Текст книги "Приключения 1974"
Автор книги: Григорий Федосеев
Соавторы: Алексей Азаров,Юлий Файбышенко,Владимир Кашаев,Николай Елин,Владимир Туболев,Николай Волков,Анатолий Голубев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)
– Надя, – сказал он, – мне тут дано задание. Могу пропасть на несколько дней. Ты должна...
Он долго и подробно втолковывал ей, как именно вести себя с каждым раненым. Она слушала, глядя себе под ноги, сменяя на лице выражение то испуга, то отчаяния. Невдалеке, красноречиво поглядывая на них, шуршал в кустарнике Юрка.
Сумерки начинали густеть, деревья тянули длинные тени, ветер шушукался с листвой. Репнев надел ватник, прихватил кепку и, обходя центральную заставу, пошел в сторону вырубки. Щепа недавнего строительства поскрипывала под йогами. Позади звучал голосами и лошадиным ржаньем лагерь. Он увидел часового, пристроившегося, как в кресле, в развилке двух срощенных берез. Пароль был «Рысь», отзыв «Беркут». Сегодня назначал пароли Точилин. У него они были в основном из охотничьего обихода. Когда назначал комиссар, то употреблял понятия политические «Партия – Народ». У Редькина все было просто: «Пуля – Штык», «Штурм – Атака».
Он шел уже около часа, и ему казалось, что вслед за ним где-то в стороне от тропы потрескивает хворост. И когда он инстинктом ощутил чье-то присутствие, холодок тревоги побежал по позвоночнику. Он замедлил шаг, нащупал в кармане пистолет. Доктор старался не оглядываться, но тревога захлестывала его, и он снял предохранитель на парабеллуме. И вовремя – на пути его стоял огромный мужик в пропыленном пиджаке, таких же брюках и сапогах. Кепка была насажена на светлые пышные кудри. Он стоял, бросив вдоль бедер руки, и исподлобно глядел на Репнева. Тот вырвал из кармана пистолет. Оглянулся – больше никого не было.
– Погоди стрелять, Борис Николаевич, – сказал хрипло мужик, – коли б я хотел стрелять, давно б тебе амба...
Репнев не отрываясь смотрел в это знакомое лицо с тяжелой челюстью и коротким прямым носом. В мужике, несмотря на пугающую внешность, было что-то детское, прямодушное.
– Шибаев? – спросил наконец Репнев.
– Я, – Шибаев вздохнул, стер пот и шагнул к нему навстречу, – второй раз за тобой охочусь. Еле догнал.
– От кого послом? – спросил Репнев. Они стояли друг перед другом. У Репнева в руке пистолет, но он помнил, что Шибаев был разведчиком и брал «языков». Положение почти равное – шаг разделял их.
– От себя послом, Борис Николаевич, – сказал Шибаев, – и вот что: поставь ты на предохранитель пушку. Смех ведь, ей-богу!
Репнев почувствовал, как жарко полыхнули щеки. И правда, смешно. Шибаев сто раз мог бы его прикончить, пока он маршировал тут по тропе.
Он поставил пистолет на предохранитель, сунул в карман и, увидев неподалеку трухлявое дерево, пошел к нему, слыша, что Шибаев следует за ним. Они уселись в метре друг от друга. Шибаев мял в ручищах кепку, тоскливо посматривал по сторонам.
– Борис Николаевич, хошь верь – хошь нет, а должен я тебе как на духу, – сказал он, вздыхая. Тяжелая медная шея его напряглась. – Сбежал я тогда от вас... Не совру. За Нинку такая жаль взяла и за дочку... Как ни крути, кровные у меня они: жена да дите. Сбежал я... Коровой меня немцы наградили. В гробу она мне будет сниться, та корова...
Репнев не мог понять, зачем весь этот разговор. Закат угас. Сумерки окутывали лес, все громче шумели деревья. Но уйти было нельзя. Убивать Шибаева – но что он ему за судья?
