Текст книги "Наркокурьер Лариосик"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Рассказы

Апрель

Столичные наладчики из Энергоугля, что просидели с полтора месяца на пуске после монтажа, уехали во вторник, закрыв последнюю процентовку. Перед отъездом напоследок дернули ковш: тягой – от себя-на себя, подъемом – вверх-вниз, после – поворот – влево-вправо, ну и шагнули пару раз, как водится.

– Ну, чего, нормально, Петро? – спросил на прощанье их старший.

– Ну, – ответил он и сел за рычаги сам.

Наладчики уехали не совсем, а переехали неподалеку, на Нижний Ковдорский разрез, сорвать халяву на экэгушках – малых карьерных экскаваторах ЭКГ-4,6, которыми буквально напичкан был карьер. Там, на Нижнем, вовсю шла добыча, и двадцатисемитонные БелАЗы, пыхтя и воняя черно-синим дымом, с утра до вечера ползли бесконечной спиральной лентой оттуда, с самого дна распахнутого чрева преисподней, а в миру – железнорудного карьера. Стоял октябрь, и потому ночь ото дня здесь, в заполярной широте, сильно не отличалась, и, не будь будильника, определиться в местной жизни новому человеку можно было лишь при помощи интуиции, да по усиленным сигналам мочевого пузыря. Как раз они, все трое, и были здесь людьми новыми, выписанными руководством Верхнего Ковдорского разреза из разных мест развалившегося к тому времени Союза. Ко дню отъезда наладчиков они уже неплохо знали друг друга, составленные начальством в единый экипаж на шагающий экскаватор ЭШ-20/100, собранный здесь же, на месте, уралмашевскими монтажниками.

Бригадиром, или, по-горняцки – бугром, приказом назначили Петро Гнисюка – хохла, крепкого, средних лет семейного мужика, опытного машиниста экскаватора, прибывшего с пожитками, тещей, женой и четырьмя сыновьями-подростками из ставшего теперь забугорьем эстонского городка Силламяэ, со сланцевого разреза.

– Лучше тут впотьмах спотыкаться, чем там терпеть, от Геббельсов ихних, – сообщил он Аверьяну, новому помощнику, второй руке. – Если б не уехал я оттуда, точно умника этого в отвал бы зарыл, Иху Блюмквиста. Он поначалу у меня тоже во вторых руках ходил, как ты, в помощниках, послушный был, как пудель какой, улыбался постоянно, а сам щуплый такой и на все: «спасиппо» да «пошшалуста». А потом, когда отделились они совсем, просто зверем стал, никогда бы не подумал – первым митинг против русских созвал и в начальство через это пролез, через ненависть, в замдиректора по производству. Вот оттуда гнобить меня и начал, ну, что в помощниках у меня бегал, за это. И еще, что не их я, не эстонской нации, – бугор сплюнул на землю семечковую шелуху и продолжил: – А сам, между прочим, не настоящий эстонец, а тоже финн, ну или там норвеженец какой-то. В общем, не чистый. Ну, я это на митинге-то и выдал. Так они меня чуть за решетку не закатали, за разжигание… А что сами делают, с русскими-то, ну и с прочими – это ничего-о-о, это у них норма-а-ально, – он снова сплюнул, но уже не шелухой, а так просто, от ненависти к собственному повествованию, и сказал: – Хочешь, к примеру, анекдот про них расскажу?

– Про кого? – уточнил Аверьян.

– Да про них же, сволоту эту, эстонцев ебаных. – Они сидели в кабине экскаватора. Бугор приподнял ковш и опробовал командоконтроллером привод тяги, поначалу на первом положении, на себя. Двадцатикубовое чудовище послушно двинулось навстречу, цепляя метровыми зубьями верхний слой грунта. – Так я и говорю, – удовлетворенный то ли работой тягового движка, то ли будущим анекдотом, продолжил бугор, – построил он себе дом, в одну комнату…

– Да кто построил-то? – никак не мог уразуметь Аверьян.

