Текст книги "Учитель из Меджибожа"

Автор книги: Григорий Полянкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

В ушах его еще долго звенели прощальные слова и радостные возгласы.

Поезд быстро уносил Илью. Вскоре совсем скрылись и маленький полустанок, и шумные провожающие, замолкли звуки оркестра, горячие напутствия. А взволнованный гость все еще стоял, держась руками за поручни вагона, чувствуя, что оставил здесь частицу своего сердца.

СЛОВА, КОТОРЫЕ ЛЕЧАТ ЛУЧШЕ ВСЕХ ЛЕКАРСТВ

Радостный, гордый и счастливый возвратился Илья домой.

Пережитое за эти дни казалось ему дивным сном. Не представлял, что так накрепко остался он в памяти людей, что его ожидала такая теплая встреча и что ему скажут столько добрых, дружеских слов!

За последнее время все больше стали донимать старые военные раны. Они терзали его. Но эта незабываемая поездка, трогательные письма друзей, душевные слова, казалось, помогали лучше всяких лекарств. Он не понимал, каким образом узнали в разных селах, где проходила война и куда его забрасывала солдатская доля, что он жив, и написали, приглашая в гости.

Он еще больше стал верить в доброту, в память людскую, и это вдохнуло в него новые силы.

Илья еще не успел как следует отдохнуть, рассказать жене, детям, на заводе о незабываемой поездке и славных людях, с которыми повидался, а уже пришло новое письмо из Николаевки, которое растрогало его не меньше, чем недавнее торжество.

«Добрый день, многоуважаемый Илья Исаакович! – читал он. – Дорогие члены семьи, жена, дети и все родные! С горячим сердечным приветом к Вам все Ваши друзья, которые Вас встречали.

Вот уже несколько дней, как мы расстались. Нам кажется, что это был прелестный сон, счастливый и незабываемый. Ведь написать то, что мы пережили за эти дни, когда вы у нас гостевали, просто невозможно. Это была большая радость, незабываемая.

В Вашем лице, Илья, мы увидели человека, можно сказать, – образец простоты и скромности. С первой минуты приезда Вы покорили всех.

До свидания, наш друг Илья! Привет Вашей семье. Вы обещали с ними приехать. И мы Вас будем ждать. Пишите почаще. Не забывайте!

Клава и жители Николаевки».

Илья читал эти взволнованные и простые слова доброй женщины и чувствовал прилив новых сил, большой радости. Понял, что приобрел много, очень много друзей, и это его тронуло до слез. Перечитывая письмо, он подумал, что здесь сказано все от чистого сердца и это ему запомнится на всю жизнь. Он читал такие милые слова, которые лечат, кажется, лучше любого лекарства.

КЕТЭ АЙНАРД ДАЕТ О СЕБЕ ЗНАТЬ

Никогда в жизни не видел он фрау Кетэ Айнард, но душой чувствовал: это должна быть добрая, честная женщина, которая в годы войны страдала, мучилась, ночей не спала, маялась и голодала подобно миллионам других матерей на земле.

Жена шофера Ганса Айнарда, с которым тяжелая судьба столкнула его в то памятное лето сорок второго года, когда Илья был тяжело ранен и попал в чужой госпиталь…

Оба они лежали койка к койке в санитарной палатке, испытывая тяжкие страдания.

Илья, – тогда Эрнст Грушко, – видел рядом со своей койкой раненого немецкого солдата. Тот смотрел на него с участием, подносил к его губам чашку воды и тихонько, украдкой, чтобы никто не услышал, шептал ему на ухо:

– Камрад, крепись… Немного поболит, но ты будешь жить… Слышишь, будешь жить!

Он вытирал полотенцем мокрый от испарины лоб Ильи, успокаивал его. И еще тише внушал ему:

– Спокойнее, камрад!.. Постарайся взять себя в руки и не бредить… Не говори… Ты во сне ругаешь Адольфа Гитлера. Упаси бог, если какая-нибудь сволочь услышит это из твоих уст – беды не миновать… Стены имеют уши… Запомни…

Илья с трудом кивал головой, благодарил за воду, за добрые слова, теряясь в догадках: кто он, этот человек? Какой-то необычный солдат. Славный, не похожий на тех, которых сотнями видел…

Перед Ильей был обычный, казалось бы, солдат, немец, кровный враг. Но с каждым днем он все больше убеждался, что этот кареглазый сосед по койке с темными волосами и худым, продолговатым лицом своими словами и действиями не похож на фашистских извергов. А их Илья сотнями видел в открытом бою и при допросах захваченных в плен.

