Текст книги "Наркокурьер Лариосик"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Следующая станция – «Копакабана»!

– Осторожно, двери закрываются! Следующая станция – «Новослободская»!

В этот момент очки у меня сползли на кончик носа, и спасти их от падения удалось лишь в самый последний момент. Незадолго до этого я выяснил, что легкий пластик для моей оправы в отличие от тяжелых стекол стоит на сто сорок рублей больше, и я решил на этом сэкономить. Очки были первые – и сразу – +1,75. Тогда я еще, помню, порадовался, что не +2, потому что, как вычитал в медицинской книжке, такое падение зрения по дальнозоркости для пятидесятилетнего возраста даже чуть меньше допускаемого наукой ухудшения глазастости. Тем более что полтинник мой намечался через полтора года, если я только снова чего-нибудь не путаю в силу недостаточно быстрого мозгового кровообращения. Если бы я знал, что эти отечественные стекла весят столько, что постоянно будут стягивать очки вниз, в направлении земного тяготения, я бы, конечно, трижды подумал для начала, прежде чем выбивать чек. Кроме того, кто же знал, что с этого момента – я имею в виду точку начала ношения очков – так резко начнет увлажняться переносица и смазывать потной жижей металлическую дужку оправы, обеспечивая ей легкое и раздражительное сползание.

Поезд дернулся, но я успел. Дужка очков уже крепко сидела у меня в руке, в той самой правой руке, что держала перед глазами журнал «Катера и яхты», развернутый на статье, объясняющей различия между постоянным балластным килем для морских яхт, килем обыкновенным и швертом. В общем, очки уцелели, но журнал вывалился из руки и улетел на пол вагона. Я нацепил очки на прежнее место и нагнулся. Сзади хрякнуло: несильно и не слишком больно, но хватило для того, чтобы понять, что – у меня. Таким образом, подцепить «Катера и яхты» с первого захода не вышло и поэтому пришлось присесть. И именно в этот неловкий момент взгляд мой, уже вооруженный по новой, уперся в чьи-то стройные ноги и вынудил меня задержаться в нелепом положении еще неизвестно сколько времени. Я говорю «неизвестно сколько», потому что, когда я очнулся наконец, то обнаружил, что двери снова закрываются, но это уже была не «Новослободская», а что-то другое, а расслышать я толком не успел.

Стояло жаркое московское лето, и девушка, которой принадлежали прекрасные конечности, была в мини-юбке, предельно короткой и узкой, в обтяжку. Лица ее я не видел, тем более что она что-то читала, тетрадку какую-то, полностью его перекрывающую, но взгляд мой тем временем пополз выше, вдоль гладкой смуглой кожи ног, обследовал коленные чашечки, острые, но достаточно округленные по форме, а затем как-то само собой получилось, что он поплыл еще дальше, в глубину, вдоль бедер, и плыл до тех пор, пока не высветилась узкая белая полоска трусиков, – оттуда, из плохо скрываемого в вагонном полусвете запретного промежутка между бедрами и краем юбки. То, что трусики на девушке были шелковые, мне было понятно с бесспорной очевидностью: просто стало ясно сразу и без объяснения причин. Где-то внутри екнуло и сразу вслед за этим гулко отдалось в затылке. Я резко захлопнул глаза, мотнул два раза головой и так же резко разлепил веки обратно. В результате такой встряски я окончательно пришел в себя и поднялся с корточек. Кровь отхлынула от головы и теплым потоком потянулась книзу, широкой равномерной полосой. Голова снова стала легкой, без внутреннего эха и шумных приливов…

Девчонка, казалось, ничего не замечала: начиная со соскочивших очков, последовавшей вслед за этим нелепой позы и моего же полукоматозного исследования с корточек смуглых прелестей в пространстве от высоких каблучков до узкого кожаного ремешка, продернутого сквозь юбочные шлёвки. Она машинально закинула ногу на ногу, не прерывая чтения, и, перекрыв новой позой едва видимую белую полоску интимного фрагмента, обнажила на этот раз кожу левого бедра, с другой, нижней стороны, такую же гладкую и загорелую.

