Текст книги "Звездный егерь"

Автор книги: Григорий Темкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Глава 4

Мушки-шарики готовились к непогоде. Красное солнце наконец освободило небосклон, целиком передав его Жёлтому, и то вступало теперь во владение этим миром, заполаскивая континент янтарным светом – не жарким, но каким-то густым, тягучим, почти осязаемым. К жёлтому светилу подтягивались его небесные вассалы. Сперва ущербные, неуверенные полумесяцы постепенно набирали силу и блеск. Когда же солнце оказалось в самом центре их каре, спутники развернулись в тяжёлые, полнофазные луны и засверкали, как начищенные медные блюда.

Разговор с матерью Аниты оставил на душе тяжёлый осадок. Из какого сундука она и слово-то такое выкопала: «убийство»! Понятно, конечно: горе матери, старость без детей и внуков, обида на мир, забравший у неё единственную дочь…

Однако, если вдуматься, в словах матери, может, заключается, истина: вдруг действительно произошла встреча с неким разумом, который повёл себя агрессивно? И тогда его действия можно определить и как убийство.

Всё, что удалось узнать по экспедиции Бурцена, я задвинул в дальний угол памяти – пусть информация отлежится, мысли дозреют, а теперь надо было готовиться в дальнюю дорогу.

Планета, чем больше я о ней узнавал, тем больше меня интриговала. Когда я узнал, что Мегера расположена в двухсолнечной системе и имеет четыре луны, то воспринял это не больше чем любопытный факт. А позже задумался: если прикинуть, то на Мегере ни много ни мало – двадцать шесть времён года, мегерианского года. Значит, сезоны сменяют там друг друга как заведённые. Щёлк – зима. Щёлк – лето. Щёлк – ещё что-то.

На площадке, полностью подготовленной к полёту, сверкающим пятиметровым колобком светился шарик межпланетного модуля. На люке красовалась эмблема «Пальмиры-информ» – гусиное перо на фоне римской колоннады, напоминающей руины земной Пальмиры в Сирийской пустыне.

Лететь на модуле – одно удовольствие: аппарат лёгкий, манёвренный, приличный запас хода. Мне предстояло выйти в точку рандеву – нырнуть в гиперпространство и сошлюзоваться с гиперлётом, вылетающим с Земли. Главная проблема – совершить переход точно в заданный момент: малейшая задержка, и мы разминёмся.

Поднявшись над Пальмирой, я вышел в указанный сектор. Бортовой таймер показывал минус сорок три секунды. Времени оставалось как раз, чтобы оглядеться. И как только на дисплее зажглась крутобокая баранка, я нажал «пуск». Переход до обидного прозаичен. Включился гиперпространственный преобразователь, в несколько волн прокатилась слабая вибрация, немного заложило уши. И всё.

За бортом, снаружи, будто замигали красные фонари. Только что я был в обычном, чёрном космосе, усеянном звёздами, вроде бы в пустоте, но в пустоте реальной, как вдруг оказался в густом красном тумане, непрозрачном, как томатный сок. Пришло в голову нелепое определение – томатно-соковое пространство.

Приближения транспорта я не видел. По каким-то законам гипермира помещённое в нем нормальное тело визуально наблюдать невозможно. Внутри корабля всё, конечно, по-другому, благодаря стабилизаторам пространства видимость сохраняется.

Раздался неприятный свистящий звук, модуль куда-то потащило. В следующее мгновение помидорный туман рассеялся, и я с удовлетворением убедился, что нахожусь в отсеке транспортного корабля.

Я выбрался из модуля, лёг в автокибер, похожий на саркофаг с колёсиками, и покорно прошёл все круги медицинского чистилища. Затем кибер довёз меня до каюты, где на двери уже светилась моя фамилия. Кибер пожелал приятного путешествия и замер в ожидании приказаний.

Я ткнул клавишу настольного секретаря.

– Профессор Саади хотел бы вас видеть, как только вы отдохнёте с дороги, – ответил приятный голос.

– Сначала надо бы представиться капитану…

– Соединяю с капитаном.

