Текст книги "Учитель из Меджибожа"

Автор книги: Григорий Полянкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

ВСТРЕЧА С АНГЕЛОМ СМЕРТИ

Да, ничего не скажешь. Уходил человек из огня, а попал дракону в зубы!

Нельзя сказать, что Петру приятно было оказаться в этом разбросанном, сумасбродном городе, откуда почти все население ушло в окрестные села, чтобы хоть как-нибудь прокормиться, не умереть с голоду. Город был наводнен военщиной, носа не высунешь! А новая справка может Петра только погубить.

Еще совсем недавно для оккупантов это был глубокий тыл, захватчики чувствовали себя здесь вне опасности, если не считать налеты партизан из днепровских плавней.

Сюда стянули остатки разбитых немецких частей: обозы, тыловые команды, солидное количество дезертиров, бежавших с фронта, и гитлеровцы свирепствовали, наводя ужас на все живое.

Немало немцев, которых выписали из госпиталей на фронт, не очень торопились отдавать свою жизнь за любимого фюрера. Они прятались, скрывались где попало, оттягивая время. И комендатуры и гестапо устраивали облавы, проводили аресты, проверки.

То, что Петр Лазутин узнал этой ночью от Митрошина, потрясло его. Одно ему стало ясно: в этой обстановке связаться с кем-нибудь из подполья, попасть к партизанам в плавни или перебраться за линию фронта почти невозможно и придется переждать, пока все вокруг немного уляжется. Но как переждать и где?

Он теперь между небом и землей: ни военный, ни гражданский. А вдруг попадет в облаву и окажется в лапах озверевших жандармов? Необходимо проявить исключительную ловкость, чтобы добыть более верные документы, опять стать где-то переводчиком, чертом, дьяволом, только бы вырваться из западни!

Три с лишним недели скитаний здорово подорвали его здоровье. Снова дали о себе знать старые раны, а нервы были напряжены до предела.

Несколько суток не переступал он порога – отсыпался, кое-как приходил в себя, питался чем попало. Марки, которые у него завалялись, теперь очень пригодились, – изредка Митрошин выбирался из берлоги и с большим трудом доставал скудные продукты. Но насколько этих марок может хватить?

Надо поскорее оставить временное ненадежное убежище. Не ждать же в самом деле, пока появятся каратели и схватят его. И он выбрался в город.

Но первый выход оказался довольно горестным. Это было днем, в такой час, когда, казалось, ни один гад не мог его остановить. Отошел несколько кварталов, но, как на грех, словно из-под земли выросло двое полицаев. Столкнулся с ними плечом к плечу, и они не прошли мимо.

Странное дело, по улице безнаказанно разгуливает немецкий солдат, которому положено быть на передовой, спасать их любимого фюрера и фатерлянд. Откуда он свалился? Есть ведь строжайший приказ!

Окинув равнодушным взглядом предателей, Петр стал объяснять им, что направляется в свою часть, недавно случайно отбился от нее…

Обрадовались: таки поймалась пташка! Вот таких они и ищут. Проводят его к начальству, там он с ними объяснится.

Никакие уговоры, уловки не помогли, и Петр Лазутин под конвоем был доставлен в жандармерию.

В небольшом накуренном кабинете за полуобгоревшим столом сидел тучный мужчина в штатском, с большой круглой, лысой головой и длинными смолистыми усами. Обладатель усов аппетитно пожирал ложкой не только сметану, но и вареники с творогом.

Это собственно и навлекло его гнев на двух охранников за то, что ворвались сюда не вовремя, даже поесть не дают. Да и не по адресу пришли. Чего эти тупицы притащили сюда немца? Глаза у них повылазили, что ли? Разве не видят, что он явный немец. А коли так, то должны отправить его в комендатуру… Мало у него мороки с русскими гражданскими?

И задержанного отвели на противоположную сторону улицы.

Через несколько минут Петр Лазутин вошел в просторную светлую комнату, правда, с разбитыми окнами. 3а большим складным столом, уставленным несколькими телефонными аппаратами и еще чем-то, сидел стройный и моложавый капитан. Аккуратно причесанные на пробор волосы пшеничного цвета блестели. Узкое, тщательно выбритое лицо и пенсне на прямом длинном носу. Он говорил по телефону, не поднимая глаз на вошедшего. Не шелохнулся, не ответил, когда тот гаркнул: «Хайль Гитлер!».