«Сучка…» – подумал я и тут же оглянулся по сторонам в поисках возможных свидетелей этой некрасивой мысли. Никто вокруг не реагировал, лишь бабка в противоположном углу вагона бросила на меня вялый взгляд и бесцветно улыбнулась чему-то своему. «Господи, а какая станция-то?» – внезапно подумалось мне, и я забегал глазами в поисках схемы метрополитена.

Но взгляд мой слушаться на этот раз не пожелал, а заставил нужные механизмы вновь развернуть глазные яблоки на сидевшую прямо передо мной девушку. Что-то явно было не так. И слишком длинным мне стал казаться перегон, как будто остановки не было уже целую вечность. И опять я обнаружил, что никого это не смущает…

«Сучка…» – снова подумал я, не в силах оторвать приклеившийся к пассажирке взгляд. Но подумал на этот раз с какой-то нежной истомой.

Девчонка поменяла ноги местами, перекинув их наоборот, и перевернула страницу тетрадки. Общей ученической тетрадки в зеленом пластиковом переплете. И то, как она это сделала, каким-то привычным для меня образом, неуловимо знакомым жестом, заставило меня на этот раз вздрогнуть. Что-то явно продолжало иметь место, происходить, но что, – никак не улавливалось мозгами; мозги не желали участвовать в этой поездке по кольцевой с выходом на «Новослободской». Сердечный насос тоже вел себя вполне по-обычному: продолжал накачивать организм соленой жижей – ни медленней, чем нужно – ни быстрей, чем обычно, а так, вполне равномерно. Непокой происходил из иных мужских географий: ни головных или сердечных, а гораздо более неопределенных, – откуда-то из-под кожи, из-под нижнего ее внутреннего слоя, где он уже совсем почти закончился, но не успел еще окончательно врасти в тело. Оттуда же исходил и тихий настойчивый зуммер: сладкий и волнительный, но в то же время беспокойный и настороженный.

«Сучка… – в очередной раз подумал я с необъяснимой на этот раз злобой, – хороша, сучка…»

Девчонка скинула ногу с ноги, вытянула их вперед, слегка задев мою левую штанину, и повела стопами туда-сюда, разминая затекшие конечности. Зуммер взревел неслышно, там же, под эпидермисом, и я почувствовал, как покрываюсь пупырышками, тоже изнутри, по всей внутренней его поверхности.

Станции все еще не было. Никакой…

«Что же у нее там, за тетрадкой? – спросил я сам себя, понимая, что уже созрел. И ответил сам себе: – А что бы ни было – будет моя. Чего бы ни стоило… – и представил себе всю эту прелюдию: знакомство с правильно выбранным поводом, рука в руке мимолетно, проводить-заговорить-обаять-обещать, встретить-удивить-подарить-снова обаять, уже гораздо сильнее, а затем… нежно-трепетно-по касательной-снова нежно, но нежней чем прежде, существенно нежней… И слова… слова… слова… слова… Шепотом… шепотом… шепотом… шепотом… И по кругу… И кругов таких два… Нет, один… Один… Никуда не денется… И купить еще презервативов на всякий случай. Если окажется с принципами… Да!.. И чтоб не раньше пятницы договориться. Когда Динка отвалит… Как ее зовут, интересно?»

Одним словом, девчонка стала окончательно моей, когда следующей остановкой еще и не пахло. Волнительный зуммер постепенно начал стихать, уступая место практическим соображениям относительно будущих поступков и затрат, и тех и других, по возможности, – интеллектуальных. Одновременно я порадовался, что криз на этот раз не случился, я имею в виду, в тот момент, на корточках, когда бухнуло в затылок, но почти сразу откатило обратно. А криз, само собой, – гипертонический.

Итак, все складывалось как нельзя лучше. Мне вообще нравится, когда я быстро определяюсь по жизни, и организм этому не сопротивляется, а приходит в полное согласие с планом, демонстрируя нерастраченный ресурс гормона. Остальное – как выйдет. Это я о финале. Главное – гон и кураж. И победить чтоб! Победить… победить… победить… победить…

Да! Ну и любовь еще. Тоже чтоб…

…Под ногами завизжало железным, и голос объявил:

– Станция «Таганская»!