В секретаре что-то щёлкнуло, и я получил очередной сюрприз. С экрана, не выражая особого восторга по поводу столь приятной встречи, на меня смотрел пилот Терри Масграйв.

– Капитан! – изумился я. – Вот уж не ожидал… Здравствуйте.

– Здравствуйте. – Масграйв сдержанно кивнул. – Как прошёл переход, без осложнений?

– Спасибо, жив, как видите. Капитан, но это же замечательно, что мы встретились. Мы смогли бы побеседовать?

– Товарищ Санкин, – плохо сдерживая раздражение, заговорил Масграйв, – позвольте дать вам совет. Экспедиция Бурцена окончена и забыта. Мне неприятно ворошить эту историю.

– Вы меня удивляете, капитан. У меня своя работа, а у вас своя. Неужели вы откажете мне в помощи?

– Постараюсь найти для вас несколько минут, но не обещаю. Я очень занят.

Медные блюда лун, подхватывая огненный солнечный бульон, выплёскивали его на поверхность Мегеры, где он дробился о стратосферу, фильтровался в нижних слоях воздуха и падал уже едва тёплой силовой пылью, которую с готовностью поглощали всевозможные организмы. И в какой-то неуловимый момент в силу миллиардов взаимозакономерностей мегерианские спутники вдруг из добрых, безобидных раздатчиков энергии превратились в гигантские зеркала, рефлекторы, которые соединили весь отражённый свет в мощный энергетический луч и метнули его вниз. Первой прорвалась наружная оболочка из инертных газов, за ней поочерёдно сдались остальные атмосферные слои, и на континент разом обрушилась четырёхкратно усиленная лучами радиация Жёлтого солнца.

Глава 5

На Мегере, казалось, всё было испепелено. Однако, приспосабливаясь к новым условиям, под толщей пепла корчились в агонии бесчисленные организмы – продукт радиационных мутаций. Делились, почковались, спаривались, прорастали, вылуплялись из коконов, гибли – и снова возрождались. В этом году сезон жёлтой радиации выдался особо яростным, но программа сезонной эволюции шла своим чередом: то там, то здесь наружу стали выползать существа совершенно иного типа, чем прежние обитатели планеты. Некрупные, закованные в конусный панцирь, они проворно сновали на змеевидном брюшном мускуле, отыскивая кусочки минералов – единственную их пищу.

Мысль, исподволь вызревающая после разговора с доньей Декамповерде, теперь разом выплеснулась из подсознания и захватила меня целиком. Почему Масграйв не захотел беседовать со мной? А вдруг убийство – незаметно для себя я принял это определение – совершил человек! Чудовищное предположение, недопустимое, а потому, может, никем и не проверенное.

Всю ночь я боролся с дикой мыслью, убеждая себя, что убийство – событие для человечества чрезвычайное, исключительное. Под утро, измученный сомнениями и угрызениями совести, я понял, что просто так мысли, как и навязчивую мелодию, из головы не выкинешь. Чтобы разубедить себя, возможен только один путь – досконально изучить всех участников Тринадцатой гиперкосмической и выяснить их отношения между собой. Как знать, не было ли у кого повода желать гибели Феликса Бурцена и Аниты Декамповерде? Если нет, то все подозрения сами собой отпадут.

Заверив себя, что расследование будет вестись не для того, чтобы обвинить учёных, а, напротив, чтобы высвободить их от обвинений, я сразу же почувствовал себя легче.

Итак, с чего начать? Со списка. Я задумался: в каком порядке записывать имена? И тут же спохватился: заранее определять порядок – значит предполагать различные степени подозреваемости. Так не пойдёт. Стараясь не раздумывать, я быстро написал шесть имён. Бурцен, Тоцци, Масграйв, Декамповерде, Елена Бурцен, Саади. Тут же пришлось зачеркнуть Бурцена и Декамповерде. Уж не самоубийство они вдвоём совершили, в самом деле. Первым в списке теперь стоял Альберто Тоцци.

