Текст книги "Наркокурьер Лариосик"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

– Ну! – утвердил аксиому Ваучер. – Все как есть правда, ты чего?

– Ладно, раз так, – Аусвайс перешел к вытягиванию главной карты разбирательства системы проживания, – тогда так, раз этак, – он залез рукой за пазуху и выудил сложенный вчетверо листок бумаги, – почитаем… – он надвинул железные кругляши на гляделки и начал с выражением озвучания:

– Гр. Эленбаум Юлия Фридриховна, 1944-го гэрэ. Ушла из дому 22 мая сего года, и до настоящего времени местонахождение ее неизвестно. Была одета в белый пиджак и белые брюки. Телосложения стройного, рост 164 сэмэ. Лицо удлиненное, нос тонкий, имеется горбинка, глаза карие, волосы темные с проседью. Видевших или знающих что-либо о ее местонахождении просим сообщить по номерам телефонов, указанных ниже, – он сделал паузу, загадочно посмотрел на слушателей домашней академии и добавил: – таких-то. Телефонов таких-то… – он потряс бумажку над головой. – Вот этих вот телефонов… И еще там ее фотка. Натурально похожая…

Ваучер с Мотором сидели, униженные и оскорбленные.

– Откуда? – глухо спросил Мотор. – Взял, говорю, откуда?

– От верблюда, – не стал скрывать сокровенности Аусвайс. – На всех ментярнях понавешано, на доске «Их разыскивает милиция». Иди вон в поселок, полюбуйся.

– Ну, и чего ты хочешь? – поднял на него взор глаз Ваучер.

– Хочешь чего, говорю, жук навозный?

Аусвайс усмехнулся:

– Да ты сам таракан безмозглый, а в говне, как и я, ковыряешься, только хули толку-то? Все одно по-моему выйдет, всегда выходило…

– Погоди. – Мотор придавил Ваучерово оскорбление и снова продолжил к Аусвайсу: – Так, чего надо тебе, говори…

– А того и надо, – взбодрился Аусвайс, – чего и вам надо, того и мне. Баба эта, Немка, Баум эта, Юля, пусть ко мне тоже ходит, как у вас, и тоже ночует, через раз. И пусть живет тогда, я даже не против. И с вами тоже не против. Тоже пусть. Через раз, по разу, через очередь…

Ваучер с Мотором сидели молча.

– А если против, тогда чего? – спросил Мотор в напряжении раздумья. – Ну, чего тогда-то?

– А тогда того! – Аусвайс весело потрусил над самой круглой верхней конечностью бумажкой. – Тогда назад в белую робу, под рученьки ментовские – и Немку вашу и вас с ней заодно, ее домой, к муженьку и деткам, а вас – сами знаете, по статье неприличной через предзонник – и в петушки, – он поставил на голову растопырку из пальцев вертикально и пропел ласковым дурком: – Ку-ка-ре-ку! А после – кирдык!

– На понт берешь, сука! – Ваучер в гневном расположении чувства передвинулся в сторону шантажа.

В этот момент из-за деревьев показался предмет дискуссии в самоличном исполнении, с пустым ведром и тазом. Аусвайс усмехнулся:

– Баба с пустым ведром всегда к несчастью, между прочим, да еще немка. Если вовремя не сговориться… – он спрятал бумажку. – Думайте, в общем, сроку – две сутки…

– Ты тоже, – снимая напряженность возбуждения ввиду возврата Немки, отмахнул его Мотор, – а то и тебе кирдык выйдет…

– Кирдык! – повторила тип неопознанной угрозы Немка. – Красиво как – кирдык!

Спать Аусвайс завалился как всегда – до восьми еще. Жара к этой июльской середине подобралась в таком виде, что терпеть ее возможность целыми днями сил было уже никаких и, спасаясь от ее терпения, Немка с мужиками старались высидеть в вечерней прохладе подольше сроку, чтобы успеть остынуть после солнечных сил. Сегодня, первый раз за всё, они не выпили ни граммульки, ни днем, ни после жара не хотелось. Они лучше пожгли костер и попекли молодую картошку – Немка выменяла на аптеку. И хорошо стало, как не было. Мужики забыли даже про Аусвайсову неприятность.

