Текст книги "Приключения 1974"
Автор книги: Григорий Федосеев
Соавторы: Алексей Азаров,Юлий Файбышенко,Владимир Кашаев,Николай Елин,Владимир Туболев,Николай Волков,Анатолий Голубев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
Воронов хотел было прервать пространный рассказ деда, но потом подумал, что придется набраться терпения к многословию деда отнестись с максимальным вниманием – наблюдательностью да памятью деда бог не обидел. Дед между тем продолжал рассказывать:
– Шуму, шуму подняли! А что шуметь, когда ключ от раздевалки только у меня и я туда дважды заглядывал, пока они стреляли. Вот и вышло, – дед вздохнул, – что, окромя меня, и брать некому. Логично. Когда же в моей каморке, что под лестницей направо, обыск устроили – пустой чехол как раз под старым тряпьем нашли... Я его сам и нашел... На радостях ухватил, а он пустой. Призвали меня к ответу! Я к Александру – так, мол, и так, ты меня знаешь, я воровать неспособный! А он не то что заступиться, говорить со мной не стал! Обидел смертельно... – Дед осекся, видно спохватившись, что выразился в данном случае слишком сильно и не к месту, но, махнув рукой, закончил: – Спасибо следователю. Человек душевный оказался. Смекнул, что со мной такого греха случиться не могло. А «бок» как в воду канул. Только единожды Иосик трепанул по пьяни, будто уплыл тот «бок» далеко за границу, по дорогой цене. Но дороже, чем я, никто за него не заплатил. В моем-то возрасте под следствием – и сединам срам, и жизнь укоротилась. Хорошо, люди добрые поверили и опять до охочей работы допуск дали. Чтобы человека оправдать – веру в него иметь надо и желание. У покойника ни в кого веры не было. Уж и не знаю – себе-то он доверял ли?
– В день гибели Мамлеева что делали? Расскажите, пожалуйста, подробно, почти по минутам.
– По минутам? Вот и тогда следователь по минутам просил. На этот раз я и часами сосчитать не смогу, не то что минутами. Спал я. Когда проспался и на работу появился, Мамлеева уже увезли, и только по углам языками чесали да охали.
– Говорят, дедуся, вы раньше солнца встаете, а тут чего такой слип напал?
– Чего, чего? Какой такой слип?
– Ну, сонливость.
– А-а! Не сонливость это. С перепою. Иосик, чтоб ему неладно жилось, раздобыл где-то зелье заморское. Красивый пузырек! У меня в каморке мы его и уговорили, благо делать было нечего, к соревнованиям все еще с вечера приготовил. А когда, вижу, с того зелья меня развозить начало, думаю, дай-ка с глаз начальства сгину. Зачем праздничную картину портить? Еще сбрехнешь что по пьяной лавочке. Домой пришел, и разморило. Уж и не помню, как меня вдова на кровать уложила. Этак еще девяти не было. Поработал, называется...
– Адрес?
– Чего? – не понял дед.
– Адрес спрашиваю. Где живете?
– Торговая улица. Тупик в четыре дома. Крайний справа – мой. И номер первый. В подвале единственная комнатушка – тоже моя. Ошибиться невозможно – я в ней почти сорок лет прожил. Любая крыса знает, где живу.
– Но здесь никто на стенде не знает...
– Чего им знать! Они меня всю жизнь только с метлой и видели. Прихожу – их никого еще нет, и ухожу – их и след давно простыл! Вот и кажется, что дед на стенде как пес бездомный живет.
– Значит, только жена может подтвердить, что вы в то утро были дома?
– Вдова, а кто еще. Соседи все на работе. Вдова моя сиделкой в больнице работает. Больше по ночам. Так она меня тепленького приняла и в постельку уложила. Проверять будешь, гражданин начальник? – дед спросил глухо, с затаенной угрозой в голосе. Воронову стало не по себе, будто вот так, на мгновение, под личиной деда-добряка приоткрылся человек тяжелый и мстительный. Словно почувствовав настроение Воронова, дед улыбнулся, улыбкой пытаясь смягчить тон своего вопроса.
– Буду. Непременно буду проверять, дедуся, – Воронов вздохнул. – Работа у меня такая – все проверять.