Войдя в кают-компанию, я сразу приметил Саади, вставшего навстречу мне с дальней стороны длинного стола. Профессор был одет в просторную голубую арабскую дишдашу с расшитым бисером воротом и широкими рукавами. Из-под дишдаши выглядывали плетёные, на босу ногу шлёпанцы. Саади приложил руку ко лбу, коснулся груди и слегка наклонил голову. Волосы его были аккуратно зачёсаны назад волнами, чёрные, чуть тронутые сединой. Затем Саади вытянул вперёд крепкую ладонь с пухлыми пальцами.

– Рад лицезреть вас воочию, Алексей Васильевич, – приветствовал он. – Присаживайтесь. И позвольте на правах старожила – я на гиперлёте уже пятые земные сутки – поухаживать за вами. Вы любите чай? – обратился Саади. И, покосившись на соседних пассажиров, сказал: – Знаете что… Пойдёмте-ка, Алексей Васильевич, пить чай ко мне. Заодно и побеседуем. У вас, чувствую, накопилось немало вопросов. Не возражаете?

Я не возражал. Мы перешли в каюту Саади, как две капли воды похожую на мою. Впрочем, колоритная личность временного хозяина уже наложила отпечаток на спартанский интерьер комнаты: секретарь был безо всякой почтительности низложен на пол, а его место на столике занимало большое круглое блюдо из красной меди. В центре посудины стояла серебряная вазочка, покрытая затейливыми орнаментами. Вазочка имела антикварный вид и напоминала старинный сосуд, в каких когда-то хранили жидкость для письма.

– Нет-нет, – перехватил мой взгляд Саади, – это не чернильница. Он откинул резную крышечку сосуда и в открывшееся углубление положил желтоватую, с ноготь величиной пирамидку.

– Именуется сей малоизвестный в наши дни предмет, – торжественно изрёк профессор, – курительницей, и предназначен он для курения благовоний.

Саади щёлкнул пьезоэлементом в основании курительницы, и пирамидка задымилась. По каюте пополз приторный, немного удушливый, но не лишённый приятности аромат.

Саади заглянул в столик, извлёк оттуда два пузатых грушевидных стаканчика, разлил из термоса дымящуюся темно-коричневую жидкость. Я попробовал: чай, на мой вкус, был слишком крепкий и чересчур сладкий. Однако из вежливости пришлось изобразить восхищение. Профессор просиял.

– Алексей Васильевич, вам трудно представить, насколько я признателен за то, что вы пошли мне навстречу. Я уже давно мечтал ещё раз посетить Мегеру, но не было случая.

Я немного смутился.

– Зовите меня Алексеем, профессор, – попросил я.

– Ну что ж, как прикажете, – улыбнулся Саади. – Только и вы в таком случае, Алексей, зовите меня Набилем. Я старше вас всего лет на двадцать пять, так что разница в возрасте позволяет…

Эти слова профессора пришлись мне по душе. Признаться, я с самого начала не был уверен, как к нему правильно обращаться.

– Люди, выросшие не на Востоке, – признался Саади, – редко бывают знакомы с обычаями моей родины. А они, кстати, очень просты. Берётся имя полностью, а лучше – первая часть имени, и перед ним ставится вежливое обращение: профессор, доктор, сайд, устаз. Но самая распространённая форма обращения на Ближнем Востоке – называть мужчину по имени старшего сына. Моего, например, зовут Фейсал.

– Тогда вы Абу-Фейсал?

– Ахлен-васахлен! Зовите меня просто Набиль, как договорились. Так что бы вы хотели узнать?

– Сначала о Мегере…

– Ну что ж, законный интерес, – согласился Саади. – Вам, должно быть, известно из документов, дорогой Алексей, что Мегера вошла в маршрут Тринадцатой благодаря своему спектру. В нем виделись залежи редкоземельных металлов, причём в промышленных количествах. Но ваш покорный слуга летел, заметьте, изучать биосферу и, не в пример космогеологам, с весьма пессимистичными прогнозами, не рассчитывая на большие открытия в этой области.

– Но вы числились не только астробиологом…

– Совершенно верно. Как контактолог я вообще не ожидал встретить на Мегере ничего заслуживающего внимания. А Мегера не замедлила проявить характер и перевернула наши расчёты и ожидания с ног на голову. Мне посчастливилось – да-да, посчастливилось! – несмотря на трагический инцидент, почти соприкоснуться с внеземным интеллектом. А геологи на этот раз остались ни с чем.

