Текст книги "Учитель из Меджибожа"

Автор книги: Григорий Полянкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Ребята слушали его, затаив дыхание. На глазах многих сверкали слезы радости. Он сам не мог удержаться, умолк и вынул платок, чтобы вытереть непрошенные слезы… Ему трудно было говорить. Сердце переполняли тревога и гордость, что его так внимательно слушают.

Эрнсту стало жарко, и он расстегнул пуговицы на куртке. Все увидели на нем офицерскую гимнастерку и ремень, на пряжке которого выступила пятиконечная звезда.

– Боже мой! Так это же наш! Наш! – послышался шепот с задних рядов.

– Ну, конечно, прислали с Большой земли… Наш!.. Наш!..

Он успокоил слушателей, дал советы, как вести себя, когда гитлеровцы начнут отступать, что каждому делать, чтобы ускорить победу над врагом. Просил держать в строжайшей тайне все, о чем он здесь рассказал. А если они захотят передать кое-кому услышанное, то должны быть исключительно осторожны.

Он быстро попрощался со своими новыми друзьями. И, велев гармонисту сильнее играть, а ребятам потанцевать, раскрыл дверь и скрылся в снежной пучине.

Через несколько дней после этой незабываемой встречи «добрый немец» передал через Клаву радостную весть: фашистские орды под Сталинградом полностью разгромлены, более трехсоттысячная армия солдат и офицеров вместе со штабом во главе с генералом Паулюсом взята в плен…

Еще Эрнст сообщил, что Гитлер в связи с этим объявил по всей Германии трехдневный траур. Фрицы нацепили на рукава черные ленты – справляли траур по своей былой славе, по прошлым победам!

Уж здесь «добрый немец» постарался! Эта весть пришла глубокой ночью.

Тотчас же он передал это Клаве, и долгожданная весть передавалась из уст в уста, быстро распространилась по селу и окрестным деревням.

Морозы в эти дни особенно свирепствовали, но на душе у многих было необычно тепло и празднично. Казалось, что сюда пришла весенняя оттепель…

Немецкие тыловые части, оказавшиеся далеко от Волги, стали быстро отходить. Это называлось у них «выравнивать фронт». Ближе к Днепру двинулась и форкоманда со всем своим хозяйством.

Собирались в панике, хватали с собой что попало. Каждый думал об одном: вырваться отсюда, уйти подальше, не попасть в плен, скорее унести ноги. Благодарили бога, что не оказались в том страшном котле, у Волги!

В этой дикой неразберихе, которая царила вокруг, Эрнст должен был решать, как ему быть. Попытаться перейти линию фронта, к своим, или пока отойти с командой? Остаться на месте и выждать – это сопряжено с большим риском. К тому же он считал, что теперь сможет сделать еще больше, чем раньше. Чувствовал большую ответственность перед своим спасителем и другом Гансом Айнардом. Его бегство может сильно отразиться на судьбе Ганса и других людей, которые помогали ему. И он решил пока остаться с командой.

Накануне передислокации он пришел к Клаве. Глядя на девушку глазами, полными благодарности, сказал:

– Ну, дорогая Клава, вот и пришло время расстаться. Не знаю, доведется ли нам еще встретиться. Все, что было в моих силах, я сделал. И у меня к тебе одна-единственная просьба. Она, правда, связана с большим риском… Можешь для меня сделать одно одолжение?.. Скажу прямо: не буду на тебя в обиде, если откажешь…

Девушка посмотрела на него испуганным взглядом:

– Зачем задаете мне такой вопрос? Вы столько хорошего сделали здесь для всех, что я ради вас готова даже жизнь отдать…

– Ну, что ж, большое спасибо!.. Я рад, что не ошибся в тебе и в ваших людях…

Оглянувшись, нет ли кого поблизости, дал ей два письма.

– Береги их, дорогая, как зеницу ока. Когда сюда, в село, придут первые советские воины и какой-нибудь штаб, сразу передай это самому старшему командиру… А пока спрячь хорошенько…

Девушка взяла конверты дрожащими руками. Перевела взгляд на Эрнста, снова на письма и быстро пробежала глазами адреса. На одном конверте было написано: «В штаб Юго-Западного фронта». На втором – «В Москву, в Генеральный штаб РККА».

