Текст книги "Наркокурьер Лариосик"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

«И правда, экзотика… – подумал Лева. – Восток – дело тонкое…»

Он с опаской присел на софу, та скрипнула и провалилась под большим Левиным телом на глубину, раза в два с половиной превышающую требуемую, что тут же зафиксировал его седалищный орган. В этот момент дверь распахнулась, и Анжелка ввела еще двоих работниц «сказочного» цеха, одетых в черные ажурные чулки на широких резинках и во что-то наподобие комбинаций.

– Снежана! – представила она ближнюю к ней девушку с толстыми ногами и низкой жопой и сделала вместо нее книксен. Девушка улыбнулась хорошо, не натужно, почти по-матерински, и вытерла рот тыльной стороной ладони.

– Машуха! – представила она другую девушку и на мгновение смутилась. – Ну, то есть Маша… Это просто отец ее так зовет… В Оренбурге… – за Машуху Анжелка тоже сделала книксен.

Маша так же по-доброму улыбнулась и точно по такой же технологии вытерла рот. Она, в отличие от Снежаны, была высокой, худой, с голенастыми журавлиными ногами, длинными, но не стройными, а буквой Икс. То, что они доедали картошку на бегу, за секунду до служебного выхода, не вызывало ни малейшего сомнения.

– Из Оренбурга? – переспросил Лева. – Маша? Ты, стало быть, капитанская дочка?

Машуха не поняла:

– Не-е-е, у меня отец прапором был, он уже щас не служит. Его придавило тогда этим… на гусеницах… который ракеты возит… Гусеница слетела, когда они ее натягивали, и перебила ему ноги… обои… Он щас лежит дома, с матерью… Мать меня в Москву услала после… на оптовый рынок, говорит. Ну, а я – в «Сказки Востока» устроилась, к девчонкам.

«Господи… – подумал Лева. – Господи Боже мой…»

Такое количество примитивной и ужасающей правды, пришедшейся на единицу Левиного досуга, ему приходилось воспринимать не часто.

– Ну, а вы откуда, девочки? – спросил он двух других, чтобы растворить неприятный осадок от оренбургской истории.

– А мы молдавские, – Анжелка обняла Снежану за плечи, – с Тирасполя… Не с самого, но рядом почти… Так, вы кого берете?

– Тебя, лапушка… – вздохнул Лева, – тебя берем…

Выбора не было… Восточная сказка плавно перетекала в короткую несмешную историю родом со среднерусской низменности…

– Ага, – обрадовалась Анжелка, – вы пока раздевайтесь, счас я полотенчик дам…

Снежана и Машуха, честно отстояв смотрины, быстро вышли из комнаты и, как были, в чулках на резинках, понеслись в кухню, очевидно, доедать картошку.

– Только это… У нас плотят вперед, пожалуйста, по тарифу… Вы на час или как?

– Конечно, конечно, – засуетился Лева, доставая деньги, – на часок, если можно… Куда мне пройти-то?

– А со мной, – пригласила его Анжелка, – вы снимите все, совсем, и наденьте вот это, вот, – она сняла с батареи раскинутое вширь полотенце и протянула его Леве.

Полотенце было неопределенно-серого цвета, слегка влажное и немного попахивало тиной.

«Господи… Видела бы это Юлька… „Сказку Востока“…» – пронеслась в голове дикая в своей ирреальности мысль.

С полотенцем на бедрах, в чужих, сорок шестого, не меньше, размера шлепанцах, Лев Георгиевич, главный инженер проектно-конструкторского института федерального значения, шлепал арктическим пингвином по полутемному страшному чужому коридору, ведомый бесстрашной Анжелкой, недорогой покорительницей мужских сердец, чьи обладатели уже расплатились вперед…

– А родителям-то что рассказываешь? – он подтолкнул ее в спину. – Ну… про работу…

Она зажгла свет в туалете и открыла дверь в ванную, пропустив его вперед.