– Ошиблись при анализе спектра планеты?

– Отнюдь. Запасы богатейшие. Но из-за сумасшедшего климата, постоянной и резкой смены температур, влажности, давления на Мегере нет открытых месторождений или обнажении. Практически вся мегерианская суша покрыта мощным, до сотни метров, почвенноорганическим слоем. В самой верхней части он периодически вымирает, но остальные горизонты полны спор и бактерий, которые в благоприятные сезоны прорастают. Сами понимаете, разрушать литосферу ради разработки полезных ископаемых мы позволить не могли и с редким для нашего времени единодушием наложили экологическое вето.

– Так вот почему Мегеру «законсервировали»!..

– Конечно, проще всего «законсервировать», – взорвался Саади. – А в этих, как вы метко выразились, «консервах» – уникальнейший мир. Вы знаете, что на Мегере двадцать шесть времён года? Но надо видеть, как отчётливо они сменяют друг друга! Температура скачет от минус сорока до плюс шестидесяти Цельсия. То льют тропические дожди, то начинается засуха, непролазные болота превращаются в камень и растрескиваются, зарастают хвощами и пальмами, которые за два-три сезона вымахивают до шестидесяти метров и ломаются от собственного веса. А животный мир какой! Разве не мог здесь развиться разум? На шестом миллиарде мегерианских лет!

– Но многое могло помешать формированию разума на планете, – заметил я, – например, катаклизмы?

– То-то и оно, что нет! Не считая климатической карусели в рамках одного годового цикла. Мегера на редкость стабильная планета. Последние геологические возмущения проходили около миллиона лет назад. Срок для эволюции вполне достаточный. Да вы сами скоро убедитесь, насколько развита там органическая жизнь.

– Но если на Мегере сотни видов…

– Тысячи, Алёша, тысячи!

– Тем более, как же тогда определить, кто из них носитель интеллекта…

– Вот в чём вопрос! – воскликнул экспрессивный Набиль Саади. – Мечта всех контактологов вселенной – прилететь и увидеть на незнакомой планете города, застроенные причудливыми зданиями и населённые доброжелательными аборигенами. Утопия! Мы привыкли думать, что высшие формы разума должны быть доброжелательными. Но «должны» – не значит «есть». Сами-то мы, homo sapiens, давно ли стали «доброжелательными»? А разумными? А теперь давайте представим себе, почтенный Алексей Ва… Алёша, что мы с вами пришельцы, севшие на Землю в период раннего палеолита. В воздухе летают крылатые ящеры, не говоря уж о насекомых, на земле охотятся саблезубые тигры, пасутся стада мамонтов…

Как нам выделить существо, отмеченное, как говорили мои предки, печатью аллаха или, как говорили ваши предки, искрой божьей? Как?

Я пожал плечами. Вопрос не новый, тысячу раз обсуждавшийся – и так до конца не решённый. И всё же ответил:

– Есть какие-то ведь определённые критерии. Тест Крамера. Уровень креативности. Мейз-тест. Психометрия…

– Ах, оставьте, пожалуйста, Алексей. Выявлять разум этими тестами всё равно, что с помощью термометра определять, жив пациент или уже остыл. Мы можем только сказать, явно разумен ли объект или явно лишён способности мыслить. Но формы мышления могут и не походить на человеческие. И пока они-то и остаются вне нашего понимания, Алёша.

– Где же, интересно, вы прикажете взять детектор разума? Уж не его ли вы собирались продемонстрировать на Мегере, профессор?

Набиль Саади не обиделся. Напротив, вся плотная, не атлетическая, но и не расплывшаяся его фигура в свободно ниспадающей рубахе-дишдаше, выражала удовлетворение и расслабленность.

– Вы молодец, Алексей, – похвалил Саади, – чувствуется, мастер слова. «Детектор разума»… – будто пробуя слова на вкус, повторил он. – А мои помощники ничего лучшего аббревиатуры не предложили. С вашего позволения, я переименую прибор.

– Переименовывайте, – разрешил я с халифской щедростью. – Но, как крестный, могу узнать, в чём состоит его принцип работы? Если не секрет, конечно.