Отвернувшись, спрятала их на груди. Снова взглянула на взволнованного Эрнста. В ее глазах были решимость, восхищение: «Боже мой, что же это за человек? Ведь я только догадывалась, кто он, этот бесстрашный Эрнст. Как же я о нем ничего не знаю? Наверное, настоящее его имя вовсе не Эрнст и никакой он не немец…»

Но не отважилась спрашивать об этом. Только поклялась выполнить его просьбу любой ценой. Она не подведет!

Не в силах сдержать своего волнения, девушка прослезилась.

– Вы чего ж это, Клава? Зачем плакать? Скоро будете свободны… – попробовал он ее утешить.

– Вы оставляете нас… Как же мы теперь жить будем? При вас чувствовали себя словно за каменной стеной. А теперь новые… Обозлены, как дикие звери… Будут вымещать весь свой гнев на нас…

– Понимаю, Клава… – сказал он после долгого раздумья. – Но я уже говорил, что вы должны сделать, когда наши приблизятся. Главное: не давать себя отправлять в Германию, на каторгу… Помогать всеми силами своим… Самое страшное уже прошло… Немного осталось страдать…

Она молча и сосредоточенно слушала его задушевные слова. И вдруг, приподнявшись на цыпочки, обвила его шею крепкими руками, прижалась к груди и крепко, нежно поцеловала.

– Счастливого вам пути!.. Пусть судьба вас оберегает от всех опасностей, дорогой Эрнст, наш верный друг. Мечтаю об одном: когда-нибудь встретиться с вами. Если, конечно, останемся живы…

Смахнула слезы, стыдливо опустила глаза.

– Счастливого пути!.. Будьте спокойны, Эрнст, только смерть сможет мне помешать выполнить вашу просьбу. Любой ценой это сделаю. Любой ценой! И, может быть, хоть частично заплачу за ваше доброе сердце, за все то хорошее, что вы сделали для наших людей. Прощайте, родной!

И они расстались.

Эрнст ушел из дома Клавы с легкой душой, веря, что эта девушка его не подведет. Да, он уже может уходить спокойно. Даже умереть не страшно, когда знаешь, что письма твои будут переданы кому следует.

Но особенно теперь умирать не хотелось! Необходимо дожить до того дня, когда кончится этот кошмар, когда увидит он всю советскую землю, всех наших людей свободными. Он должен вернуться к своим и мстить фашистским извергам. Он войдет в их проклятый Берлин!

Ночь прошла в хлопотах. Команда быстро собиралась в путь. Все спешили как на пожар. Толкались, ругались, проклинали свою судьбу и все на свете.

Он наблюдал эту дикую панику и радовался в душе: дожил!

Отовсюду выглядывали жители, следили за тем, как гитлеровцы покидают село.

А издалека в эту морозную ночь доносился грозный грохот русской артиллерии. Что-то знакомое и родное было в этом гуле.

Высоко в небе появились самолеты, видимо, советские. Они шли, тяжело груженные, на железнодорожные узлы, где сосредоточились отступающие немецкие части.

Паника нарастала. Хоть здесь не бомбили, но одно появление авиации наводило смертельный страх на немцев. Они падали на скованную морозом землю, дрожали от ужаса перед грядущей расплатой. Зарывали головы в снег, залезали в ямы, сугробы, будто те могли их спасти…

Полная неразбериха и паника царили на дорогах. Огромные пробки создавались у переправ. Офицеры с парабеллумами в руках неистово орали, ругались, напрасно стараясь навести хоть какой-нибудь порядок. Каждому хотелось поскорее «выровнять линию фронта», уйти подальше от опасности, вернее, быстрее спасти свою шкуру.

В один из морозных дней Николаевка ожила. Люди – стар и млад – выбежали из своих убежищ на улицу встречать освободителей. Они не понимали, почему Клава бросается к машинам, подводам, допытываясь, где самый большой командир, главный штаб. Ей необходимо передать что-то очень важное.