– Только у нас здесь свет через окно, – она задрала голову и кивнула на стеклянный проем между ванной и туалетом. – Этот перегорел, а хозяйка не меняет… Говорит, вам и так нормально… Нечего, говорит, тут намываться… Намываться – в баню ходите, а тут работа… Мы здесь, вообще-то, четвертый день только работаем, а Машуха – второй. Раньше я на выезде работала, больше не хочу… Чуть один раз не убили… Менты пьяные, между прочим… Ну потом, правда, отпустили, но деньги все отобрали, до копейки…

Лева присел на край облупившейся ванны, ему не хватало воздуха… Анжелка не умолкала:

– А родителей-то у меня – мать да старший брат. Мать не знает, – я ей говорю, секретарем-референтом работаю, в фирме. А брат знает, но я за это каждый месяц денег шлю, ему и для матери, но он матери, наверно, не дает, все сам пропивает, работы там нет никакой, правда, он и раньше всегда пил, сколько себя помню…

«Ужас! – подумал Лева. – Просто настоящий тихий ужас…»

Он сделал глубокий вздох. Анжелка тем временем включила воду.

– У нас из шланга только горячая, а в кране – холодная, мы вот так смешиваем, – она поднесла рукоять душа к крану, сняла с полотенцесушителя колготки и крепко обмотала ими конструкцию: – Так будет нормально… А вы залазьте туда, я вас помою… Нам положено…

Она потянула с него полотенце, оголив рыхлые клиентские телеса. Лева, не зная, как себя вести в подобной ситуации, сколь деликатной, столь и идиотской, послушно залез в ванну и спросил:

– А ты, значит, со мной?

Анжелка быстро скинула с себя кофту и юбчонку, предъявив конструктору свою нежнейшую девятнадцатилетнюю плоть. Честно говоря, все там было ладно и складно.

– Не, я туда не пойду… – сказала она, как ему показалось, испуганно. – Я вас отсюда помою, – она наполнила тазик водой из горяче-холодной конструкции и вылила Леве на плечи и грудь.

– А почему оттуда? – удивленно спросил Лева, забыв на миг про неприкрытый срам. – Ты же все равно намочишься…

Она опустила глаза и тихо произнесла, продолжая намыливать Леву шампунем, в основном в паху и под мышками:

– Мы боимся туда… Мы из тазика моемся…

– Да почему, черт возьми? – почти вскричал главный инженер, смахнув с носа шмат мыльной пены. – Почему из тазика?

– Потому что там вон чего, – тихо сказала Анжелка, указав рукой на желтое днище ванны, – сами смотрите…

Лева опустил глаза и присмотрелся. И только он хотел уже по производственной привычке выдать молодой идиотке пару слов, включая непечатные, как увидел нечто, что заставило его захлопнуть начальственную пасть, прикусив несдержанный язык… Вода унесла остатки пены, и по всей поверхности днища явственно проявились отпечатки детских ступней. Их было довольно много, половина из них смотрела пальчиками к центру ванны, другая – тоже, но с противоположного конца. Лева машинально растопырил ноги, не желая наступать на детские следы.

– Что это? – спросил он девушку. – Рисунки? – Больше ему в голову ничего не пришло.

– Мы не знаем, – тихо ответила Анжелка.

Вид у нее был виноватый:

– Мы боимся… У нас Каринка из-за этого вчера съехала. А мы с ей сильно дружили…

Надо было что-то делать… Лева присел на корточки и потрогал следы пальцем. Анжелка настороженно следила за ним. Затем он попробовал поцарапать их ногтем – результата не было…

– Может, протравлено?.. – задумчиво спросил он сам себя, – через эмаль…

– Мы уж чем только не пробовали, – сообщила девушка, – и химией всякой, и так терли… Все равно ножки видно, ничего не берет… – Внезапно она всхлипнула: – Каринка сказала, у того детей не будет, кто постоит на них… Вы лучше тоже вылазьте… И зачем я вам сказала…

Лева сел на борт, совершенно забыв о своей наготе, и свесил ноги наружу. Детей рожать он вроде больше не планировал, но вместе с тем подобное ущемление перспективы на потенциальное отцовство его совсем не привлекало.

– А чего же ты мне только сейчас говоришь?.. Когда я уже постоял?.. – спросил он с раздражением. Впрочем он моментально опомнился, пытаясь превратить все в шутку: – Ладно, дочка, веди дальше… Это я так… Для смеха…

– Пошлите… – Анжелка размазала кулаком глаза, и вновь их путь лежал через полутемный коридор, теперь уже во вторую «рабочую» комнату.

