Текст книги "Наркокурьер Лариосик"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

Я слушал, но все еще не понимал, как занесло нас в этот странный разговор. Не нас – его скорее, но почему-то чувствовал в этот момент и часть собственной вины, отгоняя, правда, эту мысль как несущественную, но она никак меня не отпускала.

– Если хочешь знать, – Никодимыч потряс меня за воротник, – этот Рио во всем мире до сих пор – символ ихней тупости!

Мой собеседник становился все грубей и грубей, и его уже уносило все дальше и дальше: в глубину веков и событий местной жизни, в ее климат и флору, в ее фауну и нравы, в вопросы еды и выживаемости белотелых чужестранцев в условиях неистощимости солнечной агрессии. Я начал деликатно посматривать на часы. Еда, которую принесли, оказалась ужасно вкусной, но под этот разговор в горло не лезла, вернее, шла не с тем удовольствием, на которое я рассчитывал, оказавшись впервые в жизни в столь респектабельном месте. Федя не умолкал:

– У них тут в семьдесят третьем году… – я поймал себя на том, что обратил внимание, как он сказал «у них», и мне это снова не понравилось, – …катаклизм какой-то вышел с погодой. Упала температура до шестнадцати. Плюс по Цельсию, ясное дело. Так за это время пятнадцать человек умерло. От переохлаждения. Как тебе? – он громко засмеялся, хрипло и с надрывом.

Несколько человек обернулись и удивленно посмотрели в нашу сторону. Мне стало неловко за старика, я смущенно улыбнулся в общем направлении от стола и недоуменно пожал плечами.

Мне тоже в ответ улыбнулись. Я почти не пил с Федей – впрочем, он этого и не замечал в своем состоянии – и уже основательно к этому моменту протрезвел, поэтому мне удалось засечь ответный сигнал сразу. Собственно говоря, – «улыбнулись» – это я о ней, о той единственной улыбке, последовавшей вслед за моим пожиманием плечами. Я быстренько сосредоточился на оказанном мне знаке внимания, пытаясь определить его назначение и уточнить адрес. Что-то подсказывало мне, что не так здесь все просто. К тому же я технарь все-таки, да еще с мореходным стажем жизни.

Девушка была одна. Она сидела через четыре столика от нас, и теперь я видел ее несколько сзади, другими словами, в три четверти. На ней была весьма смелая мини-юбка, но не вульгарная, а дорогая и модная, – это сразу было видно, – выгодно подчеркивающая красоту стройных длинных ног. Она отложила в сторону небольшую тонкую книжку в зеленом переплете, повторно развернулась в нашу сторону и изящно закинула ногу на ногу, тоже довольно смело, – так, что обнажилась верхняя часть бедра, и на мое обозрение выскользнул тонкий край белых трусиков-бикини. Девушка улыбнулась мне снова, и теперь я мог видеть ее лицо целиком. Это было лицо ангела, смуглого ангела в мини-юбке, с аккуратным темноволосым каре, обрамляющим верхнюю часть лица и обрывающегося чуть ниже скул и слегка раскосых глаз. Лет ей было никак не больше двадцати. Хотя в местном бронзовом исчислении – может, и сильно меньше.

«Господи… – пронеслось у меня в голове, – кому же это она улыбнулась? Неужели Феде?»

Федя в это время продолжал заплетающимся языком доказывать от противного:

– А волны у них тут все высокие, как дом, и все время, понял? Так они, вместо того, чтоб прятаться от них, лезут напролом в самую середину и тонут там. В день по Копакабане если брать по всей, то десять-пятнадцать утопленников набирается. Понял, Мить?

– Федор Никодимыч, вы случайно не знаете ее? – спросил я пьяного друга и незаметно указал глазами на ангела.

– Эту? – Федя мутным взглядом уставился в сторону девушки, недовольный тем, что вынужден прерываться из-за всякой ерунды. – Нет, эту не знаю. Пятнадцать живых людей, Мить, представляешь? Каждый божий день! Нет, ты видал народ тупее, а?

– Не видал, – на автомате согласился я и зафиксировал следующую по очередности улыбку, излученную в том же самом нашем направлении.

На этот раз она, точно, никоим образом не могла быть адресована моему благодетелю, поскольку в этот момент голова Федора Никодимовича Березового разместилась в невесомом промежутке между тарелкой и началом смачного всхрапывания, и этого нельзя было не заметить с любой наблюдательной позиции – как преднамеренной, так и случайной. А это означало…

Теперь это определенно означало, что предмет ангелова интереса – я. Я – научный советский мореход, и никто другой!