В конце дня, когда военные расквартировались, девушка попала в жарко натопленную хату, на стенах которой уже были развешаны большие карты с красными флажками, густо утыканными тут и там. Строчили пишущие машинки…

Она стояла перед седым полковником и взволнованно рассказывала о человеке, который недавно сделал людям столько добра. Затем вручила два конверта.

Полковник внимательно выслушал ее взволнованный рассказ, присел к столу, аккуратно вскрыл первое письмо и пробежал глазами.

В нем сообщалось, что бывший курсант киевских курсов военных переводчиков Илья Исаакович Френкис, пройдя со своим полком тяжелый путь от Днепра до Дона, выбираясь с большой группой солдат из вражеского окружения, был тяжело ранен и попал в руки врага. Находясь в чужом стане, он честно выполнял долг воина Советского Союза… По мере сил и возможностей служил своему народу, армии…

Клава стояла чуть дыша, всматривалась в сосредоточенное лицо полковника. Одним глазом заметила и запомнила имя автора письма: Илья Исаакович Френкис…

И сердце дрогнуло: так вот кто этот «добрый немец» под именем Эрнст Грушко. Огромная радость охватила ее после того, как она узнала его тайну. Теперь это имя запомнит на всю жизнь. Верила, что когда-нибудь они непременно встретятся.

Девушка со всех ног бросилась к бабке Ульяне, к матери, рассказала им обо всем – теперь это уже не было тайной. Старуха выслушала ее и сказала после долгой паузы:

– Ну и молодец наш Эрнст! Мне сердце все время подсказывало, что это какой-то очень свой, близкий нам, кровный… Ничем не был он похож на поганых фашистов, будь они прокляты во веки веков!..

Старуха прослезилась. Глядя на нее, всплакнула и Клава.

– Вот как оно бывает… – задумчиво продолжала бабка Ульяна. – Эрнст… «Добрый немец»… А оно выходит, никакой он не Эрнст, совсем не «добрый или плохой немец», а наш, советский человек… Помоги ему господь бог на всем пути! Храни его от всех напастей и от смерти, от зла, от пуль и снарядов, от болезней и других несчастий! Хоть бы он еще когда-нибудь вернулся к нам. Взглянуть бы на него хоть разок и поблагодарить за доброе сердце. Вместе вспомнить бы весь ужас, все это страшное время при Гитлере. Счастья ему, доброму нашему сыночку!

ПРОРОК ИЗ МЕДЖИБОЖА

Пожалуй, ему, молодому человеку, учителю из далекого Меджибожа, который на какое-то время оказался среди волков, даже и не снилось, что он способен быть пророком!..

Но, как ни странно, многие его предсказания постепенно сбывались. Поистине пророк, ничего не поделаешь!

А что тут удивительного? Ведь, как-никак, его знаменитый земляк– чудотворец Балшем, бродячий философ – когда-то мог все в точности предугадать и предсказать. Так чем же Илья Френкис, то бишь Эрнст Грушко, хуже?..

Да к тому же, ко всем бедам и несчастьям, он еще является наследником, вернее, внуком Гершелэ из Острополья. А тот уж, безусловно, мог многое предвидеть, предсказать да еще и рассмешить любого мрачного человека на земле!..

Да, Илья Френкис еще давным-давно предсказывал, что гитлеровские орды у Волги будут разгромлены, потерпят страшное поражение, а уцелевшие крепко накажут внукам и правнукам никогда больше не ступать своими сапожищами на русскую землю. Он еще и раньше знал, что эти проклятые фашисты проклянут тот день, когда полезли сюда. Знал, что им не унести своих костей.

Так оно и случилось! Чем же он не пророк?..