А спустя несколько дней немец уже стал говорить с ним почти откровенно, не таясь, не опасаясь его. Особенно, когда в палатке все раненые спали.

– Камрад, – придвинувшись к нему вплотную, шептал сосед. – Меня можешь не бояться. Я такой же несчастный, как и ты… Простой рабочий, шофер… Я зла тебе не причиню никогда… Я не СС, не из этих, которые позорят мою Германию своей жестокостью и подлостью… Меня зовут Ганс… Ганс Айнард… Если тебе что-нибудь нужно, скажи, не стесняйся. Все для тебя сделаю… Все! Я помогу тебе…

Когда Илья глядел на этого немца, в его добрые усталые глаза, слушал его слова, в которых не было притворства, фальши, ему казалось, что солнечный луч пробился сквозь непроницаемую мрачную ночь, которая плотно окутала нынче весь мир.

Илья пристально всматривался в этого человека. Ему чудилось, что эти добрые слова слышатся ему во сне. Но нет. Это был не сон. Только что их произнес немец, недавно раненный осколками русского снаряда или бомбы… Было бы вполне естественно, видя перед собой вражеского солдата, выместить на нем свою злобу, ненависть, задушить, отравить, и никто бы ему, этому немцу, худого слова не сказал! Но вместо этого Ганс Айнард пригрел его, дружески говорил с ним, поверил его честности. Услышал, как Илья во сне ругал фюрера, и не предал его, не донос… Это ли не говорило само за себя?

«Что ж это значит? – долго и мучительно думал Илья. – Неужели среди немецких солдат еще остались люди с чистой совестью, с благородной душой? Есть, значит, там, в стане врага, и такие, которые ненавидят проклятого Гитлера, ужасную войну, жестокие преступления против человечества?»

Глядя на этого солдата, убедился, что это так. Есть настоящие люди и среди них!

И в мозгу Ильи мелькнула мысль, надежда: он выживет и этот человек ему поможет.

Прошло еще немного времени, и сосед достал из-под койки цветастую коробочку с домашним печеньем, протянул ему:

– Возьми, Эрнст, попробуй… Это мне жена из дому прислала. Моя Кетэ… Сама, бедная, мучается, голодает, по каждую неделю отрывает от себя и присылает мне мое любимое печенье. Ешь… Оно очень вкусное, попробуй…

– Данке шён… – с трудом произнес Илья. И хоть не до еды ему было теперь, он испытывал такую мучительную боль, все же взял коржик, попробовал, чтобы не обидеть человека. – Данке шён. Очень вкусно… наверное, хороший человек твоя Кетэ… Очень хороший…

Сосед просиял. Он на глазах преобразился.

– Да… Моя Кетэ прекрасный человек… Душевный… – оживился Ганс Айнард. – Она мне четыре месяца назад… Что я говорю – четыре месяца и десять дней тому назад родила дочь… Наш первенец… Я еще не видел своего ребенка… Дорис назвала она нашу дочурку… Дорис…

Глаза соседа увлажнились. Он достал из-под подушки фотографию и протянул ему:

– Вот они…

Илья взял в руку фотокарточку и увидел миловидную молодую женщину. Она держала на вытянутых руках сверток, из которого виднелось маленькое личико.

Боль мучила, но Илья пристально всматривался в это фото. Не хотел признаться, что ему теперь ничего не мило, ничего в голову не лезет. Но, взяв себя в руки, мотнул головой, тихонько промолвил:

– Яволь… Хорошая жена у тебя, камрад, и чудесная дочурка…

Так постепенно, лежа рядышком, оба раненые подружились.

Ганс понемногу поднимался, с помощью костылей мог передвигаться. Он помогал Эрнсту всем, чем мог, не допускал, чтобы кто-то обижал «этого русского дьявола», осторожно кормил его из ложечки, успокаивал, вселял в него надежду.