«Был бы здесь Штерингас, сказал бы, что вербуют», – подумал я о Севке с презрением счастливого дурака и выстроил в направлении ее столика ответную улыбку. Тщательно, признаюсь, выстроил: с равными долями вежливого интереса, сдержанной внимательности и мудрой задумчивости. Улыбка была замечена и понравилась. Девушка взяла фужер и поднесла его к губам. Перед тем как сделать глоток, она на мгновение задержала руку и слегка приподняла фужер в ответном приветствии; на этот раз сомнений уже не оставалось – это приветствовали меня.

– …А если те больше, то они их сами жрут, понял?.. – старик теребил меня за руку и что-то уже опять вещал про ненавистную жизнь в Южной Америке, но я плохо улавливал его слова, потому что неотрывно смотрел в противоположную от него сторону. – Ты куда уставился, Мить? – раздраженно спросил Федя, пытаясь перехватить мой взгляд. Он посмотрел туда же, куда смотрел и я, тряхнул головой и вдруг удивленно спросил: – Погоди… Эту, говоришь? Эту знаю. Эту точно знаю. Это дочка Кларисы, кажись, одной моей… – он махнул рукой.

– Ну-ка… – он с трудом поднялся и, покачиваясь, двинулся к столику, за которым сидел ангел. Ангел улыбнулся старику, как старому знакомому, и я понял, что они видят друга не впервые. Никодимыч щелкнул пальцами, тут же подлетел смуглый официант, получил приказ и исчез в ресторанных глубинах. Федя тем временем что-то говорил девушке, она продолжала улыбаться и в ответ кивать головой. Внезапно ангел посмотрел на часы, и я подумал, что она торопится.

– Господи… – пробормотал я, – сделай так, чтобы она осталась…

Старик взял ее руку в свою, похлопал по ней другой ладонью и оглянулся назад. Найдя меня глазами, он крикнул через весь зал:

– Митька, иди к нам! Сюда, сюда давай! – Я подошел, пытаясь найти то самое ранее заявленное выражение лица. – Садись! – он весело подвинул мне стул ногой. – Это Лу-Лу, – сказал он, кивнув на девушку, – моей подруги дочка. Она студентка и еще на телевидении работает. На местной станции.

Лу-Лу вежливо улыбнулась и протянула мне руку:

– Луиза Фернанда… Лу-Лу.

– Дмитрий, – смущенно ответил я, – можно просто Митя.

– Вы говорите по-португальски? – спросила она меня на своем родном языке.

Я догадался, о чем она спрашивает, так же вежливо улыбнулся, но на всякий случай переспросил Федю:

– Чего?

Он что-то ответил ей по-португальски и сказал, обращаясь ко мне:

– Все нормально, не дрейфь. Она немного по-английски понимает. И немного говорит.

– Вери велл, – сказал я, лихорадочно припоминая еще какие-нибудь слова из своего школьного английского, – вери гуд.

Она засмеялась, обнажив ровнейшие, снежной белизны зубы, и тоже сказала:

– Вери гуд.

– Ну вот и ладно, – нетрезво ухмыльнулся Федя, – вот и познакомились.

Я сидел напротив Луизы Фернанды за ее столиком и чувствовал, что не могу унять дрожь в коленях. В жизни я еще не видал подобного живого существа, изготовленного природой. Я смотрел на нее и думал, что так не бывает. Как инженер, я знал, конечно, что существуют идеальные системы, доведенные почти до совершенства, но каждый раз потом убеждался в обратном. Причем, обнаруживалось это в самые короткие сроки. Здесь же гармония была полной и завершенной. Вид у меня, наверное, был довольно глупый, и это нельзя было не заметить.

– Вери, вери гуд, – еще раз сказал я, продемонстрировав на этот раз удвоенные познания и английском, и пожалел, что я не Штерингас. «Вот кто сейчас английским соловьем бы разлился, – подумал я, – если б только не обосрался от страха».