– Какие секреты, Алексей! – всплеснул руками Саади. – Мой прибор окрестили на Земле «полевым психоиндикатором». Этот аппарат не похож на привычные психометры. Теперь слушай внимательно. Высшая нервная деятельность на уровне мышления сопровождается биоритмами – от наиболее отчётливых альфа-, бета– и гамма– до почти неуловимых сигма– и тау-ритмов. Перемежаясь, ритмы создают сочетание, которое образно можно назвать волной разума. Её-то и «пеленгует» мой прибор, который, замечу, пока несовершенен. Он фиксирует ритмы на небольшом расстоянии от источника и, возможно, небезотказен в экстремальных условиях. Собственно, мой аппарат даже не испытан как положено. Официально он просто не существует.

– Выходит, проблема, о которой мы говорили, решена? – Я недоверчиво покосился на профессора. – Или близка к разрешению?

– Если бы. Прибор сделан по человеческим меркам за неимением других. Разве можно поручиться, что у инопланетного разума будут те же психоритмы, что у нас?

– Думаете, ваш прибор нам может пригодиться?

– Если мозг человека в самом деле принимал излучения мегерианского разума – а я не знаю, чем ещё объяснить видения у Феликса и Аниты – мир с ними! – то мой детектор разума эти биоритмы должен зарегистрировать.

«Молчание детектора ничего не докажет и не опровергнет мою чудовищную версию», – пронеслось в голове. Я разочарованно вздохнул. Какой поворот начал было вырисовываться! Детектор разума – ключ к тайне исчезновения людей на Мегере. Надежды на прибор Саади, судя по всему, слабые.

– Что ж, отлично, испытаем ваш психоиндикатор, – без особого энтузиазма поддержал я профессора. – Но пора поговорить о людях. Тех, что были с вами, Абу-Фейсал. Мне надо знать, чем жила Тринадцатая гиперкосмическая. Представить обстановку на корабле и форстанции. Выяснить, что за люди, что за характеры были в экспедиции.

– Боюсь, обо мне вам придётся расспросить кого-то другого, а что касается пяти моих товарищей – я к вашим услугам. Правда, прошло уже столько лет… Ну да постараюсь вспомнить. С кого начнём, сайд Сайкин?

– Расскажите мне для начала… об Альберто Тоцци.

На планете, прокалённой шквальным жёлтым излучением, единственными живыми созданиями были «бронированные» конусные мутанты, у которых ни глаз, ни ушей, лишь рудиментарные матовые костяные пластины прикрывали отверстия в панцире, словно защищая примитивный мозг от какой-либо информации. На целый сезон конусы-броненосцы стали хозяевами Мегеры. Они бродили повсюду, не ведая опасности. Но что-то им подсказывало: надо избегать старых, безжизненных котлованов озёр, пусть даже простерилизованных радиацией. Впрочем, радиация начинала ослабевать.

Глава 6

Радиация начинала ослабевать. Выдвинулась из каре, покатилась вниз одна из лун – и дрогнул, расплылся, теряя фокус, радиационный луч. Другая луна отвернула свой лик от слабеющего Жёлтого солнца, подставила щеки пока невидимому Красному, и Мегера окрасилась в жизнеутверждающие розовые, оранжевые, алые тона. Окрасились холмы, равнины, впадины и словно вымыли из атмосферы избыточную жёлтую радиацию. Казалось, вся планета очнулась, зарделась, спешно начав готовиться к чему-то значительному, праздничному. Конусным броненосцам, однако, на этом празднике места не отводилось. В отражённом свете Красного солнца они прекращали движение и застывали остроконечными каменными бугорками.

В год Тринадцатой гиперкосмической Альберто Тоцци исполнилось двадцать три. Это был хрупкого сложения высокий черноволосый юноша с тонкими правильными чертами лица. С детства он ходил в вундеркиндах. Четырнадцати лет поступил в Палермскую высшую техническую школу, шестнадцати стал публиковать научные сообщения, а к двадцатилетию уже имел учёную степень. В Альберто не чаяли души бесчисленные итальянские родственники, а коллеги ценили и уважали Тоцци как талантливого, многообещающего космогеолога.