– Вот здесь ляжьте, пожалуйста… На живот… Я вам сначала массаж сделаю…

Лева снял с бедер полотенце и опустился на тахту. Анжелка включила музыку из переносного двухкассетника. Второе гнездо для магнитной кассеты не работало и использовалось, вероятно, в качестве пепельницы, поскольку крышка его была откинута и оттуда торчал окурок. Но первое гнездо работало исправно, и из магнитофона, слегка дребезжа, раздавались звуки японской мелодии. Лева сразу узнал ее…

Когда-то, незадолго перед свадьбой, они с Юлькой, по постстуденческой бедности, забрели вечером в Ботанический сад и обнаружили там, в глубине его, маленький аккуратненький садик, с крупными камнями и журчащими ручейками. Садик был стилизован под японский Сад камней… Это было как раз в момент закрытия Ботанического сада, но из репродуктора продолжала еще звучать японская мелодия, до одури нежная и пронзительная. Они стали целоваться и целовались долго и страстно, пока божественная музыка не затихла и не стало совсем уже темно. И тогда они, не сговариваясь, молча встали, взялись за руки и пошли в темноту, в экзотическую зелень мха обыкновенного южного или как-то там еще, и они любили друг друга, извиваясь и давя молодыми телами этот образец лесного покрытия южных районов средней полосы… А потом они убегали от ночного сторожа, давясь от смеха, и, перелезая через чугунную ограду, он пропорол себе плечо ее кованым острием, но все равно они не могли расстаться и насладиться этим вечером и насытиться друг другом… И потом он целый месяц ходил на уколы от столбняка и вот он, этот шрам…

– Откуда же здесь наша музыка? – пораженное сознание не желало мириться с этим фактом. – Вот тебе и филиал Востока… Бред какой-то… – он тряхнул головой. – И еще ноги эти… Вот где адреналин-то настоящий… Вильнеру, поди, такое и не снилось…

– Вам удобно лежать? – спросила Анжелка, нежно поглаживая грудью спину Льва Георгиевича. – А это что у вас такое, на плечике? – Она прикоснулась грудью к шраму…

– Это с войны… – не задумываясь ответил Лева. Потом помолчал и добавил: – С карело-финской… На татаро-монгольском фронте…

Анжелка совершенно не удивилась.

– И награды имеете? – уважительно и серьезно спросила она.

– Имею… – ответил Лева и внезапно снова подумал о Юльке. – А как же иначе…

Бред начинал принимать реалистические очертания…

– А счас что делаете? – спросила девушка, проведя грудью по его позвоночнику. – Ну, в смысле, кем работаете?

– Кем работаю, говоришь? – Его постепенно начинало увлекать это путешествие… Он задумался на пару секунд и неожиданно для себя самого ответил: – Писателем… Писателем работаю… Книжки пишу…

Анжелка замерла, расплющив грудь о Левин позвоночник, и пораженно спросила:

– Вы что, правда, писатель? Настоящий?.. Живой писатель?

Лева приподнялся на локте и вполоборота глянул на девчонку. Анжелка, с приоткрытым от восхищения ртом, ждала ответа с тайной надеждой, чтобы это оказалось правдой. Отступать Леве было некуда…

– Ну да… – спокойно подтвердил он, – живой, как видишь…

Анжелка продолжала восхищенно смотреть на Леву, совершенно забыв о своих прямых обязанностях.

– Я сроду живых писателей не видала, – не отрывая глаз от голого Левы, прошептала она. – А что вы написали? Ну, какую книжку?

– А зачем тебе? – таинственно спросил Лева. – Что ты будешь делать, если узнаешь?

– Я ее читать буду… – прошептала Анжелка. – И на потом еще оставлю… на всю жизнь. – Она подняла глаза к потолку: – Я недавно одну читала… Она мне ужасно понравилась… Я не помню, кто написал, но название у ней было «Избранное».

