Текст книги "Учитель из Меджибожа"

Автор книги: Григорий Полянкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

ВРАЖЕСКАЯ МАШИНА ВЫШЛА ИЗ СТРОЯ

Нашему пленнику в самом деле повезло. Видимо, он был заговорен от смерти!

Тяжкая судьба нежданно-негаданно свела его с Гансом Айнардом, и это оказалось лучшим вознаграждением за все муки и страдания. Это было для него подлинным чудом!

Новый знакомый частенько ограждал его от многих опасностей. Когда Илья попадал в какую-нибудь историю, немец немедленно приходил на выручку, и все кончалось благополучно.

Как-никак, Ганс личный шофер самого начальника форкоманды и к его слову многие прислушиваются.

Прошли на восток все воинские части. Где-то совсем в хвосте потянулась и небольшая форкоманда обер-лейтенанта Эмиля Шмутце. За ней плелись выздоравливающие – они были здесь как бельмо на глазу. А совсем ослабевших пленных, которые уже вообще не нужны, бросали на произвол судьбы. Во время этих переездов Ганс следил, чтобы не оставили его друга, Эрнста. Ему нужна помощь в пути, так как он еще не совсем восстановил свои силы.

Обер-лейтенанту приходилось сталкиваться по разным делам с гражданским населением, и он в таких случаях брал с собой переводчика. К тому же начальник, как уже известно, не слыл отважным воином рейха. Когда останавливались на какое-то время в селе или поселке и надо было вступать в контакт с крестьянами или рабочими, он чаще всего посылал своих помощников и переводчика, твердо усвоив, что лучше находиться подальше от беды. Он помнил также напутствие своей милой фрау: «Там, на фронте, береги себя, не гоняйся за крестами и чинами. Ибо лучше быть живым лейтенантом, даже простым солдатом, чем мертвым генералом…»

И еще она ему тысячу раз вдалбливала в голову известную премудрость: лучше быть живым трусом, чем мертвым героем…

Свято помня обо всем этом, к тому же понимая, что сулит этот новый поход на восток, к Волге, он старался тщательно выполнять напутствия супруги…

Обер-лейтенант все чаще давал переводчику поручения. И Эрнст не подводил его, особенно первое время, пока распознал характер, слабости и повадки этого начальника.

Эмиль Шмутце не был в большом восторге от того, что Гитлер послал свое войско еще дальше на восток. С грехом пополам пережил эту проклятую зиму в донецкой степи. Кто больше его знал, какие страшные потери понес рейх, сколько раненых, калек, больных! Сколько тысяч гробов, костылей и крестов доводилось команде изготовлять, отправлять на позиции! Он также знал, что войска, идущие на фронт, уже не похожи на те части, которые начинали войну. Под метелку подобрали всех, не считаясь с возрастом, здоровьем. Теперь в любом полку можно встретить стариков, безусых юнцов, хромых, полуслепых... Много шумит фюрер, суля в летней кампании полный разгром Красной Армии и окончательную победу…

Но это только его пожелания. Откуда ему знать, что готовят русские в ответ на удары и чем вся кампания может завершиться. Упаси бог, если опять застрянут они в здешних снегах, если снова придется зарыться в землю. Прошлой зимой немецкие интенданты отличились – отправили на фронт сотни тысяч жилетов, сделанных из бумаги, чтобы солдаты согревали свои души на морозе, сотни тысяч пар соломенных лаптей. Неужели опять придется ему заниматься этим!

Всего этого обер-лейтенант вслух не высказывал, ни с кем не делился. Но так частенько думал про себя, боясь собственных крамольных мыслей…

В то самое время, когда газеты были заполнены сводками о грандиозных победах немецких войск на всех фронтах, о чудовищных поражениях русских и несметных трофеях, начальник форкоманды получил негласный, совершенно секретный приказ готовить зимние квартиры для… наступающей армии. Кто-кто, но он отлично понимал, что это означает.

Именно этого обер страшно опасался. Он отлично понимал, что новая зимовка в степях России – начало конца.