Даже бабка Ульяна, прощаясь, так и назвала его: пророк. Только не знала, что он не обычный пророк, а пророк из самого Меджибожа…

В ту памятную морозную ночь, когда он сидел в своем углу у маленького радиоприемника, затаив дыхание, вслушивался в последнюю сводку и услыхал о разгроме немцев на Волге, он понял, что это начало конца. Узнав, что Паулюс со всем своим штабом вышел из подземелья с поднятыми вверх руками, Илья чуть не закричал от восторга. Хотелось танцевать, плясать от радости! Хотелось всем поведать о великом торжестве победы. Но вспомнив, что его начальник Эмиль Шмутце в одном исподнем шагает взад и вперед по своей комнате, с ума сходит, бесится и ждет известий и сводок, тут же отправился к нему.

Подтянув куцую куртку, Эрнст старался придать своему лицу скорбное выражение, что плохо удавалось. Помолчав, сообщил упавшим голосом:

– Плохо…

– Что плохо? Говори быстрее, что?!

– Все кончено, герр обер-лейтенант… Капитулировали… Разгром… Капут… Так передали по радио. Великий фюрер объявил по всей Германии, по всему рейху трехдневный траур!..

Шмутце взглянул на него бессмысленным взглядом, затрясся от гнева, ринулся было с кулаками, но в эту трагическую минуту у обера сползли штаны, и он еле подхватил их… Готов был растерзать, задушить переводчика за такую новость. Но подвело сердце. Застонав, он крикнул: «Майн готт!» – и рухнул на стул. Хорошо, что поблизости оказался длинноногий лекарь; тот о трудов откачал его и уложил в постель.

Обер-лейтенанта Эмиля Шмутце удручал не разгром лучшей армии фюрера – последней опоры рейха. Он переживал, что теперь его могут отправить на передовую, – мол, достаточно болтался по тылам, вдали от фронта, пора идти туда, в огонь, доказать свою преданность фатерлянду и его мудрому стратегу – Гитлеру…

Все почувствовали: с ним что-то приключилось. Сильно заикаясь, он приказал опешившим подчиненным напялить на рукава черные траурные повязки и как можно быстрее собраться в путь. Цурюк, цурюк – назад, поближе к Днепру! Там теперь соберут силы, чтобы сдержать русских, там по воле фюрера выровняют фронт…

Жалко было бросать приготовленные зимние квартиры, которыми так никто из начальства и не воспользовался. Но там, в плену, им предоставят другое, не менее удобное жилье.

И началась самая настоящая паника. Ничего не клеилось, никто толком не соображал, что делать раньше, за что хвататься… Одно было ясно: надо бежать, чем поскорее, тем лучше. По крайней мере, не попадешь в положение разгромленных собратьев на Волге.

И первым драпанул обер-лейтенант Эмиль Шмутце.

Эрнст наблюдал это поспешное бегство и невольно думал, что и впрямь может быть пророком! Он все давненько предугадал, обдумывая сообщения о боевых действиях под Сталинградом. Сердце давно ему предсказывало, что эта зима должна быть счастливой, несмотря на бешеный холод и дикие вьюги.

И вот, сидя на грузовике, радуясь в душе, – они держали курс назад, к Днепру, – вспомнил, что в последней беседе с большой группой жителей села пророчески сказал: «Фюрер после своего „блицкрига“ не остановится ни перед чем! Надо будет, он прикажет своим войскам выровнять фронт, вернуться к Днепру. Заставит обстановка – его солдаты перенесут сражение на Днестр, на Вислу, на Одер… Он будет воевать с русскими на улицах самого Берлина!.. И дай бог, чтоб это время скорее настало!»

Слова его дошли до людей. Они все отлично поняли. Пусть бы новая «стратегия» Гитлера скорее осуществилась, пусть бы фашисты поскорее «выровняли» линию фронта, да так, чтобы она уже подошла к самому Берлину.

Отступление… Выравнивание линии фронта…

Шли колонны… Немцы окончательно потеряли самообладание, веру в победу. Заснеженная разбитая дорога вела их к Днепру. В пустых полях торчали кресты, на которых ветер шевелил солдатские каски… Сколько их – не счесть! Это была цена, заплаченная фашистами за вторжение в страну. Теперь они уходили мрачные, поникшие, потрясенные всем случившимся. Думали только об одном: как бы скорее выбраться отсюда…

Неистово ревели моторы грузовиков, тянулись подводы, шли пешие. Над головой то и дело появлялись советские самолеты, обрушивая на отступающих смертоносный груз. Все перемешалось, все гибло.