– А продать – никого не продал, – говорил Шибаев. – Да и кого продавать-то? И немцы и я думали: хана Редькину, нету боле такого. А он вот он. Воскрес.
Шибаев полез в карман, вытащил кисет, протянул его Репневу, тот, покачав головой, отверг предложение. Лицо Шибаева смутно было видно в сумерках.
– Хотел я забиться в нору, Николаич, да и дожить в ней до конца, – он втянул дым и выдохнул его из ноздрей. – Хотел. Врать не буду. Да хотелка не дала. Нинку возненавидел, чуть не каждую ночь лупил. Запил. А уж как узнал, что жив командир, чуть на стенку не лез...
– Он теперь не твой командир, – сказал Репнев, – и давай короче.
Шибаев закаменел на мгновение, потом бросил самокрутку, придавил ее сапогом.
– Ладно. Времени у тебя на меня нету? Ладно. Такое дело. Опять тягает меня и этих сволочей, Кобзева, Гаркушу и Воронова, сам Шренк. Начинает пытать про Редькина: какой характер да где базы? Я тут сразу смекнул, что к чему. А Кобзев, сучья кровь, говорит: я, мол, представлю такого человека, что он сходит к Редькину и вернется. И будете, мол, вы знать про все его базы. Тут я и понял, что мне остается. Дождался я Кобзева на улице да и пошел с ним. Он мне доверял, Кобзев, думал, одной мы веревкой повиты. Ну не дал я ему человека того найти. Короче, кокнул и в озере утопил. Теперь немцы нас обоих ищут. Нинку мою в деревне с дочкой пристроил, а сам вот иду на суд ваш. Как решите, так и будет.
– Значит, ты за этим в Клинцах по пятам за мной ходил? – спросил Репнев, обдумывая все, что выложил Шибаев.
– За этим, только вы в запретную зону вошли, к лугу, там у них доты, я и призадумался. А думаю, этот от кого? Испугался. А как вы тоже с немцем в дружбе? Ушел. Затаился потом в развалинах, да так вас и не дождался.
– А как же ты все, что сказал, докажешь? – спросил Репнев. Он сразу поверил Шибаеву, но, наученный горьким опытом, хотел иметь доказательства.
– А что доказывать? – сказал Шибаев. – Голову вот несу. Повинную. А как меч ее посечет – ваше дело. А нет – залог могу предложить. Нинку свою и дочку в Никитовке. Без них мне жизнь все равно не в жизнь. Так что... доказательства другого нету.
И тут она пришла к Репневу, мысль, уже давно подготовившаяся где-то в углу мозга и выпрыгнувшая сейчас, как отпущенная ветка.
– Вот что, Шибаев, – сказал Репнев, – убедят Редькина твои аргументы, не знаю. Меня убеждают. Но могу я тебе к ним прибавить кое-что поувесистее...
«Имею ли я право подвергать Полину и Бергмана такому риску? Этот человек уже предал однажды... Но ведь если не верить никому, то тогда и сами те в Клинцах – провокаторы... А разве может Шибаев подставить под удар жену и дочь? Хотя... Ведь пока это слова, а есть ли они в Никитовке – кто знает?»
И раненые нуждаются в нем, а не в Наде. Что она сможет сделать, если его возьмет гестапо? Он доказал себе, что имеет право идти в Клинцы, но долг остается долгом, тем более долг врача.
– За сколько времени ты можешь сходить в Никитовку и привести своих? – спросил Репнев.
Шибаев весь поник, потом поднял голову, в упор взглянул медвежьими, далеко ушедшими глазами.
– Понял, – сказал он. – Понял. К рассвету приведу. В четвертом часу выходи сюда, к бревну этому.
– Вот тогда, – сказал, тоже вставая, Репнев, – дам я тебе одно задание. Выполнишь – многое забудется.
Шибаев постоял, поковырял сапогом хворостину.
– Понял, – опять сказал он, – Москва словам не верит.