«Номер не прошел, никакого внимания», – невольно подумал Лазутин. И вытянулся в струнку, как заправски солдат, уставился на начальника.

По иезуитской улыбочке, которая блуждала по лицу сидевшего за столом, а также по его глазам (они бегали под толстыми стеклами пенсне) можно было догадаться, что настроение у него не совсем плохое. Капитан энергично орудовал огрызком спички, прочищая зубы, – он только что плотно позавтракал и жизнью пока вполне доволен. Стараясь подавить охватившее его волнение, как-то расковать себя, не выдать растерянности, Петр переминался с ноги на ногу, оглядывал стены и потолок кабинета.

А тот продолжал говорить, не обращая на Лазутина никакого внимания. Если б в дверях не стоял часовой, он легко мог бы уйти.

Наконец разговор кончился. Капитан положил на рычажок трубку, придвинул к себе стакан чаю и стал отпивать маленькими глотками. Только теперь вскинул на солдата строгий взгляд.

– Хайль Гитлер! – набрав в грудь побольше воздуха, снова гаркнул Лазутин и выбросил, как положено, руку вперед.

Капитан поперхнулся чаем, прокашлялся, что-то сердито буркнул и уставился на вошедшего холодным взглядом.

– Что скажешь? – кинул совсем не воинственно, словно человек сам, по доброй воле пришел сюда.

– Герр капитан, у меня к вам большущая просьба. Я лежал в госпитале после ранения… В полевом госпитале, значит, возвращаюсь в свою часть… Я переводчик…

– Ну и возвращайся в свою часть. Какого черта ко мне пришел?

– Это, конечно, так… – Лазутин потерял нить мыслей, не знал, как продолжать разговор… – Думаю, может, вы знаете, где моя часть…

Номер части несколько озадачил капитана. Не торопясь, он выпил остаток чая, поднялся, громко зевая, расправил плечи, подошел к солдату. Взял в руки протянутую бумажку, пробежал ее бесстрастным взглядом и пожал узкими плечами.

– Петр Лазутин? Что это за фамилия? Русский, грек, турок, белорус? Странная фамилия!

– Я, герр капитан, фольксдойч… Из города Энгельс, что на Волге… Из колонии…

– Гм… Фольксдойч… Сколько этих фольксдойч развелось в России! А чем ты можешь доказать, что ты фольксдойч?

Лазутин быстро стал расстегивать куртку, чтобы показать свое раненое плечо. И сказал не без обиды:

– Я, герр капитан, кровь пролил за фюрера… Несколько раз был тяжело ранен… Вы слышите, как я разговариваю по-немецки…

Едкая усмешка заиграла на иезуитском лице.

– Знание немецкого языка еще не является доказательством, что человек немец или фольксдойч… Есть евреи, юден, которые отлично разговаривают на немецком языке. Но я их не могу причислить к чистой арийской расе… Русские шпионы, партизаны неплохо изъясняются по-немецки… – И, уставившись долгим взглядом на опешившего солдата, сказал: – Послушайте, а Лазутин – это не еврейская фамилия? Не еврей вы? Не коммунист, не комиссар?

Тот состроил оскорбленную гримасу:

– Герр капитан, я, право, не заслужил, чтобы меня оскорбляли. Достаточно пролил крови за наше общее дело… Большевики, комиссары, всякие евреи моего родного отца замучили в сибирских лагерях, а любимую матушку Гертруду Кауфман, значит… Это мой отец Лазутин, а матушка Гертруда Кауфман… Вы должны знать.

Хотел пустить слезу. Но, как на грех, его в эту трагическую минуту охватило желание рассмеяться, и он с большим трудом сдержал себя…

– Так… Так… Гертруда Кауфман, говоришь? – насторожился капитан. – Прекрасная фамилия… Чисто немецкая, знатная. А себя ты назвал Петром Лазутиным… Тебе что же, Кауфман не нравится?..

