Текст книги "Секрет долголетия"

Автор книги: Григорий Полянкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Несколько часов фашистские танки, орудия, броневики стояли у ворот гетто, не решаясь двинуться снова. Но приказ из Берлина был грозным. Приказано бросить все силы на подавление восстания. Палачи неистовствовали: как же это возможно, чтобы изголодавшиеся, измученные, ослабевшие и невооруженные евреи из гетто оказали сопротивление хваленому воинству СС? Это ведь позор гитлеровской армии. Тысяча эсэсовцев бежит в панике из гетто? Слыханное ли это дело?

Генерал Строоп получил новый приказ: действовать решительно и беспощадно. Бросить против повстанцев новые силы. Открыть огонь по улицам гетто из орудий, огнеметов…

И в тот же день новая армада карателей, прижимаясь к стенам домов, оглядываясь по сторонам, двинулась опять на улицы гетто. После сильного артиллерийского обстрела палачи уже были уверены, что они сломили волю восставших. Но из окон, с балконов и крыш опять полетели гранаты, бутылки с горючей смесью, бомбы. Огонь вели мужчины и женщины. Дети заливали карателей кипятком, забрасывали их камнями и чем попало. И снова эсэсовцы вынуждены были бросать оружие, амуницию, бежать куда глаза глядят. На улицах валялись убитые и раненые фашисты. Невдалеке от первого взорванного танка горел другой, третий…

И снова повстанцы воспрянули духом.

Командир Мордухай Анелевич обратился ко всем жителям гетто с призывом включиться в борьбу. Бить врага чем попало. Стоять насмерть, мстить врагу за горе и кровь народа. Варшава затаив дыхание следила за тем, как фашистские батальоны топчутся у ворот гетто, бегут в панике, возят в госпитали раненых, вытаскивают из гетто трупы своих солдат и офицеров.

Всю ночь била артиллерия. А на следующее утро отряды карателей снова ворвались на улицы гетто. Но опять встретили ожесточенный огонь повстанцев и бежали.

Генерал Строоп приказал повстанцам немедленно сложить оружие, сдаться на милость властей. Он выслал парламентеров с белым флагом, предложил переговоры. Но штаб восстания ответил, что с палачами не будут вести никаких переговоров.

В небе показались самолеты. Они налетели на гетто и засыпали дома зажигательными и фугасными бомбами. Запылали дома. Дым охватил улицы, площади. Казалось, что теперь уже никакая сила не удержит повстанцев в домах. Они сдадутся. Но люди переползали и перебирались на соседние крыши и оттуда стреляли и швыряли гранаты. В охваченных пожарами домах женщины, прижимая к груди своих детей, бросались с балконов, гибли в огне, но не сдавались.

Палачи решили за несколько часов покончить с повстанцами, разгромить гетто, пленить и отправить на смерть всех узников, но вот уже пошла вторая неделя. Третья. На улицах гетто бушевало пламя, дым стлался над всем районом. На исходе были гранаты, и бойцы пустили в ход топоры, булыжники.

А гетто все пылало. После каждого налета авиации вспыхивали все новые и новые пожары. Каратели снова и снова врывались в подворотни, в квартиры, но на них нападали обессиленные люди, вцеплялись в их мундиры и вместе с ними бросались с верхних этажей на тротуар и разбивались насмерть.

И вот Рута привела нас к небольшому холму, где осталась часть стены вместо дома и название бывшей улицы и номер – улица Милла, № 18. Здесь был бункер главного штаба восстания. Здесь находился командир восстания Мордухай Анелевич с его боевыми командирами и связными, которых он то и дело отправлял в разные районы гетто, подбрасывал подкрепления, боеприпасы, оружие.

Шел двадцатый день богатырской битвы безоружных, измученных людей с гитлеровской армией. Вместо улиц остались обломки стен, руины. И среди этих руин продолжалась борьба.