Бугор задумчиво посмотрел на помощника, вздохнул и, спокойно чеканя слова, ответил:

– Ебаный эстонец этот построил. А его после спрашивают: «А почему только одна комната-то?» А он спокойно так отвечает: «Меньше смысла не ппыло…»

– Как это? – снова не очень врубился Аверьян. – Меньше одной, в смысле? – он пожал плечами. – Так это и есть мало, чего там – одна-то всего…

Бугор вновь глянул на него, довольно обреченно, и подвел итог сообщению:

– Меньше одной. Вот такие они все, инородцы. Вместе с латышами. Понял теперь?

Он поставил тягу на тормоза и включил привод поворота. Огромная махина дернулась, затем мягко выбрала зазор и плавно пошла влево, неся ковш низко над землей. К концу года экипажу был план – шесть миллионов кубов по вскрышным работам…

Как и его бугор, Аверьян двинул на север не от хорошей жизни. К моменту, когда к ним на Алихановский угольный разрез, что под Кривым Рогом, прибыл вербовщик из Ковдора, северного заполярного города, донбассовский уголек, и так изначально тощий сам по себе, истощился почти вовсе, да и тот, что оставался, залегал неглубоко, порой выходил пластом наружу и упирался каменным краем в почвенный дерн снизу, по косой. Иногда кирзовый сапог натыкался через траву на что-то твердое, и это всегда оказывалось куском черного, блестящего на сколе антрацита. Так что работы на вскрыше, по остатку, хватало одному шагающему и на два экипажа впопеременку, не больше. Аверьян сроду не ходил в машинистах, не аттестовывался, а в условиях безработья и подавно – вторыми руками в экипажах ходили тоже машинисты, все – сами бывшие бугры, одни хохлы – других новые начальники брать не велели, поэтому выбора не было, работы, получается – тоже, а обещанный капитализм в украинском варианте не просматривался даже в кочубеевские окуляры, что висели под стеклом в музее Героев Гражданской войны, в соседней Шепетовке. Ловить здесь чего по профессии русскому Аверьяну в его сорок пять стало нечего совершенно, а больше ничего он делать не умел. С другой стороны, Аверьян всегда ловко и с удовольствием натягивал и закреплял троса, сорвавшиеся со стрелы или лопнувшие от износа, не забывал делать экскаватору профилактику – следил за смазкой, за износом зубьев, не забывая в то же время учинять натянутым тросам исправную проверку, особенно после того случая, когда трос лопнул, со свистом выстрелил в воздух и длинным его концом убило Мыколу, подсобника, третьего на шагающем члена бригады. Ему просто разорвало наполовину бок, там, где печень, и пока к ним на Алихановку приехала дежурка, единственная из-за отсутствия бензина разгонная на все карьероуправление, крови вытекло столько, что Мыкола уже не дышал… Трос оказался бракованным, но по срокам безопасной эксплуатации был еще годным для работы – Аверьян отслеживал, – поэтому у них на разрезе никого не посадили. Сняли кого-то там, в ОТК, на заводе-изготовителе. Или говорили, что сняли… Аверьяну же, по случаю, наоборот, вышла негласная благодарность от руководства, правда, это так, без денег и почетной грамоты.

Одним словом, продал он дом за гривны, обменял с потерей на рубли, прихватил отца-инвалида – все одно здесь на такую пенсию не прожить, купил на дорогу компас, завернул шматок украинского сала и налегке стронулся на север – трудиться на Верхнем Ковдорском, по профессии, и заодно брать новое гражданство…

Экскаватор сделал поворот на триста шестьдесят градусов и замер. Бугор повернул рычаг, компрессор шумно выпустил воздух, и тормоза легли на поворотники. Он развернулся в кресле и довольно подмигнул помощнику:

– Крутит…

В кабине было тепло, калориферы работали исправно и жара нагнали даже больше чем нужно.

– Дверь открой, – кивнул он Аверьяну.

Помощник шустро вскочил и немного отжал дверь, повернув ручку. В тот же миг в кабину вбежала мышка, небольшая серая полевка, за ней еще одна, совсем маленькая. Они быстро зыркнули по сторонам и моментально разбежались, спрятавшись под металлические шкафы с аппаратурой управления. Бугор захохотал:

– Ах вы, разбойницы! Греться пришли, ближе к калориферу. У нас в Силламяэ тоже водились, на сланцах. Мы их там топали, на счет. На семочки.