– Как же, очень нравится! Замечательная фамилия. Но отец мой наполовину русский, наполовину немец. В Чека ему приказали забыть немецкую речь… При рождении, герр капитан, не я себе выбрал фамилию… Это комиссары заставляли всех фольксдойч менять немецкие фамилии на русские…

– Да, был бы ты Кауфманом!..

– Я готов доказать в бою, что в моих жилах течет пятьдесят процентов немецкой, то бишь арийской, крови… Правда, в госпитале мне сделали переливание крови… Теперь у меня девяносто процентов арийской крови… Еще ранят – будет сто!

– Ладно, пошлю тебя к доктору, пусть проверит…

Петр Лазутин побелел. Этого только не доставало! Чтобы доктор установил, каких он кровей. И, растерянным взглядом посмотрев на капитана, сказал:

– В такие тяжелые дни, когда фатерлянд в опасности, я не имею права тратить время на хождение к врачам. Я должен немедленно попасть на фронт… Хочу мстить русским и евреям, комиссарам и прочим врагам фюрера и рейха. И я готов даже не искать своей команды, а сразу пойти туда, куда требует фатерлянд… И докажу, что я патриот, хотя только пятьдесят процентов немецкой крови течет в моих жилах…

Зазвонил телефон, и капитан повернулся к аппарату. Его срочно вызывали куда-то. Петр Лазутин заволновался, не знал, что для него лучше, что хуже.

Капитан схватил фуражку и бросился к дверям. Но, заметив, что там все еще стоит, вытянувшись в струнку, солдат, отставший от части, смерил его быстрым взглядом. Подбежал опять к столу, снял трубку:

– Лейтенанта Айнциге!.. Яволь… Шнеллер! – Он поиграл трубкой, снова посмотрел на солдата: – Значит, мать Гертруда Кауфман?.. Да, была у меня перед войной одна знакомая Кауфман. Не на Волге, нет! На Одере… Эх, погуляли мы с ней!.. А может, это родственница твоей матери?

– Вполне возможно! Моя матушка Гертруда Кауфман очень часто рассказывала, что у нее много родичей на Одере… Очаровательные женщины… Может, то и была дочь моей тетушки, герр капитан… – усмехнулся Илья.

– Послушай, Айнциге, лейтенант Айнциге! – подул капитан в трубку. – Тут у меня один бродяга отбился от своей команды. Говорит: он фольксдойч. Мать его Кауфман… А он Лазутин… Ты, кажется, просил у меня переводчика? Ну так вот, прощупай этого малого. Может, тебе он пригодится на хозяйстве. Решай поскорее! Да, да, свободен… Ищет свою часть… Отстал недавно… Из госпиталя… Чтобы не болтался по дорогам и чтобы его кто-то не шлепнул, возьми его! Он сейчас зайдет к тебе. Познакомься, поговори… Он тебе все расскажет!

Бросив трубку, он повернулся к солдату:

– Ну вот, пока пристроил тебя… Но смотри, чтоб ты меня не подвел. Если будет что не так – согну в бараний рог. Ты сюда сам пришел?

– Сам… Сам пришел к вам, герр капитан!

– Марш к лейтенанту Айнциге.

– Яволь…

Пройдя мимо часового, кивнул ему головой, пробормотал что-то невнятное.

Тот хотел было задержать его – как так, без разрешения уходит? Но в дверях показался капитан, и часовой вытянулся во весь рост.

Петру Лазутину теперь оставалось одно: узнать, кто такой этот лейтенант Айнциге, которому капитан звонил, как своему человеку.

Нельзя сказать, что лейтенант Эмиль Айнциге имел большие боевые заслуги перед рейхом и фюрером. Правда, он сделал несколько обычных доносов на сослуживцев из строительной конторы, и их отправили в Дахау, чтобы набрались ума-разума… Больше, кажется, у него за душой ничего полезного не было.

Сам без пяти минут техник-строитель, Айнциге работал на военной стройке. Это был чистейший ариец лет пятидесяти, ограниченно годный к строевой службе.