– Подождите, мальчики, – неожиданно сообщила Немка, – я сейчас, – она занырнула внутрь постройки и немножко там пошуршала. – Теперь заходите, – раздался оттуда Немкин голос, – только без папирос, пожалуйста.

Немка сидела на коленях с наброшенным суконным одеялом из в/ч-2864. Внезапно она откинула одеяло и осталась перед ними совершенно без ничего. Она собрала волосы сзади на резинку и спокойно так сказала:

– Мальчики, я хочу, чтобы вы тоже разделись. Совсем. И легли рядом со мной, – в полутьме застучали четыре кровотолкающих органа, два за грудиной – крепко и волнительно, и два – просто волнительно, но не шибко и не крепко, а кое-как. – Хватит жить по-свински. Мы же – семья. Устраивайтесь, я сейчас…

Она снова накинула одеяло и выскочила в ночь. Сунула босые ноги в короткую кирзу и пошла через опушку, к месту быстрой нужды.

– Понял, мудила? – в темноте лежбища озадачил друга Ваучер. – А ты говоришь…

– А я чего… – в волнительном ужасе отреагировал Мотор.

– Я ничего. Я тоже всегда…

Юлия Фридриховна присела под кустик дикого жасмина, подтянув на себя одеяло, и начала подготовительное освобождение перед возвращением в лежбище, домой…

…Она подняла глаза к небу, черному, густо заправленному яркими звездами, – яркими, подумала она, но мертвыми. И тут одна из них, словно услыхав эти ее слова, шевельнулась, стронулась с места и, оставляя световой зеленоватый хвост, ринулась вниз и куда-то в сторону. Секунда, другая, третья… и вот она рассыпалась на едва видимые точки, тысячи маленьких звездочек, и каждая из них растаяла в ночи, унося в бесконечность тысячи загаданных желаний, одно из которых принадлежало и ей…

Она поднялась и накинула одеяло повыше.

«Классная тряпка, – подумала Юлия, – похожа на солдатское сукно, – очень модная. Откуда у меня такая, интересно?»

Что-то вспорхнуло прямо над ее головой, и она вздрогнула. Вздрогнула и огляделась. Вокруг Юлии Фридриховны Эленбаум стоял лес, не слишком густой, но ей стало страшно. И была еще ночь, потому что лес едва угадывался в полной почти темноте, и поэтому стало еще страшней. Она зажмурила глаза и тряхнула головой. Открыла снова. Все вокруг было таким же черным и страшным – наваждение не исчезло.

«Господи, – пронеслось в голове, – что же это? Как я сюда попала? Мы, что, на даче? – она посмотрела на ноги и обнаружила кирзовые обрубки. – А это еще что такое?» – она потянула одеяло, тонкое сукно соскользнуло с плеч и упало на траву. Юлия Фридриховна была под одеялом совершенно голой. Ее пробила дрожь, и спина сразу покрылась гусиными пупырышками.

«Куда же идти? – запульсировало в мозгу. – Что же делать?» – Теперь ее уже основательно колотило, сердце заработало, как молотилка, разгоняя ужас по каждой клеточке тела. Ноги тоже задрожали и плохо слушались.

«Наверное, криз… – внезапно она поняла, что не помнит, когда принимала лекарство от давления. – А где же Владик? Спит? А я почему тогда здесь, а не в постели?»

От дачной версии чуть полегчало, но до конца не отпустило. И лес был какой-то чужой, не их, не купавинский. Она подняла одеяло с травы, накинула на плечи и быстрым шагом, спотыкаясь, пошла на слабый просвет между деревьями, к краю леса. Выйдя на твердую тропу, она осмотрелась еще раз и выбрала идти налево, тоже к просвету, следующему…

…Она шла уже больше часа туда, куда вела ее тропа. Потом тропа уперлась в проселочную дорогу, она поняла это сразу, и Юлия Фридриховна снова выбрала налево…

…Уже больше часа Мотор и Ваучер лежали, раздетые до материнского обнажения плоти, в месте их постоянного проживания с Немкой, которая стала Баум.

– Мотор, а ведь нет ее, а? – через этот молчаливый отрезок спросил ему Ваучер. – Нету…

– Сам вижу, – ловко препарировал Мотор, – не слепой…

– Слепой не слепой, искать, может, надо? А? Как думаешь?