Ганс почти каждый день, лежа на койке, писал жене и дочурке, не преминул черкнуть несколько слов о своем соседе. И жена Кетэ в своих ответах посылала незнакомому Эрнсту приветы и просила не забывать угощать печеньем и другими сладостями человека, который, видать, так одинок и не имеет родных… И еще Кетэ сообщала мужу, что она частенько вырывается на часок-другой в кирху и молит бога за него и этого Эрнста, чтобы они вышли живыми из дикого кошмара…

Ганс гораздо раньше Эрнста начал ходить, выписался из госпиталя, и начальник оставил его у себя в команде личным шофером…

И после этого Ганс не забывал своего товарища, частенько приходил к нему и приносил, что только мог достать, делился с ним всем. А при удобном случае говорил начальнику самые похвальные слова об Эрнсте, который, отлично зная немецкий язык, мог бы быть у него переводчиком. Лишь бы выздоровел!

Ганс болезненно переживал, что жена там мучается с грудным ребенком, бедствует и живет в полуразрушенном после русских бомбардировок доме, что осталась с самыми скудными средствами к существованию, а он, Ганс, ничем ей не может помочь. Он все откровеннее стал говорить своему другу о ненависти к войне, презрении к Гитлеру, к тому, что немцы творят на оккупированной территории. Он уже не скрывал своих крамольных мыслей, понимая, что Россию фашистам не завоевать никогда, что фюрер толкает страну в пропасть. Ганс осторожно стал допытываться, как русские относятся к тем немцам, которые переходят или попадают к ним в плен.

И Эрнст все подробно объяснял…

Дружба с этим простым рабочим человеком немало помогала Илье в его сложном и неопределенном положении. В его лице он нашел доброго друга и спасителя. И некоторые солдаты, видя, как шофер шефа по-дружески относится к этому больному, тоже стали смотреть на него другими глазами.

Несколько раз Ганс повторял Эрнсту свою большую просьбу: если с ним, с Гансом, случится беда, – а его мучило предчувствие, что он не выберется живым из этой войны, – пусть тогда Эрнст, коли сам уцелеет, напишет Кетэ правду…

Ганс вскоре узнал о своем друге все – тот никакого отношения к фольксдойчам не имеет. Он догадывался, что этот человек из России, более того, кажется, еврей с Украины, Подолии. Но все скрыл в своей душе. Даже боялся лишний раз об этом подумать, – кто-то ему сказал, будто в гестапо вскоре будут применять такие аппараты, при помощи которых смогут узнавать мысли каждого солдата…

Шло время. Ганс таки добился своего: начальник оставил Эрнста в команде переводчиком. Наступило время, когда и сам выписался из госпиталя. Долгое время были вместе. Но скоро Ганса отправили на передовые позиции, и пути их разошлись. Илья не представлял себе, что он может сообщить Кетэ и Дорис о своем товарище, который был так далеко. И как он узнает о его дальнейшей судьбе? Мучился, терзался, но лгать не умел. Что с Гансом – не знал. А писать, ничего не зная, не хотелось. Зачем же зря растравлять ее раны.

Кроме всего, в большом жизненном водовороте потерял адрес жены товарища. Так ничего он и не сообщил Кетэ.

Если он этого не выполнил сразу же по окончании войны, то уже незачем было писать много лет спустя.

Илья не мог себе простить, что он не сдержал слово, данное товарищу. Как ни напрягал память, не мог вспомнить адреса. А посылать письмо «на деревню дедушке» вряд ли имело смысл.

Но, должно быть, все же бывают на свете чудеса!

Однажды весенней ночью, когда тяжелые сны туманили сознание, Илья вдруг увидел в своем воображении Ганса. Тот стоял у его изголовья с глазами, полными уныния, отрешенно смотрел куда-то вдаль и тихонько шептал: «Эрнст, если жив останешься и узнаешь, что со мной беда стряслась на фронте, сообщи моей жене Кетэ и дочурке Дорис… Запиши и запомни их адрес…»

И в это мгновение Илья подхватился. Он вспомнил точный адрес семьи товарища! Это было какое-то чудо.

Боясь, как бы адрес снова не улетучился из головы, Илья подбежал к столу и записал. И тут же сел за письмо Кетэ – пригласил ее к себе в гости.