– Как бы провода не перегрызли, – озаботился Аверьян, – а то после все контакты поперенапутывают, опять наладчиков вызывать.

– Не-е-е, – протянул бугор, – они хлорвинил не едят, это крысы едят, а эти – только по людской жратве. Схоранивать весь продукт придется, в железе… – он поднялся и пересел на табурет. – Смотри-ка, я щас их топну, на раз, – он достал из кармана ватника семечку и положил ее под ноги. Потом занес над ней кирзовую ступню, оперев пятку на пол, и сказал: – Теперь замри…

Сам он тоже замер, слышно было только, как воет за окном кабины ледяной полярный ветер. Мышка, которая покрупнее, высунула нос первой. Мертвую тишину, отсутствие всякого движения и лежащую на полу приманку она учуяла одновременно. Медленно, не доверяя ничему вокруг, она сделала несколько пробных шажков, а затем стремительным броском юркнула к семечке и схватила ее зубами. Она не учла единственного и самого для нее главного – ее звериной хитрости и голодному отчаянию противостояла интеллектуальная мощь бугра, машиниста шагающего экскаватора, со стажем работы не менее двадцати лет, все двадцать из которых пришлись на вскрышные работы в полевых условиях продвинутой западной части бывшей Родины. Пискнуть мышка тоже не успела. Сапожиная твердь размазала ее по полу, оставив там замызганную кровью и кишками шкурку.

– Смотри – и даже семочка осталась, – бугор невозмутимо взял шкурку за хвост и выбросил за окно, в поле. – Щас мы другую топнем. Замри по новой… – бугор снова изготовил инструмент в виде семечки и сапога и повторно занес ступню.

В этот момент внизу хлопнула металлическая дверь, и машинист раздосадованно произнес:

– А, черт! Чен, наверно. Щас охоту спугнет.

Раздались шаги по лестнице, кто-то поднимался по ступеням в кабину. Дверь отжалась еще больше, и в получившуюся щель, смешно озираясь по сторонам, просунулась лохматая щенячья морда. Щенок перепрыгнул через порог и оказался в теплой кабине. Он повилял хвостом и вприпрыжку понесся сначала обнюхивать бугра, как старшего, а потом – Аверьяна, второго по главности экскаваторщика. Вслед за щенком на пороге возник третий член экипажа, Сережа Чен, второй, неглавный, помощник, а попросту говоря, подсобник.

– Кого это ты приволок? – спросил бугор. – Зачем он тут? Твой, что ли?

– Наш теперь будет, – засмеялся в ответ узкоглазый мужичонка. – Твой и мой, – он кивнул на Аверьяна, – и его тоже. В общем, на бригадном довольствии…

Сережей, кроме рано умершей матери, Чена не называл никто и никогда, даже жена-кореянка. Чен была его фамилия, а сам Сережа, несмотря на вполне русское имя, был чистокровный кореец. Советский кореец. Правда, это было поначалу, первые сорок лет его жизни дома, в Казахстане. Потом, после разлома, советским он быть перестал, а казахским – так до конца и не получилось, не взирая на восточную свою близость к местному населению. Рос Чен в Аркалыке, Богом забытом городишке посреди тургайских степей. Поначалу там стояли почти одни чумы или, может, юрты. Но потом, когда стали разрабатывать найденные там бесчисленно алюминиевые бокситы, открыли разрез, протянули коммуникации и понастроили пятиэтажек, место это стало потихоньку превращаться в город, с памятником Ленину, вечно неработающим и неотапливаемым Домом культуры и постоянной нехваткой электроэнергии, которую всю почти забирал на себя Аркалыкский разрез. Электричество не отбирали только лишь у космонавтской гостиницы, которую построили тут же, в городе, в конце шестидесятых. Космонавты после полетов, то ли начиная с самого Гагарина, то ли уже после него, валились с неба все в одном примерно месте – километрах в восьмидесяти от Аркалыка, и первые реабилитационные дни проводили именно в этой спецгостинице, пока их не вывозили на большую землю, в саму Москву.