И Эмиль Шмутце благодарил бога, что ему с его командой не придется пока двигаться вперед. Еще одно радовало его: он находится далеко от фронта. Но, с другой стороны, это и плохо. Он не имеет представления, как идут дела там, на передовой. Если русские не дай бог бросят в бой резервы и предпримут большое контрнаступление, он может не получить вовремя приказа об отступлении, и его команда окажется вдруг в окружении…

В эти дни обер частенько вызывал к себе переводчика и расспрашивал о настроениях мирного населения. Его интересовало также, как русские обращаются с немцами, попадающими в плен. Правда ли, как некоторые, в том числе и немецкие газеты, утверждают, что пленных убивают или отправляют в Сибирь, где бегают по улицам белые медведи?..

Подобные вопросы очень нравились переводчику. Вскоре убедился, что они волнуют и простых солдат, и некоторую часть младших офицеров… Фашисты начинают задумываться над своей судьбой, хотя немецкие колонны без остановки все еще двигаются на восток, к Волге.

Разговор закончился тем, что обер, под большим секретом, разрешил Эрнсту слушать радиопередачи из Москвы, а по утрам рассказывать ему, о чем толкуют русские… Обер убедился, что оттуда передают верные сведения, какими горькими они ни были. Им, кажется, можно верить больше, нежели трескотне и бахвальству Берлина…

Время шло быстро. Последний летний месяц был уже на исходе. Повеяло осенней прохладой. Обер отлично понимал, что ждет немцев здесь осенью, когда коммуникации растянутся на тысячи километров…

Ненастье не заставляло себя долго ждать. Оно обрушилось на этот край неожиданно, как по команде из Москвы. Полили нескончаемые дожди, и дороги превратились в сплошное месиво. Вражеские колонны завязнули в приволжских степях. Застряли армии на станциях, взорванных советской авиацией и партизанами.

Хотя газеты и радио из Берлина распинались о величайших успехах, о том, что немецкие дивизии уже выходят к самой Волге, к Сталинграду, по что на самом деле творилось теперь на фронтах, лучше всего известно было в тылу.

Далеко от Волги, в степях Донбасса и Запорожья, форкоманда готовила зимние квартиры… Школы и уцелевшие здания превращались в немецкие казармы, госпитали. Со стороны Сталинграда бесконечным потоком шли сюда воинские эшелоны с искалеченными людьми. По дорогам, по густой грязи, надрываясь и дико воя, тянулись колонны грузовиков, наполненных ранеными, – их уже некуда было класть. Дела там, на Волге, у немцев шли так «хорошо», что команда никак не могла справиться с отправкой на фронт достаточного количества гробов. Повсюду росли, как на дрожжах, солдатские кладбища и целые леса осиновых крестов, на которых висели солдатские каски…

Эшелоны, набитые ранеными, проходили через станцию, где неподалеку расположилась форкоманда. Останавливаясь на короткое время, они наводили ужас на немцев, отправлявшихся на фронт. Раненые рассказывали немало ужасов о боях в Сталинграде, о многочисленных потерях.

И гитлеровцы приуныли. Посматривая на запад, они думали о том, как поскорее унести ноги.

А Илья – Эрнст Грушко, забравшись в небольшую комнатку, которую ему выделил неподалеку от своего штаба обер-лейтенант, ночи не спал, слушая, что передает радио из Москвы. Он обязан был буквально все переводить своему шефу. Обер дрожал от ужаса, думая о том, что в связи с огромными потерями на Волге его могут отправить на передний край, хотя он и не является боевым офицером. Но в такое тяжелое для рейха время кто будет разбираться? Могут послать на фронт, а там иди доказывай кто ты, что ты…

В тылах с каждым днем увеличивалось число диверсий на железных дорогах, усилила свои удары по всей железнодорожной линии советская авиация; неизвестно, откуда она взялась, – ведь по заявлениям Геббельса с авиацией русских уже давно покончено.

А обер-лейтенант выполнял приказ начальства. Его команда совместно с большой группой военнопленных, приданной ему, без устали сколачивала гробы и кресты для убитых немцев – это пленные делали с огромным удовольствием.