Много времени прошло, и ответа не было. Илья решил, что адрес, пришедший ему на память, оказался не совсем точным. Хотя письмо долго бродило по стране, все же после известных перипетий нашло адресата. Возвратившись из Николаевки, Илья застал необычный конверт. В глаза бросилась знакомая подпись: «Кетэ Айнард».

Сердце дрогнуло – неужели она? Значит, он сдержал слово, данное товарищу столько лет тому назад! И почувствовал облегчение. Словно камень свалился с души.

Илья разорвал конверт и стал читать аккуратно выведенные женской рукой строчки:

«Дорогой Эрнст!

С огромной радостью и волнением читали мы с дочкой Дорис Ваше письмо. Как бы радовался мой Ганс, если б имел возможность после такой войны получить от Вас весть, что Вы живы!

К сожалению, его нет в живых. 8 марта 1945 года, буквально накануне окончания войны, он погиб.

Ох, как мечтал он вернуться домой. Особенно страстно хотелось ему обнять свою маленькую Дорис!

А теперь обращаюсь к Вам, мой любимый Эрнст. Разрешите так и впредь Вас называть. Вы для меня и моей Дорис совсем не чужой человек! Много о Вас мне рассказал мой муж во время последнего отпуска в конце 1943 года, писал о Вас почти в каждом своем письме. Вы были тогда очень молоды и красивы. Имели огромное влияние на Ганса и его друзей. Все мы жили надеждой на лучшее. Все, что Вы им говорили, сбылось.

Я особенно была взволнована и горда тем, что мой муж и его друзья спасли Вам жизнь.

К сожалению, адресов друзей моего мужа не смогу Вам сообщить. Возможно, и удастся кого-нибудь из них встретить, тогда пришлю непременно.

Я полагаю, что Вам уже теперь немало лет и Вы давно женаты, имеете свою семью. Кем Вы работаете?

Хотя я Вас ни разу не видела и много времени прошло с тех пор, как Вы расстались с моим мужем, я все же Вас знаю. Среди многих фотографий, которые мне прислал Ганс, есть фото, где Вы вместе с Гансом. Одно из них – высылаю Вам.

Меня только удивляет: почему Вы так много лет молчали и не давали о себе знать?

Простите, что пишу на немецком языке. Надеюсь, Вам нетрудно будет перевести…

Всегда буду с нетерпением ждать от Вас писем.

Сердечный привет шлем Вам.

Кетэ Айнард, Дорис Айнард.

Вайсефелс на Заале, Мюльбер, 9».

Илья отложил письмо и долго сидел молча, погруженный в тяжкие думы.

Значит, нет уже Ганса Айнарда. Под конец войны, в марте сорок пятого, сложил он свою честную голову. Столько презренных преступников, гестаповцев, чьи руки обагрены кровью, возвратились домой, разгуливают там, в Германии, по улицам и паркам, прожигают жизнь. Уйдя от справедливого возмездия, они там, видно, занимают высокие посты, мечтают о новой войне, об Освенцимах и Майданеках. А этот Ганс, добрый и благородный, простой шофер, лежит в холодной чужой земле!..

Какая несправедливость судьбы!

Такой честный, скромный человек, которого не мог испортить, сбить с толку фашистский чад гитлеровских болтунов, в условиях страшной войны не утратил своего облика, как тысячи, сотни тысяч немцев, не потерял достоинства, не сделался подлецом; находясь среди волков, он остался человеком и ненавидел нацистскую орду. Редкий, удивительной души Ганс Айнард! Как жалко бедную вдову, как жалко дочку Дорис…

Тяжелые думы терзали душу, и Илья не мог себе найти места. Письмо Кетэ страшно расстроило его. Он вышел на улицу, затянулся дымом папиросы, направился не торопясь зеленой тропой вниз с горы к впадине, где проходит железная дорога и где круглые сутки грохочут поезда, идущие на запад. Вот поехать бы теперь туда, к семье товарища, побыть с ними, успокоить, поговорить о Гансе!

Долго бродил Илья вдоль железнодорожного полотна, размышлял, что ответить этой бедной женщине-солдатке и ее дочурке, живущим за тридевять земель от него. Чем бы им помочь? Он не заметил, как надвинулась ночь, и повернул домой.