Внешне он как раз имел вид солидного человека, чуть излишне располневшего, с лицом, с глазами чистокровного пруссака с большим гонором. Но проклятая одышка, не-прекращающийся кашель и то, что во время разговора он оплевывал стоявшего перед ним собеседника, помешали занять солидное положение в третьем рейхе.

В душе он как раз радовался, что его не погнали на фронт, в Россию, особенно после страшного поражения под Сталинградом. Но для вида подчас напоминал высокому начальству, что, несмотря на свои болячки, мучается, терзается, ибо в такое тяжелое для фатерлянда время торчит в тылу и занимается черт знает чем. И доигрался!

В те дни, когда фюрер объявил траур по случаю разгрома на Волге и фашисты лили слезы, на одном из митингов черт дернул Эмиля за язык, и он выскочил со спичем, что, мол, был бы счастлив, если бы фюрер отправил его на фронт.

Когда пришел домой, жена и теща набросились на него с упреками. Устроили ему такой концерт, что, кроме грудной жабы и сильной одышки, приключилась еще одна беда – от страха стал заикаться. Врачи успокаивали его: заикание, мол, у него сугубо временное, оно появилось на нервной почве, то есть от трусости. Но это ничего: с окончанием войны все пройдет. К тому же ему даже крупно повезло. При теперешних делах в стране и на фронте многие немцы стали заикаться, кажется, даже сам фюрер… Так вот, во-первых, от заикания еще никто не умер. Кроме того, его не пошлют сразу в боевое подразделение, где надо громко командовать, поднимать людей в атаку, вселять в них бодрый дух, провозглашая на поле боя патриотические лозунги: «За фюрера, за фатерлянд, вперед, не жалея жизни!» Должно быть, его определят в тыловую часть. Будет считаться, что он воевал. А с него там, в тылу, ни одного волоса с головы не упадет.

Так оно и получилось. За глубоко патриотическую речь на том злосчастном митинге начальство тут же присобачило ему звание лейтенанта. А что касается работы на фронте, то бог миловал. Жена Айнциге – первейшая маникюрша в Мюнхене – слыла отпетой сплетницей и ведьмой, обслуживала жен генералов и вообще всевозможной знати в рейхе. При таких связях и протекции ей ничего не стоило сделать так, чтобы великого патриота, добровольца не отправляли в боевую часть, а пристроили куда-нибудь подальше от передовой.

Это, собственно, и привело его в город Запорожье, он стал небольшим начальником в лагере военнопленных, иначе говоря, пятой спицей в колеснице.

В своих письмах к благоверной он хвастался: находится, слава богу, вне опасности, за тридевять земель от передовых позиций, так воевать можно хоть сто лет. Но что же, при такой работе, где каждый паршивый фельдфебель, любой ефрейтор могут тебя понукать и ругать последними словами, крестов и медалей не заработаешь, высоких чинов – тем более. И было бы совсем недурно, если б она поговорила со своими клиентками. Пусть, мол, их высокие мужья замолвят за него словечко.

И что вы думаете – помогло! Не имей, говорят, сто друзей, а имей одну жену-маникюршу!

Пока он вел переговоры, фронт переместился, вернее, «выровнялся», до Днепра. И город, который был раньше у черта на куличках, оказался прифронтовым, русские не оставляли его в покое, авиация налетала сюда несколько раз на день!

Он уже жалел, что написал об этом жене и та побеспокоилась о нем, нашла протекцию… Уж лучше было сидеть, набрав воды в рот. И на тебе! Во время этой страшной кутерьмы, когда никто не знал, на каком свете находится, протекция сыграла свою роль. Его заметили, будь оно проклято!

Первым делом его хотели отправить на передовые позиции. Но не смогли с ним договориться, так как во время беседы в отделе кадров он, заикаясь, заплевал всех слюной.

Кончилось все довольно плачевно: решили назначить его на самостоятельную работу в лагерь военнопленных.

Лагерь был размещен неподалеку от города в бывших казармах строителей – длинные полуразбитые деревянные строения. Много лет назад их собирались разобрать на дрова. Теперь здесь размещались военнопленные, которых днем и ночью гнали на земляные работы – строили оборонительную линию.