Казахов, тех, что были местные, начали переселять в пятиэтажки, и многие поселялись в хрущебные однушки вместе с телками, баранами и очагами для разведения огня с целью приготовления привычной степной пищи на живом пламени, а не на этом шайтанском – без дров. Юрты же свои раскидывали посреди помещения, в центре единственной комнаты, и спали там на полу, внутри. Многие из новоселов продолжали ходить до ветру в прямом смысле – во двор, не признавая керамический казан с ручкой и не желая осквернять новое принудительное жилище. Сколько Чен себя помнил, он всю жизнь работал на луке, с другими корейцами, и сызмальства, и потом, когда уже вырос и отслужил в стройбате. Лук он выращивал репчатый, самых обычных и понятных сортов – круглый, твердый, с сухой шелухой – и очень много, потому что выращивать его умел и никогда не ленился. Это уже потом, когда город стал расти и оттеснять Чена от его луковых дел, это место заняли казахи, местные и пришлые, но по уговору с новой клановой властью.

Объявление, что вывесил северный вербовщик, Чен случайно обнаружил на доске в карьероуправлении, куда привез на продажу мешок лука, последний из двух оставшихся у него после рухнувшего бизнеса. Решение они с женой приняли в одночасье – российский заполярный Ковдор по-любому для работящего корейца будет лучше Тургайского края, с луком или без лука. Последний луковый мешок ушел ровно на взятку в кадры управления взамен на липовую справку о стаже работы подсобником экскаваторного машиниста на ЭШ-15/70.

Хрущебку свою Чен продал за тенге, с потерей обменял их на рубли и вскоре попал на Верхний Ковдорский, как раз в тот самый по времени года тусклый промежуток, коротко зажатый между двумя затяжными длиннотами – световой и бессветной. Именно в такие дни солнце над железорудным карьером плавно выкатывалось из горизонта не самым своим светлым краем, лениво светило, совсем чуть-чуть, и снова заваливалось куда-то вниз и вбок, а потом пропадало из виду совсем, и полярный день отступал уже окончательно. А такая же длинная ночь, как раньше день, наоборот, незамедлительно, в считанные дни начинала набирать беспросветные обороты, темно-серые поначалу, а уж потом и вовсе черные…

– …Ну, вот сам и корми, – бугор недовольно покосился на собаку. – А то, вишь, на бригадное довольствие замахнулся…

Между тем щенок быстро освоился в новом пространстве и сунул нос под аппаратурный шкаф. Оттуда стремглав выскочила недобитая на семечку мышь и в отчаянии заметалась по кабине. Щенок весело гавкнул и погнался за грызуном. Аверьян с Ченом расхохотались:

– Ишь, крысолов… – А Аверьян добавил: – Ты, бугор, теперь на семочках своих здорово сэкономишь. С таким подсобником.

– Откуда взял-то? – бугор улыбнулся в ответ и сменил гнев на милость: – Чего он жрет-то, кобелек твой?

Петро протянул вниз указательный палец, заскорузлый и темный, получившийся таким от многолетней экскаваторной жизни, и приманил им щенка. Тот радостно подскочил, забрал бригадиров палец в пасть, весь, целиком и немножко почмокал в поисках питательного результата. Ничего вкусного в этом не оказалось, тогда он слегка прикусил палец острыми зубками и вопросительно глянул на бугра. Бугор оттаял окончательно:

– Глянь, боится меня, разрешения спрашивает, покусать чтоб, – он взял кутенка на руки. – Ладно, живи, дохлятина. Кличут-то как щеняру?

– Да я хотел Апрелем назвать, ко дню рождения как бы, первого у меня, – обрадованно доложил начальству Чен. – Первый апрель – никому не верь, нормально?

– Ну, Апрель так Апрель, – добродушно разрешил бугор. – Только чтоб не срал здесь, ну и не пысал нигде тоже. Нигде вообще, в экскаваторе. Считай, как в танке, – он ухмыльнулся, довольный найденным образом, и добавил: – «Три танкиста и собака» – кино такое было. Они там тоже все разных наций были, как у нас.

– Ты чего, бугор? – искренне удивился Аверьян. – Это ж собака. Какая ж собака где живет гадить будет? – он сделал на пальцах козу, вытаращил глаза и страшно пошел на бугра с щенком на руках. – А кто насрет тут или еще чего, то мы того порешим, шкуру обдерем, а самого на мясо пустим. Понял?