– Передумала она, думаю, – устроил фантастическую версию Мотор. – Подумала по новой и передумала…

– А я не думаю, – возразил версию Ваучер. – Я думаю, Аусвайс в курсе, что она надумала. Если не передумала снова потом.

– Знаешь, чего я тебе скажу? – Мотор решительно влез в хэбэ. – Думала, бля… Передумала… Хули мы думаем-то сами? Пойдем Аусвайса тряхонем – пусть Аусвайс теперь думает после всего, падло! Его, поди, работа…

Они вылезли из обитания и подошли к изделию брезента.

– Эй, Аусвайс! Гутен морген, бля! – Мотор по отваге не был менее решителен, чем по настроению. – Вылазь-ка наружу, разговор имеем!

Аусвайс разбудился, но не быстро, потому что означенный им бывшему сообществу ультиматум добавил перед сном надежду на задачу, и он крепче добавил тоже… Он высунул поверхность наружу, и тут его настороже перехватил Ваучер. Ваучер взял его за разъяренные грудки и тихо прошипел в одно из уш:

– Что ты Немке рассказал про нее самое же, падло? Почему она пропала от нас?

Аусвайс проморгался досыта и соображение проснул необычайно стремительно:

– Пропала Немка, говоришь? И правильно от вас пропала, от двух мудил. Вы ж ей нелюбы были с первого появления, и меня не пускали. А чего вы хотели – она вечно будет у вас в прислужницах состоять, думали? – Пока отбивал, он по лихорадке буден отыскивал вариацию ухода от нанесенной ответственности и по получившему недоразумению разговору принял решить как будет. – Вот вы у ней самой и узнавайте теперь, чего она удумала против вас, а я ни при чем – у меня еще две сутки не кончились, как назначал. – Он недовольно вывернул от грудков и унырял к себе, где спал. Мотор было ринулся внутрь догонки, но Ваучер затормозил его ход в брезент:

– Пошли отсюда. Потрем у себя на месте…

…По проселочной дороге она пошла лучше, почти уже не спотыкаясь. Глаза привыкли к темноте, да и не было так темно, как в лесу. Вдали промелькнули огоньки, она напрягла зрение и увидела их снова. Они возникали не часто и перемещались вдоль прямой, туда и обратно, там они держались недолго и вновь исчезали. И так было постоянно.

«Дорога, – догадалась Юлия, – шоссе…»

Через сорок минут она вышла на обочину горьковской трассы, и к этому моменту уже основательно посветлело вокруг…

– Пора… – шепнул Ваучер, – пора на кирдык собираться.

Компаньоны по задумке тихо вылезли, где ждали выйти, и обогнули со всех сторон Аусвайсову палатку на троих. Ваучер сделал значение ножом на Мотора, и тот тоже ответил сталью клинка. Оба взяли по руке на тяги шнура и в тот же промежуток сделали их обрез. Палатка рухнула и завалилась всем брезентом вниз, и оба рухнули туда же, куда завалились они все. Из-под материала жилья взвыло.

– Дави. – Ваучер направил шепот на место примыкания к брезенту, и Мотор надавил вокруг чердачного окружения шара головы. А сам придавил где ноги были вперед. Под материалом умолкло в самый раз. Умолкло и замолчало…

– Все, – закончил Мотор. – Это тебе за нашу Немку. За Баум… Кирдык!

– Кирдык! – признал Ваучер и тоже подтвердил и согласился….

Первая пара огоньков пронеслась мимо поднятой Юлией Фридриховной руки, не сбавляя скорости. Вторая – затормозила сразу. Это оказался дежурный милицейский уазик, местный, райотделовский.

– Господа, – она протянула руку навстречу вылезшему из машины с короткоствольным автоматом в руке милицейскому сержанту, – мне нужна помощь…

В отделении, куда ее привезли в пятом часу утра, долго не могли понять, что случилось с совершенно голой пожилой гражданкой в одеяле, но не решились передать в вытрезвитель – запах алкоголя отсутствовал совершенно, на наркоманку гражданка тоже не походила. Более того, лицо было интеллигентного вида, и следы другой, немилиционерской жизни тоже чувствовались безусловно. Ее посадили в дежурную часть до выяснения. Юлия Фридриховна сидела там смиренно и молча, ожидая собственной участи, но тихо понимала, что спасена. Старая жизнь опять ненадолго отступила в неизвестность. Через стекло она услышала обрывок разговора: «…смотрю – стоит. Я по тормозам… Вышел – а она голая, в одеяле. Ну, думаю, изнасиловали бабу, опять висяк. Бля-а-а-а…»

Юлия вздрогнула. Она встала, подошла к окошку в стеклянной стене и переспросила:

– Простите, что вы сказали? Только что, сейчас.