– Знаете чего, ребята, – нарушил зародившийся хрупкий контакт Никодимыч, – вы идите погуляйте. Пообщайтесь между собой. Ваше дело молодое, – он посмотрел на меня. – Я просил ее показать тебе Рио получше, она согласилась. ЮНЕСКО твое не покажет как надо, да? А я поеду, пожалуй. Меня там Клавдя моя ждет… Клавдия Мироновна. Завтра заходи, Мить, я самовар сделаю, настоящий, угольный.

Он подмигнул нам обоим и тяжело поднялся. Мы тоже поднялись. Лу-Лу потянулась было за портмоне, но Федя остановил ее и неопределенно махнул рукой.

– Грация, сеньор Федья, – сказала девушка.

– Да чего там… – пробормотал довольный старик. – Мамке привет передавай…

Мы шли с ней рядом, держась за руки, вдоль Авеню-де-Атлантик, куда добрались на смешной каракатице на трех колесах – нечто вроде местного частного извоза. Ноги несли меня вперед, направление было неважно, главное, что рядом была она, само совершенство в обличье моей спутницы, жительницы лучшего города в мире, мой ангел Лу-Лу. Слева от нас черным провалом гудела Копакабана, справа мелькали шикарные витрины магазинов, и от этих витрин было светло вокруг, а еще нам было радостно оттого, что встречные люди приветливо улыбались нам, и мы тоже улыбались в ответ, и ночной ветер с Копакабаны развевал наши волосы, и я любовался тем, как Лу-Лу поправляет их рукой, себе и мне заодно, и тайком посматривает на меня, чтобы убедиться, что я действительно ею любуюсь. И мы шли и шли вдоль бесконечной этой атлантической авеню, бесконечной, как сам Атлантический океан, сами не зная, куда и зачем, и смеялись, как дети, совершенно не понимая друг друга на словах, но это было и неважно, потому что она сжимала в своей руке мою ладонь, а я, ощущая, как бьется на ее запястье жилка, нежно сжимал ее в ответ и чувствовал, как она тоже этого хочет, чтобы я сжимал ее именно так, и как пробивает ее слабая дрожь и влажным сверкают черные глаза, и в этой влаге отражался тот свет атлантических витрин…

А потом оказалось, что вокруг нас дансинг, и я совершенно не понимал, как мы туда попали, но хорошо помнил, как Лу-Лу танцевала со мной медленный танец, тесно прижавшись всем телом, всем своим божественным телом к моему, мэнээсовскому мореходному корпусу, и уже тогда я стонал от дикого желания, разрывающего меня изнутри, и я обнимал свою Лу-Лу и чувствовал, как дрожат мои руки, обвитые вокруг нее, вокруг смуглой этой феи, вокруг моей Лу-Лу…

А затем началась капоейра, та самая, ненавистная Феде капоейра, и я понял, что нет на свете танца прекрасней этой капоейры, потому что Луиза Фернанда учила меня двигаться в такт ритмичным синкопам, и у меня получалось, я точно знал, что получалось. И она заливчато смеялась, видя, как я этому радуюсь, и ничуть не смущалась своего громкого смеха, потому что все вокруг тоже веселились, и мне казалось, что они в эти минуты завидуют нам, нашему счастливому случайному знакомству, получившемуся благодаря моему русскому бразильскому другу Федору Никодимовичу Березовому…

И мы танцевали с ней до самого закрытия, почти до самого утра, и не могли натанцеваться. А музыка все играла и играла, и уже когда погас последний свет, она все равно продолжала играть и играть… Или мне так тогда казалось?

И мы выползли из дансинга, счастливые, уставшие, взмокшие от влажной этой страсти, и тогда она замахала своей зеленой тетрадкой на себя и на меня и дунула воздухом мне в лицо и сказала:

– Щауа, Митья, щауа! – и схватила меня за руку, и повлекла за собой в рассвет, зарождавшийся в самом сердце самого прекрасного города на земле. Моя Лу-Лу…

Мы пришли к ней домой, в маленькую односпаленную квартирку в высотном доме. Луиза Фернанда взяла меня за руку, втолкнула в крохотную ванную комнатку, включила воду и указала на душ:

– Щауа! – сама же выскользнула за дверь.

– Господи… – только и мог произнести я. – Господи… – и стал сдергивать с себя одежду. Руки не слушались, молнию заело, и тогда я дернул джинсы вниз, изо всех сил. Ткань затрещала, но я этого не заметил. Вода струилась по моему воспаленному организму, но легче мне не становилось, меня продолжал бить озноб, и я не знал, откуда он происходит: снаружи или изнутри. Я был совершенно трезв, но ловил себя на том, что мысли путаются. Как будто размагнитилась некая важная сила, бесперебойно управлявшая рассудком все двадцать девять честных лет. Размагнитилась необратимо и бесследно пропала.