– Да, работенка! Людям на слово верить не позволяет. – Дед встал, то ли от обиды, что Воронов ему не поверил, то ли считая разговор законченным.
Объяснение деда насчет адреса оказалось точным. Воронов без сомнения постучал в дверь полуподвальной квартиры. За дверью неожиданно без всякого коридорчика открылась комната этак метров шестнадцать, заставленная старинными потемневшими и обветшалыми вещами. Швейная дореволюционная машинка «Зингер» с надписью по-русски была, пожалуй, единственной ценностью. Кровать красного дерева, не раз ремонтированная, видно самим дедом, стояла в углу слева, а справа – проваленный диван с тяжелыми валиками по бокам и спинкой-зеркалом, упиравшейся прямо в низкий потолок. Посреди комнаты, положив маленький клубок с вязаньем на круглый шаткий стол, замерла старушка.
Лучшего алиби, чем придумал себе дед, изобрести было невозможно. Анфиса Петровна, или, как он называл ее, «вдова», была не очень-то разговорчива.
– Я к вам, Анфиса Петровна, – как можно мягче сказал он.
– По стирке, что ли? – помедлив, спросила «вдова» и, пошамкав губами, отложила вязанье. Потом властно кивнула на табурет. Воронов сел.
– Совсем нет, Анфиса Петровна. Я к вам одну справку навести пришел.
Старуха молча смотрела на Воронова. В полутемной комнате, куда свет проникал через кисейную, подпаленную при глажке занавеску, глаз Анфисы Петровны не было видно.
– Кто будешь? – как при жестком допросе в упор спросила Анфиса Петровна.
– Инспектор я. Из уголовного розыска. Хотел поговорить насчет вашего мужа.
При слове «муж» старуха хмыкнула.
– Набедокурил что или по старым делам? Если по старым, так он свое заплатил. Можно человека и в покое оставить.
– Нет. Дело новое. Насчет смерти Мамлеева слышали? – Воронов напряг все свое зрение, чтобы постараться заглянуть в глубокие глазницы старухи и увидеть выражение ее глаз. Но та сказала прямо, как отрубила.
– Слыхала. И скажу, хоть и грех на душу возьму, – из-за деда жалости к нему не держу!
– Почему же так?
– Негоже инспектору старой женщине голову морочить. Небось сам все давно знаешь: оскорбили человека недоверием на всю жизнь. И к тому же недоверие-то нам квартиры стоило. Вот-вот ордер должны были дать...
Это был самый длинный ответ Анфисы Петровны за всю встречу.
– Я хотел бы узнать, что делали вы в день гибели Мамлеева.
Старуха нехотя посмотрела в окно. Воронов заметил легкое движение ее полупроглоченных губ, как бы пытавшихся скривиться в ироническую усмешку. Такая реакция была неожиданной.
– Деда своего ублажала.
– Поподробнее, пожалуйста!
– Если подробнее – противно слушать будет. Когда пьяного спать укладываешь, он тебя то сапогом, то матерком. Вспоминать не хочется. Ну я-то привычная...
– Когда вернулся муж?
От Воронова опять не укрылось, что слово «муж» как-то кольнуло Анфису Петровну.
– Я с ночного дежурства в семь пришла. Его уже не было. Завтрак приготовить не успела, как он заявился. Налакавшись вусмерть. Часов в полдевятого это было.
– И больше он никуда не уходил?
Старуха молча кивнула.
– Так уходил или не уходил?
– Куда ж ему уходить, когда от самой двери я до постели его, ирода, за ноги тащила?
Воронов прикинул, что, пожалуй, бабусе, несмотря на всю тщедушность дедова телосложения, одной взвалить мужика на такую высокую кровать не под силу.
– Как же вы его подняли, Анфиса Петровна? Мужик он все-таки!
– Был мужик. Да весь выпился. Трухлядь одна осталась.
– Зачем уж так? Килограммов шестьдесят пять осталось...
– В килограммах не знаю! А то твоя правда – не двужильная я. Была двужильная, да он из меня своим пьянством все до жилочки повытаскивал. На кровать взвалить сосед, дворник Григорий, помогал. Я деда только раздела да разула.