Щенок часто-часто заморгал, соскочил с бригадировых рук и в испуге забился под кресло. Чен еще раз благодарно подхихикнул в сторону бугра и весело уточнил Аверьянов прогноз:

– И еще на колбасу сготовим. С кашей… Грешневой…

– С какой еще грешневой? – не понял Аверьян. – Под гарнир, что ль?

– А вы, чего, не знаете? – на этот раз удивился Чен. – Это ж корейское блюдо, народное. Самое лучшее из всей еды – ну, когда берут пса лишнего и растят его потом. В убой…

– Зачем, в убой? – спросил Аверьян. – В какой убой, в армию, что ли? В резерв?

– Почему в армию? – успокоил бригаду Чен. – В армии своя кормежка есть. А это как для праздника, ну, как деликатес, вроде. Вот смотри… – он подошел к пульту управления, убрал в сторону схему электрических маркировок, забытую наладчиками, и поставил ладонь вертикально на ребро. – Во-первых – не кормят их, кого в убой, неделю почти и пить тоже не дают, чтоб внутренняя кишка совсем очистилась, ну, от говна там разного и вообще, – он передвинул ладонь чуть правее и поставил ребро по новой. – Потом пить дают много, до отвала, одной воды. Потом она проссытся до конца, и уже кишка тогда станет чистой окончательно и помытой вроде как изнутри, – он еще подвинул руку и пристукнул ей для пущей убедительности. – Теперь смотри: дают жрать много, кашу грешневую запаривают и мешают со всякой приправой, ну, там острое разное, корейское в основном. А потом, как обычно – лук, чесночок, по вкусу. И дают… – больше продвигаться Ченовой ладони было некуда, поверхность пульта закончилась, и тогда он стукнул ребром по старому месту, откуда начал объяснять. – Теперь снова смотри: она все сжирает без остатка, потому что наголодалась, и набивает сама себя, кишку в смысле, изнутри, уже чистую. И вот тут, сразу после, пока переварка не пошла, ее в расход пускают, в убой. И всегда по-одинаковому: берут за ноги задние – и головой об стенку. Или об дерево, чтоб наверняка, потому что об стенку – по косой получается и не убить можно тогда. А об дерево – всегда убивается, – подсобник перевел дух и завершил деликатесное повествование. – Ну а потом все как обычно – разделывают: мясо – на жаркое или рагу, кто как, а колбасу кишковую – пекут и едят, кишка-то сырая была потому что… Вот! – он по очереди победно посмотрел на бугра, Аверьяна и притихшего Апреля и поставил завершающий в этом деле аккорд – рубанул ладонью прямо в середину пульта. Пришлось как раз по красной кнопке аварийного отключения систем, включая автоматику на трехфазный ввод, силовой, тот, что с фидера.

Вмиг стало темно и тихо. Вырубилось все, что было живого, в смысле – под внешней запиткой. Разом вырубились движки, перестали равномерно-успокаивающе гудеть трансформаторы, затихли магнитные усилители, погасли, остывая, тэны в калорифере и умолк вентилятор. В тишине раздался голос бугра:

– Что ж ты нам тут, сука, Греландию устроил? А? – он поднялся в полной темноте, сделал три шага по направлению к двери и взялся за ручку. – Все шакал твой этот… Кишку ему, бля, подавай, с кашей! – бугор стал осторожно спускаться вниз по металлическим ступенькам. – Ну, чего замер, как идол? Иди давай, фидер врубай, кулинар херов!

В темноте раздался голос Аверьяна:

– Погоди, гречка-то – наш продукт, русский. Почему ее в кишку-то корейскую?