Я открыл глаза. Зеленая тетрадка все еще перекрывала мою последнюю фантазию, и в этот момент мне дико захотелось увидеть девчонкино лицо, потому что это был последний шаг перед броском. Я подтянул очки повыше, с небольшим запасом по переносице против действия влажной среды, слегка удлинил физиономию движением лицевой мышцы, перевел глаза в состояние интеллектуальной задумчивости и, наклонившись перед сидевшей напротив меня читательницей, спросил:

– Простите, бога ради, вы не скажете, какая станция следующая, а то я, знаете ли, случайно здесь оказался. Плохо ориентируюсь в метро. Джип, понимаете, в ремонте.

Зеленое отодвинулось в сторону, по направлению торможения состава, из-за него появилось прелестное молодое лицо, смуглое от свежего загара, обрамленное аккуратным брюнетистым каре. Лицо задумчиво свело губки в трубочку, посмотрело в вагонный потолок, попутно скользнуло по мне равнодушным взглядом и ответило:

– Если после этой, то «Павелецкая», а если эта самая, то… – она на мгновение задумалась, – то… – в этот момент двери захлопнулись, поезд вздрогнул, девушка приоткрыла рот и не своим уже, тихим, а чужим механическим голосом тетки из поездного динамика выдала запрошенное: – «Копакабана»! Следующая станция – «Копакабана»!

Поезд тронулся, и в этот момент накатила волна. Зашумел прибой… Он накатывал и спадал, и снова накатывал, и снова его оттягивало от края желтой песчаной полосы… Поначалу я его только слышал, потому что шумел он у меня в голове, в самой середине, а затем он мягко перекатился ближе к затылку, в ту часть, что сразу под макушкой, туда, где обычно бухало и отдавалось последующим эхом. И почти сразу же там все успокоилось и затаилось, потому что поезд набрал скорость и ходко шел по прямой, ровно и без толчков. Но все равно я точно знал, что вот-вот, еще немного, несколько коротких колесных перестуков, и я увижу его, этот синий прибой, обязательно увижу вживую, потому что звуки эти тоже были живыми и их хотелось видеть и чувствовать. И я почувствовал…

Внезапно ногам стало мокро, но не холодно, а, наоборот, – приятно и тепло. И накативший прибой защекотал мои босые ступни, и разом вогнал в мое тело миллион острых желтых песчинок, и взорвал на моей коже свои соленые, острые, воздушные пузырьки. Тоже миллион…

И я увидел…

– Копакаба-а-ана-а!!! – заорал я тогда. – Копакаба-а-а-на-а, мать твою!!!

Но это было уже потом, хотя и на двадцать лет раньше поломки несуществующего джипа. Я говорю про тот самый момент, когда я заорал. Это было уже в третий мой приезд в Рио, и, конечно же, после того, как я сошелся с Федей Березовым. До этого я так никогда не орал. До этого мне просто делать это было незачем. До этого я думал, что на свете есть только одна женщина, и ее зовут Динка. И была она самой любимой моей женщиной, а заодно – женой. И про Луизу-Фернанду я в те первые два приезда в Рио-де-Жанейро еще ничего не знал и не предполагал тогда, что она вообще может быть на свете. Моя Лу-Лу…

«Профессор Лаптев» заглушил машины и тремя короткими гудками приветствовал причальную службу. В порту залива Гуанабаро нас знали, успели за последний год привыкнуть к красному корабельному флагу и уже принимали русскую команду за своих, несмотря на то, что суда из Советского Союза заходили не часто. Когда с очередными пограничными формальностями было покончено – да и дела особого на этом разгильдяйском континенте до нас, честно говоря, никому и не было, – я первым делом, еще до того как сбросить пожитки в гостиницу для моряков, сунул нос в портовый фри-шоп – узнать почем сейчас крузейро. Каждый раз я проделывал это с настойчивым интересом нищего технаря-беспартийца, чудом оказавшегося в составе команды научно-исследовательского судна «Профессор Лаптев», принадлежавшего Ленинградскому институту Арктики и Антарктики. Наверное, я был хороший инженер, но патриотизма мне это никак не добавляло. А платила нам всем ЮНЕСКО. Лично мне – за то, вероятно, что еще будучи студентом, я придумал одну хитрую штуку, на тиристорах, магнито-электрический датчик теплового сигнала. В общем, через пять лет кто-то из арктических начальников наткнулся на крохотную заметку в «Вестнике студенческого научного общества» о моей штуковине, быстро меня разыскал и с ходу воткнул в группу советских специалистов по организации Центра изучения и контроля погоды в западной Атлантике. Центр создавался в Бразилии, в самом центре Рио-де-Жанейро. Представляете состояние младшего научного сотрудника? Но это только поначалу. К моменту моего третьего заплыва в Рио я уже ходил на «Лаптеве» не первый год и представление о прочих мировых географиях имел не понаслышке. Оказалось, что везде, где запускались метеоспутники и с помощью установки специальных антенн собиралась и анализировалась информация о погоде, моя штуковина приходилась как нельзя кстати. Это я про датчик, не подумайте про какую другую штуковину…