В дверь постучали, и сразу же, как к себе домой, вошел молодой парень с добрым круглым лицом. Увидев незнакомого человека, смутился и забормотал:
– Извините, Анфиса Петровна, я в следующий раз.
– Григорий самолично подтвердить может, – старуха ткнула пальцем в сторону вошедшего.
Григорий, уже взявшись за ручку двери, услышав свое имя, остановился.
– Скажите, – Воронов спросил, уже заведомо зная ответ стоявшего перед ним человека. – Когда вы помогали Анфисе Петровне укладывать деда в постель?
– Неточно поставленный вопрос, – Григорий засмеялся. – Укладывать частенько приходилось. Дедуся у нас, к сожалению, особой трезвенностью не отличается. А последнее время и вовсе слабенький стал. Чуть рюмочку выпил и «поплыл». Последний раз в среду это было. Что удивительно – с утра. Я еще глаза продрать не успел. Вечером я в библиотеке засиделся. К зачету в техникуме готовился. А тут шум услышал, – он умолк, видно, совсем не собираясь рассказывать, что увидел, войдя тем утром в комнату Анфисы Петровны.
«Ну вот и все! – с невольным облегчением подумал Воронов. – Деда можно смело вычеркивать. Уверен, что и в этот раз он ни при чем. Формально лишь одну вещь со счета сбрасывать нельзя – на стенде целый час он что-то делал. Не мог ли за это время все организовать, а потом напиться, чтобы и от страха уйти и алиби обеспечить? Стоп, Воронов, стоп! – себе вдруг сказал Алексей. – Остановись! Так дальше дело не пойдет. Как это дед сказал: чтобы человека оправдать, вера в него нужна. А у меня, как у покойного Мамлеева, вера пропадать начинает! Ежели еще Стуков о моих сомнениях прослышит, хоть под стол со стыда прячься!»
Воронов поспешно поблагодарил дворника и так же поспешно попрощался с Анфисой Петровной. Она не выказала ни малейшего желания задержать его, хотя бы из вежливости. Когда Алексей был уже в дверях, как бы опомнившись, окликнула:
– С дедом моим что будет? Он-то при чем?
Алексей почувствовал себя неловко, не объяснив старому человеку толком, что к чему. Он снял кепи и, пригладив ладонью ежик волос, сказал, как бы рассуждая вслух:
– А действительно, при чем дед? Ни при чем. Я очень рад, что вашего мужа на стенде в то утро, когда погиб Мамлеев, не было.
Воронов сидел в кабинете один и, наверное, впервые ощутил, что не привык работать в одиночку. Точнее сказать, не привык думать в одиночку. Как бы ни складывались отношения со Стуковым, то он доводил Воронова до белого каления, то сам Воронов пытался устроить лысому остряку обструкцию, – Петр Петрович был той резонансной трубой, которая в оркестре сама партии и не ведет, но без нее звучания не добьешься.
«Пора подбивать бабки!» – сказал бы в таком случае злоязыкий Стуков. По-прежнему остается «белым пятном» этот час с девяти до десяти... Не иду ли я по ложному следу? Почему уперся именно в этот час? Может, быть, Александр сидел перед домом на скамеечке и пытался отключиться. Весьма приемлемое предположение. Стоит обратить больше внимания на то, что было, когда Александр пришел на стенд. А ну-ка прикинем, что нам известно!
Итак, он вышел из троллейбуса и вместе с ранними болельщиками прошагал к воротам. Вряд ли что-либо могло произойти в эти минуты. И патроны, и специальная куртка, в которой он вышел через двадцать минут на парад, – все лежало в сумке с наглухо застегнутой «молнией». Что он делал двадцать минут до парада, который начался ровно в одиннадцать? Переодевался. Его шкафчик находится в самом углу. Скажем, патроны ему были пока ни к чему, и он мог оставить их в сумке и запереть в шкафчик. Пока он был на параде, запомним, в шкафчике Мамлеева могли похозяйничать. Впрочем, это рискованно. В любую минуту мог вернуться хозяин или заглянуть кто-то из стрелков.