Но, несмотря на временные трудности, носившие разовый, вполне случайный характер, экипаж сжился и быстро, если чего, замирялся под началом строгого бугра. И вообще, все трое, как-никак, были иммигранты, и пусть не в высоком, иностранном, по-старому, значении этого слова, но переезд свой на постоянку каждый их них все же совершил, хоть и не покинув пределов бывшей Родины, а просто переменив ее отдельные части. И все они, так или иначе, оставили насиженные гнезда, не разоренные, но крепко новой жизнью загаженные, разорвали нажитые связи, потеряли кучу добра и прочего имущества, обманулись или были обмануты по деньгам и не собирались возвращаться туда, где когда-то был их дом, никогда больше…

К новому году они сделали объем вскрышных с перевыполнением, подобравшись к восьмому миллиону кубов. Так уж получилось. Отмечали на месте, в кабине. Апрель был тут же, рядом…

К этому сроку он вытянулся, хорошо округлился на пищевых остатках целого экипажа, с хлебом и супом, и стал окончательно беспородной и ужасно симпатичной лохматой псиной типа кобель с умными послушными глазами, веселым нравом и преданным характером.

Днем он обычно шастал по экскаватору, с первых дней признав железного зверя в качестве охраняемого объекта особой важности, подолгу вынюхивал все углы, но ни разу не позволил себе оставить хоть какую малую метку. Теперь это был его дом, его корабль. Корабль этот плыл медленно и методично, плыл шагами. Вскрышные работы тянулись к югу, вдоль границы разведанного рудного залегания, и тогда бугор клал тормоза на все: тягу, подъем, поворот, включал дополнительно по прожектору, слева и справа, и врубал привод хода. Апрель всегда заранее знал, когда они пошагают. Знал и ждал. И еще он знал, что бугор – главный, и поэтому сразу, начиная с сознательного возраста, который совпал с его появлением на ЭШ-20/100, признал в нем капитана корабля, а значит – хозяина. Аверьян и Чен были ему просто друзья, друзья по экипажу, а значит – по службе. И бугор знал, что Апрель знал, и считал это правильным и законным… Поэтому иногда угощал его кусочком рафинада или чищенной семечкой.

– Ну-ка, Апрелька, служи! Служи за семочку! – Бугор ставил командоконтроллеры по нулям, громадный ковш, наполненный до краев породой, не добравшейся до отвала, зависал над землей, растянутый на тросах подъема и тяги, и пока он, тяжело покачиваясь, постепенно замирал в воздухе, Апрелька успевал выслужить на задних лапах три, а то и четыре семечки, всем видом выражая своему господину полное обожание.

Ходовые двигатели взвывали, гигантские шестерни снова плавно выбирали зазор, и тогда железная туша одновременно отрывала от мерзлого грунта оба своих лапчатых упора и, подняв до отказа, перебрасывала их дальше, тоже к югу, и они со страшной силой упирались в новую точку земли и тяжело, по-инвалидски, подтягивали за собой свернутый толстыми кольцами силовой питающий кабель и всю экскаваторную базу – круглую в сотни тонн платформу, которая и служила передвижным фундаментом всего сооружения. И так было столько раз, сколько было железных шагов. И каждый раз сердце у Апреля замирало от этой наземной качки, потому что теперь он знал – пройдет время и все изменится вокруг, и его железный корабль ушагает отсюда дальше, вперед, а впереди его ждут новые неизвестные места, и он их обязательно проверит, тщательно обнюхает и обязательно как следует пометит, потому что будет он там первым. Сидел Апрель во время шагов всегда внизу, в базе, ближе к земле – там качки были сильней, и поэтому еще острей и зазывней были его волнение и песий гон в неведомое.

…За спиртное обычно отвечали бугор с Аверьяном – в очередь, а закусью всегда заведовал Чен, с легкой руки бугра назначенный кулинаром херовым. Хотя на самом деле отличалась по этой части Ченова супруга. По части приготовить и прислать в экипаж. Новый год был назавтра, смена из-за этого короткой была по закону, ну а по первой они выпили уже с утра, включив компрессора тормозов через час после начала работы.

– Слышь, Ченя, а когда ж мы кашу-то твою спробуем, из кишки? – Аверьян подмигнул бугру, и оба заржали.

Чен тоже улыбнулся и, не принимая игры старших по экипажу, серьезно ответил:

– Ну, это ко дню моему, к апрелю…

– К нему, что ли? – Аверьян разлил еще по одной и кивнул на Апреля, смирно сидевшего рядом в ожидании праздничной подкормки.