То, что Эмиль Шмутце стал относиться к своему переводчику с некоторым доверием, возвысило Эрнста в глазах солдат и офицеров. Он пользовался куда большим уважением, чем сами немцы. Наряду с этим и пленные русские видели в его лице своего человека…

Некоторые, узнав, что ему дозволено слушать радио, подсаживались ближе, с интересом выспрашивали, что нового на свете и близок ли конец этой бойне. Иные интересовались, как русские обращаются с немцами, которые сдаются в плен. Правда ли это, что они пишут для них в листовках, и действительны ли пропуска через линию фронта, которые русские сбрасывают с самолетов?

Оказывается, немало из них успели припрятать такие листовки – «на всякий случай».

То, что происходило теперь в гуще немецких солдат, переводчика удивляло и, признаться, подкупало. Они запели совершенно другую песню. Все меньше людей уже верит в победу над Россией. Солдаты стали крепко задумываться над своей судьбой и будущим Германии.

Хотя бои шли уже недалеко от Сталинграда и немцы то и дело передавали самые радужные сводки о своих мнимых успехах, однако в тылу отлично знали, что происходит там, у Волги. Оказалось, что посулы бесноватого фюрера гроша ломаного не стоят. Да и сам он уже, кажется, не очень уверен в своей победе, рад был выйти сухим из воды и заключить хоть какой-нибудь мир. Но русские, оказывается, готовят такой удар, что даже трудно себе представить! Многие стали понимать, что Сталинград – крепкий орех.

Вместо того, чтобы форкоманду переместить ближе к войскам, к линии фронта, ее неожиданно перебросили под самый Таганрог. Приказано свыше срочно готовить «зимние квартиры».

Эта новость совсем пришибла Эрнста.

Эмиль Шмутце любил жить в городах только в мирное время. А когда идет столь ожесточенная война – лучше забраться в глушь. На города налетают советские самолеты. И он занял «линию обороны» несколько дальше, в большом селе под названием Николаевка. Кто как хочет, а он со своей командой постарается отсидеться здесь. А там, глядишь, и конец ближе…

В деревенских избах расквартировались не только его солдаты и офицеры тыла, но и русские военнопленные, которые трудились у него на разных работах. Эрнст устроился на околице, подальше от начальства, в небольшой избе у старой колхозницы – бабки Ульяны.

Бабка Ульяна встретила неизвестного постояльца без особого восторга. Она даже не ответила на приветствие, так как ненавидела всей душой презренных оккупантов, нарушивших ее мирную, спокойную жизнь. Шинели мышиного цвета и эти ремни с пряжками, на которых было вырублено: «Готт мит унс», вызывали у нее явное отвращение. Она знала, какие набожные они, эти ироды!

Семидесятилетняя старуха прикинулась молчаливой, больной, хоть на самом деле была довольно таки бойкой и болтливой, еще бодро хозяйничала в доме и на огороде. Да еще когда бывало много работы в огородной бригаде колхоза – подставляла свое плечо не хуже молодых!

С появлением «немца» воду из колодца в дом не приносила, печь не топила пускай, мол, ее квартирант сам топит, холера его не возьмет! Она будет мерзнуть, но пусть и этот черт простудится, получит у нее чахотку. Может, она скорее избавится от него, а заодно и от всей его фашистской своры…

Но, странное дело, – присматриваясь к этому веселому, задорному квартиранту, убеждалась, что он, кажется, не такой, как остальные немцы! Те ходят надутые, как индюки, смотрят на людей с презрением, грабят, бьют, стреляют. А этот мурлычет что-то себе под нос, старается с ней заговорить, приносит ей хлеб, мясо. И по-нашему, по-русски разговаривает, как свой… И почему-то радуется, когда с фронта приходят плохие для немцев вести, что уж и вовсе непонятно.