При всех своих достоинствах Тоцци не относился к категории так называемых баловней судьбы. Напротив, Альберто отличался редким трудолюбием, преданностью науке; к родным и друзьям относился с почтением. Единственным недостатком Тоцци или даже не недостатком, а слабостью, как осторожно выразился Набиль Саади, была его эксцентричность.

Экипаж космической экспедиции принимал темпераментного итальянца по-разному. Командир и его жена, быть может, потому что детей у них не было, с первого дня как бы взяли Альберто под своё покровительство. Масграйв сразу почувствовал к Тоцци неприязнь и до окончания экспедиции держался с ним подчёркнуто сухо, официально, разговаривал только по необходимости. Анита держалась с Тоцци по-приятельски легко, но при каждом удобном случае подтрунивала над ним. Сам же Набиль Саади, судя по всему, с молодым геологом был корректен, подчёркнуто вежлив, но вежлив дружелюбно, без отчуждения. Кроме того, чувствовалось, что Саади ещё тогда, в Тринадцатой гиперкосмической, задолго до трагической смерти геолога, уже испытывал к Тоцци некое сочувствие, даже жалость.

За что же можно жалеть такого счастливчика? Когда я напрямую спросил об этом Саади, на секунду он замялся, потом не очень охотно объяснил. Оказывается, Альберто влюбился в Аниту. И не просто влюбился – полюбил. И безответно. Когда Анита погибла, в Альберто словно что-то сломалось. Из жизнерадостного, улыбчивого, общительного юноши он превратился в замкнутого, отрешённого от жизни мужчину. Позже, на Земле, Набиль пытался найти Тоцци, но тот избегал встреч. Говорили, что после полёта на Мегеру Альберто так и не пришёл в себя: перестал видеться с друзьями и пользовался любой возможностью, чтобы улететь в космическую экспедицию, всё равно куда и всё равно с кем. Полет на Саратан стал драматическим финалом этой действительно печальной судьбы. Случилось вот что. Во время обвала в горах напарник Тоцци был тяжело ранен. Вездеход засыпало камнями. Ёмкости батарей, питающих противорадиационную защиту костюмов космогеологов, хватало на четверо суток. Быстрой помощи ждать не приходилось – вышла из строя система аварийного оповещения. Альберто снял свои батареи и подсоединил к блоку питания товарища. Когда их нашли спасатели, геологи лежали без сознания. Раненого удалось возвратить к жизни. Тоцци спасать было поздно.

Наутро меня разбудил Саади и предложил прогуляться в водный павильон. Там ярко и горячо светило искусственное солнце. Несколько человек сонно лежали на поролоне, загорали. Благословляя безвестного гения, предложившего запас воды на космических кораблях не прятать в баки, а использовать для удовольствия команды, я начал раздеваться.

– А вы, профессор? Не желаете освежиться? – позвал я, заметив, что Саади усаживается за столик.

– Купайтесь, я не хочу, – отказался Саади. На нем, как и вчера, была та же хламида, но чётки в руках были уже не коралловые, а из неизвестных мне бурых косточек.

Я накупался до одури, сделался красным от загара, выпил термос чая, проиграл Абу-Фейсалу четыре партии и одну свёл вничью, но обещанных откровений не услышал. Подсознание профессора цепко держало свои тайны, и, похоже, не без помощи сознания.

Профессор в деталях описывал, какие перед ним стояли научные задачи. Я слушал из вежливости. Саади популярно изложил теорию интерференции биополей, задержался на принципах, отличавших его гипотезу от гипотезы Феликса Бурцена. С трудом дослушав седьмой тезис, я объявил профессору, что его научные высказывания не вызывают у меня лично ни малейших сомнений. Но дело в другом. Не устроит ли он мне, учитывая его дипломатические таланты и добрые старые отношения, встречу с Масграйвом? Не думаю, что просьба моя, даже подслащённая лестью, доставила Саади удовольствие, но помочь мне он всё-таки обещал.

И постарался. Вечером «секретарь» сообщил, что капитан Масграйв примет меня.

Терри Масграйв встретил меня довольно прохладно.