Услыхав свое имя, пес вопросительно посмотрел на Чена и почесался.

– К нему, но не раньше, – снова серьезно ответил Чен. – Раньше, у него кишка тонка будет, для набивки. И весу убойного тоже еще не наберет, в рагу чтоб…

Бугор и вторая рука снова заржали, на этот раз по-настоящему, до слез и колик в животе. Аверьян выдавил через смех:

– Какому врагу, Ченя? Ты чего, брат, с одной так заторчал, что ли? А то тебе еще кабель сегодня перекладывать.

– А ему его враг подтащит, – тоже через смех подхватил бугор. – Ченя его в плен завоюет, на кишку заманит…

Теперь они уже смеялись вместе, и Апрель тоже подскакивал от радости, подступившей к горлу где-то там, внутри перепачканной солидолом шеи, на своем диэлектрическом резиновом коврике, который служил ему постелью и местом с самого первого дня его появления в чреве этого доброго железного зверя, все дальше и дальше ушагивающего сквозь ледяную полярную ночь вместе с длинным, пролетом в сто погонных метров, носом и страшнозубым, объемом в двадцать кубов, рылом.

На первое апреля семь сделанных к концу года миллионов им установили уже как план.

– Зря старались, мудаки, – огорчился бугор. – Теперь упирайся, новый кубаж одолевать…

Но снова одолели, и уже к концу третьей декады марта Гришка Блюмкин – разрезовский маркшейдер, москвич, тоже завербованный, но не жить, а по контракту, – заскочил после обмера к ним на ЭШ и картаво поздравил с выполнением.

– Тьфу, блядь, – сплюнул на пол бугор после Гришкиного ухода. – Там Блюмквисты были, здесь – Блюмкин этот, москаль картавый. Никакой жизни. Теперь новый план дадут, еще хуже, а там – еще…

– Ничего, бугор, – весело возразил Чен. – Там, глядишь, снова натянем, а то – опять перекроем.

– С вами перекроешь, – все еще недовольно пробурчал бугор, – работнички…

После смены Чен в дежурку не полез.

– После приеду, с другой, – загадочно сообщил он Аверьяну.

Бугор уже забрался в кузов и только равнодушно махнул рукой, успев крикнуть:

– Фидер после выруби, а то забудешь! И Апрельке воды на ночь тоже не забудь…

Апрель крутился тут же, у Ченовых ног, радуясь, что не все уехали разом, как обычно. Дежурка фыркнула плохим бензином, развернулась и исчезла в тусклом световом промежутке полярного межсезонья…

Когда на следующее утро подсобник не явился к отправке дежурной машины, Пашка, карьеровский шофер, спросил:

– А где Ченька-то ваш? Я ждать не буду!

– Трогай, – решил бугор. – Семеро одного не ждут, сам приедет после…

На экскаваторе кто-то был, потому что, когда они подъехали, свет в кабине горел.

– Он что, тут ночевал, что ли? – удивился бугор.

– Может, с бабой? – внес дельное предположение Аверьян, таинственно посмотрев на бугра. – А?

Такое случалось не раз в машинистской жизни, разнообразя порой экскаваторные вскрышные будни, но затрагивало по обыкновению интересы лишь главного начальника – капитана корабля. Экипажу это не дозволялось. Бугор ничего не ответил, хмыкнул только, и они пошли к экскаватору.

Чен, живой и здоровый, встретил их в кабине. Он сиял.

– Чо случилось-то, Чень, чего ты оставался-то? – первым делом спросил подсобника Аверьян. Он посмотрел по сторонам, потом высунул голову за дверь и глянул туда тоже, в холодный и полутемный машинный зал: – А где Апрелька-то?

– Сюрприз! – загадочно объявил все еще сияющий Чен. – Сюрприз будет!

– Какой там еще сюрприз, – раздраженно бросил бугор, – давай, запускаемся, и так ждали тебя, ждали, где собака-то?

– Будет собака, будет, – опять весело ответил кореец, невзирая на бугровую утреннюю строгость, и добавил: – Все будет. К обеду…

Он вытащил из-под шкафа ключ на тридцать два, надел ватник и затопал вниз по ступенькам, в сторону базы.