Мамлеев полчаса простоял под теплым солнышком в строю ребят, рослых, с ладными фигурами, в ярких куртках и кепочках с большими козырьками. Главный судья произнес речь перед открытием. Диктор перечислил команды и славные имена. При имени Мамлеева аплодисменты, конечно, были бурными. После подъема флага Александр вернулся в раздевалку и взялся за подготовку к первой серии. Его номер семь. Следовало торопиться. Но торопиться ему легко, ибо уже сотни раз он проделывал эту приятную и одновременно тревожную процедуру. Но вот переломленный «бок» вскинут на плечо, патроны покоятся в боковых карманах, и они наглухо застегнуты. Мог ли кто подменить патрон в этот момент? Вряд ли...
Мамлеев пошел стрелять. Первая серия...»
Так представил себе Воронов первый час времени, проведенный Александром Мамлеевым на стенде «Локомотива» в тот день, ставший последним днем его жизни.
И Воронов почувствовал, как он еще очень мало знает о жизни людей, в судьбах которых пытается разобраться. И есть еще тысячи фактов, больших и мелких, которые ему надлежит проверить. Ощущение временного голода впервые посетило его, и Алексей подумал, что десятидневный срок, отведенный законом, до смехотворного мал. И вряд ли можно надеяться на его продление. Было от чего опустить руки.
Рабочий день подходил к концу, и Воронов беспокоился, что не застанет Галину Глушко на месте. Когда он вошел в длинный зал конструкторского бюро, в котором, подобно миниатюрным киноэкранам, светились чертежные кульманы, работа кипела вовсю. Никто не поднял головы, чтобы взглянуть на вошедшего. Ему пришлось обратиться к ближайшему чертежнику.
– День добрый, не подскажете, как найти Глушко?
– Галину Георгиевну? Последний кульман во втором ряду. – Молодой парень кивнул головой, показывая направление.
Осторожно обходя шаткие на вид сооружения, Воронов заглянул за последнюю доску и никого там не обнаружил. Из-за соседнего кульмана, как из-за дерева в лесу, появилась молодая женщина с приятным лицом – черты были немножко крупноваты и придавали всему облику излишнюю мужественность. Он не успел представиться, когда женщина спросила:
– Вы Воронов из уголовного розыска?
– А вы, простите, откуда знаете?
Она улыбнулась и пояснила:
– Заведующий бюро, который выписывал вам пропуск, «счел своим долгом».
Она произнесла последние слова, как бы передразнивая своего начальника. Воронов не мог не отметить ее удачное подражание голосу человека, с которым он созванивался о пропуске в институт. Первой нарушила молчание Галина.
– Думаю, у вас разговор не минутный. Если не возражаете, я закончу тут один пустячок, и побеседуем где-нибудь в другом месте.
– Охотно, – согласился Воронов.
Глушко работала как-то менее ловко, как показалось Алексею, чем окружающие. Может быть, она торопилась. Воронов обратил внимание, что Галина Георгиевна явно нервничает.
«Что тут удивительного – не каждый день приходится работать в присутствии инспектора уголовного розыска. Я бы на ее месте такую кривую вывел, что никакими силами выпрямить не удалось!»
Видно, Галина Георгиевна, что-то запоров, решительно откинула линейку в сторону и начала собирать чертежные принадлежности.
– Пожалуй, пойдемте, – решительно предложила она, – сегодня уже не работа.
Пока шли по гулким институтским коридорам, Воронов держался сзади и нет-нет да и посматривал на нее, пытаясь сравнить анкетные данные с первым впечатлением.
– Может, устроимся здесь? – Глушко остановилась и показала на большой старый диван, приютившийся между двумя разлапистыми фикусами. Не дожидаясь ответа Воронова, она села и сразу же потянулась за сигаретой. Алексей взял из рук Глушко спички, зажег и подал огонь. Взглянув на Галину Георгиевну, увидел спокойное, даже пренебрежительно-спокойное выражение лица человека, по ошибке оторванного от дела.
– Разговор, конечно, о Мамлееве? – спросила она, порывисто затянувшись.
Воронов не сдержался.
– Галина Георгиевна, вы, наверно, много знаете из того, что хотелось бы знать мне. Позвольте, уж я вас буду спрашивать.
– Извините. Привычка. Живу одна, сама себе начальник. Да и спорт приучил брать инициативу на себя. Во всем.