Лева хлопнул глазами, не веря еще, что такое бывает, и неожиданно заревел таким смехом, каким не смеялся еще никогда за все свои сорок семь оборотов. Его рев перешел в хрип, хрип, отфильтровавшись через бронхи, прорезался визгом, который, в свою очередь, трансформировался в пульсирующий с равными промежутками стон… В дверь осторожно постучали… Лева, не в силах остановить истерику, указал глазами на дверь – успокой, мол, девок, все в порядке… Анжелка вскочила, приоткрыла дверь и что-то им сказала…

Постепенно он успокоился… Анжелка сидела рядом, голая, с квадратными глазами, ни жива ни мертва…

Лева перевернулся на спину, ничуть уже не стесняясь, – по принципу поглощения меньшего преступления большим.

– Не обращай внимания, девочка, – наконец сумел выдавить он… – это у меня нервное… С фронта…

Девичьи глаза вновь приняли округлую форму. При таком объяснении поведение клиента становилось абсолютно понятным и вполне вписывалось в допустимые рамки нехитрого сказочного сервиса. Читательский интерес вновь возобладал над опасностью непредвиденной реакции писателя.

– А как ваше фамилие? – с робкой надеждой спросила она Леву. – Ну, чтобы достать…

– Не скажу, – строго посмотрев на нее, отреагировал голый писатель. – Сама понимаешь, наверное…

Про секс договаривающиеся стороны забыли окончательно.

– Ну, тогда, а какое, там, сочинение вы написали самое первое? – Анжелка избрала наихитрейшую тактику дознания. – Совсем самое…

– Совсем самое… – Лева задумался… – Совсем самое – еще до войны… Это был… «Господин из Сан-Франциско…» Точно… Он и был…

Анжелка подняла зрачки вверх и моментально заполнила соответствующий файл. Наверняка там оставалась еще уйма свободного места, поэтому она продолжила допрос:

– Это он, из Франции, значит?.. А читать-то по-русски?

– По-русски, по-русски, – успокоил ее Лева. – Или, в крайнем случае, по-молдавски…

– Да я, честно скажу, его забыла уже, да и тогда не очень по нему соображала. У нас в Тирасполе больше русских было… – Она снова подкралась к опросу потерпевшего… – Ну, а какое сочинение самое последнее?.. Совсем самое…

– «Каштанка!» – не задумываясь ответил Лева. – Осталось чуть-чуть дописать – и вперед…

Бедное животное тут же последовало вслед за Господином из Сан-Франциско… В соседний с ним файл…

– Все! – обрадованно вскрикнула Анжелка. – Теперь я вас точно вычислю!

В дверь опять постучали…

– Ой! – растерялась она. – У вас время вышло… Как же мы так? – искренне огорчилась Анжелка. – Совсем забыли про это-то… Ну, хочете, я с девчонками поговорю, чтобы они на дальше задержали немного?

Лева притянул ее к себе и поцеловал в лоб:

– Не хочу, лапушка, – улыбнулся он. – И за это тебе спасибо… И за это… – он кивнул в сторону магнитофона… И за все остальное тоже… За весь этот… адреналин…

– За кого? – удивилась проститутка. – За чего?..

Лева отмахнулся:

– Да не обращай внимания, это я так… Просто…

– Ну, тогда идем, я вас помою, да? – успокоилась девушка. – В тазике…

Она снова зажгла свет в туалете и пропустила Леву в ванную. Он был босиком, забыв сунуть ноги в шлепанцы. Кафель на полу был холодный и мокрый. Лева машинально поджал ногу и увидел внизу, под ванной, торчащий край свернутого в рулон резинового коврика.

– Ну-ка… – он нагнулся и вытянул рулон из-под ванны. Рулон упруго развернулся и развалился на два одинаковых зеленых коврика. На каждом из них было приклеено по десятку маленьких каучуковых подошв с шершавым неровным верхом, так, будто бы их отодрали от чего-то насмерть с ними слипшегося. Лева внимательно посмотрел на вновь развернутые перед ним каучуковые обстоятельства и смело шагнул в ванну.

– Ой! – крикнула Анжелка. – Зачем вы туда?