«Да, красиво Гитлер околпачил нас. Будь он проклят!» – читалось на лицах изнуренных солдат.

Долго брела по холоду, в. пурге форкоманда, пока добралась наконец до Запорожья.

Город казался пустынным, покинутым. Виднелись взорванные цехи заводов. Из обледенелой днепровской поды торчали обломки знаменитого Днепрогэса, все было перепутано обрывками проводов высоковольтной линии, валялись электрические столбы и стальные подпоры…

Люди в страхе плелись но брошенным, опустевшим улицам, глядя на мертвые, погасшие заводские трубы.

Здесь более года назад прошел немец. Он тогда двигался уверенно и четко, сжигая, разрушая все на своем пути, убивая и расстреливая женщин, стариков и детей. Завоеватели считали, что все уже повергнуто. Еще немного, возьмут несколько таких городов – и русские сложат оружие перед всемогущим фюрером и его армией… И вот горе-победители вернулись на развалины и ищут, куда приткнуться, где отогреться, найти хоть короткий покой.

Эрнст присматривался к гитлеровским воякам. Куда девались их былой гонор, самоуверенная наглость? Они опустошены, совсем разуверились… Неужели есть еще какая-то сила, сверхчудо, которое может их снасти?

В город входили разрозненные войска, обозы. Все смешалось, сбилось в кучу – люди, лошади, машины, танки. По дорогам брели калеки на костылях, раненые. Солдаты посматривали на них даже со скрытой завистью: они, возможно, еще вернутся в Германию. А что будет с теми, кто держится на ногах? Какая участь их постигнет?

Армия разлагалась на глазах, и никто уже не мог сдержать это, вернуть ей веру, надежду на жизнь.

В эти дни стало известно, что полевой суд приговорил к расстрелу двух солдат форкоманды за самострелы… Потрясенные последними событиями, солдаты произвели над собой страшное насилие столь поспешно и столь неумело, что длинноногий лекарь без особого труда установил его.

Всю команду построили на плацу, возле развалин многоэтажного дома. Обер-лейтенант объявил, чем эти предатели фатерлянда заслужили такую меру. 3атем грянул залп, и солдаты рухнули в заранее приготовленную яму. В соседней части на глазах у всех повесили за дезертирство одного заслуженного, обвешанного крестами и медалями капитана.

По ночам можно было услышать, как горланили пьяные офицеры, глотали водку, чтоб изгнать из сердца тоску, – все равно жизнь пропащая… Войной уже пресытились. Пусть теперь воюет Геббельс.

Все вышло из колеи. Испортилась, застопорилась фашистская машина, и кто знает, удастся ли ее наладить.

Эмиль Шмутце впал в полное уныние. У него опустились руки, и он никак не мог взять в толк, что его команда должна теперь делать, где готовить квартиры для отступающих частей. К тому же где взять столько гробов, столько крестов?

Пуще всего он боялся группы военнопленных, которые, находясь при команде, выполняли черные работы. Стал косо смотреть и на своего переводчика – что-то не видно горечи в его глазах. Такое случилось, а этот фольксдойч или черт его знает, кто он, по-прежнему шутит с солдатами, посмеивается, и все ему нипочем…

Шмутце не знал, как держать себя в новых условиях. Стал было применять строгие меры к своим подчиненным, солдатам и пленным – сажал в подвал, на гауптвахту, передавал на расправу военному трибуналу. Но потом это ввергло в страх его самого. Чего доброго, еще из-за угла получит от своих же пулю в лоб. И он стал заискивать перед всеми, на многое смотрел сквозь пальцы. Что, ему больше других нужно? Пусть все идет прахом! Важно одно: сберечь собственную шкуру. Слава богу, что в гестапо нет еще таких приспособлений, с помощью которых можно было бы читать мысли людей. Они б за крамольные мысли вмиг его прикончили. Знай гестаповцы хотя бы десятую долю того, что он думает о них и об этой проклятой войне, давно бы в живых его не было!