Но вот каратели напали на след бункера штаба. Сотни автоматчиков, броневики и танки окружили эту крепость. Предложили сдать оружие. Но Анелевич со своими боевыми друзьями ответили залпами. Из бункера полетели гранаты. И тогда палачи пустили в бункер газ. Надеялись, что теперь штаб и командир восстания сдадутся на суд врага. Но тщетно. Израсходовав все боеприпасы, опасаясь попасть в лапы карателей, ребята покончили с собой, а многие задохнулись от газа. Несколько человек успело вырваться из этого бункера по запасному подземному ходу. Среди них была Рута. В те минуты двадцатилетняя героиня поседела…

Сорок один день продолжалась битва в гетто. Сорок один день богатыри повстанцы сражались и никто не сдавался живым, никто не капитулировал.

Многие вырвались из гетто, пробрались через подземные ходы и канализационные трубы на улицы Варшавы. Оттуда они тайком уходили в лес, к партизанам. И прийдя в себя, залечив свои раны, снова мстили врагу вместе с польскими партизанами.

Милая Рута! Несколько часов она нас водила по развалинам, и перед нашими глазами встала вся трагическая и боевая история восстания Варшавского гетто.

Об этом, наверно, напишут книги, снимут кинофильмы, а имена богатырей, которые поднялись в бой против кровожадной банды Гитлера, войдут навсегда в историю…

Вот, дорогие мои, я вам рассказал все, что я узнал и увидел в разбитой, сожженной, измученной Варшаве. Это каждый должен знать, а перед теми героями надо снимать шапку. Они, правда, погибли, но отомстили за свой народ и за все народы, которые попали в фашистское рабство.

Я, дорогие мои, спешил. Разве в одном письме все опишешь? Об этом еще напишут книги. Но коль вы просите, чтобы я написал что-нибудь для вашей школы – учительница ваша просит, – так я вам пока это написал. И пусть ваша учительница расскажет об этом всем своим ученикам и знакомым. Все это должны знать…

На этом кончаю свое письмо, дорогая моя жена и дорогие дети.

Передайте привет всем соседям и Овруцкому в отдельности. Привет вам фронтовой и сердечный от всех наших бойцов и младших командиров. А от Саши особый вам привет и поцелуй. Ваш отец и муж Шая Спивак».

 Глава тридцать четвертая

НА ЧУЖБИНЕ

Шмаю разбудил сильный грохот обозов и топот солдатских сапог, доносившиеся сюда, в госпиталь, с площади чужого неприветливого города.

Глубокая ночь. С голубых стен, освещенных призрачным сиянием луны, на него неласково глядели портреты средневековых рыцарей в тяжелых доспехах, скалили клыки чучела диких кабанов и волков, угрожающе были направлены на него из ниш и со стен ветвистые рога оленей… Тут и там стояли бронзовые статуи, белели фанерные дощечки, на которых были вырезаны изречения из священного писания и евангелия о честном служении богу, о любви к ближнему, добропорядочности и о многом другом, чего у хозяев этого старинного прусского замка и их наследников из Третьего рейха давно не было и в помине.

При скудном свете месяца это полукруглое здание, напоминающее мрачный храм, выглядело таким чужим и неправдоподобным, что Шмае казалось, будто все это ему только мерещится.

Было нестерпимо душно. Раненые ворочались на своих койках и стонали. В другом конце необычной палаты кто-то кричал во сне: «Вперед! Огонь! Танки!»

Уж которую ночь Шмая-разбойник находится в этом временном госпитале!.. А до сих пор не может привыкнуть к этим оленям, кабанам и мрачным статуям, торчащим повсюду. Стоит ему сомкнуть глаза, как он видит битву на Одере, форсирование этой реки с ее рукавами, болотами, зарослями. Вот он плывет на одном плоту с Борисюком, Дубасовым, Никитой Осиповым, придерживая пушку, чтоб не свалилась в воду, а на них пикируют бомбардировщики… Вот они, раненые, мокрые, выкарабкиваются на берег. Навстречу им бегут сын Саша и Вася Рогов. Они помогают вытащить пушку на берег, а его укладывают на носилки и бегут с ним в лощину, прячась от града вражеских пуль…

Сын ранен, Борисюк ранен и остались в строю, а его насильно отправили в санроту, а там уже рады стараться – отвезли его в этот госпиталь, чтоб он провалился со своими рогами и копытами! Отвезли… И когда? Когда победа уже так близка, когда, наконец, настал грозный час расплаты… Теперь уже никакой черт не остановит наши наступающие армии. Как горько в такое время быть вдали от своих хлопцев!.. Так некстати он вышел из строя и очутился в разбитом немецком городке, где чудом уцелел этот прусский замок, куда редко заглядывает луч солнца. Такой большой и мучительный путь прошел со своим полком, столько горя хлебнул, и вот теперь, когда, как говорится, только бы жить, драться и мстить врагу, он прикован к госпитальной койке, вынужден валяться здесь, на чужбине, в этом душном замке, мрачном, как сама смерть.