– Два дня назад во время сеанса гиперсвязи вы говорили, капитан, что вам нечего скрывать в этой истории. Могу ли я и сегодня рассчитывать на вашу откровенность?

– Спрашивайте.

– Давайте поговорим по очереди об участниках Тринадцатой гиперкосмической.

– Кто именно вас интересует? Бурцен?

– Он был вашим другом?

– Не был.

– Он был способным учёным?

– Не знаю. У нас разные области. Думаю, учёный он был неплохой.

– А как начальник экспедиции?

– Ниже среднего.

– Почему?

– Скверный организатор.

– А в его характеристике перед Мегерой писали, что он «участвовал в шести межпланетных экспедициях, проявил себя… способным организатором». Что же, в седьмой он стал плох?

– В хорошо организованных экспедициях не гибнут люди, – отпарировал Масграйв.

– Хорошо, оставим командира Бурцена. Поговорим о Тоцци. Это был полезный для экспедиции участник?

– Он слыл способным космогеологом.

– А как человек?

– Пустой, эгоистичный вундеркинд, – вскинулся Масграйв.

– И в чём же выражался его эгоизм?

– В том, что личные интересы Тоцци ставил выше общественных. Классический случай.

– Что это за «личные интересы»?

– Личные… Ну, значит, сердечные…

– То есть?

– Он был влюблён. В Аниту. И не спрашивайте, что уже знаете. Аните он писал дурацкие стишки. Меня игнорировал.

– И это всё? А как относилась к Тоцци Анита? – не унимался я.

– Он был ей неинтересен. Альберто в ту пору не мог соперничать с Бурценом.

– При чём тут Бурцен?

– Вы не очень догадливы.

– Неужели…

– Да.

– Вам известно, что Тоцци погиб?

– Знаю. Но что вас интересует, каким Альберто был тогда, во время экспедиции, или каким стал после?

– То есть вы считаете, что Тоцци причастен к гибели Бурцена и Декамповерде?

– Он внёс свою лепту в разлад, хотел он этого или нет.

– И только?.. Вы хотите сказать, что в смерти Феликса и Аниты косвенно повинны остальные члены экипажа?

– Ничего я не хочу сказать, молодой человек, – взорвался Масграйв. – Но будь люди настроены чуть по-другому, не было бы той нервозности, может, они бы и уцелели, нашли правильный ход…

– Вот как. Надо думать, Анита тоже способствовала разладу коллектива?

– В весьма значительной мере.

– Потому что позволила Альберто в себя влюбиться? – осмелился уточнить я.

– Не только. При каждом удобном случае Анита подшучивала над Тоцци.

– Бурцен знал об этом?

– Об этом знали все.

– О том, что Анита влюблена в Бурцена?

– А и о том, что они… влюблены друг в друга.

– Так… Многое становится понятней. Значит, его жена ревновала?

– Что вы хотите? Роман развивался у неё на глазах.

– И вы лично осуждаете Бурцена за это?

– Это привело экспедицию к провалу, а двух человек – к гибели.

– Подведём итог, – сказал я, вставая. – Бурцен – циник. Тоцци – эгоист. Саади – себе на уме. Анита – искательница приключений. А кто же, по-вашему, Елена Бурцен? Ведь и её, несомненно, вы считаете «косвенно причастной» к происшествию?

– Вы нарушаете все приличия. Отправляйтесь в модуль. Желаю вам не разделить участи Бурцена и Декамповерде. Прощайте.

Конусные броненосцы застывали остроконечными каменными бугорками, но ещё жили: им предстояло теперь выполнить последний приказ, записанный в их генах самой природой – открыть на Мегере новый сезон. Энергии, накопленной каждым конусом, как раз хватило, чтобы отрастить несколько полых корней, пробить ими омертвевший слой почвы. Прошло ещё немного времени, и по этим корневым тоннелям хлынули на поверхность зародыши и гусеницы, личинки и бактерии. Они несли с собой семена, пыльцу, споры, которые попадали уже отнюдь не в стерильный грунт. К этому времени конусы рассыпались и удобрили землю. Всё необходимое для нового витка эволюции было подготовлено.