– Все, малыш, – загадочно улыбнулся Лева, набирая воду в тазик. – Тайна Востока распечатана… – И уже не в силах сдержаться, расхохотался… – Смотри сюда, – он указал ей на коврики: – Они были приклеены здесь много лет, чтобы ноги не скользили, а потом их кто-то отодрал и сунул под ванну… А следы прикипели…

Анжелка, в полуобморочном состоянии между исчезающим ужасом и надвигающимся счастьем, обхватила руками горло и, не отводя от ковриков глаз, заорала:

– Де-е-евки-и-и!!! Идите сюда-а-а! Бего-о-ом!

Дверь в ванную распахнулась, и Снежана с Машухой испуганно заглянули внутрь. Убедившись, что Анжелка жива, а голый дядя спокойно поливает себя из тазика, спросили:

– Чего звала-то?

Анжелка объяснила и указала на Льва Георгиевича:

– Это он понял… Он писатель…

Девки благодарно осмотрели обнаженную писательскую плоть:

– Ой, спасибочко вам большое за это… А то мы тут чуть не поумирали все со страху… А вы правда писатель?..

«Так… – подумал Лева, – пошли по второму кругу… Пора уносить ноги, а то сейчас автографы брать начнут…»

На улице была благодать… Снег поскрипывал под ногами, пока он шел к своей красавице-шиншилле. Настроение было прекрасным. Он посмотрел на часы.

«И все про все – полтора часа, – подумал Лева. – А как будто на другой планете побывал… Или в восточной сказке… Не обманула реклама…»

«Тойоту» немного завалило снежком, поэтому он не сразу заметил выбитое водительское стекло и незапертую дверь. Он сунул голову в салон. Даже автомагнитола была на месте, пропали только кожаные перчатки из бардачка. Лева тяжело вздохнул, но, к собственному удивлению, не слишком расстроился. Это его обрадовало.

«Все правильно, – с удовольствием подумал он, – писатель должен быть еще и философом… Если настоящий… Господин из Сан-Франциско… – Вдруг он поймал себя на том, что подумал об этом совершенно серьезно, без тени иронии или привычного ерничества. – Ну, дела-а-а! Жалко, нельзя Юльке рассказать… Она бы оценила… – Он сунул руку в карман, за ключами. Там хрустнуло… Это были сложенные пополам его собственные банкноты, Анжелкин гонорар за „Сказку“… – Ах ты, лапушка моя, – с нежностью подумал он о всех о них сразу. – Ладно, раз так… Частичная компенсация за стекло будет…»

Настроение оставалось прекрасным, но стало еще и как-то особенно легко на душе… Как-то по-другому, не так, как это бывало раньше…

Когда Лева вернулся домой, Гошка все еще мучился над «Каштанкой».

– Па-а-а-ап! – крикнул он из своей комнаты. – Ну ты же обещал…

Лева зашел к сыну и нежно потрепал его по голове:

– Раз обещал, значит, помогу… Сейчас переоденусь, и начнем. Ты пока сосредоточься на главном – почему он ее утопил… Ведь все равно потом ушел от барыни…

Гошка приоткрыл рот и поднял голову…

Лева стянул с себя свитер и подошел к окну. За окном было так же классно, как и утром. Он приложил ладонь к ледяному стеклу, отдернул руку и, закрыв глаза, подул на подтаявший отпечаток. Перед глазами возник розовый махровый пояс с вышитой буквой «Ю». На нем висели насаженные по кругу листья папоротника. Листья раздвинулись и… Он открыл глаза. Отпечаток на стекле уже начал затягиваться затейливой морозной вязью, и в какой-то момент ему показалось, что сквозь него проступают маленькие овальные пятна, отдаленно напоминающие следы детских ножек… Лев Георгиевич помотал головой, стряхивая оцепенение, и подумал:

«Полная херня… Муму какое-то…»

Он сжал пальцы вместе и, словно скребком, стер со стекла морозный узор. Все сошло, не оставив ни малейшего следа. Тогда он развернулся и бодрым шагом пошел к сыну – писать сочинение…

Загадка логарифма

Одиночество есть человек в квадрате…

Иосиф Бродский

Логарифм есть показатель степени, в которую необходимо возвести число, чтобы получить искомое число.

Из математики…

Человек есть корень квадратный из одиночества, логарифм которого равен двум.