Жена и дети уже давно спали. Чтобы не разбудить их, осторожно на носках прошел к столу, сел за письмо жене погибшего товарища. Давненько он не писал по-немецки, и теперь ему было как-то чудно излагать свои мысли на чужом языке. Многое хотелось сообщить этой доброй женщине, рассказать, какого мужа и благородного отца они потеряли. А он, Эрнст, то бишь Илья, – славного друга и товарища.

До полуночи Илья писал. Просил приехать в гости. Он охотно примет их у себя. Необходимо познакомиться ближе, а не только знать друг друга по письмам. Илья и вся его семья будут рады дорогим гостям. Им будет оказан самый радушный прием, как, кстати, в России принято встречать добрых людей, приходящих с благими намерениями… Пусть приезжают! Его сердце и дом настежь открыты перед ними.

Вскоре пришел ответ. Кетэ сердечно благодарила его за письмо и просьбу приехать в гости.

К сожалению, она не сможет воспользоваться его любезным приглашением и гостеприимством. В ее возрасте уже не так просто покинуть небольшое хозяйство и отправиться в дальние странствия. Здоровье ее подорвано войной и лишениями. Ей приходится сидеть дома, ближе к врачам, аптекам. Смерть мужа отняла у нее остаток здоровья. Но вот когда ее дочь Дорис, теперь уже взрослая, учительница в Карл-Маркс-Штадте, и ее молодой муж Генрих Юнг, механик фарфорового завода, коммунист и активный антифашист, получат отпуск, они с радостью воспользуются любезным приглашением Эрнста и приедут к нему.

Этот ответ обрадовал Илью. Он с нетерпением будет ждать молодых гостей. Ему хотелось хотя бы в какой-то мере отблагодарить если не Ганса, то его дочь за все, что сделал для него ее славный отец, за доброе, благородное сердце, за то, что в самые страшные годы войны, когда фашистские изверги потопили в крови почти всю Европу, простой шофер, рабочий человек из далекой Тюрингии, не утратил своей совести, остался человеком в подлинном и высоком смысле этого слова.

* * *

В один из тихих летних вечеров, после сильного ливня, когда город благоухал каштанами и кленами, а от запаха цветов можно было опьянеть, забрели мы на околицу гористого нашего города, который уже готовился ко сну после насыщенного трудового дня.

Редкие прохожие появлялись на тихих улицах и переулках Чоколовки, только в окнах сверкали огни.

Давненько не был я у моего скромного знакомого, наследника Гершелэ из Острополья, который жил со своей семьей в одном из однотипных пятиэтажных домов, охваченных со всех сторон буйной зеленью.

Сам не зная почему, свернул к нему в этот неурочный час.

Здесь немудрено спутать парадные, дома, квартиры по той причине, что они удивительно похожи друг на друга, словно близнецы. Не сразу и различишь номера на домах, ибо вокруг властвует буйная зелень плакучих ив и густого кустарника, закрывших все, вплоть до верхних этажей.

У входа в парадное, куда направлялся, я увидел легковой автомобиль с нездешними номерными знаками, запыленный, видно, издалека приехавший. Какая-то иностранная машина. Мельком взглянув на нее, я понял – не наша. Но мало ли какие машины нынче могут стоять у парадных, когда у нас июль – разгар лета, и в наш город со всех концов мира едут полюбоваться на его красу, побывать у знакомых, друзей. Это теперь не в новинку.

Поднявшись на площадку третьего этажа, не очень ярко освещенного электрической лампочкой, я услышал громкий звон бокалов, смех за дверью одной из квартир. Именно туда я и шел.

Что это там, какое-то семейное торжество, и я явился в неурочное время? Не повернуть ли назад, пока не поздно? Ведь всем известна старая пословица о непрошеном госте…

Так я стоял в нерешительности, размышлял, как быть. Шум и смех чуть приутихли, и донесся мужской голос:

– Да, так на чем же, товарищи, мы остановились? Наш земляк Гершелэ из Острополья некогда ввалился в дом к одному очень богатому, но удивительно скупому купцу, сбросил запыленные башмаки, вытянулся на мягком диване, потребовал угощения, вина. А тот, скупой, стоял растерянный, не зная, что сказать обнаглевшему бродяге…

Почему-то я нажал в эту минуту на кнопку. Ко мне донеслись быстрые шаги. Дверь широко распахнулась, передо мной предстал стройный, моложавый человек с нежным овалом лица и большими светло-зелеными, немного насмешливыми глазами и седоватой густой шевелюрой.