– Вы давно знакомы с Мамлеевым?
– Пять лет. С сочинского чемпионата страны.
– Были с ним в близких отношениях?
– Я любила Александра и не считала нужным прятать свою любовь. К сожалению, у Мамлеева была другая точка зрения.
Воронов не сдержался.
– Но у Мамлеева было и несколько другое семейное положение.
– Он был еще более одиноким, чем я. С такой мегерой, как его жена, впору топиться, а не жить под одной крышей. Рассказать подробнее о наших отношениях? – она говорила уже с издевкой.
– Не стоит, – холодно ответил Воронов. – Оставим в стороне жизнь личную, вернемся к спортивной. Что из вещей Мамлеева есть у вас сейчас?
– Ничего. То есть почти ничего. – Лицо Галины Георгиевны покрылось красными пятнами. Она несколько раз подряд глубоко затянулась. – Вы имеете в виду его «меркель»?
Как ни внезапно прозвучал встречный вопрос, у Воронова хватило выдержки не подать виду.
– Хотя бы, – неопределенно произнес он, мучительно прикидывая, о каком ружье идет речь. Разорванный «меркель» Мамлеева лежит на складе специальной экспертизы.
– «Меркель» у меня дома. Но это действительно подарок Александра, – голос Галины дрожал, – мне не хотелось его возвращать Мамлееву, когда мы с ним поссорились...
– Не стоит о личном.
– Что значит – не стоит? Для вас это «личное», а это «спортивное»! Для нас с Александром такого деления никогда не было: все спортивное было для нас и самым личным! Из-за беззаветной любви к спорту у него кувырком пошла вся жизнь. Его кукла никак не хотела понять, что такое спорт для Сашки. А я понимала. Я понимала потому, что жила с ним одной жизнью, одними интересами, одними тревогами...
– Хорошо, хорошо. Вы успокойтесь. Я не хотел вас обидеть. Не будем касаться темы, которая доставляет вам боль. Я знаю, вы любили Александра, не так ли?
– Нет. Это была не любовь. Это было преклонение. Я преклонялась перед ним пять лет, преклонялась с фанатической самоотреченностью! Я... Я... – она умолкла, и Воронов увидел слезы в глазах собеседницы.
– Я могу видеть этот «меркель»?
– Конечно. Он у меня дома.
– Но ведь Мамлеев стрелял из «меркеля», который подарил вам?
– Нет, – она покачала головой, – я не вернула ему тот «бок». Я отдала ему другой.
– На ложе мамлеевского следы дарственной накладки?
– Второй «бок» тоже подарок.
– Чей?
– Мельникова, – тихо проговорила она, словно признаваясь в тягчайшем грехе.
Воронов помедлил со следующим вопросом.
– Почему вы это сделали?
– Мне было жалко, повторяю, отдавать Сашкин подарок назад. Но страшно хотелось швырнуть ему в лицо все: и «меркель», и все пять лет собачьей жизни, которой мы жили, прячась от друзей, знакомых, товарищей по команде, его жены...
– Что вы сделали с патронами, которые вам передал Иосик?
Она ответила удивительно спокойно, словно это был пустячный грех, после признания в подмене «меркеля».
– Пачку расстреляла на тренировке, а пачка дома.
– Я бы хотел получить патроны для экспертизы.
– Пожалуйста. Пойдемте хоть сейчас. Я живу рядом.
Когда они направились к дому Глушко, Воронов спросил:
– Стреляя, вы не заметили ничего особенного в боеприпасах?
– Что особенного? Обычный «родони». Когда Мамлеев щедрел, а это случалось с ним редко, он подкидывал мне пару пачек. Отличный патрон, сухой, хлесткий. Дорогой тюбик губной помады напоминает с виду.
«Итак, из 125 патронов, которые надлежало разыскать, стало на двадцать пять меньше. Вернет свои Иосик, и все следует тщательно пересчитать».
Она уже открывала дверь квартиры, когда внезапно спросила:
– А почему вы сказали, что патроны мне дал Иосик? Мне их передал там же на стенде Мельников.
«Вот тебе и раз!»
– Наверно, мне так показалось, – неопределенно сказал Воронов. – Иосик служил как бы поверенным во многих делах Мамлеева.