Какой-то удивительный немец! А с каким уважением относится к ней и к ее соседям! Это не заискивание, а просто человеческое обращение. К тому же сам он говорит такое об оккупантах. Он все знает. Рассказал, что немцев на Волге остановили, не пускают, гадов, в Сталинград… Одним словом, дают прикурить. Оттуда идут длинные эшелоны с ранеными. Скоро фашистов выгонят из России. Красная Армия, говорит, скоро вернется… Недолго уже осталось советским людям мучиться под проклятым оккупантом… Ну, что ты на это скажешь! Подобного бабка Ульяна давно не слыхала!

Странное дело, такое говорит и не боится! Теперь ведь и стены имеют уши, и за эти слова его запросто повесят…

Через Николаевну прошло немало немецких извергов. Они и у нее на постое были, последнюю курицу сожрали, бандиты с большой дороги без конца грабили ее. А этот…

Постепенно прониклась к нему уважением. Стала топить печь, чтобы ее «добрый немец» не мерз, приносила воду, варила ему что бог послал и вообще начала смотреть на странного квартиранта иными глазами.

Оказывается, бабка Ульяна не такая уж молчаливая, как ему сперва показалось. Ее карие, вечно озабоченные глаза умеют смеяться и радоваться. В ней билось доброе сердце. То, что квартирант рассказывал ей по секрету, вызывало у нее восторг. Скоро старуху нельзя было узнать. Она понимала: о делах на фронте и по ту сторону фронта нельзя никому сообщать. Но разве бабка Ульяна удержится? И как только он уходил из дому, собирала соседок и точно так же, по большому секрету, пересказывала им все до мельчайших подробностей. Память у старухи была отменная!

Соседки после встречи с ней тут же передавали своим близким и родичам то, что услышали. И скоро уже все село знало, что происходит на фронте и на Большой земле…

Помаленьку изба бабки Ульяны превращалась в подобие клуба. По вечерам люди стали приходить «на огонек», и «добрый немец», как хозяйка назвала его, вел с ними беседы, рассказывал, что передает радио – наше и берлинское. Однажды он тихонько включил свой маленький приемник, поймал Москву, и люди, затаив дыхание, со слезами на глазах прильнули к волшебному ящичку, испытывали невыразимую радость, слушая впервые за эти страшные месяцы неволи свою столицу! Смотрели на квартиранта бабки Ульяны, не зная, как его отблагодарить.

Бабка Ульяна, вытирая слезы, сказала:

– Есть бог на свете, если он прислал мне такого человека. Под вражеской шинелью бьется доброе сердце патриота. В этом я убеждена.

С ней все согласились, особенно ее молодая черноокая племянница Клава, стройная, красивая девушка. Квартирант вскоре понял, что она сможет быть полезной ему в кое-каких делах. И не ошибся! Люди из окрестных деревень тоже должны знать, что происходит в мире.

Спустя два дня Клава уже сидела по ночам в отдаленном уголке у бабки Ульяны и на листиках ученической тетрадки переписывала сводки Совинформбюро, через надежных людей передавала их в окрест лежащие деревни. С появлением «доброго немца» крестьяне воспрянули духом. Впервые за томительные месяцы вражеского нашествия узнали они правду о войне, убедились, что газеты, печатающиеся в Ростове, лгут самым бессовестным образом. Все, что в них пишется, – сплошной обман.

Однажды, поздно ночью, прибежала Клава вся в слезах. Произошло несчастье. Где-то на железнодорожной станции неизвестные подожгли склад с горючим. В селе начались аресты подозрительных. Схватили на улице родного ее брата Василия и еще нескольких односельчан, заперли в подвале, что возле усадьбы. Утром их должны погнать в Таганрог, в гестапо, откуда еще никто не возвращался живым.

На плач Клавы и женщин, прибежавших с ней, Эрнст вскочил с лежанки. Выслушал их и успокоил: он попытается помочь.

