаю… – и тоже убрал ложку, где была.

Мотор снова взял ложку:

– Ну и до каких будет неизвестность, как думаешь?

– А до тех, пока не найдут, – предложил изящный вариант сути версии партнер по счастью и тоже вернул ложку к себе. – Давай, Аусвайс вернется, спросим, а? – предложил он рассмотрение на затяжку. – Он же хитрожопый, Аусвайс-то.

– А если раньше найдут, у нас найдут если – нам что тогда, кирдык выйдет? – решил продолжить тему волнения Мотор.

– А чего, кирдык-то? – внутренне не согласился Ваучер, а наружне объяснил: – Мы сидим – она идет, мы – спать, она – тоже, сама. Мы ничего не знаем про нее, и она ничего не знает про себя, мы жрать сели – она с нами, мы ворошить пошли – она тоже пошла. Это ее воля, а нам – право.

– А кирдык? – несмотря на подробность доведения переузнал Мотор. – С ним-то как?

– Я считаю, оставим как есть, на риск, – твердо завершил обнаружение Ваучер. – Это дело священное. И доброе для нее. Смотри, как она от свалочной жизни зарозовелась – никаких румян не надо ходить.

– А если сама опомнится? – неожиданный поворот темы возник внезапно в непредсказуемости Моторова рассудка. – Опомнится, а после заложит насмерть, по факту недонесения?

Вопрос этот прозвучал, как настоящий для Ваучера врасплох. И тогда он оформил окончательно:

– Не опомнится. Пиздец. Точка! А опомнится – мы ей сами кирдык сделаем, если что…

Аусвайс вернулся с водкой и был не по образу поведения довольным и приподнятым. Они выпили, но совет уже решать не стали – тема себя исчерпала до Аусвайсова возврата…

С этого дня произошло обновление общения Немки с Мотором и Ваучером в сторону нежного признания отношений и непривычной им ласки проживания. Аусвайс по этим делам держал нейтралитет, но чего-то, казалось, выжидал, держа за пазухой булыжную неожиданность. Он по-прежнему валился сильно раньше других, но все равно обладал знанием, что с той поры, как они вылезли утром вместе, полноценной тройкой, спать уходить стали вечером тоже теперь тройкой, сдружив время залегания. Не знал он только – что там в логове и как. А там было так: они укладывались, после Немка целовала каждого на ночь, говорила «доброй ночи» и прижималась к одному близко и проваливалась сиюминутно в сновидение. А потом, к утру ближе, – к другому, и тоже по родственной обнимке.

Однако булыжная недвижимость на груди у Аусвайса раскалилась к середине лета до градуса полной неприязни к происходящему за границей дозволенного, и он решил определяться по большому счету. Утром он дождался своего «гутен морген», вместе со всеми принял питание по расчету, налил всем поровну, но много, а потом – пока Немка ушла в лес с ведром и тазом – уведомил извещение:

– Ну, вот что, браты! – начал он из неожиданного далека. – Я глядеть этого больше не желаю, и не будет так теперь.

– Чего не будет-то? – не врубился Ваучер. – Чего не глядеть-то?

– А того не глядеть, как вы с Немкой живете за так, как положено будто, а я вроде ни при чем остаюсь, в брезенте на троих.

Мотор вытаращил глаза с удивлением выражения и спросил:

– Ты что, Аусвайс, охуел на минутку? Это ж наша с Ваучером баба, мы ее нашли и к нам на постой определили. И она пошла с удовольствием. И теперь все делает и для тебя тоже по быту жизни. Мы ж с Ваучером ее любим теперь, как родную, и зла на нее не держим никакого. А только в радость. Ты забыл, поди, что такое радость, когда от бабы. Мы ее не трогаем даже – так просто любим.