Первый раз они ходили по малой нужде сразу перед ранним обедом – около двенадцати. Бугор вырубил движки и спросил:

– Кто со мной?

Компанию составил Аверьян, а Чен остался собирать обед, как было у них заведено. Готовили они тут же, в кабине. Чай, суп и картошку варили своим кипятильником – два бэушных лезвия «Нева», связанные ниткой через диэлектрик, и присоединенные к 220 вольт медными проводами, кипятили ведро за полторы минуты. Потом Чен прочел, что медь ядовита для здоровья, и они пересоединили прибор на алюминий. Вкуснее не стало, но полезней – значительно.

Они поднялись в кабину и ахнули: на столе, покрытом белой бумажной скатертью, был накрыт пир. Настоящий пир, без обмана, с литровой «Северной» в центре, той самой, красивой, с сине-золотой этикеткой, какую никто в местной торговой сети не брал по причине дороговизны. Рядом – все по порядку: корейская морковка, острая такая и нашинкованная мелко и длинно, как красная лапша. Дальше шла тонко напластанная сырокопченая колбаска, из привозных. Потом – огурцы, пастеризованные венгерские, из банки, не сморщенные из бочки, как вразвес, а, наоборот, с пупырышками и хрусткие. Сыр тоже был, и тоже хороший, – твердый и с дырками, похожий на швейцарский. Бугор пробовал такой один раз, там еще, в Силламяэ. Дальше – более-менее: кока-кола, чеснок маринованный и пирожки из карьеровского буфета. Рядом докипала быстрая картошка, в ведре, на бритвах. Тарелки были одноразовые, из картона, а одна – настоящая, общепитовская, и даже не тарелка, а, скорее, блюдо, овальное, окаймленное по краю золоченой вязью, и с красивым глазуревым штампом «TCP» – трест столовых и ресторанов. На нем размещалась странная еда – длинная толстая колбасина с поджаренными краями, разделанная на крупные дольки, раздвинутые по длине блюда. В разрезе кусков просматривалась упругая начинка – что-то темно-крупчатое с крутыми яйцами по центру, запеченными внутрь. Все это украшало по паре веточек петрушки и укропа.

– Ну как, – спросил Чен, довольный произведенным эффектом, – нормально?

Бугор почесал затылок:

– А в чем дело? Праздновать-то чего, какой праздник?

– Мой! – гордо ответил Чен. – Мой праздник! Деньрожденье у меня сегодня, вот!

– Врешь! – сказал Аверьян довольно. – Врешь, Ченя, а сколько тебе?

Чен выдернул из сети кипятильник, прикрыл ведро крышкой, оставив щель, и слил отварной кипяток в кастрюлю. Потом он оттянул плексигласовую форточку и выплеснул кипяток за окно.

– Прошу садиться, пожалуйста, – галантно произнес он.

– Зря ты, кипяток-то, – с сожалением сказал бугор, усаживаясь за стол, – Апрельке бы потом наварили в нем чего… – он стянул с себя ватник. – А вообще, поздравляю, помощник. – Скупая похвала вырвалась-таки из бригадирских уст: – Молодцом!

– Спасибо, бугор, – ответил Чен, тоже устраиваясь за столом. – Только Апрельки нету больше, я бы про кипяток-то вспомнил.

– Как так, нету? – весело спросил Аверьян, скручивая винтовую пробку с «Северной» в предкушении непланового пира за кореянский счет. – А где ж он тогда?

– А вот. – Чен указал пальцем на блюдо с золоченой каймой. – Вот он, я ж обещал к апрелю приготовить, кишку-то набить собачью, забыли? – подсобник говорил так обыденно и правдоподобно, одновременно начав разваливать по тарелкам горячую картошку, что у бугра вдруг по спине пробежал легкий холодок. У Аверьяна – тоже, но ближе к паху…

– Погоди, – произнес бугор, – а, правда, где собака-то? Нет собаки-то!

Рукастый Чен, не отрываясь от официантского дела, снова сказал:

– Да я ж говорю, забил я его, на колбасу корейскую, с кашей грешневой, вон же, щас пробовать будем, под горячее, на блюде… – и опять сказал это по-правдивому страшно.