– Вам и это уже известно? – она усмехнулась.
Они прошли в небольшую квартирку, состоявшую из маленькой кухни, куда дверь вела вправо, а прямо открывалась большая комната, хорошо обставленная, идеально прибранная, с хрустальной посудой за стеклом горки. Но Воронов не обратил внимания на хрусталь. Его взгляд сразу же наткнулся на мамлеевский «меркель», красиво висевший на фоне дорогого ковра, покрывавшего стену над диваном. Дарственная накладка сверкала на ложе.
«Значит, Прокофьев знал, что это не тот «меркель», но ничего мне не сказал. И Мельников сам забрался в шкафчик к Мамлееву, возможно в присутствии Иосика, и поделился с ним добычей. Но зачем им обоим понадобилось мне врать? Какая в этом корысть?»
Дверной звонок работал плохо. Но даже когда раздавались его редкие жидкие взвизги, квартира не подавала никаких признаков жизни. И если бы сегодня утром Воронов лично не договорился с Мельниковым о встрече и тот не предложил прийти к нему, четко, словно на уроке по фонетике, продиктовав адрес, Алексей подумал, что ошибся дверью. Он уже собрался повернуть обратно, когда мягкий голос хозяина раздался на лестничной площадке.
– Тысячу извинений, товарищ Воронов! В магазин решил сбегать, а то в холодильнике шаром покати. Долго ждете?
Мельников, подхватив покупки под мышку, ловко открыл скрипучий замок и первым нырнул в квартиру. Прихожая, заставленная коробками, футлярами, рамами двух старых велосипедов, увешанная по стенам вымпелами всех цветов и размеров, перешла в такую же захламленную комнату, служившую одновременно и спальней, и ружейной мастерской. В отличие от других известных Алексею домов спортивных знаменитостей, и это удивило Воронова, нигде не было никаких спортивных трофеев. Если не считать с полдюжины подарочных ружей, живописно развешанных на стене вокруг небольшой, но с густым длинным ворсом медвежьей шкуры.
Пока хозяин относил покупки на кухню, Воронов внимательно осмотрелся. Ружья, висевшие на стене, при ближайшем рассмотрении оказались совсем не однородными – среди гладкоствольных стендовых экземпляров висело два нарезных карабина и в изумительном состоянии «бартелс» с двумя – что ныне немалая редкость – нарезными стволами. «Калибр 9,3 миллиметра. Да еще, судя по всему, патрон самый мощный, – прикинул Воронов. – Дорогая вещица! А вот почему верхний крюк, на котором тоже висело ружье, пуст? Можно мимоходом и спросить!»
Единственное, что объединяло все ружья, – наличие разноформатных дарственных накладок, на которых фамилия «Мельников» с различными эпитетами бросалась в глаза даже издали.
Игорь Александрович вернулся в комнату возбужденным. Увидев, что Воронов рассматривает оружие, одобрительно крякнул.
– Да! Старая любовь – собираю достойные железки. Тройничок вы уже непременно отметили?!
Воронов кивнул.
– Сделано еще до первой мировой войны! Пока штуцера в обиход не вошли. Всего штук двести пятьдесят по миру таких наберется. Состояние – будто вчера мастер клеймо поставил. Этот карабин любопытен калибром – «222 Ремингтон Магнум». Новое увлечение – малый калибр, помноженный на высокую скорость пули. – Мельников сбросил с дивана клубок нестираных рубашек, видно приготовленных для прачечной, и развалился, – В теле зверя срабатывает так называемый эффект опрокидывающей пары: зверя независимо от веса валит болевым шоком, да и дыру прошибает с блюдце...
Воронов отметил, что в голосе Мельникова прозвучал неприкрытый патологический восторг убойностью оружия. Алексей, наверно, не смог скрыть своей реакции. Мельников стушевался.
– Ну а там, стандартный «браунинг». А это десяти-зарядный тульский карабин. Любопытен номер – 0001, – не скрывая самодовольства, закончил Мельников.
Воронов, продолжая рассматривать развешанное оружие, внезапно спросил:
– На свободном крюке не «меркель» ли висел случайно? Тот, что вы Глушко подарили?