– А чего сказал? – смутился молоденький сержант. – Ничего не сказал, – и снова смутился.

Но Юлии Фридриховне уже было не надо.

– Бля! – сказала она громко. – Бля!! – повторила она в полный голос. – Бля!!!

– Женщина, а почему вы материтесь? – молоденькому сержанту стало вдруг неловко за себя, но он спросил: – Потому что из лесу вышли, что ли?

Этого вопроса она уже не услышала, так как именно в это мгновенье соединилось все в дежурной части райотдела милиции города Электроугли, все, что когда-то ранее разъединилось по неизвестной ей злой причине и вот теперь вернулось обратно через это живительное «бля»: пятьдесят шесть лет, издательство, дом, дети, внуки в Нью-Йорке и Торонто, Владик, Алиска, посольство Германии, прием по случаю… трехтомник Корнблатта, правки на столе, ночь, усыпанная звездами в финале пьесы, брючный костюм, конопушки на спине. А еще: Мотор, Ваучер, Аусвайс, ворошильный крючок, апельсиновый картон под жопой – стоп! – почему стоп? – конечно, под жопой, Генриетта-висельная, Маруха-плечевая, старшой без оброка, омлет на углях, – она сглотнула слюну, – бразильский кофе под сосной из стеганого, не как в скорых поездах, стакана и соловьи, соловьи, соловьи, соловьи…

Голос в дежурке прозвучал, как приказ:

– Немедленно отвезите меня домой, в Москву! Я заблудилась, у меня был тяжелейший приступ, временно отсутствовала память. Неждановой, 4, квартира 56, и ответьте, какое сегодня число?

«Рукопись… Господи, а рукопись как же? – подумала о переводе Корнблатта в тот же самый момент. – Сроки…»

Когда Юлия Фридриховна в сопровождении милицейского электроуглевского сержанта заколотила в дверь своего подъезда, Маркеловна, консьержка, не спала. Увидев жиличку из 56-й в одеяле и с милиционером, она пораженно открыла рот, но пропустила депутацию без единого вопроса. Жиличка вежливо поздоровалась и прошла к лифту. Нажав на кнопку вызова, она обернулась к милиционеру и произнесла:

– Благодарю вас, молодой человек, вы мне очень помогли. Крайне вам признательна. – Двери раздвинулись, она вошла в лифт и уже оттуда, через не успевший окончательно закрыться дверной промежуток выдала напоследок: – И почаще блякайте, юноша!

Сержант растерянно постоял, не зная, как реагировать на замечание, потом вздохнул, поправил на плече короткоствольный автомат и пошел на выход…

Сначала, после первого звонка в собственную дверь, ей долго не открывали. Потом там обнаружилось некое движение, и сонный Владькин голос спросил: «Кто там?»

– Это я, Владик, – ответила жена, – Юля… – на глаза вывернулись слезы и сразу потекли обильно, маленькими струйками, слева и справа – сказалось дикое напряжение последних шести часов ее возвращения в собственную жизнь. Дверь открылась. На пороге в халате стоял бледный Владик с перекошенной физиономией. Он молчал, не в силах выговорить ни слова, а только перехватывал ртом, как вытащенный из-под коряги и выброшенный на берег пожилой сом. Юля вытерла ладонью ручейки под глазами, чтобы слезы не мешали разглядывать мужа, переступила порог и зарыдала во всю женскую силу, без остатка и сдерживающего стыда. Владлен Евгеньевич, в предынфаркте, протянул вперед руки, обнял жену и прижал к себе:

– Юлюшка, Юлюшка моя… Солнышко…

Она прижалась к нему, продолжая рыдать. Солдатское одеяло соскользнуло на паркет, но Юля этого не заметила. Теперь он обнимал жену, голую, в одних лишь подрубленных на половину высоты кирзовых сапогах стандартного на карьере сорок третьего размера. Владик осторожно повернул голову назад, к спальне, и закрыл глаза. Какое из чувств в этот момент для него было сильнее – радость или ужас – он и сам не знал, – все было очень хорошо и все – очень плохо…

Наконец она оторвалась от него.