Как ему все здесь осточертело! Кажется, раны уже немного зажили, он уже мог бы кое-как передвигаться при помощи костыля или палки. Надо отправиться искать свой полк!.. Но как найти его в этом людском водовороте?..

Сквозь распахнутые окна, завешанные одеялами и плащ-палатками, доносится грохот обозов, шум марширующих колонн, гул моторов и задушевная солдатская песня.

Хорошо ребята поют!.. А песня-то какая!.. За душу берет: «Я тоскую по Родине, по родной стороне…»

Поют… А в первые месяцы войны не слышно было, чтоб солдаты пели. И не смеялись они. Шуток тоже маловато слышно было. Теперь настали иные времена. Смеются бойцы…

А колонны все идут и идут, и нет им ни конца, ни краю.

Казалось, вся Советская страна поднялась в своем священном гневе и неудержимым потоком устремилась на запад. Подумать только, сколько километров уже отмахали они от родного дома! Какая даль!.. Бои откатываются к самым стенам Берлина. Никто, кажется, не чувствует теперь усталости, не знает ни сна, ни отдыха.

Песня звучит на площади. Слышен солдатский хохот. Хорошая примета!

И досада разбирает Шмаю-разбойника. Он тут, в госпитале, а самые значительные дела совершаются где-то там, впереди, и все без его участия…

Лежит, забинтованный, а медсестры, врачи нянчатся с ним, как с маленьким, шагу не дают ступить, совсем как в добрые мирные времена.

Нет, здешний воздух ему не подходит! Все здесь давит, все чужое, если не считать соседей по палате и заботливых сестер, врачей. Все эти статуи, огромные картины на голубых стенах, пропитанные нафталином медвежьи и волчьи шкуры – охотничьи трофеи дедов и прадедов бывшего хозяина этого каменного гроба, – резные потолки, таблички с изречениями наводят на кровельщика смертную тоску…

Он никогда себе не простит, если конец войны застанет его здесь, на госпитальной койке. Он уже несколько раз за эту войну побывал на ремонте у врачей, но кто не знает, что, когда весело на душе, раны скорее заживают? И желание быть со всеми рядом в последние дни войны, жажда мести за погибших боевых друзей, пожалуй, самый лучший лекарь!..

Еще недавно Шмая мечтал о чистой постели. Добраться бы до нее, упасть на мягкие подушки и спать подряд пять суток, десять, двадцать, отоспаться за всю войну!..

И вот он валяется на койке, ночи напролет мучится, никак не может заснуть. А в голову лезут только мрачные мысли. Не случилось ли чего с сыном, с Сашей? После того как Шмаю ранило при форсировании Одера и его отвезли в госпиталь, сын приезжал к нему на полчаса, пообещал еще заехать, написать письмо… Да вот столько времени уже прошло с тех пор, а от сына ни словечка! Верно, очень занят – не до отца ему теперь. И могли бы проведать его Вася Рогов, лейтенант Борисюк, Дубасов… Могли ведь черкнуть несколько слов, намекнуть, где они теперь находятся…

Раненых привозят каждый день, и они рассказывают о больших боях на дальних подступах к Берлину. Корпус генерала Дубравина часто упоминается в приказах главнокомандующего. Москва чуть ли не ежедневно салютует. Стало быть, части генерала в самом пекле?.. А живы ли ребята?.. Гитлеровцы, чуя свою неизбежную гибель, будут крепко обороняться. Немало хороших людей поляжет за этот трижды проклятый Берлин, который принес миру столько несчастий, горя, слез…

Все новые и новые мысли приходят в голову. А до слуха доносится все тот же твердый солдатский шаг, гул моторов, ржание коней, движущихся на запад.