А переводчик команды по-прежнему делал свое дело. На новом месте присматривался к жителям, искал надежных людей, не утративших своего лица и совести в условиях оккупации, устанавливал с ними контакт.

В предместье Запорожья ему это трудно удавалось. Десятки тысяч горожан были замучены, расстреляны, брошены в лагеря и тюрьмы, угнаны в Германию. А еще большая часть ушла из города, подальше от больших дорог и непрекращающихся облав, отправилась в поисках куска хлеба.

И все же встречались настоящие патриоты. Измученные голодом, страхом, они не покидали своего жилья, веря в то, что фашистскому кошмару скоро придет конец.

Близилась весна. Теплые ветры нагнали оттепель.

Однажды, шагая по безлюдной улице, Эрнст обнаружил, что сапоги его окончательно развалились. Спустился в мрачный подвал, уцелевший на перекрестке двух широких улиц, и за низеньким верстаком увидел склонившегося над башмаком, освещенного тусклым светом лампадки старого сапожника. Его лицо обросло седой щетиной, и в больших очках было сломано стекло. Он закашлялся, держась руками за впалую грудь, снял очки, подслеповатыми глазами взглянул на вошедшего. Заметив на нем немецкую шинель, не ответил на приветствие и снова погрузился в работу, прикинувшись глухим, немым и слепым. Но, услышав русскую речь, Степан Гурченко, – так звали сапожника, – внимательно посмотрел на чужака и сердито засопел.

На просьбу клиента починить ему сапоги старик пожал плечами. Не выпуская изо рта несколько гвоздиков, шепелявя сказал, что чинить-то нечем. Во всем городе не найдешь нынче и куска кожи. Ни дратвы, ни гвоздей. И вообще-то, он собирается не сегодня-завтра закрыть свою лавочку. Лучше пойти к другому сапожнику…

Но, присматриваясь исподтишка к пришедшему, прислушиваясь к его шутливому тону, он уловил, что человек явно не похож на оккупантов, которых он видел эти дни сотнями. И слова незнакомца о том, что скоро появится и кожа, и дратва, навели его на более веселые мысли.

Кончилось тем, что он отложил в сторону башмак и принялся за починку сапог. Сразу появились и кожа, и дратва, и все остальное… Старик, постепенно оживляясь, вызывал незнакомца на откровенный разговор.

На следующий день Эрнст снова спустился в подземелье – принес буханку свежего хлеба, кусок вареного мяса и кулечек риса.

– Вам, папаша, гостинец на первый раз, – сказал приветливо. – А достану у своих хозяев еще, зайду… Ешьте на здоровье!

Так, присматриваясь и прилаживаясь друг к другу, они постепенно сдружились. Эрнст вскоре принес новости, о которых старик и не догадывался.

Догадался и «добрый немец», что этот старик-сапожник занимается не только починкой чужих башмаков. Он, видно, является связным у подпольщиков. Илья убедился в этом, когда на следующий день спустился в подвал и застал несколько пожилых мужчин – сидели разутые, якобы ожидали очереди, но внимательно глядели на пришедшего, как бы изучая его.

Присмотревшись получше к этим людям, он понял, что это не обычные заказчики, должно быть, из тех, кого сапожник пригласил, дабы они познакомились с этим не то русским, не то каким-то нацменом…

Несколько минут длилось молчание. Затем Эрнст громко рассмеялся, опустился рядом со стариком на сапожный стульчик и сказал:

– Вижу, тут собрались одни заказчики… Значит, у всех порвались башмаки. Можно начать?

Он окинул довольным взглядом присутствующих и пытливо посмотрел на Степана Гурченко. Тот одобрительно кивнул головой и пошел к двери, чтобы запереть ее.

В подвале, едва освещенном тусклым огоньком мерцающей лампадки, воцарилась напряженная тишина. Было сильно накурено, душно, пахло гнилью. Но это, казалось, никого не смущало. Затаив дыхание, прислушивались «клиенты» к вдохновенному рассказу незнакомого человека в немецкой форме. Постепенно их напряженные глаза озарялись радостными искорками, когда Илья заговорил о панике, которая царит в войсках, о последних новостях, услышанных по московскому радио. Люди с первых его слов и добрых шуток прониклись к нему доверием, и были благодарны старому Степану Гурченко, который свел их с ним.