– Все после, – тихо сказала она, – после… Сейчас – в ванную, – она на секунду задумалась, – и махровую простыню, – уже веселее добавила она и пошла в сторону спальни, – и лавандовый шарик! – почти весело крикнула она. – А вообще-то я со свалки!

– Воды горячей нет, Юлюшка! – в страхе выкрикнул Владлен Евгеньевич, зная, что все равно пропал. – Отключили!

– Плевать! – крикнула жена. – Плевать! Плевать! Плевать! – и распахнула дверь в спальню.

В кровати, в ее с мужем семейной постели, безмятежно раскинув во сне волосы и руки, спала Алиска, друг семьи, помощник по работе и жизни, любимая ученица…

«Красивые волосы у нее, – подумала Юлия Фридриховна. – Зря она раньше так не носила. Надо ей было раньше так носить…»

– Юлюшка… – сзади стоял несчастный Владик, левое веко у него мелко подрагивало. – Я тебе все объясню, Юлюшка…

Она обернулась и вдруг обнаружила, что муж ее, Владик, стал в свои шестьдесят совсем старым и непривлекательным, и у него появились с обеих сторон лица по две длинные морщины, от глаз – к вискам, и одна – скорее не морщина, а уже складка – перетянула середину вислой кожи под подбородком и превратила ее в гусиный зоб, рыхлый и отвратительный…

Она ничего не стала говорить, молча вынула из краснодеревянного буля махровую простыню и пошла на кухню – греть воду в кастрюле, на газу. Газ, к счастью, отключен не был, а Алиска продолжала крепко спать…

Когда Юля вышла из ванны, она не знала – спит все еще Алиска в ее постели или ее уже там нет, но она уже не хотела знать. Ей было все равно. Легла она в гостиной, постелив на гостевой тахте. Белье было в спальне, но она туда не пошла, а укрылась махровой простыней и дополнительно набросила на ноги солдатскую суконку. Владик после ванны на ее пути больше не попадался, она мысленно его за это поблагодарила и провалилась…

…Первый, самый рассветный соловей, только что отщелкал, а второй, утренний – она знала это точно – сейчас, вот-вот, по обыкновению, заведет нежную трель, а потом тоже немножко пощелкает, как и первый, рассветный. И пока он готовится, она успеет выпить стакан кострового кофе, вместе с Аусвайсом, потому что Мотор с Ваучером его не любят, но зато они к завтраку нальют всем, и это уже не на любителя, а в охотку, всей коммуне, всем – перед утренней ворошилкой, для здоровья счастья и бытия правильности жизни. И еще она поняла каким-то образом, что – пятница, а это по значительности события дня для бульона с синенькими не просто тебе баклажан, а новое измерение, потому что соль тоже может закончиться к еде. И тогда можно машину опоздать, с аптекой…

…Она открыла глаза и осмотрелась. Сон теперь был вокруг нее, а там, на краю свалочной жизни, оставалась явь. Юля закрыла глаза и открыла снова. Сон и явь не успели поменяться местами, и она снова ощутила вокруг себя сладостные, с ностальгической поволокой знаки прежней, совсем далекой жизни из сна, в который она попала, открыв глаза. И она поняла – чтобы попасть в этот теперешний ее сон, нужно не закрыть глаза и уснуть, а, наоборот, – открыть и проснуться. Она полежала немного и повторила то же самое. На этот раз все поменялось местами, но лучше стало там, в той яви, что теперь стала сном. Сном про свалку наличия сути становища при ней и брезента размера Аусвайс…