Он ничуть не удивился, когда увидел меня, вежливо пригласил в ярко освещенную комнату. За столом, заставленным бутылками, бокалами и фруктами, сидели молодые и пожилые люди. Хозяин дома меня уже усаживал к застолью. Он был взволнован и несколько рассеян. Глаза его блестели. Ему все казалось, что он делает что-то не так, наливает вино не в те рюмки, пододвигает не те тарелки с закусками.

– Простите, конечно, что у нас не очень организованно… Экспромт, – сказал он, будто извиняясь. – Все вышло так неожиданно… Не успели…

– Что ты, Ильюша! Все в полном порядке! Что ты!.. – стали успокаивать его присутствующие.

Он вдруг спохватился.

– А я совсем забыл представить вам моих гостей… – указал Илья на пожилых людей, сидевших в сторонке. – Это мои земляки из Меджибожа. А вот эти…

Он кивнул на молодую оживленную ясноглазую женщину с пышными темными волосами и на молчаливого высокого блондина, сидевшего рядом с ней.

– А это мои гости из ГДР, из Карл-Маркс-Штадта – Дорис, Дорис Айнард… А этот камрад – ее муж Генрих Юнг… Учительница и механик фарфорового завода… Дорис – дочь моего давнего друга Ганса Айнарда…

Он улыбнулся своей обаятельной улыбкой и добавил:

– А я Илья Френкис…

Дорис насмешливо остановила его:

– Постойте, постойте… Ведь вы, кажется, Эрнст… Эрнст Грушко!..

В одно мгновение улыбка исчезла с его лица. Оно чуть нахмурилось. И, тяжело вздохнув, Илья заметил:

– Да, но это было давно… Теперь я снова Илья Френкис из Меджибожа… Учитель из Меджибожа, как меня привыкли называть, хоть я уже давно не учитель.

Чтобы рассеять минутное замешательство, я сказал:

– Когда я еще стоял за вашей дверью, сразу понял, что это вы. Я услышал, как вы рассказываете о знаменитом вашем земляке Гершелэ из Острополья… Только вы, кажется, не успели досказать, чем же эта история закончилась…

Хозяин смущенно ответил:

– Думаю, вы и сами знаете… Это мои гости впервые услышали о знаменитом нашем шутнике. Попросили, и я рассказал о нем… Но время еще есть… успеем…

Подумав минутку, он добавил:

– Мои гости сегодня прибыли к нам, по отдыхать не желают, хотя очень устали. Шутка сказать, столько километров проехать… Они спешат осмотреть наш ночной Киев. И я им обещал помочь в этом.

– Конечно! – оживилась Дорис. – Так много наслышалась о Киеве и так мечтала увидеть его! Отдыхать уже будем, когда приедем домой. Мне там придется все рассказать своим ученикам и друзьям, поэтому засиживаться здесь не могу…

Дорис чувствовала себя среди этих людей так, словно это ее старые знакомые. Всего лишь несколько часов провела с ними в уютном доме и уже привыкла к нему, к хозяевам и их детям.

А за столом было шумно. Шутили, смеялись. Хозяйка дома хлопотала с озабоченным лицом, суетилась, бегала то в кухню, то еще куда-то. Приезд оказался внезапным, и не успела как следует подготовиться. Но скромные гости пытались уговорить ее, чтоб не беспокоилась, мол, все хорошо, и они безмерно благодарны…

Присутствующие оживленно разговаривали и шутили. Могло показаться, что люди уже позабыли, что была война, что отцы гостей, правда, много лет тому назад, пришли сюда как оккупанты… Но время многое стирает из памяти – от этого никуда не денешься. А дети Ильи, которые сидели за столом рядом с дочкой Ганса – Дорис и ее молодым мужем, знают войну по книгам и кинофильмам, казались теперь старыми друзьями… Молодая учительница Дорис и механик фарфорового завода из Карл-Маркс-Штадта стали нынче активными строителями новой жизни и ведут борьбу против остатков фашизма, ратуя за мир между народами, за новую страну…

Мы смотрели на оживленных гостей и думали: они ведь и впрямь не повинны в том, что столько страшных преступлений свершили в мире немцы. Их дети стараются теперь всей душой, благородным и честным трудом, своей жизнью сделать все возможное для того, чтобы то, что было, никогда и нигде не повторилось!