Дела на фронтах были довольно сложные, в любой момент могли прорваться русские. Вот начальство и решило: держать так близко к фронтовой полосе врагов рейха – военнопленных, которые только и думают, как бы соединиться со своими, – неразумно и неосмотрительно, тем более, что этих измученных пленных очень плохо кормят… Так не лучше ли будет перевести их куда-нибудь подальше, в тыл?..

Это привело к тому, что Эмиля Айнциге назначили старшим. Приказали отправиться с колонной пленных в район Умань – Христиновка и заняться строительством железнодорожной ветки. Пусть покажет этот техник-строитель, на что он способен, если так рвался в бой…

Отобрав несколько сот пленных и солдат-охранников, он стал собираться в путь, дабы поскорее выполнить приказ. Сперва воспрянул духом: и своего добился, и далеко от фронта. Ко всему, подальше от начальства, что тоже устраивало его.

Все уже готово к маршу. Только он не представлял себе, как будет общаться с такой оравой пленных, не зная их языка. А тут подвернулся переводчик. Что может быть лучше! Стало быть, надежный человек! Капитан – начальник – не пришлет какого-нибудь замухрышку. И лейтенант радушно встретил Петра Лазутина, славного фольксдойч, решив, что ему можно во всем довериться.

Похлопав его по плечу, сильно заикаясь на все лады, громко, будто переводчик глухой, крикнул:

– Яволь! Зер гут!

И Петру сразу стало легче на душе. Он готовился к самому худшему, а тут счастье привалило. Значит, судьба не отвернулась от него.

Колонна была готова в путь. Все приготовления и хлопоты оказались позади, ждали только вагонов. Это не так просто с группой усиленной охраны, солдатами и офицерами пуститься в дальнюю дорогу, сопровождая ораву военнопленных, которые готовы задушить тебя, а заодно и всех твоих попутчиков и бежать… Перед отправкой Айнциге мотался как очумелый, выслуживаясь перед начальством, а в первую очередь перед капитаном, показывая ему свою старательность.

И всюду тащил с собой переводчика.

Петру Лазутину это не очень нравилось. В его сложном положении лучше забраться куда-нибудь подальше, чтобы его меньше видели. Ему нельзя было больше показываться на глаза этого иезуита-капитана, который хотел отправить его к врачу на проверку. Кроме того, в этой суматохе его может кто-либо узнать. Нужно любой ценой и как можно скорее затеряться в этой кутерьме, убраться подальше из города. Смешаться с толпой. То, что они готовятся уехать отсюда, было для него прямо-таки спасением.

А лейтенант, почувствовав себя одним из главных, осторожно намекнул начальству, что, хотя он будет двигаться со своей колонной эшелоном, не мешает иметь машину. Ведь предстоит множество дел в городе, и, чтобы всюду поспеть, нужны колеса.

Это было воспринято довольно иронично. Ему сказали, что в такое время нечего морочить голову, пусть, мол, обходится подводой.

И в тот же день ему повезло. Оказавшись с группой своих телохранителей-солдат на окраине города, увидел двух полицаев с белыми повязками. Они ехали на бричке, запряженной не ахти какой лошадкой, но все же довольно бодро державшейся на ногах. Остановил их, а солдаты быстро довершили остальное: стащили швайнов с облучка. Те стали возмущаться, но получили от лейтенанта по зубам. После короткой боевой схватки он овладел бричкой. Это, собственно, и была первая его победоносная операция в России.

Всучив переводчику вожжи, он сказал, что отныне пешком ходить не собирается.

Новая роль оказалась Петру Лазутину не по душе. Он считал, что нужно держаться поближе к матушке земле, а не восседать на облучке для всеобщего обозрения. В самом деле, этот вид транспорта для немецких победителей был в новинку и вызывал насмешки. Но что поделаешь, не всем же уготованы автомобили!

Перед самым выездом на новое место лейтенанта вызвали в управление для последнего инструктажа. Прибыв на окраину города, Петр свернул в небольшой садик. А лейтенант пошел в какую-то дверь, приказав переводчику ждать, никуда не отлучаться.