Дома не было никого. Кровать в спальне была аккуратно заправлена. На столе в гостиной лежала написанная Владиковой рукой записка: «Юленька, в холодильнике все есть. Поешь и еще поспи. Я тебя очень люблю… Вл.» Она отложила записку, накинула простыню и пошла на кухню. Есть хотелось страшно. И, почему-то, согреть себя изнутри. Она вдруг поняла, что ей просто хочется выпить. Простой водки без всего – сока, тоника или лимона. Юлия Фридриховна открыла дверку холодильника, минуту поразмышляла, потом выудила бутылку «Абсолюта» и налила на два пальца в стакан. Потом, подумав, добавила еще на два… Стакан был тоже высокий, но голый, как в поездах, а не стеганый, который надежней. И поэтому она вылила его содержимое обратно в литровую бутылку, завинтила пробку и начала по-деловому выгребать из холодильника все подряд, и первым делом – самое вкусное и дорогое. Туда же выгреблось почти все из морозилки. Все это она забросила в огромную сумку, ту, которая была строго для Торонто и Нью-Йорка, и покатила ее за собой по квартирному паркету. Туда же полетела косметика и парфюмерия из ванной, часть одежды из буля, несколько книг со стеллажа, будильник, кофейная турка на длинной ручке, ручная кофемолка и весь запас кофе в зернах – початый и нет. Денег она в доме не нашла, но не расстроилась. Ключи от «ниссана» висели на гвоздике в прихожей, на обычном месте, и она еще раз мысленно поблагодарила мужа, сообразив, что оставлены ключи не случайно…

…Потому, что они после Аусвайса еще было выпить, проснули Мотор с Ваучером еще позднее чем. Проснули и обнаружилось. Палатка была под брезентом, и Аусвайс был наоборот. И холодный вместе с покрытой внутри росой.

– Вы зачем его порешили? – спросила их Генриетта. – Вашего друга, Аусвайса, – она сидела, стоя рядом. – Я зна-а-а-а-ю, – она погрозила им вместо пальца, – ви-и-идела… Я туто вешалась как раз, там вона, – они кивнули куда направила. – Вам теперь туто жизни нет. И нету…

– Ты куда? – спросил напротив Ваучера Мотор.

– Я на долгопрудненскую свалку подамся, – отдал Ваучер на резюме ответа, – там тоже нормально. И старшой меня видел давно. А ты?

– А я не, я где Вернадский поеду, по рыбам который, на ЖБИ. Там тоже нормально, Аусвайс говорил, помнишь? – озадачил географию своего Мотор.

– А-а-а… Ну, давай тогда… – перекрыл своего конца начало Ваучер…

– Ты тоже тогда давай… – тоже перекрыл, но конца своего начала Мотор…

Мотор пошел вправо по стороне, а Ваучер – потому, что еще левее Мотора…

Найти свалку в Электроуглях биномом Ньютона не оказалось. Юлия Фридриховна проехала сначала порядочно вдоль ее южной границы, ближней к Москве, потом – уже по самой свалке, сколько получилось, а затем вынуждена была оставить машину на месте. Здесь она чувствовала себя своей, местной, и страха за «ниссан» не было на подсознательном уровне. И это уже были ее места. С этой точки география местности была уже абсолютно для Немки узнаваемой, и она быстро сориентировалась. А сориентировавшись, пошла ходко и ловко, волоча за собой сумку, предназначенную совсем для другого континента. Через десять минут хода она повстречала пьяную Маруху-плечевую. Та лежала на обочине тропы и глядела в небо. Увидив Немку, она не удивилась и не обрадовалась, несмотря на необычный непомоечный Немкин вид. Она просто кивнула ей и снова уставилась в поднебесье…

До стойбища от Марухи оставалось ходу минут пять, не больше, и Немка точно шла по графику. Сердце билось сильнее, чем обычно в обеих ее жизнях, вместе сложенных – той и этой.

«Гутен морген, Аусвайс! – мысленно поприветствовала она друга-соседа-собрата. – Как спалось?»

…На месте ее вчерашнего еще обитания не было никого. Аусвайсова палатка была завалена наполовину, и оттуда не исходило ни малейших признаков жизни. То же она почувствовала и в отношении своего бывшего дома – постройки на апельсинах. Все это было в высшей степени странно. Она опустила сумку на землю и попыталась восстановить палатку, подставив под верхушку вместо опоры ворошильный крючок. Ее собственный, между прочим, крючок.

«Где же кто, интересно?» – подумала Немка и приподняла брезентовый полог. Там, внутри, с закатившимися вверх мутными белками глаз лежал на спине мертвый Аусвайс. Она поняла это сразу – мертвее быть невозможно. Голова у него была задрана вверх, кадык на горле обострился, а руки были согнуты в локтях и направлены к шее – так и застыли. Немка отпрянула назад.