Ныли раны, кружилась голова, но Шмая тихонько, чтобы не разбудить соседей, слез со своей койки, надел шлепанцы, накинул на плечи неуклюжий больничный халат, взял в углу палку и, хромая, подошел к большому окну. Приподняв край одеяла, он увидел, как по шоссе бесконечным потоком движутся войска.

Кто-то бормотал, бредил во сне. Шмая оглянулся. В углу, на диване, поджав под себя ноги, спала дежурная сестра. Бедная, сколько ей приходится терпеть от раненых!.. Попробуй каждому угодить! День и ночь на ногах… И Шмая бросил на нее ласковый взгляд, тихонько прошел мимо, выскользнул из палаты и спустился по лестнице.

На улице свежий ветерок подхватил полы его халата, освежил волосатую грудь, взъерошил волосы на голове.

Прислонившись спиной к железной ограде, старый солдат восхищенным взглядом смотрел на усталых бойцов, шагавших за подводами и повозками.

Может быть, где-то в этих колоннах движется и его часть, его боевые друзья? Но как спросить? Разве кто-нибудь тебе ответит, какие части идут и куда держат путь? Посмотрят на тебя как на чудака или невесть что о тебе подумают…

Он подошел к краю тротуара, всматриваясь в лица солдат. Может, на счастье, он и встретит кого-нибудь из знакомых – мало ли что бывает на военных дорогах!

Да, как на грех, ни одного знакомого лица. Все молодые, безусые ребята, должно быть, новички, которые еще пороху не нюхали.

Но как Шмая ни сдерживал себя, чтобы не попасть впросак, все же остановил молодого солдата, который шел, держась за задок доверху нагруженной повозки, и чуть прихрамывал на одну ногу:

– Эй, казак! На буксире уже ходишь?.. Что, раненый?..

– Да нет, папаша, – махнул тот рукой, отстал от воза и, остановившись, пристально взглянул на человека в халате, – то я себе ногу натер…

Шмая грустно улыбнулся, но тут же спохватился и укоризненно покачал головой:

– А куда твой старшина смотрит? Верно, шляпа он, твой старшина! Как же он не научил тебя портянку наматывать?.. Какой же это солдат с натёртыми ногами? На войне, в походе, натереть ногу по своей глупости – все равно, что получить в атаке ранение в то место, на котором сидишь, извиняюсь за выражение… Вот у меня был когда-то ротный, Дубравин по фамилии… Он за такие дела нас не миловал… А сейчас он корпусом командует, большой генерал. Верно, читал в приказах?.. И я ему всю жизнь благодарен, что он нам за такие вещи спуску не давал…

Солдатик, на круглом, почти детском лице которого пробивался первый пушок, смущенно смотрел на словоохотливого человека в больничном халате, не зная, что ответить, и хотел было уйти. Но Шмая задержал его:

– Не обижайся на меня, сынок… Может, закурим? Я такой же солдат, как и ты, да вот видишь, брат, стукнуло меня на Одере, и вроде отлеживаюсь на госпитальных харчах… Так что ж, закурим?

– Чего ж, закурить можно… – срывающимся баском, стараясь казаться солиднее, сказал солдатик, перебрасывая автомат за плечо.

Прислонившись к чугунному столбу, он достал из кармана коробку, вынул две толстые сигары, откусил у одной кончик и взял ее в рот, вторую сигару учтиво протянул «папаше» и, взглянув на его перевязки, спросил:

– Что, крепко тебя, папаша, стукнуло? На Одере, говоришь?.. Возьми закури… Легче на душе будет. Вот лезут мне в голову глупые мысли, а закурю, все как рукой сняло… У тебя, папаша, тоже так бывает?..

– Ясное дело!.. – ответил Шмая и, с пренебрежением взглянув на толстую сигару, поморщился. – А что это ты куришь? Трофейными меня угощаешь? Откровенно скажу, сынок, этих лопухов я не уважаю, не курю…

– Почему?

– Эрзац! Капуста!.. Разве не знаешь, что в ихнем рейхе за что ни возьмись, все эрзац… И душа у них тоже эрзац. Фашисты так воспитали… Давай-ка лучше закурим свою отечественную махорочку, прилукскую. Без обмана и без дураков…

Парень неохотно сунул в карман сигару и стал свертывать самокрутку, набрав табачка из самодельного алюминиевого портсигара разговорчивого усача. По тому, как неуклюже это у парня получалось, Шмая понял, что он не из больших курильщиков, курит только для солидности.