– Господи… – еще раз обратился я к небесной силе, – помоги мне, Господи…

Наверное, что-то в этот момент сомкнулось там, наверху, и душевая шторка отдернулась. За ней стояла обнаженная Луиза Фернанда со скрещенными на груди руками и глядела мне прямо в глаза. Я протянул к ней руки, и она сделала шаг ко мне. Мы медленно сближались до тех пор, пока струи теплой воды не начали заливать ее лицо, ее шею, ее восхитительные бедра и скульптурную грудь. Ну а потом…

…Потом мы вжались друг в друга что есть сил и не расцеплялись больше… Все следующие три дня. Ни когда ели, ни когда спали, ни когда гуляли, ни когда любили…

Два последующих после первой ночи дня были выходными, а в понедельник утром я позвонил Штерингасу и сообщил, что на работу не выйду, на антенну эту проклятую по сбору и анализу информации о климате в западной Атлантике.

– Хочешь – спасай меня, – сказал я Севке, – хочешь – сдавай. Для меня это никакого значения не имеет.

Я положил трубку на рычаг и вышел на крохотный балкончик Луизиной высотки. Со всех сторон Рио окружали горы. Они прорастали джунглями изумрудного цвета, и это было так потрясающе, что я испугался. Так я испугался впервые в жизни, потому что понял внезапно, что не хочу с этим расставаться больше никогда. Никогда в жизни. Я останусь здесь навсегда и буду жить в этом городе с моей Лу-Лу, с моей любимой девочкой, лучше которой нет на всем белом свете никого и ничего. А Динка?.. Динка меня простит. Динка знает, что такое не совершается просто так. Родину за ТАК не бросают. И не оставляют просто так любимую жену. Значит, есть нечто большее, чем это. Значит, есть такая любовь, ради которой все это позволено! Она поймет это, обязательно поймет. Если сможет. А убежище мне предоставят, никуда не денутся. ЮНЕСКО поможет…

Солнце высунулось из-за облаков и скользнуло оранжевым по краю занавески. Там образовался небольшой узкий луч и через получившуюся щель влетел в комнату, в нашу с Лу-Лу спальню. Она по-детски пошевелила во сне губами и подложила под щеку кулачок.

«Никогда… – подумал я, умиляясь увиденной пасторали, – никогда я тебя не оставлю, слышишь, Лу-Лу? Что бы ни случилось. И мы будем счастливы. Я точно знаю…»

На гору Корковадо есть два пути: подниматься на высоту восемьсот метров на машине по серпантину дороги или же добираться к вершине на таком прикольном трамвайчике, который минут десять ползет под диким углом по прямой наверх. Лу-Лу быстро объяснила мне варианты при помощи рук и глаз, и мы, конечно же, выбрали трамвайчик. После основного подъема до Христа оставался еще путь в тридцать один метр, это еще триста ступенек в облака. И уже там, на самом верху высочайшей в Рио горы стоял, раскинув руки, каменный Спаситель. Я задрал голову вверх и почти ничего не увидел. Вы стояли когда-нибудь в облаке? В настоящем сером облаке, зацепившимся за вершину горы? В самом центре огромного комка водяной пыли, из которой облако это состоит. Я стоял. Я стоял там, у подножия Спасителя, но не видел его из-за тумана. И я держал мою девочку за руку и плакал. И она тоже плакала. Моя Лу-Лу… Я знал, что в этот миг она просит у него того же, что и я. И не важно, что слезы наши были сделаны из облачного пара, – важно, что мы были вместе, и над нами был Христос, а под нами, как на ладони, простирался Рио во всем своем великолепии: белоснежные яхты в заливе Гуанабаро, Сахарная Голова, великий Маракана, бесконечный мост Рио-Нитерой, Лагуна, парк Тижука – самый большой в мире городской парк, вдали виднелась знаменитая гора Два Брата…

И, не сказав друг другу ни слова, мы поклялись Спасителю в верности, преданности и вечной любви. И великий Рио нас тогда услышал…

А потом, уже после заоблачной нашей клятвы, мы сидели в чурраскарии, эдакой шашлычной по-бразильски, и, пока готовилось мясо, уплетали сердцевину пальмы, самую сочную и упругую сердцевину, и Лу-Лу обливалась пальмовым соком, а я сцеловывал сладкие пальмовые струйки с любимых губ. А когда принесли шипящие мясные куски на ребрах и первые густые капли схваченной жаром мясной сукровицы растеклись по тарелкам, Луиза Фернанда посмотрела на часы и сказала:

– Сорри, ханни! – и исчезла в проеме дверей.