Уголок оказался довольно таки многолюдным. Подъезжали и отъезжали немцы разного ранга, приходили и уходили начальники, военные и штатские, и торчать тут на виду у всех было довольно рискованно. Привязав лошадь к стволу дерева и задымив цигаркой, Петр с независимым видом отправился в другой конец улочки. Тут город кончался. Повернув в сторону, где начиналось неровное поле, он увлекся прогулкой и не заметил, что отошел на значительное расстояние от того места, где велел ему дожидаться лейтенант.

По обеим сторонам проселочной дороги поднимался бурьян после недавних дождей. Поблизости не видно ни живой души, только высоко в небе звенели быстрокрылые жаворонки – им не было никакого дела до того, что творилось на свете.

Зная, что шеф задержится, Петр не торопился. Дойдя до перекрестка, он увидел покореженное осколком бомбы дерево. На нем был прибит указатель с надписью: «До команды 1713 – 12 километров».

В глазах потемнело. Куда его занесла нелегкая! Ведь это номер тыловой команды, из которой он недавно с таким трудом вырвался! Попадешь прямо черту в зубы!

Сердце тревожно забилось. Как быстро очутились они в этом краю! Надо немедленно скрыться. Здесь можно наткнуться на людей, которые его отлично знают.

Оглянувшись по сторонам, Петр Лазутин повернул назад. Шагал по неглубокой впадине, которая змеилась вдоль проселка. Стремился быстрее добраться к бричке. Он бежал, все время оглядываясь. Мозг усиленно работал. И надо же после таких мытарств очутиться рядом со своей бывшей командой!

Был уже недалеко от дома, где находился лейтенант. Он его там увидит, и они наконец уедут. Но вдруг послышался шум мотора. Из низины вынырнул легковой автомобиль, переваливался из стороны в сторону по разбитой дороге. Ему бы упасть на землю, слиться с ней, чтоб его не заметили. Но уже поздно. Как ни в чем не бывало, он пошел быстрее.

Поравнялся с машиной, которая шла медленно, и вскинул руку, приветствуя сидящего за рулем – на всякий пожарный случай.

Машина, обрызганная грязью, прошла мимо, очевидно, в ту сторону, куда показывал указатель. Лазутину на душе отлегло. Но что это? Автомобиль вдруг затормозил, остановился, дверца раскрылась, и оттуда послышался властный голос:

– Эй, Эрнст Грушко, хальт!..

И машина дала задний ход.

Петр на мгновение замешкался. Сердце у него оборвалось. Его окликнули. Не ослышался ли он? Какой черт мог его здесь знать? Кому известно его старое имя? Не почудилось ли?

Делая вид, что ничего не слышит, Петр Лазутин ускорил шаг. Но окрик повторился, мотор сильнее зарычал. Его звали, приказывали остановиться…

Уйти уже было невозможно. Через минуту машина оказалась рядом.

– Смотри, какая встреча! – вылез из автомобиля тощий и большеносый фельдфебель в запыленной плащ-накидке и надвинутой на глаза пилотке. – Ты что же, ушел от нас и забыл попрощаться? Чего уставился на меня как баран на новые ворота? Узнаешь? Неблагодарная тварь!.. Приютили тебя в команде, а ты вон где, Эрнст Грушко! Что же ты теперь глазами хлопаешь?

Тот взглянул на него, пожимая плечами!

– Извините, герр фельдфебель, но вы, очевидно, меня с кем-то спутали… Я никакой не Эрнст… Могу предъявить документы. – И полез в карман.

Да, он узнал этого фельдфебеля. Тот не раз бывал в команде, служит где-то в штабе части…

Фельдфебель, глядя на Эрнста с презрительной улыбкой, приближался к нему.

– На кой мне твои документы! – резко оборвал он Илью. – Такая лисичка, как ты, может сделать себе сто документов… Но не на дурачка напал! Меня ты не проведешь… Свои шпаргалки предъявишь там, – кивнул он в сторону, куда указывала злосчастная дощечка. Подскочив к машине, широко раскрыл дверцу и низко поклонился: – Ну, Эрнст Грушко… Битте, пожалуйте, занимайте свое место… Прокатимся вместе… Там тебя уже давно ждут…

– Но как же так, – возмутился он, напуская на себя невинный вид. – Вы не имеете права. Я буду жаловаться… Я Петр Лазутин… Вот мои документы… Я очень спешу, меня ждет начальник.