Справившись, наконец, с самокруткой, солдатик достал из кармана зажигалку, чиркнул раз, другой, третий. Появилось нечто, похожее на искру, но огня не было.

– Что, тоже трофейная? – подмигнул Шмая, глядя на расстроенного парня.

– Да, вроде… Красивая, с фокусами разными, а вот часто отказывает, – смущенно улыбнулся тот. – А бросить жалко…

– Да, вижу, тоже эрзац… Смело можешь выбросить. Никуда она не годится! – И кровельщик достал свою зажигалку, которую он смастерил из гильзы патрона. Слегка повернул толстым пальцем колесико, и машинка сразу сработала на славу – выбросила яркий язычок пламени. – Видал, сынок, собственная, отечественная!..

Паренек украдкой спрятал свою трофейную игрушку, чувствуя себя почему-то неловко перед этим добродушным человеком в халате, затянулся цигаркой и, кивнув в сторону мрачного замка, спросил:

– Госпиталь?..

– Ага, – махнул Шмая рукой. – Надоел хуже горькой редьки… Ведь дела какие пошли у нас.

– А ты, папаша, что же там делаешь? Служишь в санитарах?

– К теще в гости приехал!.. На пироги с маком!.. – неласково ответил Шмая. – Не видишь, что ли, на ремонт привезли… Ранило меня…

– Да… Загораешь, значит? – сильно закашлявшись, усмехнулся парень, сбросил сапог и стал перематывать портянку. – Видно, ты из стройбатальона, дороги чинишь?..

Шмая сердито посмотрел на улыбающегося собеседника:

– А ты полегче!.. Не положено так разговаривать солдату с гвардии сержантом!.. Я старше тебя не только по возрасту, но и по званию, понял?.. Молод еще… Мамино молоко на губах не обсохло…

– Зачем же так сердиться, папаша? – примирительным тоном отозвался смущенный солдатик. – Почем я мог знать ваше звание, когда на вас этот халат?.. Я не думал, что вы обидитесь на меня, – сразу перешел он на «вы».

– Меня не так легко обидеть, сам скорее другого обижу, – проговорил Шмая и, глядя, как тот натягивает сапог, спросил:

– Давно на фронте?

– Четвертый месяц…

– Та-ак… Четвертый месяц, говоришь?.. А мы вот четвертый год барабаним… И все на передовой… – не без гордости проговорил Шмая и, уставившись на парня, чуть снизил тон: – А далеко путь держишь, казак?

Парень смерил его лукавым взглядом с головы до ног. В глазах заискрилась хитринка: «На проверку берешь?..» – и, озорно улыбаясь, ответил:

– Отсюда не видать…

Старого солдата рассердили эти слова. Но ничего не скажешь, правильно парень поступает – хранит военную тайну, хоть Шмая не видел бы ничего плохого в том, если бы солдат сказал ему правду. Что ж, пришлось проглотить эту пилюлю. И после долгой паузы он миролюбиво промолвил:

– Ты, братец, перемотай портянку, как положено, а то, пока до Берлина добредешь, тебя на носилках нести придется… Передашь своему старшине от моего имени, чтоб он сперва научил тебя портянки наматывать, а потом пусть уж автомат дает в руки и на передовую отправляет…

– А вы не беспокойтесь за меня! – с обидой отозвался парнишка. – И моего старшину вам учить нечего…

– Ого, а я не думал, что ты умеешь сердиться… Такой молодой, а норовистый!.. Ну, ладно, не будем ссориться, сынок. Так куда ж все-таки путь держите?

Круглое, лоснящееся от пота лицо молодого солдата расплылось в улыбке: мол, все равно не проведете меня, ничего я вам не скажу.

– На слове меня хотите поймать, а потом старшину ругать начнете, что не научил соблюдать устав? Нет, дела не будет!.. Каждый должен знать только то, что ему положено…

С трудом натянув сапог, он продолжал с той же улыбкой:

– А если охота есть, скидайте халат и идите с нами… Скоро ка-а-ак рубанем по ихнему Берлину, только щепки полетят… Видали, какая сила туда движется?.. Дадим немцу прикурить!..