Никого не интересовало, кто этот человек и откуда. Всем было ясно, что такие расспросы здесь неуместны. Он поведал им об успешном наступлении Советской Армии, которую все ждут с огромным нетерпением. И каждый понимал, что настало время сделать больше, чем делали до сих пор.

Эти люди, разные по возрасту и положению, но объединенные одними устремлениями и мыслями, сразу поняли друг друга и нашли общий язык. Завязался откровенный разговор. Вскоре можно было подумать, что собрались старые друзья и ведут самую задушевную беседу, не взирая на то, что за стеной ненавистные оккупанты, против которых эти люди – каждый по мере сил и возможностей – ведут непримиримую борьбу.

Эрнст стал приходить к старому сапожнику все чаще – «чинить» свои худые сапоги. Он приносил ему не только новые вести с Большой земли, не только хлеб, продукты и разные медикаменты, которые следовало передать подпольщикам, но понемногу оружие – гранаты, патроны и автоматы. В неразберихе и панике, царившей вокруг, ему не так уж сложно было теперь добывать оружие и передавать в надежные руки.

После мрачных месяцев тревог, беспросветной жизни, опасностей и лишений появление в городе этого Эрнста стало добрым предзнаменованием. Степан Гурченко и его друзья ждали этого человека все с большим нетерпением и радостью.

И все были обескуражены и потрясены, когда переводчик дней через десять забежал проститься. Команду перебрасывают на Донбасс, и он вынужден прервать связь с этими мужественными людьми.

В один из предвесенних дней Эрнст появился в большом шахтерском поселке, неподалеку от областного города горняков. Он увидел развалины, остатки заводских труб, погасшие терриконы и затопленные шахты. Как и там, в Запорожье, улочки поселка были мертвыми, безлюдными. Здесь остались главным образом пожилые женщины, старики-шахтеры и дети. Измученные голодом, они редко показывались на свет божий. С опаской смотрели на оккупантов, стараясь держаться подальше. Женщины, ребятишки, плохо одетые, молчаливые и измученные, в поисках угля бродили по крутым хребтам терриконов. Этот промысел был необходим, чтобы отнести найденный среди породы уголь в окрестные села и выменять на кусок хлеба, ведро картошки. Все, что имелось в домах, уже давным-давно обменяли на продовольствие. И теперь оставалась одна надежда – на антрацит…

Горько было смотреть на голодных людей. У Эрнста сжималось сердце, когда он наблюдал эти страшные картины. Сам подчас недоедал, отдавая свой скудный паек голодным ребятишкам, которые встречали его на улочке.

Вскоре и сюда пришла за ним слава «доброго немца». Настоящие немцы косились на него, ругали последними словами за то, что он якшается с этой шантрапой. Ведь их отцы и братья с оружием в руках воюют против фюрера… А эти вырастут и тоже будут сражаться с солдатами Гитлера…

Но Эрнст, как мог, отбивался от фашистов.

– Жалко детворы, они и так несчастные, страдают ни за что ни про что, – оправдывался он. Соседка по дому, где Эрнст стоял, Нина Ивановна, пожилая женщина (раньше, когда действовали рудники, она работала ламповой на крупной шахте), охотно разговаривала с ним и за словом в карман не лезла. Он это сразу заметил. В чем-то она напоминала старого сапожника Степана Гурченко. Сперва поглядывала на него довольно враждебно, с нескрываемым презрением, но в последнее время стала уже смотреть другими глазами, задевала его шуточками, остротами, что ему было весьма по душе.