– Операция развертывается по плану, – сказал Притвиц, многозначительно понижая голос. – Мирошниченко уже радировал нам. – Он говорил с Полиной так, как будто ей все известно. Она вся напряглась.
– О этот Шренк! – сказала она, пробуя улыбнуться, хотя все в ней дрожало. – Как ему удается все, что он задумывает!..
– Талант! – восторженно перебил Притвиц. – Вы понимаете? – Он оглянулся и приблизил к ней лицо. – Русские против русских. Это ли не игра? Операция «Троянский конь».
– О господи! – сказала она, цепенея. – Как у вас все продумано.
– Кюнмахль выведет своих ребят утром, – Притвиц вскочил и заходил по комнате, – как только придет вторая радиограмма. – И Притвиц, все больше возбуждаясь, изложил ей суть операции.
– Троянский конь, – пробормотала Полина. Ей казалось, что сейчас она потеряет сознание. Если бы она знала это вчера ночью, когда к партизанам уходила Нюша. Но, может быть, даже то, что сообщит Нюша, поможет. Ведь она растолковала той, что самыми опасными будут «русские». Она до интонаций помнила слова фон Шренка.
– Троянский конь, – остановился перед ней сияющий Притвиц. – Наш Эрих порой способен совершать глупости. Особенно с женщинами. Стареет. Но во всем, что касается войны, он гроссмейстер.
Постучали. Притвица вызывал фон Шренк. Она облегченно закрыла глаза. Наконец-то она одна. Коля! Как глупо, как опасно для тебя и твоих товарищей, что нет связи! Где ты, Коленька?.. И тут же встало лицо Нюши...
Всю ночь после вечеринки у Шренка Полина металась на подушке. Господи, если ты есть, помоги! Шренк подготовил партизанам ловушку. Она знает, как незаметны и велики его сети, ведь смог же он накрыть ими Редькина в прошлый раз. Всего она не знает, но того, что знает, достаточно, чтобы насторожить, а может быть, и спасти этих смелых людей там, в их лесах. Почему не идут связные? Как ты смеешь медлить сейчас, когда жизнь сотен людей и твоя собственная зависит от одного ее слова, Коля? Она застонала.
Две руки приподняли голову. Медленно перевернули ее на постели. Нюшино широконосое лицо склонилось над ней во мгле.
– Успокойся, девонька, успокойся, – шептала Нюша, прижимая ее голову к груди.
Она отстранила руки Нюши, села, последним усилием воли сдержала рыдания. Из комнаты Бергмана дошел тоненький всхлип смычка, потом задрожала в стоячем воздухе дома стонущая, горестно отдающаяся страсти мелодия. «Барток, – узнала она, – опять Барток».
– Нюша, – сказала она, нащупывая у кровати сумку и доставая сигареты, – я во сне что-то говорила? Если услышишь, не обращай внимания.
Нюша, сидя рядом, медленно повернулась к ней. На темпом, теряющемся в сумраке лице грозно и презирающе светили глаза.
– Что-то, доченька, ты со мной ровно как с вражиной заговорила? – спросила молодым от негодования голосом Нюша. – Али переменилась? Али правда иудой стала да душу этим мышастым продала?
Полина, пораженная этим взрывом, смотрела на новую, незнакомую Нюшу. Та встала.
– Пришла я к тебе душу твою ослобонить, – сказала та, култыхая в глубь комнаты. – Да вижу, не ко времени я! Али нету при тебе души-то? Немец ее, видать, к себе прибрал!
Она повернулась и шаркающе заковыляла из комнаты.
И Полина решилась. Одним прыжком она настигла Нюшу, обняла за плечи, повернула, повела назад к постели.
– Нюша, – сказала она, усаживая старушку и становясь перед ней на колени, – ты мне веришь?
– Досе верила, – сказала Нюша, отвертываясь и вытирая тылом ладони беззвучные слезы, – да разве тут все поймешь? То крыла германов последним словом, то служить к им подалась!
– А если надо? – теребила Нюшу за рукав Полина. – Если надо, понимаешь?