Воронов ждал любой реакции, кроме этой, – Мельников, будто удар грома настиг его в открытой степи, инстинктивно втянул голову в плечи, но лишь на мгновение, потом удивительно спокойно спросил:
– Алексей... Простите, запамятовал ваше отчество?
– Дмитриевич.
– Так вот, Алексей Дмитриевич, будьте добры, ответьте и вы мне теперь на один вопрос: сколько раз мы с вами обстоятельно беседовали?
Воронов понимал, что отвечать не стоит, поскольку за таким странным поворотом разговора явно скрывался подвох. Но обычное человеческое любопытство – а что выкинет Мельников теперь? – победило.
– По меньшей мере трижды.
– И каждый раз спрашивали вы! А я безропотно отвечал...
– Положим...
– Так вот, уважаемый Алексей Дмитриевич. Мне надоело удовлетворять ваше любопытство, – слова были хамские по сути, но произнесены тоном самым изысканным. – Я ответил вам на все ваши вопросы, касающиеся Мамлеева. И даже больше. Но я – и запомните это, пожалуйста, – наотрез отказываюсь комментировать измышления, которые, по моему мнению, не имеют никакого отношения к мамлеевскому делу.
Воронов собрался уже было совсем возмутиться, но Мельников не дал открыть рта, возвысив голос почти незаметно, но властно.
– Да! Высасываете из пальца! Что здесь висело? Куда ушло? Как отношусь к Глушко? Простите, я считаю это своим личным делом. Понимаю, что веду себя, быть может, не так уважительно, как того требует закон, но мое терпение во времена первых наших встреч дает мне право сказать; что вы перешли все границы допустимого. Мне, наверное, надлежало вам это сказать по телефону, когда уславливались о встрече, но я не знал причин вашего появления. – Мельников пожал плечами и посмотрел прямо в глаза Воронову с такой скрытой силой, которая никак не вязалась с представлением Алексея о собеседнике. Воронов хотел что-то сказать, смягчающее конфликт, но потом передумал. Резко встал из кресла.
– Это ваше право. До свидания.
– И еще один совет. Не тратьте время зря и не тревожьте людей понапрасну!..
– А вот это уже мое право. И я постараюсь сделать все возможное, чтобы установить подлинную причину трагической смерти вашего друга. Если после всего вами сказанного вы еще можете называть себя другом Мамлеева...
Легкая судорога пробежала по лицу Мельникова. Он не сделал и шагу, чтобы проводить гостя. Воронов сам открыл дверь и медленно стал спускаться по лестнице.
Уже по выражению лица майора Кириченко было ясно, что оперативка не предвещает ничего хорошего. Тяжелый характер заместителя начальника отдела был знаком всем. Оперативки, которые он проводит в отсутствие своего начальника, отличаются особой остротой и жесткостью.
Воронов проскользнул в кабинет начальника в последнюю минуту. Едва он успел сесть на свободный стул, занятый для него насмешливо глядевшим Стуковым, как Иван Петрович произнес изначальные слова:
– Воронов явился. Теперь начнем, пожалуй. – И Кириченко посмотрел на него осуждающим взглядом из-под широких черных бровей. Такой взгляд майора, Воронов почувствовал это печенкой, означал, что сегодня именинником будет он.
Пока Кириченко принимал общие оперативные доклады, Воронов пытался собраться с мыслями, сосредоточиться, сделать из всего виденного и услышанного достойный вывод с солидными аргументами. Но достойного не получилось – сгущать обстановку, как иногда любил делать сам Кириченко, если порученное дело не вытанцовывалось, Воронов считал унизительным для себя и вредным для службы.
– Товарищ Воронов! – Как ни ждал Алексей прямого обращения, оно прозвучало для него совершенно неожиданно и застало врасплох. – Доложите по вашему разбирательству!
– По делу Мамлеева... – начал он.
– Формулируйте свои мысли точнее. Поясните, товарищи не все в курсе: «Дело об убийстве Мамлеева»...
– Я не готов утверждать столь категорично...
Но Кириченко опять не дал договорить:
– Когда же вы будете готовы, товарищ Воронов? Какой срок дал вам начальник отдела?
– Неделю.