Он поправил на плече автомат, сдвинул на затылок пилотку и, похлопав Шмаю по плечу, весело сказал:

– Ну что ж, папаша, простите, товарищ гвардии сержант, не пойдете, значит, с нами? Ну, бывайте здоровы!

И помчался догонять своих.

– Ах, ты… – выругался в сердцах Шмая-разбойник. – Молодой, а ранний. С норовом!..

И, огорченный, поплелся обратно в госпиталь.

Движение за окном немного утихло. Шмая снял халат, бросил его на спинку койки и лег. Закрыл глаза, думая хоть на часок уснуть, но вскоре снова послышался рокот моторов. На полном ходу по городской площади мчалась колонна грузовиков, и старинный замок содрогался от грохота.

Шмая снова поднялся и подошел к окну, выглянул на площадь. И опять – колонны, обозы. Сколько их!..

Кто-то тронул его за рукав и прошептал над ухом:

– Больной, слышите, товарищ больной, немедленно спать!.. Не нарушайте, пожалуйста… Давайте, давайте…

Он оглянулся и увидел дежурную медсестру, маленькую, кругленькую, как кадушка, девушку с огромной копной светлых волос, собранных под белой марлевой косынкой. Она, приподнявшись на цыпочки, старалась увидеть, что делается на площади.

– Прошу вас, больной, ложитесь… Дежурный врач проснется, обоим нам попадет… Заслуженный человек, а нарушаете… Как вам не стыдно!

Ее круглое личико со вздернутым носиком было смешным, хоть девушка и думала, что вид у нее сейчас очень грозный.

– Отстань хоть ты от меня, добром прошу! Я зол, как сто чертей… Не мучь меня, барышня…

– Тут барышень нет, товарищ гвардии сержант! – обиженно оборвала она его. – Старый солдат, а не знаете…

– Ну, ладно, товарищ младший сержант… – миролюбиво бросил он.

– Вот это другое дело! – заулыбалась сестра и сразу подобрела.

Потом подпрыгнула, села на подоконник и, высунувшись в окно, смотрела на движущиеся колонны.

– Вот здорово! Всю ночь идут и идут. Скоро четыре года, как воюем, а силенок у нас столько, будто вчера начали воевать… Как вы думаете, скоро наши ребята возьмут Берлин? Скорее б, а то уж надоело… – скривилась она, и ее вздернутый носик сморщился. – А верно, интересно быть сейчас там, под Берлином?.. Исторические дни… А еще интереснее: кто над рейхстагом знамя победы поднимет? Может, знакомый какой?.. Наверно, в кино его будут показывать и Золотую Звездочку прицепят…

Шмаю ее слова еще больше расстроили. В самом деле, неужели для него война закончится так глупо и он даже издали не увидит этот Берлин, не встретит своих друзей, сына? Они, наверное, где-то там…

– Вы, больной, не в курсе дела, куда все эти войска идут? – не отставала от него назойливая толстушка в белом халате.

– Как это – куда? Куда надо, туда и идут!.. – неласково ответил Шмая и отошел от окна.

– А я вам, если хотите знать, скажу, куда они движутся… Тут мне один капитан на днях рассказывал… А он в штабе работает, все знает, – таинственно произнесла она. – Готовится последний удар по Берлину!..

– А ты, дорогая, прикуси язычок!.. И капитан твой болтун, раз он о таких вещах бабам рассказывает…

– Не баба!.. И не выражайтесь! Стыдно вам!.. – сердито проговорила она, но заметив, что молодые солдаты, едущие на машинах, машут ей руками, пилотками и что-то кричат, совсем забыла о своем дерзком подопечном.