Автор

Папа мой был учителем математики, так же как и дедушка. Но он до последнего дня продолжал преподавать не в нашей школе, ближайшей к дому, а в той самой, на Селезневской улице, где родился и вырос и в которой в свое время учился сам. Кстати, там он познакомился с моей мамой и, когда она впервые появилась у них в седьмом «А», испуганная, смешная, с двумя торчащими тугими косичками, он сразу пересел к ней за парту. Тогда еще были парты, такие тяжеленные деревянные чудовища с откидными досками, на которых обязательно было что-нибудь вырезано острым предметом. Мама тоже часто вспоминала те детские годы, рассматривая старые черно-белые фотографии их с папой класса, и рассказывала мне, как первый раз, преодолев щенячью робость, папа сунул ей под партой «Мишку на Севере». И конфета эта была не просто обычным «Мишкой», а раза в четыре больше, но с тем же рисунком и такая же по вкусу. А очки у мамы на фотографии тогда были совсем круглые, как велосипедные колеса, такие теперь не носит почти никто. А еще папа когда-то рассказал мне по секрету, что первый раз он поцеловал маму в девятом классе, после уроков, в раздевалке, когда они там случайно остались совсем одни. Поцеловал и сказал о своей любви, там же, в раздевалке. Мама никогда не признавалась в этом, а только смеялась и говорила: «Ну, правда же, не помню ничего подобного. В девятом классе я не могла еще с папой целоваться, по-моему, это произошло на выпускном вечере, и то, потому что нам разрешили яблочный сидр, по одной бутылке на двенадцать выпускников…»

– Нет, – тоже смеялся потом папа, окончательно рассекретив дату маминого грехопадения, – я настаиваю на этом, как математик, в этот день мы проходили логарифмы, и у меня это событие отложилось в памяти одновременно с фактом поцелуя…

Математика мне тоже очень нравилась, как деду и отцу, и я знал, что деться мне от нее некуда, вместе со всеми ее загадочными поначалу биссектрисами, гипотенузами и логарифмами. Последние мне представлялись всегда в виде морских коньков, гордых по характеру и совершенных по виду, плывущих всегда стоя и обязательно боком вперед.

Новенькая, Варя Валеева, появилась у нас в седьмом «А» не с первого сентября, а в середине месяца, когда вовсю уже шли занятия. До этого семья ее жила в Казани, откуда отец перевез их сюда, в Москву, получив высокое назначение в правительство. Там, в Татарии, он тоже был кем-то большим, какой-то шишкой, и мы все удивились, что дочка его попала к нам, в обычную, а не в специальную школу для начальниковых детей. К этому времени ребята уже успели передружиться по новой, с учетом летнего повзросления, и составы внутриклассных компаний несколько изменились. Я, честно говоря, не примыкал ни к одному из кружков, но все равно знал, что ребята ко мне относятся отлично и девчонки тоже. Особенно, девчонки, и тому были свои причины: я никогда не занудствовал и всегда старался быть со всеми ровным и приветливым, не выделяя особо ни одну из них. Ребята, я знаю, это тоже во мне ценили, но в отличие от девчонок не слишком принимали во внимание свойственную мне природную галантность. Просто не могли еще, наверное, просечь особый стиль моего логарифма. И кроме того, они не могли не отмечать постоянно, несмотря даже на такой незрелый и насмешный возраст, моей искренней любви к математике. Искренней и ставшей впоследствии для многих из них тоже заразительной.

Итак, был сентябрь, и был седьмой «А». И еще был урок алгебры, и до перемены оставалось минут десять: это, когда уже у всех зудит, но дергаться начинать еще рано. У меня же – не дергалось никогда. У меня, наоборот, набиралось, и к этому моменту я отчетливо осознавал каждый раз, что не хочу быть в жизни никем больше – хочу учить людей математике, хочу преподавать, как дедушка и отец. И что нет на свете ничего интересней, чем разгадывать бесконечные загадки этих знаков, кругов, линий и закорючек всех размеров, их неожиданных сочетаний, подчиненных несокрушимой логике математических законов, формул и теорем.