Так вот, про ЮНЕСКО… Точнее, про крузейро. Платили они прилично, ну а уж для нашего брата – научного морехода – просто неслыханно. Отвратительно в этой истории было то, что шестьдесят процентов зарплатных крузейро положено было сдавать в кассу океанической бухгалтерии морской державы, причем, это была не Бразилия. Хотя легче мне от этого бы не стало, просто противно было б не так. Одним словом, с учетом местных квартирных, пропитания, подарков Динке и небольших отложений в накопительное будущее серии «Д», на жизнь в де-Жанейро оставалось только-только с небольшим. Но из собственного опыта я знал, что уже к концу вторых бразильских суток мягкий местный зной измягчит мои внутренности, отпустит на все стороны света одубевшие за время похода кусочки мышечной ткани, расслабит шею, приподнимет плечи и по веселому заточит глаз на чужую невидаль. И тогда я начну загорать на местном солнце: быстро, но не огненно, а, наоборот, – бронзово и равномерно, как я научился это делать, причем совершенно естественным образом: без мазей, кремов и судорожных убеганий в спасительную тень. Этому меня, кстати, научил мой бразильский друг, Федя Березовой. А секрет был поразительно простым: надо было всего лишь не бояться обгореть. Вы понимаете, о чем я? Не бояться, и только. И равнодушно воспринимать местное светило как обычный дневной свет от небесного источника. Вы не поверите, но у меня получилось, причем сразу. Что-то там про это организм знал и умел запросто регулировать, если было нужно. И вот тогда-то я и зажил здесь, как свой, – в считанные дни после того, как «Лаптев» пришвартовывался, становился почти местным по внешнему облику. Темно-русые волосы тоже удивительно быстро реагировали на здешний солнечный витамин и, в результате, в наикратчайший срок шустро выжигались до светлой русости с редкими в прошлую темноволосость промежутками.

«Так и на этот раз будет, – думал я, с привычным удовольствием вышагивая вдоль Авеню-де-Атлантик. – Надо бы поскорее Федю повидать…»

Кстати говоря, с Федей я познакомился на этой самой знаменитой столичной авеню, протянувшейся в пределах городской черты вдоль линии желтых песчаных пляжей Копакабаны. Тогда я тоже шел по этой улице, тупо озираясь по сторонам и дивясь непривычным картинкам чужеземной экзотики. Рядом шагал мой корабельный приятель Севка Штерингас, тоже мэнээс, но, в отличие от меня, насмерть запуганный инструкциями первого помощника насчет поведения за границей. Он тоже крутил головой по сторонам и все время ахал:

– Митьк, Митьк, – дергал он меня за рубашку, – а нам на пляжи разрешат? – он переводил взгляд на резвящихся на песке бронзовотелых мулаток в минимальных тесемках, играющих в волейбол, и в вопросительном ожидании рассчитывал на мой успокоительный ответ. – А туда вход платный или за так, не знаешь?

И только я открыл рот, чтобы ответить Севке по существу, как услышал за спиной:

– Сеньор! – затем кто-то потянул меня за штаны и повторил, но уже настойчивей: – Сеньо-о-ор!

Это был мальчишка лет двенадцати от роду, а, может, он был и гораздо младше, – на этой земле, жарко унавоженной солнцем и океаном, все произрастало не в срок, значительно опережая основные законы природы о правилах созревания всего живого.