– О’кей, – ответил я, – я без тебя не начну, не бойся, – и на последние командировочные заказал еще пива…

Дальше неинтересно… Потому что к столу Лу-Лу не вернулась. Ни через час… Ни через два часа… Ни до позднего вечера, когда мясо на ребрах усохло и стало выглядеть отвратительно…

Луиза Фернанда не вернулась совсем…

Телефон ее не отвечал…

Дверь в квартиру была заперта, и на мои звонки никто не реагировал…

Когда, ближе к ночи, я добрался до Феди, то обнаружил, что моему приходу он не удивлен, а даже, наоборот, вроде как ждал. В камине пыхал самовар, и он подкладывал в него палочки неизвестного дерева.

– Я тебя раньше ждал, Димитрий, – сказал он, не оборачиваясь. – Вон, второй раз уже самовар запаливаю…

Его словам я не придал ни малейшего значения, а с ходу взволнованно сообщил:

– Федор Никодимыч, беда! Луиза пропала! Лу-Лу!

Федя подул в самовар и медленно распрямился:

– Пропала, говоришь?

– Пропала! – заорал я. – Прямо из шашлычной исчезла! Вышла в туалет и не вернулась! И нет нигде: ни дома, нигде!

– Да не пропала она, Митенька, не горячись, – произнес старик и посмотрел на часы: – У нее время вышло, и она слиняла. Они не любят перерабатывать, которые дорогие. Это из фавел которые, тем все равно бывает, даже лучше некоторым. – Я уставился на Федора Никодимовича с приоткрытым ртом. Что-то шевельнулось во мне, что-то тревожное и больное, но я еще не желал в это верить. Это было совершенно невозможно. Этого просто не могло быть… – Фавела – трущоба, значит, трущобный квартал. А еще – это цветок такой красивый, – продолжал хозяин ювелирного магазина, – ярко-желтый, как песок копакабановый. Он распускается быстро очень и сразу же закрывается, если надо. Но у него это от настроения, а не от расчета, ты понял, Митя? А девка эта, Лу-Лу которая, она не из фавелы, она из дорогого района. Там у них все по часам, – он вытянул самовар из камина. – Закипел, кажись… Садись, чего стоишь-то? – Я опустился на пол там, где стоял, не веря тому, что слышу. – Я ее на трое суток для тебя купил, вот она семьдесят два часа отсчитала и не задержалась больше. У нее, наверное, опять работа в вечер. Чего ей с тобой нянчиться-то? – он усмехнулся. – А как она, вообще, нормально?

У меня задергалась челюсть. Я попытался было что-то сказать, но почувствовал, что не могу. Слова образовывались возле горла, но почему-то не вылетали наружу, а слипались между собой там же, в зобу, и все это срасталось в огромный твердый ком, который, в свою очередь, не пропускал звуки и воздух ни в одном, ни в другом направлении…

– Тебе с кардамоном или просто чистый лист?

Я все еще не мог отвечать. А если бы и смог, то не уверен, что вопрос был достаточно простым для моего состояния… Наконец ком разломился, и я выдавил из себя:

– Так ты же говорил, студентка… Знакомой твоей дочка… С телевидения…

Федя грустно усмехнулся:

– А ты хотел, чтоб я сказал – шлюха обычная, только из дорогих?

– Но… но… – я никак не хотел поверить в такое страшное в своей простоте объяснение. – Шлюхи так не ведут себя, понимаешь? У нас любовь была, самая настоящая любовь, самая что ни на есть честная и прекрасная.