Ранним утром отправился к оберу с очередной сводкой военных событий. Рассказав о тяжелых потерях немцев под Сталинградом, перевел разговор на прошедшие вчера аресты в селе. Забрали, мол, и заперли в подвале несколько ни в чем неповинных мужиков, которых он, переводчик, хорошо знает. Не похоже, чтобы эти простые люди творили нехорошие дела. Во всяком случае, они очень лояльно относятся к немцам, беспрекословно ремонтируют дорогу…

– Не стоит зря вызывать у жителей ненависть, – сказал Эрнст. – Если выяснится, что они в чем-то виноваты, их в любую минуту можно будет собрать, посадить в подвал. Команде долго придется здесь стоять, вполне вероятно, – всю зиму. И если расстреляют этих людей, плохо будет для нас…

Обер внимательно выслушал своего переводчика и в конце концов согласился с ним. Временно выпустить всех из подвала.

Боясь, как бы Эмиль Шмутце не передумал, Эрнст что есть духу помчался к подвалу, где томились арестованные. Там стояла толпа заплаканных женщин, ребятишек. Сельчане были потрясены, убиты горем, ждали, пока заключенных куда-то поведут, чтобы передать им что-нибудь в дорогу.

Увидав «доброго немца», все ожили, бросились к нему. Но он строго приказал им остановиться, не вмешиваться. Увидев в толпе Клаву, ее мать, бабку Ульяну, сделал вид, что не знает их.

Подошел к часовому, охранявшему подвал, поздоровался, буркнув что-то наподобие «Хайль!». Пару минут что-то объяснял ему, показал приказ, и тот, повинуясь, открыл дверь…

Арестанты вышли из подземелья подавленные, удрученные, не понимая, что с ними собираются делать. Эрнст, окинув быстрым взглядом освобожденных, построил их для вида и сердито сказал:

– Обер-лейтенант Эмиль Шмутце отпускает вас!.. Но глядите, если хоть в чем-то окажетесь замешаны, все понесете наказание! Марш! Убирайтесь отсюда! Не попадайтесь больше! Ясно?

И отправился домой.

То, что «добрый немец» сумел уговорить обера выпустить из подвала группу колхозников, потрясло жителей Николаевки. Где бы его ни встречали, низко кланялись, благодарили, а он предостерегающе поднимал руку и спешил уйти. Незачем благодарить. Ничего особенного он не сделал. Просто выполнил свой долг – спас группу советских патриотов.

Эрнст велел бабке Ульяне найти Клаву и передать, чтобы освобожденные не мешкали. Пока все мирно и спокойно, пусть уходят из села, пусть прячутся, чтобы каратели не смогли их схватить, если придут сюда.

Старуха смотрела на возбужденного квартиранта теплыми материнскими глазами, плакала и смеялась. Не верилось, что этому доброму человеку удалось спасти от верной гибели людей.

И она поспешила к Клаве.

ПЕРЕД РАЗВЯЗКОЙ

Зима нагрянула совсем неожиданно. Накануне подули сильные степные ветры, разогнали нависшие над землей тучи. Сразу резко похолодало, и землю сковал мороз. Ночью обрушился сильнейший снегопад.

До самого рассвета кружила, ярилась метель, покрывая густым белым покровом землю, крыши, сады. А утром пришлось взяться за лопаты и расчищать дорожки, чтобы добраться до колодцев.

Раньше люди могли пойти в соседнее селение выменять оставшиеся тряпки на хлеб, картошку. Теперь трудно выбраться туда, это строго запрещено. И все знали, что этой зимой придется бедствовать.

Еще до прибытия в Николаевку команды Эмиля Шмутце оккупанты начисто подмели все засеки окружающих сел, забрали скот, птицу. Только спустя некоторое время из окрестных деревень свезли туда много зерна. Но так как все склады и хранилища были разрушены или сожжены, то его выгрузили пока в помещении школы и поставили часового.

Крестьяне жадными глазами поглядывали на большое здание, красовавшееся на крутом холме, примыкавшем к густому саду. Хоть бы им выдали немного зерна, чтобы как-нибудь протянуть до нового урожая или, по крайней мере, до весны, когда сама земля станет подкармливать. Но как ты доберешься к школе?

Немцы только на время ссыпали здесь хлеб, надеясь, что скоро придут автоколонны и вывезут его. Но снежные заносы приостановили движение. И получилось так, что интенданты как-то позабыли о свезенном сюда хлебе.