– Сколько прошло?
– Сегодня восьмой день...
– И что же? – свёл свои густые брови к переносице Кириченко. – Никакого результата!
– Я еще не готов ответить по существу точно и определенно. Дело... – он поправился, – случай, – по комнате прошел смешок, – весьма запутанный.
– У нас не бывает распутанных случаев. Задача же ваша проста до предела – мы не просили, чтобы вы через неделю затребовали санкцию на арест убийцы, но разобраться, несчастный ли это случай или убийство, следовало в срок. Зайдите ко мне после оперативки вместе со Стуковым, поговорим... – Он сказал это тоном ученика старшего класса, который с пренебрежением объявил первоклашке, что поможет решить ему трудную задачу.
Воронов вспыхнул, но сдержался. Сел, даже забыв ответить «слушаюсь». Стуков протянул под столом руку и тихо сжал колено Воронова. И от этого успокаивающего жеста Стукова Алексею стало еще более не по себе. И только голос Петра Петровича несколько успокоил:
– Удивительный человек. Обладает исключительным даром, ничего не решив, обидеть человека ни за что ни про что!
Сидя в приемной после оперативки, они не обмолвились ни словом. Стуков, предчувствуя всю сложность разговора, хмурился, тер свой большой лоб и только перед самой дверью сказал Воронову:
– Ты посмелее... Докладывай как есть...
Не считая двух срочных звонков по внутреннему телефону, отвлекших Кириченко, он прослушал сообщение Воронова внимательно, не перебивая. Алексей рассказал о возможных подходах к решению проблемы, о сложном сплетении человеческих характеров, о наличии разных версий о причине смерти и всех привходящих. Рассказывал спокойно и обстоятельно.
– Ерундой занимаетесь. Ваше мнение, товарищ Стуков? – заместитель начальника отдела повернулся к Стукову вместе с креслом.
– Не согласен с вами, товарищ майор! – спокойно, словно и не возражая, ответил тот.
Лицо Кириченко вспыхнуло: больше всего он не любил, когда подчиненные не разделяли его точки зрения. Об этом знали в отделе и находили такие формы выражения несогласия, которые поначалу выглядели как бы подтверждением точки зрения Кириченко. Хотя бы внешне. Воронов неодобрительно взглянул на Петра Петровича.
«Зачем дразнить? И так понятно, что барин во гневе. Эх, Петр Петрович!»
– Объяснитесь, – глухо приказал Кириченко, не ожидавший такого поворота событий.
– Мне кажется, Воронов провел очень большую работу. Гораздо большую по объему, чем можно было выполнить за это время. Думается, что срок, определенный начальником отдела, был условным на тот случай, если предположения о трагическом несчастье подтвердятся сразу же.
– Вы достаточно хорошо знакомы с работой товарища Воронова, чтобы утверждать столь категорично? – И без того маленькие, глубоко сидящие глазки Кириченко как бы закрылись совсем.
– Достаточно. Мы неоднократно советовались. Вместе обсуждали детали. И потому беру на себя смелость утверждать, что история на стенде «Локомотива» не простая случайность.
– Так определенно не высказывается даже работник, которому поручено вести расследование.
– Очевидно, он основывается лишь на полностью проверенных и подтвержденных данных. Я же – больше на интуиции.
– Ах на интуиции! – Кириченко даже не пытался скрыть иронии. – Зарплату у нас начисляют не за интуицию. И ответственность перед народом мы тоже несем не интуитивную, а вполне реальную...
– Одно с другим в противоречие не входит, Иван Петрович, – упрямо повторил Стуков.
Воронову стало не по себе, поскольку в этом споре он как бы оказывался лишним.
– Иван Петрович, я хотел попросить руководство дать мне довести расследование до конца. Жизнь человека, как бы хорош или плох он ни был, стоит того, чтобы живые разобрались в ней как следует. – Воронов просительно посмотрел на заместителя начальника отдела.
– Вы меня не агитируйте. Здесь не избирательный участок! И не благотворительное учреждение. Нам совершенно не безразлично, чем занимается сотрудник столько времени. Кстати, опыт уже поручавшихся товарищу Воронову дел показывает, что он не всегда с пользой тратит отведенное время.