«Как же это так… – думал я в такие минуты, – из ничего, из фу-фу появляется вдруг целая наука, магия чисел и придуманных кем-то обозначений на бумаге. И все это подчинено общей воле, не чьей-то, отдельной, а общей, всего человечества сразу, и не важно, кто ты есть: больной или здоровый, богатый или бедный, умный или не очень, и что ты думаешь про то или это внутри миллионов этих условных загогулинок, – все равно ответ задачи будет одинаковым, и все должно сойтись: и здесь, у доски, в простом примере из домашнего задания седьмому „А“, и на крайнем севере, и на далеком Байконуре при расчете траектории запуска ракеты, и даже где-нибудь в Татарстане, например…»

В этот момент дверь в класс распахнулась, и вошла завуч, пропустив вперед девочку эту, новенькую, Варю. Я как раз был у доски и раскрывал скобки равенства, но увидел и… и выронил мел из руки, так совпало случайно. Кто-то засмеялся…

Так вот… Все, что набралось во мне к этой обычной минуте незадолго до перемены, весь мой алгебраический накал и размышлительный настрой на частоты плюсов и минусов, деления и умножения, – все куда-то подевалось разом и разлетелось в стороны вместе с меловой крошкой. Завуч строго посмотрела на класс, затем кинула взгляд на меня у доски и сказала:

– Садитесь! – она положила руку девчонке на плечо и добавила: – Это Валеева Варя. Она будет учиться с вами, в седьмом «А». Варя приехала из Казани, где училась тоже в седьмом, – завуч вопросительно посмотрела на новенькую: – Я не ошиблась – в седьмом? – девочка испуганно замотала головой, а потом кивнула. Завуч удовлетворенно продолжила: – Да, в седьмом классе, тоже «А». Я прошу, ребята, помочь Варе побыстрее обжиться в нашей школе, чтобы она поскорее нагнала программу, – кивком головы она указала ей на свободный стол у окна: – А сейчас можешь сесть туда. – Завуч снова обвела взглядом класс. – Урок продолжается, – затем благосклонно посмотрела в сторону учительского стола и произнесла напоследок: – Спасибо, Глеб Георгиевич, – и вышла за дверь.

На новенькой были белые гольфы, почти достающие до круглых коленок, и короткая синяя юбочка с таким же синим джемпером. Из под круглых очков на меня зыркнули любопытные чуть раскосые глаза, потом она быстро отвела взгляд и пошла к своему столу, упруго потряхивая тугими черными косичками. Я поднял с пола упавший столбик мела, и в этот миг прозвенел звонок. От неожиданности я вздрогнул, и мел снова вывалился у меня из руки. Кто-то снова хихикнул, но я не услышал. Больше всего в этот момент мне хотелось сесть за стол рядом с новенькой, с девчонкой этой с татарскими скулами и русским именем. С Варей Валеевой….

…Не помню, я сказал, что джемпер был ей в обтяжку?..

Через неделю мне повезло, потому что Варя поскользнулась и упала, в коридоре, во время переменки. Упала и расцарапала коленку о щербатую паркетину. А я в это время находился рядом, просто проходил мимо, и в кармане у меня была полоска бактерицидного лейкопластыря, зеленого такого, со спиртовым запахом, – их всегда покупала мама и подсовывала мне, зная мою привычку давить прыщи. Еще с раннего детства. И тогда я быстро кинулся к ней, к новенькой этой, к Варе, и помог ей встать, а сам присел на корточки и заклеил царапину такой полоской. А потом еще прижал ее рукой и подержал так, на коленке. А она тогда опустила на меня глаза и не стала плакать, а перетерпела боль и посмотрела сверху вниз, благодарно-благодарно… И еще не успев подняться, я ощутил внезапно знакомый запах и сразу понял, что исходит он от нее, от этой девочки, от Вари. И не от нее самой даже, а от ее заклеенной пластырем девчачьей коленки. И запах этот напомнил мне смесь свежего парного молока и водки, вернее, деревенской самогонки и чего-то еще кисло-сладкого, похожего на запах переночевавшего на подоконнике фруктового кефира. Почти так же пахло в деревне, куда мама возила меня еще совсем маленьким. Там у них во дворе обычно стоял этот запах, и если хорошенько принюхаться, то можно было почувствовать его и в доме. Но особенно сильно я ощущал его, находясь внутри сарая, когда гладил по щеке хозяйскую корову Зорьку. Там, в другом, противоположном от Зорькиного загона углу, всегда стояли бачки с самогонной закваской и бутыли с конечным ядреным продуктом тети-Нюшиной перегонки. А тетя Нюша была ко всем очень доброй, потому что продавала людям и Зорькино молоко, и это крепкое питье. А молоко от Зорьки, свеженадоенное, густое, мы пили всегда досыта и за просто так, просто за то, что у них живем. Зорька была рыжей, с белыми облаками на спине и по бокам и влажными раздувающимися ноздрями.