Эрнст мучился, переживал, глядя, как люди голодают. Поделился об этом с Гансом, и тот пообещал что-нибудь придумать. Однажды глухой ночью, когда от мороза трещали деревья и все и вся попряталось, пришел к Эрнсту Ганс. Накануне он договорился с часовым, охранявшим школу, что тот зайдет к переводчику погреть грешную душу, выпить стопку водки.

Озябший, словно бездомный пес, часовой, увидя спиртное и закуску, весь просиял. Знал, что не положено оставлять пост. Да кто об этом узнает. К тому же в такую ночь, когда добрый хозяин и собаку не выгонит за порог, ни одна душа не приблизится к школе. Можно спокойно посидеть, погреться и выпить…

Ганс щедро угощал часового, а тот, разогревшись от выпитого, позабыл обо всем на свете. А Эрнст выскользнул из избы и передал людям, чтобы поспешили к школе и набрали себе зерна. И все побежали туда. Каждый брал, сколько мог унести. Операция прошла быстро, четко. И когда Эрнст убедился, что все запаслись хлебом, вернулся домой. Увидев очумевшего от водки часового, вежливо выпроводил его, сказал, что все же пост есть пост… Подкрепился, погрелся малость шнапсом, пора и честь знать. Служба, мол, прежде всего!

Напевая веселую песенку, часовой пришел на пост. Хоть голова сильно кружилась, но он заметил, что снег вокруг изрядно вытоптан, словно табун лошадей тут топтался. Он также увидел рассыпанное зерно, но махнул на все рукой. Школа ведь стоит на том же месте, замок – на дверях, сквозь щель окна были видны ворохи зерна. Правда, ему показалось, что они сильно уменьшились. Но это уже не его, часового, забота! Он не принимал хлеб по весу. А если немного уменьшилось, тоже не беда. Ведь каждому ученику известно, что от холода любое тело сжимается…

И он занял свой пост, оглядываясь по сторонам…

Люди обрадовались, воспрянули духом. Как же отблагодарить этого «доброго немца» за его отзывчивое сердце? Подумать только, помог им в такое страшное время! Что это за человек, который из-за них рискует собственной жизнью?..

А колючие морозы и вьюги с каждым днем усиливались. Не совсем зарубцевавшиеся раны давали себя знать все чаще, но Эрнст не мог обратиться к длинноногому лекарю, который открыто недолюбливал своего бывшего пациента и не понимал, почему терпит его начальник.

Мужественный и выносливый переводчик мучился, но в лазарет не ходил, лечился всякими травами, лекарствами.

Свались он в такое время, когда все лазареты забиты ранеными, медики вряд ли стали бы с ним возиться – своих хоть отбавляй, бесконечным потоком прибывают с фронта.

Он знал, что если его прогонят из команды, то очутится между небом и землей и навлечет на себя беду. Начнется проверка – кто он да откуда? Здесь его выручит из любой беды Ганс, да и другие солдаты, с которыми он подружился. А на новом месте?

И он делал вид, что вполне здоров, что никакие рапы его не тревожат. А боли все усиливались с наступлением морозов и особенно снегопадов.

«Надо как-то лечиться!» – думал он. И обратился к бабке Ульяне. Она немного лечила по-бабски, народной медициной. Вылечить окончательно была не в состоянии, но снять боль, когда она схватывала его в железные тиски, – это она могла.

Верные люди доставали ему всякие лекарства. И не только ему. Крестьяне болели, мучились, а раздобыть что-либо в аптеке было невозможно. К тому же в окрестных деревнях прятались где попало раненые красноармейцы, которые оставались в окружении, но избежали плена. Для них тоже нужны были лекарства, бинты. Много требовалось лекарств и для самих жителей Николаевки. Кто им в этом поможет, если не он, «добрый немец»?!

А с фронта приходили сведения одно страшнее другого. Застряли безнадежно немецкие армии под Сталинградом. Всем уже было ясно, что новая кампания Гитлера с треском провалилась. Не будет ли эта зима для них последней?