– А-а-а-а… Ты об этом… – Федя, казалось, нисколько не удивился, – за это я отдельно приплатил, сверх таксы. Хотел тебе приятное сделать, у меня ж все-таки годовщина в тот день была, по Клавде. Я подумал, так тебе больше понравится, с любовью если, – неожиданно он развернулся, отставил в сторону заварку и схватил меня за руки: – Я их знаешь, когда заненавидел? Хочешь, скажу? – Я молчал, плохо ориентируясь в Фединых откровениях. – Когда силу совсем на них потерял. Это уж когда лет десять после Клавди прошло, – он мысленно подсчитал что-то, подняв глаза к потолку: – Да! Десять, не меньше! – он перевел дух и сверкнул глазами из-под золотой оправы. – Они все тут шлюхи! Понял, Митенька? Все, как один! И бабы, и мужики! Всех их ненавижу!!! – Я продолжал молчать, мысли все еще путались, но постепенно приходили в привычное взаимодействие с остальными органами чувств… – А еще знаешь, чего я тебе скажу, Митюша? – он сжал мои руки еще сильнее. – Тут такая жизнь: если кайман здоровей пираньи, то он ее сожрет. А ежели наоборот, кайман мелкий, а пиранья здоровая, то она этого каймана сожрет сама. Вот так-то! Тут – что охотник, что добыча – без разницы! Поэтому весь народ их – одна большая шлюха! Поэтому ненавижу! – он перевел дух и вернулся к заварке. – Ладно, дело прошлое… Я тут Дине, жене твоей, гостинец приготовил, кулон серебряный с хитрым камушком. Передашь от меня потом, когда вернешься. Скажешь, от Федора Никодимовича Березового, с поклоном. Сейчас вынесу… – он развернулся и пошлепал к дальней внутренней двери.

Я резко встал и вышел из магазина. Я шел по Авеню-де-Атлантик, но не вдоль нее, а строго поперек. Мимо меня проносились автомобили: сначала те, что двигались в сторону Рио, а затем другие, те, что, наоборот, удалялись от него, лучшего из всех земных городов. Они сигналили мне светом фар, они гудели мне всеми своими гудками, но я их не слышал и не видел. Позади остался ювелирный магазин – место, где нашел свой приют Федя, русский бразилец, мой бывший друг. Впереди ревел океан и бился мокрым краем о Копакабану. Я ступил на нее ногой и увидел в темноте, что песок подо мной горит ярким огнем, даже не ярким, а ярко-желтым, как цветок трущобной фавелы, как бронзовотелый танцор Капоейры, как солнце над Рио-де-Жанейро, как подержанный «мерседес» старика Никодимыча. И тогда я сложил ладони в трубу, поднес их ко рту и что есть сил заорал, закричал, заревел, стараясь перекрыть собственным голосом все, что было вокруг меня на этой знойной чужой земле: Атлантический океан, ветер, разносящий золотой песок, звуки Капоейры и нежный звон колокольчика на двери ювелирного магазина…

– Копакаба-а-а-а-а-а-н-н-а-а-а-а-а, мать твою!!!.. Копакаба-а-а-а-а-а-н-н-а-а-а-а-а!!!..

Поезд тронулся, я качнулся в сторону, противоположную движению, и подумал, что, наверное, это в обратную сторону от Рио…

И мне вдруг стало нестерпимо жаль, что в обратную…

И тогда я попытался задержать собственное движение и перенес тяжесть тела в другую сторону, по ходу поезда, ближе к Рио…

Но поезд набирал обороты сильнее, чем я в своей невольной попытке ему в этом помешать, но мне никак не удавалось затормозить его могучий ход от Рио…

Тогда я наклонился против его скорости еще больше и еще сильнее стал сопротивляться силе локомотива, увозящего меня назад…

Но все было бесполезно, я удалялся от лучшего из городов все дальше и дальше…

И тогда я заплакал, осознавая, что для этой борьбы у меня уже никогда не будет необходимых сил, и не будет вместе со мной тех, кто встанет рядом и остановит это неправильное движение назад от цели… От конечной станции «Копакабана»…

И я заплакал, не разжимая век…

– Дяденька! – раздался рядом со мной тоненький голосок.

– Дяденька, садитесь, пожалуйста!

Я вздрогнул и разлепил мокрые веки. Передо мной стояла прелестная девушка, та самая, с зеленой тетрадкой, с аккуратным каре вокруг смуглого лица, в коротенькой, в обтяжку, мини-юбке. Она протянула мне руку и помогла сесть на ее место.

– Следующая станция – «Павелецкая». Вы спрашивали…

– Спасибо… – тихо сказал я и посмотрел ей в глаза, – спасибо тебе, Лу-Лу…