– Это кучерявые облака или перистые? – спрашивал я маму, прижимаясь к Зорькиной щеке и вдыхая ее молочный запах.

– Сам ты кучерявый, – смеялась она в ответ и гладила меня по голове. – Кучевые надо говорить, а не кучерявые, дурачок мой любимый…

А вечером я ходил смотреть, как Зорьку доит Настёна, хозяйкина дочка, девчонка лет пятнадцати с длинными, как у аиста, голыми ногами, торчащими из-под цветастого сарафана, с круглыми, как отдельные шарики, коленками и с длинными светлыми волосами, перехваченными белой косынкой.

– Это, чтобы волосы при дойке не падали в ведро, – объяснила мама. – Умница Настёна, чудная просто девочка.

Сразу после дойки я выпивал целую кружку коровьего молока, цельного, как говорила хозяйка, и для горла ласкового, густого-прегустого, так, что потом было липко во рту, но очень приятно. Но до этого я всегда поначалу немножко дышал его теплым паром, потому что это тоже было ужасно вкусно. А когда через месяц у Зорьки родился теленочек, маленький такой и рыжий, от него тоже стало пахнуть парным молоком, еще сильнее даже, чем от Зорьки, но все равно кислым тем тоже пахло, которое стояло у них в углу…

…И теплый запах этот вспомнился моментально, и кисломолочное облако этого густого пара наплыло на меня в одно мгновенье, там же, на переменке, в коридоре четвертого этажа, между девчачьим туалетом и кабинетом биологии, и я понял внезапно, что готов землю перевернуть ради этой невзрачной девочки, которая училась в моем классе и сидела в одиночестве за предпоследним столом со стороны окна. И мысль эта поразила меня еще тем, что странной вовсе не показалась, а показалась, наоборот, очень нужной и правильной.

– Спасибо, – сказала Варя и понеслась дальше по коридору, оставив меня там, где упала на пол. Я поднялся с корточек и осмотрелся. В воздухе все еще незримо витали молочные облака, перистые и кучевые, большие и малые, с легким самогонным духом. Они проплывали мимо и уплывали дальше, туда, в другой конец коридора, ближе к кабинету математики. Они то задевали меня краем невесомых перьев, то обволакивали целиком густым вязким туманом…

Уже была зима и было холодно, и теперь она приходила в школу в теплой заячьей шубке. Вернее, не приходила, а ее завозил папин водитель на черной машине с синей мигалкой на крыше. Она выбиралась из этого большого теплого лимузина, забрасывала через плечо рюкзачок и шла в сторону школы, разбрасывая по пути ледышки носиком короткого красного сапожка. Я каждый раз наблюдал это сверху, через окно, потому что приходил задолго до звонка. Скоро начинались зимние каникулы, и мы должны были расстаться почти на две недели. За все это время я так и не решился подсесть к ней за стол и заговорить. А больше всего мне хотелось коснуться коленом ее бедра и побыть так сколько получится. Но повода не было, и единственное, что я мог себе позволить, это смотреть на нее сзади, когда была контрольная и каждый занят был своим делом, и я мог смотреть в ее сторону уже не короткими урывками, а подолгу, не привлекая внимания ребят. Сама контрольная в этот момент меня волновала мало, даже не волновала совсем, – как будет, так и будет. Зато она всегда писала в тетради, тщательно выводя буквы и цифры, согнувшись крючком и высунув от усердия кончик розового языка. В эти мгновенья я незаметно подавался вперед, слегка вытягивал в сторону шею и пытался рассмотреть завитки на ее шее, которые получались там, где расходились в разные стороны ее блестящие волосы, стянутые в косички.