– Ишь, подлец, уже пристроился… Начальник ждет… Садись, садись быстрее. Там сразу выяснят, кто ты таков… Я не ошибаюсь. Твою морду узнал бы среди тысячи… Быстро в машину! – Выхватив из кобуры пистолет, он наставил его на задержанного.

Петр взглянул на разъяренного солдафона уничтожающим взглядом, пожал плечами.

– Что поделаешь, придется подчиниться, раз на то пошло… Но запомни, я тебе докажу, что никакой я не Эрнст, никакой не Грушко…

Машина рванула с места. Оба молчали. Стараясь показать, что он ничуть не боится, что он не тот, за кого его принимают, Петр попросил закурить. Но фельдфебель покачал головой, мол, потерпишь, там, на месте, дадут тебе прикурить. А пока сиди спокойно, если не хочешь пулю в лоб.

Лазутин снова пожал плечами. А сам терзался. Попался так опрометчиво, попался в клетку. Попробуй теперь выбраться! Да, необдуманно поступил, что и говорить. Понесло его в это Запорожье, где находится вся группировка немцев. Должно быть, всему конец. От этого служаки не увернешься.

Машина свернула туда, куда указывала табличка.

Он сидел рядом с возбужденным, злым, но в то же время довольным фельдфебелем. Тот не сомневался, что за свой подвиг и бдительность будет представлен к боевой награде. Может быть, и в чине повысят. Шутка сказать, такого преступника задержать! Гестапо с ног сбилось, чтобы напасть на его след. А он тут как тут – принимайте преступника!

Петр Лазутин молчал. Смотрел в переднее зеркало, наблюдая за водителем и за тяжелой, раскисшей после дождя дорогой.

– Значит, говоришь, ты не Эрнст Грушко? – после долгого раздумья едко усмехнулся фельдфебель. – Подлец же ты. Я случайно проезжал и услышал, как ты на митинге горланил против нашего фюрера. Очень здорово говорил, а твои швайны радовались… Теперь и ты порадуешься, когда передам тебя в гестапо…

– Но над вами, герр фельдфебель, там смеяться будут. Никакой я не Эрнст… В глаза не видел… Вы обознались!

– Что?! Надо мной будут смеяться? Дурень, за твою голову железный крест получу… Плюс десять тысяч марок… Отпуск на побывку домой… Молодец, что попался мне!..

Петр Лазутин махнул рукой – болтай, сколько тебе угодно. Даже стал напевать под нос солдатскую песенку, дабы показать, что ничуть не волнуется за свою судьбу. А в душе терзал себя: «Непростительная оплошность! Так влипнуть!» И тут вспомнил, что в кармане у него должна быть ампула. Ее когда-то дал знакомый офицер на случай, если он, Эрнст Грушко, попадет к врагу. Достаточно отгрызть кончик, глотнуть содержимое и мгновенно наступит смерть. Но как ты доберешься теперь до этой ампулы? Фельдфебель сразу заметит и схватит за руку. Но тут же мелькнула иная мысль: в другом кармане у него лежит заряженный револьвер. Рисковать так рисковать! Не лучше ли попробовать расправиться с этим подлецом? Правда, это будет не так просто. Но все равно над ним нависла смертельная опасность. И надо решаться!

Машина подпрыгивала на ухабах, ныряла в грязь, с трудом выбираясь из нее. Фельдфебель напряженно и осторожно вел машину, ругался, что не могли починить эту проклятую дорогу. Она спускалась в глубокую впадину. Слева и справа стояли бурьяны – хоть волков загоняй! Переезжая через канаву, фельдфебель прильнул к лобовому стеклу, затормозил. Весь в напряжении, на минуту отвел глаза от своего узника. Сверни хоть немного в сторону от глубокой колеи, так и застрянешь в этом болоте. Тогда без трактора-тягача отсюда не выбраться до второго пришествия. Водитель высунул голову из открытого бокового оконца, чтобы лучше разглядеть дорогу. В одно мгновение созрело решение. Второго такого момента не будет. Перед ним палач, с которым надо расправиться. Иначе он расправится с тобой.