Я обернулся и остановился:

– Чего тебе, мальчик? – спросил я его на хорошем русском языке. – Чего надо?

– Сеньор, ви русска? – прищурившись от солнца, он смотрел на меня снизу вверх.

– Русска, – удивленно ответил я и посмотрел на него сверху вниз, – самая что ни на есть русска!

Мальчишка посмотрел на Севку и тоже спросил:

– Ви русска?

Севка почесал затылок и неопределенно хмыкнул:

– Ну как тебе сказать поточнее… Вот, например, если тебя интересует только национальная принадлежность, то можно считать, что… что не совсем. – Штерингас улыбнулся. – Но, очевидно, ты, дружочек, имел в виду несколько другое, да? Ты, полагаю, имел в виду вопрос моей гражданской принадлежности. В этом случае я бы…

Мальчишка не стал дослушивать Севкино разъяснение, а удовлетворенно кивнул и ответил сам себе:

– Русска! – он сосредоточенно нахмурился, кивнул в сторону, обозначив глазами соседнее здание со сверкающей витриной, и сообщил: – Ходить нада! Сеньора Федья ходить надо! Прашу!

– Слышь, пацан, – Севка на всякий случай осмотрелся по сторонам, – шел бы ты отсюда, а? Мы с Митькой по-вашему не португалим абсолютно. Иди к своей сеньоре Федье и скажи ей, что у нас времени в обрез, нам завтра поутру спутник запускать нужно, а перед этим еще политинформация, – одновременно с этим он вывернул карманы и потряс ими в воздухе. – Нету ничего, понял? Суточные еще не выдали, понял? Гоу, гоу! – он вправил карманы обратно и развернулся, полагая, что аудиенция завершена.

Мальчишка посмотрел ему вслед умными, не по возрасту, глазами, и я понял, что он вычеркнул моего друга из своих планов. Вслед за этим он крепко перехватил меня за полу рубашки, и я почему-то с веселой обреченностью понял, что попался. И он догадался, что я понял.

– Сеньор, – совершенно спокойно произнес он, – Федья очень хотеть!

– Ты идешь? – Севку уже начала раздражать дурацкая остановка посреди Авеню-де-Атлантик. – Дай ему поджопник, и валим отсюда. От греха подальше.

Внезапно я разозлился на Штерингаса:

– Ну и вали сам, если хочешь! Что я, в конце концов, как привязанный должен тебя сопровождать? Так и будем парами перемещаться? Пошли бы вы со своим перпомом!

Севка с сочувствием посмотрел на меня и, ничего не ответив, двинулся дальше по авеню. Мальчишка равнодушно проводил его взглядом и целеустремленно, не выпуская моей рубахи, потащил меня за собой, в сторону красивого здания. Он толкнул дверь ногой и под звякнувший входной колокольчик втащил меня в прохладную внутренность магазина.

– Сеньор Федья! – громко крикнул он. – Сеньор русска!

Свет вокруг был приглушен, посетителей в такую полуденную жару ждать не приходилось. Я осмотрелся, это действительно был магазин, причем шикарный и, скорее всего, он был объединен с домом. Под стеклянными витринами в идеальном сверкающем порядке были выложены драгоценности, и я сразу понял, что все здесь настоящее, – все это ювелирное великолепие. С противоположной стены на меня смотрело лицо с фотографического портрета в дорогой рамке. Лицо улыбалось и было страшно знакомым. «Феде от Яши с футбольным приветом!» размашистым почерком было написано по-русски внизу и поперек портрета. Надпись слегка задевала подбородок и улетала заключительным витком к левому уху.

– Правильно! – раздался веселый пожилой голос со стороны внутренней двери, ведущей в глубину помещения. – Он самый и есть, Яшин Лев Иванович! – на пороге стоял грузный старикан в золотых очках с пышными усами пшеничного цвета. Кончики их были слегка подвиты и приподняты вверх на старорусский манер. – Великий Лев Яшин! – старик хорошо улыбнулся и пошел ко мне навстречу. – А привел его сюда великий Пеле! – он подошел совсем близко и протянул вперед руку: – А Федя – это я! – он крепко сжал мою ладонь и добавил: – Березовой Федор Никодимович, русский бразилец!