«Господи Боже, – подумала она в страхе, – а где же Мотор с Ваучером?»

Резким шагом она подошла к постройке и заглянула внутрь. Там, тихим кроликом, со счастливым выражением лица сидела Генриетта-висельная и улыбалась чему-то своему. Она взглянула на Немку, хорошо так, по-доброму, и сказала:

– Пришла все-таки. Молодец, Немка…

Только сейчас Юлия Фридриховна поняла, что на Генриетте был надет ее белый двубортный брючный костюм, тот самый, что она выбрала для посольского приема, и который был куплен в дорогом магазине эксклюзивной моды, что на улице Блур, в самом центре Торонто. А на ногах у Генриетты были ее лодочки, бывшие белые, те самые…

«Так… – подумала Немка, восстанавливая по деталям тот посольский вечер, – я помню, как вышла, потом – такси, у меня еще была сумка с… со всем на свете, потом ехали мимо Курского вокзала, это я почему-то помню, потом… Потом был провал… А потом она присела пописать на краю опушки перед тем, как… В общем, присела… Потом уже милиция. А в середине, получается, все это. Вся эта счастливая жизнь с 22 мая по… – она взглянула на часы, – по 18 июля… Не так уж много… – она опустилась на колени. – И не так уж мало, с другой стороны…»

Юлия Фридриховна вздрогнула. Кто-то тянул ее за рукав, она очнулась…

– Слышь, Немка. А ведь это они из-за тебя Аусвайса-то порешили, – улыбнулась Генриетта с хитринкой в глазах. – Я туто вон вешалась, – она махнула рукой в направлении края опушки. – Я все поняла… Тебя они делили, Немка, потому что. Делили и не поделили до конца. А тогда его после удавили. Вдвоем удавили. Ваучер удавливал с Мотором. А я вешалась… – она снова довольно хихикнула, – и тоже не довесила… А потом они разделились по сторонам и ушли. И не будет их больше здеся. И не ищи тоже. А теперь мне дворец этот будет. Весь мой будет теперь… – Тут она с опаской посмотрела на Немку: – Ты ведь без них-то не будешь туто, а? Или будешь?

– Не буду, – тихо ответила Немка и заплакала, – не буду я. Живи, Генриетта, на здоровье…

Она встала, подтащила к постройке сумку и вывалила содержимое внутрь, на апельсиновый картон:

– Это тебе, Генриетта… – сказала она, – тоже на здоровье…

«Ниссан» ее был цел и невредим, как она и предполагала, не считая разбитого бокового стекла, пропажи вывороченной из гнезда магнитолы и исчезнувшего со спинки водительского сиденья массажера из деревянных шариков, очень любимого Владленом Евгеньевичем, считавшим его необходимым для позвоночника. К себе на Нежданова она вернулась, когда на улице уже стало темнеть. Она подняла голову и посмотрела в летнее небо. Звезд там не было никаких, но для них еще было рано, и она подумала, что к ночи они обязательно проявятся, и завтра будет хорошая погода. Или очень хорошая, как сегодня…

Дверь в квартиру она открыла своим ключом. Владик вышел к ней навстречу сразу, как только она отперла замок.

– Значит, так, – сказала мужу Юлия Фридриховна Эленбаум, – завтра ты забронируешь билеты Москва – Нью-Йорк – Торонто. В один конец. – Владлен Евгеньевич со страхом посмотрел на жену. Со страхом в глазах и ужасом. Жена продолжала: – Оттуда мы полетим в Кемер, на неделю. В пять звезд. – Владик слушал, не веря своим ушам. – Алиску я оставляю в издательстве – она мне нужна, но в дом не пущу. А ты… Впрочем, ты сам теперь знаешь, что делать, – она посмотрела на мужа чужим, новым для него взглядом, не из той ее жизни и не из этой, и добавила: – Все! Гутен морген, Аусвайс!

– Что? – не понял Владлен Евгеньевич. – Что ты сказала?

– Кирдык! – ответила Юлия Фридриховна. – Я сказала: кирдык! И сбегай за «Беломором»! Теперь понятно?

– Понятно… – растерянно ответил муж и два раза овеществил глуповато моргать щеки улыбки глазом…