– Эх, дела, дела! – удрученно сказала она, когда проехала последняя машина. И, поудобнее устроившись на подоконнике, повернулась к Шмае лицом: – Хотели меня зачислить в команду зенитчиц, связисток, а я, дура, пошла в сестры… И теперь пальцы себе кусаю… Солдаты идут вперед, весело там, а ты сиди возле раненых… Скучно, прямо пропадаю… Была бы зенитчицей, наверное, стояла бы уже под Берлином. А так – ни с места… И начальница у нас очень вредная… Старая дева, замуж никогда не выходила. Увидит, что с кем-нибудь стоишь, она и злится. Не понимает, что у девушки могут быть чувства. «Оставьте, – говорит она, – эти чувства на послевоенный период…» Вот она у нас какая! Будто в монастыре живем… Знаете, уезжал один летчик, старший лейтенант… Хороший такой парень. И голос у него совсем как у Лемешева… Намучились мы с ним, пока поставили его на ноги… Ну, выписываем его, я подаю ему одежду, а он, озорной, возьми да и поцелуй меня на прощанье… А в это время как раз и вылезает наша начальница… Вся вскипела, шум подняла… «Как вам, – говорит, – не стыдно, младший сержант Смирнова? Плохой пример подаете раненым! Разве не знаете, что целоваться – это негигиенично?» И на старшего лейтенанта накинулась, пригрозила написать на него рапорт. Ну, скажете, не ведьма?

Шмая смотрел на болтливую сестру, но слушал ее рассеянно. С этой девушкой он любил поболтать, когда он был прикован к койке и она подсаживалась к нему, но теперь голова его была занята совсем другим. Ведь не только от сына нет вестей, нет писем из дому. Правда, не так-то просто их ему сейчас получить. Ведь Рейзл, верно, пишет в часть. Не станет же он каждый раз, когда попадает на ремонт, сообщать об этом жене! Она женщина нервная, будет волноваться, думать бог знает что. Вот приедет он домой, если, конечно, суждено будет, тогда уже расскажет обо всем сразу…

А девушка все тараторила, ругая свою начальницу, которая не дает голову поднять.

– Очень мне обидно, товарищ Спивак, – продолжала она. – Все спешат теперь к Берлину, а нам с вами приходится сидеть здесь, в этом противном немецком замке, и изнывать от тоски…

Эти слова окончательно вывели Шмаю из равновесия, и он сказал:

– Тебе, курносая, самим господом богом предписано в палатах сидеть и докучать раненым клизмами да порошками, а я всю войну на передовой был, у орудия… Вот и тошно мне в такое время торчать тут и слушать о том, как твоя начальница не дает тебе с хлопцами целоваться…

– Тише, больной, вам нельзя нервничать… И не говорите так громко… Еще больных разбудите. Обоим нам нагорит…

– Ладно!.. Постараюсь потише, – уже спокойнее проговорил он, прошелся по палате и, глядя в упор на девушку, решительно сказал:

– Знаешь, о чем я попрошу тебя? Принеси-ка мне мою одежду…

– Это еще что за новости?

– Мне нужно мое обмундирование… Я приказываю тебе!..

– Вы, больной, не имеете права мне приказывать! – оборвала она его. – И я не обязана выполнять все, что больным взбредет в голову… Идите, пожалуйста, спать. И не нервничайте…

– А почему ты так разговариваешь со старшим по званию?

– Тут сейчас я самая старшая!.. Мне что солдат, что генерал, все равно! Все вы у меня больные, и я должна вас лечить… Честное слово, как маленькие дети… Еще хуже!

– Так ты что ж, не отдашь мне мою одежду?

– Не дам! И не просите!.. Когда вас выпишут, тогда все получите. Ложитесь… И, пожалуйста, без лишних разговоров…

Шмая хотел было уже поссориться с девушкой, но в эту минуту почувствовал, что кто-то тянется к его рукаву. Он увидел, что сосед по койке подавал ему знаки: мол, не стоит волноваться, пусть сестра только выйдет в другую палату, тогда что-нибудь сообразим… Нужна только солдатская смекалка…

Не прошло и получаса, как Шмая, собрав под подушками у соседей у кого гимнастерку, у кого брюки, у кого пилотку, сапоги, выбрался из госпиталя на площадь.

Людской поток сразу же поглотил его.

Конечно, трудно сказать, чтоб наш беглец в своем новом наряде имел очень воинственный вид. Гимнастерка на нем висела мешком. К тому же не хватало пуговиц, а пилотка так выглядела, словно ее целую неделю корова жевала. Шинель – без хлястика, и она была измазана мазутом. Прохожие смотрели на старого солдата с нескрываемым удивлением, мол, откуда такой взялся на фронте?..