Говорил он на правильном русском, но с легким оттенком, уводящим слова в неизвестном направлении. Я слушал и не мог усечь в каком: то ли в испано-португальском, где знания мои исчерпывались двумя с половиной словами, то ли куда-то еще, в направлении неведомого мне языка. Федор Никодимович залез в карман, выудил оттуда пару банкнот и сунул их мальчишке:

– Держи, Зоранчик!

Мальчишка выхватил деньги из рук старика и понесся к выходу:

– Грация, сеньор Федья!

– Он у меня разведчиком подрабатывает, – улыбнулся Федя, проводив мальчика взглядом, – сын моего продавца-югослава. Я его по-русски натаскиваю, чтобы было с кем разговаривать на родном языке. И деньжат даю. А он мне за это бывших соотечественников выискивает и приводит в магазин.

– Вы имеете в виду покупателей? – переспросил я старика. – Для удобства вашей торговли?

– Нет, уважаемый, – засмеялся хозяин, – как раз с точки зрения коммерции я всегда остаюсь внакладе – люблю подарки преподносить нашим людям, – Федя еще раз внимательным взглядом окинул меня с головы до пят, – особенно тем, кто случайно в наших краях оказался, – он неопределенно повел подбородком, – кто оттуда, из Советской России. Как вы…

– А зачем вам? – поинтересовался я. – Тем более, если внакладе.

Старик не ответил, а переспросил:

– Как вас величать прикажете, юноша?

– Митей, – ответил я. – С «Лаптева» я, вчера пришвартовались, не слыхали? «Профессор Лаптев», научно-исследовательский. Климат, гидрография… По линии ЮНЕСКО.

– Ми-и-итя… – с удовольствием протянул старик и снял очки, – как это звучит… – задумчиво добавил он, – очень по-русски. Очень… – он помолчал…

– А откуда это у вас? – спросил я его, чтобы прервать затянувшуюся паузу, и указал на фото вратаря. – Он вам друг?

– Да! – твердо ответил Федор Никодимович. – Он мне друг. Он каждый раз, когда приезжает в Рио, обязательно навещает меня, и мы с ним выпиваем тростниковую водку и поем русские песни. Он другого не признает.

– Другую водку не признает или песни другие? – переспросил я скорее из вежливости и посмотрел на часы.

– И то и другое, – неопределенно ответил старик. – Он настоящий, понимаете, Митя? Оттуда все почти настоящие, кто здесь оказывается. Русский человек здесь по случайности быть не может, даже накоротке. Только по судьбе. По прошлой или по будущей. Я вот, к примеру, – по прошлой… – он с надеждой посмотрел мне в глаза, – еще с Харбина. И не с него даже, а с Дальневосточной республики. Хотите, расскажу?

«Началось… – с тоской подумал я, – теперь заговорит дедушка, не вырвешься от него», – а вслух ответил:

– Может, не сегодня, а то я только прибыл, толком еще не разместился даже?

Федя неожиданно обрадовался:

– Митенька, вот и хорошо. Завтра я заеду за тобой и поболтаем. Где вы размещаетесь-то?

«А может, он из фашистов бывших, – вдруг пришла мне в голову простейшая и понятнейшая мысль, – из предателей?» – я улыбнулся деланой улыбкой, думая одновременно, что Штерингас вряд ли успел засечь факт посещения магазина, и отреагировал:

– Спасибо, Федор Никодимович, я лучше сам забегу, когда время будет. Ладно?

Вероятно, моя нерешительность каким-то образом передалась старику. Он не стал настаивать и согласился:

– Хорошо, Митенька. Спасибо тебе на добром слове. Я буду ждать…

В этот момент я понял, что обязательно вернусь сюда еще. И что никакой он не фашист, а просто это я – обыкновенный запуганный мудак…

Я шагал по Авеню-де-Атлантик и думал, что еще два квартала, и я звякну колокольчиком в Федином магазине. Тогда он выйдет из прохладных ювелирных глубин, прищурится в моем направлении, да так и замрет на месте, не веря глазам своим в золотой оправе. А я тем временем вытащу из пакета настоящую «Столичную», лихо сверну набок резьбовую пробку и удивленно спрошу его:

– Федор Никодимыч, вы что, из горла собираетесь? Почему опять в лавке нет стаканов?