Все больше зверели фашисты, вымещая злобу и ненависть на мирном населении. Надо вести себя осторожнее, не лезть на рожон. Это хорошо понимал теперь «добрый немец». Но как будешь сидеть тихо, если такие радостные вести слушает он по радио! Приближается разгром гитлеровских войск на юге. Надо как можно скорее поведать об этом людям. И он каждое утро передавал Клаве, что сообщало за ночь московское радио. А она и ее подруги переписывали все это и несли в соседние села.

Тучи сгущались над его головой, но он не прекращал своей опасной работы. Находясь среди волков, смело выполнял священный долг солдата, агитатора, делал все, что было в его силах, презирая опасность и саму смерть.

Зима с ее бесконечными морозами и снегопадами тянулась медленно, и еще медленнее заживали его раны, скупо возвращая былые силы. Утешение он находил по ночам, когда, укрывшись с головой с маленьким радиоприемником, затаив дыхание, слушал голос Москвы.

Сообщения шли все более обнадеживающие. Он восхищался, не понимая, откуда у нас взялась такая сильная авиация. Она обрушивала свой смертоносный груз не только на вражеские позиции и узловые станции, но и на глубокие тылы. Эскадры бомбардировщиков все чаще налетали на Берлин и Кенигсберг, настигали врага везде. Шла такая тяжелая и изнурительная война, столько отдано территории, столько потерь, а сила наша росла с каждым днем, крепла армия, стойко выдерживая бешеный натиск и нанося по фашистам тяжелые удары.

«Добрый немец» тем временем присматривался к своим «коллегам». Как они осунулись, потускнели! Это уже совсем не те вояки, которые шагали летом к Волге. Теперь они шли как потерянные, размышляли о том, как бы выбраться живым из этого ада. От ужаса и дурных предчувствий обер-лейтенант и его помощники совсем потеряли голову. Того и гляди, наступит их черед отправиться под Сталинград для пополнения сильно поредевших немецких полков. Совершенно ясно: если русские разгромят их дивизии на Волге, это будет начало конца авантюры фюрера, все погибнет! Откроется дорога русским на запад, на Берлин…

Как только небо очищалось от туч, появлялись советские бомбардировщики и штурмовики. Они наводили панику, сеяли ужас. Вместе с бомбами пилоты сбрасывали листовки, рассказывающие подробности о побоище на Волге. В конце каждой из них имелись пропуска для тех, кто захочет спасти свою жизнь и сдаться в плен. И хотя был строжайший приказ командования не читать эти крамольные листовки, не хранить у себя пропуска под страхом смерти, солдаты все же втихомолку прятали их.

Таким пропуском запасся и Ганс, который мечтал лишь об одном: вернуться домой, в Тюрингию, к жене и маленькой дочурке Дорис, которую еще даже не видел… Письма от жены приходили теперь значительно реже. И он мучился, переживал: русские самолеты часто появлялись в немецком небе. Война передвинулась в Германию. Рушились, пылали города и села. Не оправдались заверения Гитлера и Геринга о том, что ни один русский самолет не появится в небе Германии. Русские бомбардировщики то и дело бомбят их города, порты, железную дорогу, аэродромы. И немецкие матери и дети теперь всласть ощутили «преимущества» войны, мечутся в поисках спокойного уголка, ищут пристанища, оставшись без крова…

Жена Ганса теперь уже не скрывала, как они там страдают. Она давно перестала присылать посылочки с печеньем и всякими сладостями. С малюткой и стариками бродит по развалинам городов в поисках убежища, стала бездомной. У нее нет крыши над головой, нет куска хлеба. И она не представляет себе, чем все это кончится…

Тем временем Клава со своими подружками без передышки получала от «доброго немца» сводки московского радио, тщательно переписывала их на небольших клочках бумаги, передавала в ближайшие селения и хутора. Хоть тяжко было в зимнюю стужу, по пояс в снегу добираться туда со своей опасной ношей, но ни пурга, ни морозы не останавливали ее и всех подруг. Вести приходили такие хорошие, так радовали душу, что не поведать об этом людям просто казалось тяжким грехом. Не взирая на все трудности и опасности честно выполняла свой долг.