Но этого он старался не замечать. Он решил любой ценой добраться в свою часть, к своим ребятам, а там ему – море по колено!

А то, что на него такими глазами смотрят – пусть! Это его ничуть не трогает. Не в гости собирается к теще на блины, а на фронт.

Опираясь на суковатую палку, Шмая-разбойник ковылял по обочине дороги, присматриваясь к разрушенным, разбитым и брошенным домам, к пустынным, безлюдным улицам и улочкам незнакомого, чужого городка.

Тут и там еще извивались над домами с черепичными крышами клубы дыма, языки пламени. Но никому не было дела до этого – пусть горит! Жители этого городка, видно, недавно бросили его, погрузив свои котомки с вещами на тачки, детские коляски, фургоны, и двинулись подальше от войны…

Когда старый солдат выбрался на околицу, он увидел толпы беженцев, многие что-то искали среди развалин. Заметив его, мужчины по-военному выпрямились, льстиво кланялись, дрожа от страха. Он сердито смотрел на них, не отвечал на приветствия. Некоторые, сторонясь, бубнили «Гитлер капут», «Русс зольдат кароший…»

– «Русски зольдат гут…» – бормочут матери, которые породили палачей, – «карошие люди»… Конечно, карошие! Они на такие страшные дела не способны. И если они мстят, то на поле боя…

Шмая глядел на толпы беженцев, на бездомных, и ему трудно было угадать, где мать того палача, который швырял детей в газовые камеры Освенцима и Тремблинки, где отец того садиста, который из пулемета расстреливал десятки тысяч стариков, женщин, детей в Бабьем яру, под Киевом, где родители тех, кто ворвался в его колонию «Тихая балка» и сжег ее дотла…

Хорошо хоть, что он дожил до этих дней и видит толпы беженцев здесь, недалеко от Берлина. Пусть они тоже хоть немного почувствуют, что значит война, может, закажут детям и внукам больше не воевать с советским народом…

Погруженный в свои думы, Шмая шагал, опираясь на палку. Он должен еще добраться к Берлину, где идут последние бои с фашистами. Там его ждут друзья, сын… В такие дни он не может быть далеко от них.

Вот он свернул в сторону, вышел на соседнюю улицу. Снова навстречу движутся беженцы пешком и на фургонах, повозках. Ему уступают учтиво дорогу, низко кланяются, снимают фуражки, шляпы, бормочут слова приветствий.

На фургонах прикреплены белые флажки. У мужчин на рукавах белые повязки. Капитуляция… Больше войны не хотят… Насытились…

Шмая направился на широкую улицу, по которой проносились машины с бойцами. Здесь царило необычное оживление. Ребята пели знакомые и любимые песни, смеялись, играли на гармошках. Хорошо, что ребята поют! Пусть немцы слышат, что начался праздник на нашей улице, что не так долго осталось ждать конца войны. Она, наверно, кончится там, в Берлине. Но он понимал, что там еще будут жестокие бои. Издыхающий зверь так просто не захочет сдохнуть. У него еще крепкие клыки…

Усатый ковыляющий солдат в расстегнутой шинели, опираясь на палку, ускорил шаг. Надо добраться до контрольно-пропускного пункта, и там регулировщицы остановят машину и отправят его туда, куда он спешит.

И в самом деле, на перекрестке, что на широкой автостраде, он увидел молодую, полненькую, как кубышка, краснощекую девчонку в шинели с ефрейторскими лычками на погонах. Несколько неуклюжей ее делала длинная шинель не по росту. На него глянули большие зеленоватые и удивленные глаза.

– Папаша, осторожно, не видите, машины идут!.. – кивнула она на колонну грузовиков, приближавшуюся к перекрестку.

Регулировщица постаралась сделать серьезное лицо. Но ребята, сидевшие на машинах, махали ей рукой, кричали: «Привет, курносая!» И она все же не могла удержаться, чтоб не показать им язычок и не крикнуть вслед: «Сами курносые!» – «Марусенька, приезжай к нам в гости, в Берлин!» – «Спасибо, приеду, только скорее возьмите его!» – отвечала она.