И тогда он снимет очки, утрет рукой выступившую на глазах влагу и пойдет прямиком ко мне через разделяющий нас туманный промежуток, шепча по пути:

– Митька приехал мой… Митенька… Золотенький…

На этот раз я ошибся. Когда звякнул колокольчик и я очутился в ювелирном полумраке, Федя уже восседал на кресле рядом с прилавком и насмешливо пронзал меня хитрым взглядом. От неожиданности я оторопел – было совершенно ясно, что мое появление не явилось для него неожиданностью и гостя уже ждали. Никодимыч усмехнулся в усы и гортанно заорал:

– Зо-о-ора-а-ан!

Тут же из подсобки выскочил малолетка-разведчик с подносом в руках и, пока мы целовались со стариком, он шустро оборудовал здесь же, на старинном столике аперетив-бар с фруктами и выпивкой.

– Здрствай, русска! – уважительно кивнул он мне и так же шустро исчез в подсобке.

– Не очень у него с русским, я смотрю, – заметил я, когда мы с ходу приняли по первой тростниковой. – Не поддается ученью?

– Он бы поддался, да темперамент перетягивает. Он тут всех на себя перетягивает. Как бы засасывает внутрь себя. По себе еще не почувствовал? – он разлил еще по одной. – Поздно пацаненок ко мне в руки попал, я так думаю, Зоранчик-то. Боюсь, уже образилился. Уже назад ходу не будет. Я-то, когда в тридцать шестом сюда попал с родителями, то уже, почитай, с головой был и к труду привычный. Потом сразу при магазине состоял, с отцом, при торговле. А потом лет еще десять товар возил из Азии, пока не умер папа. Так вот и повезло мне не образилиться. – Он поднял стопку тростниковой: – Давай, Митенька, жену мою помянем, Клавдию Мироновну… Клавдю… – внезапно произнес он. – Сегодня день памяти ее. Двадцать лет, как вдовствую уже, – он выпил, не чокаясь. – А тут как знал, что кто-нибудь из наших объявится. Сижу вот, жду… А тут ты, родимый!

Я тоже выпил и сказал:

– За жену вашу, Федор Никодимыч. За светлую ее память…

После второй старика начало разбирать, и он опять повеселел. Тогда я снова налил нам, а потом решился и спросил:

– Федь, а чего вы не женились больше? Так долго…

– Честно? – спросил старик и опрокинул в рот третью тростниковую.

– Ну… – уже не вполне трезво ответил я.

– Тут такое дело началось… – начал старик и почесал затылок, – такое, понимаешь ли, дело… Сам порой удивляюсь – как при магазине остался и при деле вообще…

Я слушал, а старик набирал повествовательные обороты, все больше и больше погружаясь в приятные воспоминания.

– Понял теперь, почему? – спросил он через час, когда восьмая тростниковая влилась в большое Федино тело, и посмотрел в окно. Там, на другой стороне Авеню-де-Атлантик ревела Копакабана, соединяясь желтым влажным краем с синим в белый барашек Атлантическим прибоем. И если хорошо приглядеться и как следует вслушаться, то даже отсюда, из-за толстой стеклянной ювелирной витрины можно было услышать, как смеются там полуголые мулатки, и увидеть, как бликует, отражаясь, солнце на их натянутой коже и как отскакивает от тел их мяч, такой же упругий, звонкий и смуглый, как и сами они…

– Как твою жену звать? – неожиданно, как-то по-простецки спросил Федя и икнул.

– Динкой, – ответил я, продолжая всматриваться в океаническую перспективу, – Дина она.

– Вот и отлично! – почему-то воодушевился старик и поднялся. – Сейчас в ресторан едем. Годовщина у меня. Клавдина годовщина!

Переодеваться Федор Никодимович не стал, а просто крикнул что-то по-португальски в магазинные глубины. Тотчас там возникло движение, и еще через пару минут ко входу со стороны улицы мягко подкатил ярко-желтый «мерседес» с открытым верхом, выпуска приблизительно двадцатилетней давности, но в отличном состоянии. Внутри все было отделано мягкой кожей и панелями из натурального дерева, за рулем сидел Зоран, только лет на двадцать пять повзрослевший. Оказалось, мальчишкин отец. От удивления я присвистнул.