Как-то пригласила его к себе, угостила кипятком без сахара, поставила видавший виды патефон, разговорилась. Расспрашивала, откуда он, из каких краев, есть ли у него семья. Почему он не в пример другим немцам так добр к шахтерским детям, кормит их, шутит с ними…

Он посмеивался, уклоняясь от прямого ответа. Как-то принес ей в дом хлеб и большой кулек сахара. Старуха-мать, прикованная к постели, посмотрела на немца с ненавистью. Думая, что он не понимает по-русски, обрушилась на дочку с бранью. Пусть забирает это добро и смывается отсюда. Не может она смотреть на этих лиходеев! Готова умереть с голоду, лишь бы не видеть их мерзкие рожи…

Дочь пыталась ее урезонить, но не смогла. А гость смеялся от души. Должно быть, это первый немец, который хохочет, когда его ругают последними словами.

Эрнст тем временем смотрел на озлобленную старуху и радовался, был безмерно доволен, что с такой ненавистью она говорит о фашистах.

Прошло еще несколько дней, и Нина познакомила его с шахтерами. Эрнст сразу нашел с ними общий язык. Эти люди нуждались не только в продуктах, которые он им тайком приносил, но и в медикаментах, особенно во взрывчатке. Хотя теперь ему стало труднее все это доставать, по понемногу все же снабжал их. И по-прежнему ему в этом помогал добрый друг Ганс. Тот догадывался, кому Эрнст все это передает, но делал вид, что решительно ничего не знает…

А вот долго ли он сможет пользоваться услугами Ганса и еще двух-трех военных, от которых ничего не скрывал? Форкоманда за последнее время сильно поредела. Здоровых солдат и офицеров отправляли на передовые позиции, а сюда присылали нестроевых калек и увечных.

Вместе с ними отправили на фронт и Эмиля Шмутце, а на очереди был его шофер Ганс.

Эрнст впал в уныние. Как же теперь будет? С ужасом думал он о том, кто заменит обер-лейтенанта, который в общем-то миловал его. Нелегко ему теперь придется! Новая метла… Ушли его люди, включая повара и аптекаря, у которых он без труда доставал все, в чем нуждались новые друзья.

Начальником команды прислали какого-то угрюмого капитана – он уже дважды был сильно ранен и, естественно, озлоблен на весь мир. Франц Шляге совсем не был похож на самодовольного толстяка, который доверял переводчику даже то, что никому, кроме самого себя, не должен доверять. Невысокий, худой, болезненный, он вечно глотал какие-то пилюли от почек и еще от чего-то, ненавидел все живое и, наверное, себя в том числе. Рычал на всех, наказывал за малейший проступок, а то и просто так, от привычки наказывать. Все боялись его, сторонились. Нервный, сумасшедшего характера, он то и дело хватался за парабеллум, всячески поносил бывшего начальника, который распустил людей и превратил форкоманду в форменный кабак. Свирепел с каждым днем, не давал покоя ни себе, ни другим.

А вы были бы лучше, если б прослужили много лет в армии, прошли столько кампаний, столько воевали и вас не повышали бы в звании, в должности, не награждали б? Не помогло ему и двойное ранение, не учли, что так старался для рейха, был предан великому фюреру!.. Потому-то он был. зол решительно на всех; никому не давал спуску.

Но так было только вначале. Постепенно он изменил тон, повадки фашиста, старался наладить отношения с людьми. Дела на фронте шли из рук вон плохо. Частые налеты русской авиации и то, что он каждый раз должен был выбегать из своей избы и прятаться в грязных ямах, а однажды даже в уборной, сбило с него спесь.

Ко всему еще участились у него почечные колики. Камни проклятые измучили его до предела. Начальство не оценило его былых заслуг и стараний. Он понял, что в этой форкоманде кресты, награды и чины ему не светят. И вскоре на все махнул рукой, перестал стараться и занялся своей болезнью.

Капитан не понимал по-русски ни одного слова. Приходилось довольно часто сталкиваться с русским населением, с этими грязными пленными, и он вскоре понял, что без помощи переводчика, болтливого и вечно улыбающегося фольксдойче Эрнста, которого он терпеть не мог, ему не обойтись. И стал постепенно ему доверять по примеру предыдущего начальника.

Эрнст облегченно вздохнул. Оказывается, не так страшен черт, как его малюют. Присмирел герр капитан. Что ж, тогда еще можно немного посидеть в команде. Он еще сумеет приносить людям какую-то пользу.