Все сидели сплоченной семьей вокруг стола, поднимали тосты за вечную дружбу, за будущие веселые и радостные встречи, за то, чтобы друг к другу ездить только в гости, на празднества и торжества, не допускать никогда повторения того, что пережило человечество, пили за светлую память Ганса Айнарда, благородного человека…

Время шло необычно быстро, и никто не заметил, как появилась луна, полная, яркая и, округляясь среди облаков на небе, озарила серебряным сиянием гористый, зеленый наш город, недавно изрядно омытый проливным дождем.

Гости вышли на балкон и, затаив дыхание, всматривались в неповторимую красу города, утопающего в море зелени.

– Камрад Илья, – тихо произнесла Дорис, – а ведь вы обещали показать нам ночной город… Ну до чего же красиво вокруг!

– Что ж, я никогда не отказываюсь от своих обещаний. Если обещал, то поедем… – сказал хозяин дома. – Могу быть вашим гидом…

– И он быстро стал одеваться.

Спустя несколько минут до отказа наполненная людьми машина уже мчалась по пустынным улицам и площадям, которые в этот час были особенно очаровательны.

Дорис, глубоко взволнованная, смотрела на окружающее великолепие, восхищаясь красотой Киева. Она была им просто очарована. А когда машина свернула в сторону и очутилась на набережной Днепра, гостья вовсе потеряла дар речи. Словно призрачные, сверкали огнями ажурные днепровские мосты, и древний Славутич тихонько катил свои озаренные луной сизо-золотистые волны. А возле берега лениво покачивались на мелкой ряби тихо бежавшей реки листья прибрежных водорослей.

Погруженные в большой, напряженный труд, гудели старый заслуженный богатырь-работяга «Арсенал», соседние заводы и фабрики. Озаренные ярким светом, вырисовывались прекрасные дворцы и высотные здания, множество новых кварталов, театры, клубы, институты.

Никто не вспоминал, что все это восстановлено огромным трудом жителей двухмиллионного города, что эти мосты, заводы и прелестный Крещатик не так давно лежали в руинах и многое пришлось строить заново. Видно, не хотелось растравлять старые раны, вспоминать о трагедии 1941 года…

И только Дорис, немного придя в себя, нарушила молчание. Большие глаза ее заволокло слезой, словно туманом. Она тяжело вздохнула:

– Боже, какое чудо! Представляю себе, сколько труда приложили киевляне, чтобы восстановить свой разрушенный красавец, вернее, построить его заново! Какие славные люди живут и трудятся здесь! Просто не верится: после всего, что здесь произошло, нас, немцев, принимают так дружелюбно и считают друзьями…

Она перевела дыхание. И видя, как мы все внимательно слушаем ее задушевные, искренние, полные сожаления и боли слова, продолжала:

– Зачем наши отцы и деды поддались обману фашистов и шли сюда с мечом и огнем? Не лучше ли было приходить сюда как добрые гости, друзья?

Она, видимо, что-то хотела сказать о своем отце, который стал жертвой жестокости, но Генрих, ее муж, который все время молча сидел за рулем, вдруг перебил ее:

– Да, Дорис права… Мы только родились, когда началась эта чудовищная бойня, развязанная проклятым Гитлером и его шатией. И все же, когда вспоминаешь, что творили фашисты в те годы, тебя охватывают невыразимый стыд, сожаление, боль, словно и ты в чем-то повинен… И хочется столько сделать для людей, для мира, чтобы хотя бы в какой-то мере искупить вину Германии, людей старшего поколения, давших себя втянуть в эту позорную авантюру… Да, мы были тогда в пеленках, когда творились чудовищные преступления фашистов, много лет с тех пор минуло. Но знаете, всегда, встречаясь со своими русскими друзьями, мне еще стыдно и больно становится смотреть им в глаза… И, видно, немало еще пройдет поколений, пока мы целиком искупим свою вину перед русскими, поляками, евреями, югославами, белорусами, перед многими, многими.