А зима все настойчивее и жестче вступала в свои права.

В потрепанной шинельке на рыбьем меху и помятой пилотке с опущенными краями Эрнст порядочно мерз. Не помогла ему и вторая куцая курточка, которую он напялил на себя. Ганс где-то спрятал его офицерскую гимнастерку с ремнем, на пряжке которого выбита большая пятиконечная звезда. Еще не время было, но ему страшно хотелось видеть что-то свое, родное, хотя бы ту самую гимнастерку, в которой начинал войну. И он надел ее на себя, подпоясался старым ремнем. Сразу стало тепло и легко на душе. Но в таком наряде он не мог выйти на улицу, попасться кому-то на глаза. Достаточно уже и того, что эту гимнастерку и ремень с пряжкой видел и прятал Ганс Айнард. Поверх гимнастерки быстро надел солдатскую куртку и шинель мышиного цвета, которая была ему отвратительна. Но что поделаешь! Понимал, что должно пройти какое-то время, пока он все это сбросит и сможет носить свое настоящее обмундирование. Кажется, уже скоро его надежды и чаяния сбудутся, он вернется к своим и все эти тяжелые месяцы будет вспоминать как страшный сон.

В один из морозных вечеров пришла Клава и сказала, что в соседнем хуторе Садки в одной из хат соберутся сегодня молодые парни и девушки якобы на вечеринку. Это лишь для отвода глаз. На самом деле они мечтают увидеть «доброго немца», услышать от него, что происходит на фронтах.

Идти к незнакомым людям, беседовать в такое время весьма рискованно. Но не воспользоваться случаем и не поговорить с ребятами, которых не сегодня-завтра затолкают в вагоны и отправят в Германию на каторгу, он не мог. К тому же сама Клава просила его.

И он отправился на хутор, сказав своему шефу, что на часок пойдет к девушкам потанцевать. Как-никак, дело молодое.

В жарко натопленную избу набилось много людей. В полутемном углу кто-то наяривал на гармошке, и девушки без особого интереса, без улыбки кружились. Большинство парней сидели и стояли вдоль стен. В сенях курили дежурные – на всякий случай, чтобы не пустить чужого…

Когда Эрнст вошел в хату, гармошка сразу смолкла. Танцевавшие отошли в сторону. Все взоры были устремлены на него. Ребята обрадовались, увидя перед собой стройного, светловолосого молодого человека, который, словно старый знакомый, стал шутить, здороваясь со всеми, пожимая им руки.

С первой же минуты он расположил к себе присутствующих, вызвав их симпатию. Взял гармошку, попробовал растянуть меха.

– Вот завидую гармонистам! Всегда им весело. И девчата их любят больше всех… – И окинул окружающих внимательным, пытливым взглядом. – Ну, что ж, играть, танцевать будем или побеседуем?

– Лучше расскажите что-нибудь!.. – послышались голоса.

Он подошел к столу, бросил на спинку стула шинель, пилотку, поправил рукой вьющиеся волосы. Его доброе лицо стало серьезным, сосредоточенным. Медленно собирался с мыслями, не зная, что именно интересует этих людей. И, когда воцарилась полная тишина, негромко сказал:

– Ну, что ж, начнем, если на то пошло. Времени у нас, сами понимаете, в обрез… Главное теперь: быть начеку. Немцы, конечно, скоро возьмутся за вас, молодых парней, девчат. Попытаются отправить в Германию, на каторжные работы! – Я говорю «попытаются», верю, что вы не дадитесь им в руки. Помните – это для вас смерть! Постараюсь сообщить, на когда фашисты назначат облаву, и вы уж не зевайте, прячьтесь, уходите, куда глаза глядят, только не попадайтесь им. Гитлер подтянул к Волге лучшие дивизии, множество танков, самолетов, артиллерии и хотел одним ударом уничтожить защитников Сталинграда. Все это провалилось… Советские войска выстояли, нанесли врагу страшные ответные удары. В самые ближайшие дни мы услышим, как они разгромят фашистские орды. Недалек тот день, когда наши вернутся сюда… Скоро ваш край будет свободным!