Петр выхватил из кармана пистолет, изо всех сил ударил рукояткой водителя по голове: «Получай, гад, железный крест!» Тот, издав душераздирающий вопль, повалился. Выстрелил в него дважды, выскочил из машины, оттянул в сторону отяжелевшее грузное тело, сел на сиденье и нажал до предела на педаль газа. Загнал машину в густые заросли бурьяна, подальше от дороги.

Лазутин оглянулся, выбрался из машины. Вокруг ни живой души. Мотор заглох. Ударив ногой застреленного, перевернул его и убедился, что тот мертв. Вытерев травой пистолет, Петр быстро привел себя в порядок, спрятал оружие в карман. И бросился бежать в ту сторону, где ждала его бричка, а может быть, и сам начальник.

Не знал, откуда взялись у него силы после всего пережитого за эти полчаса. Видать, оттого, что он сумел отомстить самодовольному подлецу, который готов был за мизерную плату, за крест отдать его на мучительную смерть.

Запыхавшись, добежал он до садика, где стояла лошадь, грызла кору на дереве. В сторонке нервно шагал взад и вперед лейтенант, багровый и злой. Увидев переводчика, злобно накинулся на него, заикаясь пуще прежнего. На что, мол, это похоже? Где это видано, чтоб офицер ждал солдата? Какого черта он куда-то запропастился, если столько неотложных дел! Война идет, а этот разиня разгуливает! Если такое повторится, он его в полевой суд передаст и не посчитается, что капитан его прислал. Уж он-то установит железную дисциплину!

У обычного начальника подобная тирада заняла бы одну-две минуты. Но Петра Лазутина ругал заика, и это продолжалось довольно долго.

Лейтенант думал еще больше всыпать за нарушение дисциплины, но тут же спохватился, что перебарщивает. Как-никак, этого переводчика прислал сам капитан. И черт его знает, кем он ему доводится…

– Прошу прощения, герр обер-лейтенант. – Для пущей важности Лазутин повысил начальника в звании, что, видно, тому польстило. – Это первый и последний раз.

Больше такого не повторится. Извиняюсь, конечно, но обошел здесь три улицы… Живот заболел…

– Теперь не время для животов!.. – все еще сердито заметил начальник, взбираясь на бричку. – Зайдете к фельдшеру и скажете ему, чтобы выписал вам порошков… В дороге не пришлось бы бегать…

Переводчик из вежливости улыбнулся и стегнул лошадь, которая лениво затрусила по дороге.

Он ехал по обочине, держась подальше от проносящихся грузовиков и легковых автомобилей. Хотелось поскорее доехать до станции, чтобы забраться в теплушку и завалиться спать. Встреча с фельдфебелем потрясла его. Лишь теперь дошло до его сознания, в какой страшной опасности оказался он час тому назад. Да, не зря ему когда-то земляки говорили, что он в рубашке родился и будет долго жить. Только не смогли тогда предвидеть, в какие переделки он попадет.

Через час длинная колонна военнопленных, оборванных, измученных, заросших, вытянулась на дороге и направилась к старому вокзалу. На запасном пути станции Марганец их уже ждал длинный эшелон. Люди шли как обреченные под усиленной охраной солдат и овчарок.

Вдоль неровного строя проехала бричка, на которой важно восседал лейтенант. Он пристально рассматривал своих подопечных, на ходу давал какие-то распоряжения конвою. Сидел с таким видом, словно он, по крайней мере, фельдмаршал, делающий смотр своих войск.

Надвинув низко на лоб пилотку, сгорбившись, орудовал кнутом Петр Лазутин. Хотел одного: как можно скорее проскочить в вагон, покинуть этот шумный прифронтовой город.

И он вздохнул с облегчением, когда забрался в мрачную теплушку. Старый допотопный паровоз хрипло взревел, и поезд тронулся.

Выглядывая в зарешеченное оконце, увидел, как проплывают мимо пристанционные разбитые здания. Совершенно опустошенный, измученный, забрался на верхнюю полку, бросил на грязные доски шинель и через несколько минут погрузился в тяжелый сон.