– Память… – неопределенно сообщил Никодимыч, поняв мое удивление по-своему, и, похлопав «мерседес» по сияющему боку, пьяно добавил: – Ну, чего ждешь, Митька? Залазь давай! Гуляем!

Ресторан располагался в самом центре исторической части города, был шикарным и имел название на американский манер «Hello!». Одеты мы были самым непрезентабельным образом, но если в случайной неряшливости Фединого облика легко обнаруживался пофигизм состоятельного человека, то мне рассчитывать было совершенно не на что – эмэнэсовское обличье советского командированного выдавало меня с головой. Плюс кусок скотча на левой сандалии. Однако Федю там знали, и нас уважительно пропустили. Никодимыч мотнул головой в сторону окна, и это тоже моментально было понято как нужно. Нас проводили к нужному столику и так же вежливо усадили. Было еще рано, и посетителей было немного. В основном это были пары. Они негромко беседовали, потягивая кааперинью. Официант вернулся и протянул каждому из нас по кожаному меню. Федя отвел их в сторону рукой, подтянул смуглого официанта поближе к груди и проникновенно сказал ему что-то по-португальски, после чего мулат угодливо заулыбался и моментально растворился. Старик кивнул ему вслед:

– Они там у вас при советах тоже халдеи, как раньше были, или теперь так не говорят? – он вперился в меня мутным взглядом, и я понял, что мой русский бразильский друг все еще сильно пьян.

– Говорят, – пробормотал я, думая в этот момент, что если Никодимыч напьется в стельку, то не сможет расплатиться, и тогда я пропал, – у нас – тоже халдеи.

– Так вот я и говорю, – продолжил Федя, – все они стоят друг друга: халдей не халдей… Все они мудаки…

– Это о ком вы, Федор Никодимыч, – не понял я, – об официантах?

Старик нагнулся над столом так, что очки соскользнули с носа и упали на скатерть. Глаз его налился по-бешеному, как-то непривычно, таким я его еще не видел, хотя мы выпивали с Федей не раз, и каждый раз это было нам в охотку.

– Это я о них, обо всех. Понял, Мить? Об черных этих, об местных, – он говорил, чеканя каждое слово, которое вылетало вслед за предыдущим, выпуская последовательными порциями невесть откуда взявшийся злобный стариковский пар. А пара этого, как я обнаружил, в организме Никодимыча оставалось еще немало. – Они ж тут мудаки все. Нехристи. Они же работа что есть – не понимают. Говорят, из-за жары.

В этот момент раздались звуки музыки, характерной такой, – типичные латиноамериканские постукивания и побрякивания, – и на сцену в углу зала вылетела грациозная бронзово-кожаная пара: вернее, такого цвета в этой паре была она; он же был черный, как смоль, но не менее от этого прекрасный. Двое задвигались и жарко заизвивались друг вокруг друга, да так, что я почувствовал, как у меня поднимается температура.

– Знаешь, как эта хуетень называется? – качнув головой в сторону танца, спросил Федя. И сам же ответил: – Капоейра, называется. Понял? И никак больше! – он оглянулся по сторонам в поисках официанта и открыл было рот для нужного выкрика, но тот уже бежал к строгому посетителю со всех ног. Федя в нетерпении схватил бутылку с чем-то крепким с официантского подноса, с размаху плеснул себе в фужер и одним движением опрокинул содержимое в рот. Халдей испуганно покосился, оставил на столе все прочее и бесшумно удалился. – Так вот я и говорю, – снова начал развивать он малопонятную для меня тему, – они, Мить, скоты все здесь, бразильцы эти. Уроды просто! Вот смотри, к примеру, – он снова налил себе, опять забыв про мой фужер, – они ж даже, где живут, не знают, понял? Португалы эти в Гуанабару въехали когда, январь был, – так они город свой Рио-де-Жанейро обозвали. Знаешь, это чего такое? Это по-ихнему, январская река будет. А это вообще не река, понял? Ну, ничего там от реки не было. А был залив. А они город рекой прозвали, вот! Балбесы! – он посмотрел по сторонам и еще раз отчетливо и с гордостью повторил: – Бал-бе-сы!