Недавно мы с Дорис были в Освенциме, Майданеке, Треблинке… Не укладывается в голове то, что фашисты там творили! Тысячи и тысячи наших молодых людей из ГДР едут туда, чтобы поклониться праху замученных, сожженных, повешенных…

Он смолк. Спазмы душили его.

Дорис любовно смотрела на своего молодого, застенчивого мужа. Молчаливый, тихий, он редко вступал в разговор, но здесь так убедительно произнес те слова, которые и Дорис хотела высказать, что она поразилась. Куда девалась всегдашняя его сдержанность!

– Хорошо ты, Генрих, говорил… Мы и наши потомки будем умнее, человечнее, чем наши отцы, деды. Закажем детям и внукам никогда не забывать, какие преступления совершили на земле предки. Закажем им, чтобы ездили сюда, как мы с Генрихом, как добрые друзья… Чтобы никогда им не стыдно было посмотреть людям в глаза.

Илья вслушивался в голос молодых своих друзей и одобрительно кивал головой. Их слова ему явно пришлись по душе. Давным-давно точно такие же он тихонько, тайком высказывал отцу Дорис Гансу и некоторым его товарищам. Давным-давно, задолго до того, когда те нашли на бескрайних просторах чужой им страны свои могилы, отдали свои жизни ни за понюшку табаку и ушли в небытие, хотя являлись хорошими людьми и никак не разделяли взглядов фашистских извергов.

Машина вырвалась из густой зелени на днепровскую кручу и остановилась над широким Днепром возле стройного гранитного шпиля, устремленного ввысь. У подножья горел Вечный огонь в честь Неизвестного солдата. Величественный монумент чем-то напоминал часового, который навеки застыл у могилы своего безвестного друга, воина, как грозное напоминание о прошлом.

В ночной тиши среди буйной зелени на высоком днепровском берегу полыхал огонь, словно сердце воина, отстоявшего свободу и честь этого бессмертного города.

Дорис и Генрих склонили головы, тихо шли, как бы остерегались нарушить покой этого клочка священной земли, подошли ближе к пламени, поднялись на широкие гранитные ступени и застыли.

По лицу дочери Ганса катились слезы. Она в эту минуту старалась ни с кем из нас не встречаться взглядами – казалось, даже стеснялась произнести слово, точно чувствовала за собой какую-то вину. Здесь, на величественной днепровской круче, среди густой зелени, могла бы вырасти площадь, где ребятишки играли бы, шумели, смеялись, пели. А вместо этого – теперь оказался скорбный памятник Неизвестному солдату, который отдал жизнь, чтобы спасти родную землю от чужеземного нашествия…

Негасимый огонь бушевал у подножья постамента. Дорис не могла оторвать от него глаз. Застыла на месте, словно решила так стоять долго-долго в почетном карауле…

Никто из нас не нарушал священного безмолвия. Все были так погружены в свои думы, что никто не заметил, как вершина каменного шпиля постамента озарилась розовым цветом: рассветная дымка льнула к земле…

…Вы редко встретите его праздношатающимся, идущим без дела по своей тихой, зеленой улице. Он вечно занят. Голова его полна маленькими и большими заботами. Целые дни на заводе, у неизменного станка или на рабочих собраниях и заседаниях. Вечерами он сидит за своим столом, отвечая многочисленным друзьям на письма. Или принимает гостей. То ему нужно сбегать в аптеку достать заболевшему одинокому однополчанину лекарство, а заодно помочь соседскому мальчугану из того же двора приготовить урок немецкого. То нужно починить утюг соседке, наладить еще кому-то пылесос или поехать в подшефный колхоз с рабочими завода помочь убрать урожай. Кроме того, приближается круглая дата с того памятного клятого дня, когда фашисты расстреляли в Меджибоже несколько тысяч женщин, детей, стариков, и нужно собрать своих земляков, чтобы отправиться туда, к братской могиле, поклониться праху жертвам фашизма…