– А если надо, – Нюша всхлипнула и тут же собрала лицо. Теперь оно было торжественным, как при клятве. – Коли надо тебе, то и меня не забудь. Нюша, она хоть бесталанная баба, да на что ни то сгодится. Потому как русская она и смерти не боится. Приказания мне отдавай, – дернула она Полину за плечо, – слышь, девонька, я на все готовая.
И она отдала Нюше «приказание». Та ушла на рассвете. Толстая в своей кацавейке и платке, в старых ботах на толстых измаянных ногах.
– Не сумлевайся, Поленька, – сказала она, прощаясь, – я их найду. У меня по всей округе родня, почище любого НКВД все знает.
Полина долго стояла у забора, слушая, как затихают Нюшины шаги. Потом вошла в дом, в гостиной сидел Бергман. Свеча освещала дрожащим светом его измученное лицо.
– Рупп, – сказала она, подходя к нему, – простите меня. Я втянула вас в это. Но поверьте, что бы ни случилось, я буду о вас молчать.
Он вдруг грузно упал со стула на колени и обнял ее ноги.
– Полин, – шептал он, и она, обожженная жаром его тела, прижавшегося к ее ногам, вся запылала, пытаясь отстранить его за плечи.
– Полин, – бормотал Бергман, прижимаясь губами к ее платью, нащупывая ими ее тело, – я люблю вас, я безмозглый дурак, Полин. Я не могу больше ждать. Плевать, что будет завтра. Я не трушу. Я хочу бороться, я ненавижу коричневых. Но прежде всего я люблю вас, Полин.
– Рупп, – сказала она, справившись наконец с дыханием и с силой отводя от себя его плечи, – Рупп, милый, но у меня есть муж. И я люблю его.
Бергман взглянул снизу угольно сверкающими глазами, встал, отошел, раскинул шторы, выдвинул голову и плечи в окно. Черемуховый запах наполнил комнату. Он стоял так с полчаса. Она, боясь его потревожить, ждала молча. Ей хотелось сейчас подойти и прижаться к этой сильной спине в чужом мундире. Утопить руки в кудрявых густых волосах. Но она знала, что никогда не сделает этого. Потому что самое страшное для нее в этом мире было предательство. И она не могла его совершить ни в большом, ни в малом.
– Извините меня, Полин, – сказал он, поворачиваясь. Он был совсем спокоен, только веко одного глаза подергивалось, и приходилось сдерживать дыхание, когда он говорил. – И я бы попросил запомнить, – сказал он с ненужной резкостью, – я избрал борьбу с режимом сознательно. И я готов к последствиям, Полин.
Открылась дверь. Обер-лейтенант фон Притвиц стоял в фуражке и перчатках.
– Фрау Мальцов, – сказал он, вглядываясь в нее с новым и сразу насторожившим ее интересом, – разрешите сопроводить вас в небольшое путешествие.
Она сразу подумала о Кранце и, чтобы выиграть время, стала копаться в сумочке.
– Что-то не помню, чтобы я собиралась куда-нибудь? – сказала она. – «Вот оно, – стучало в мозгу. – Ты этого ждала. Это пришло».
– Это недалеко, – сказал он, – поторопитесь, мадам, это приказ полковника.
Она вышла, прошла в сопровождении Притвица по коридорам и, повинуясь его указаниям, свернула во двор комендатуры. Притвиц, проводя ее мимо поста, опять стал разговорчив.
– Какое на вас впечатление произвела Калерия? – спросил он.
– Интересная женщина, – рассеянно откликнулась Полина. Они шли вдоль забора, по огромному, покрытому клочьями затоптанной травы двору.
Вдалеке виднелись каменные склады купцов Куренцовых. Перед войной там было зернохранилище. А теперь в них содержались заключенные, и около накрепко припертых наружными запорами железных дверей прохаживались часовые полиции.
Они шли не туда, а к какому-то низкому длинному строению из кирпича, притулившемуся у самого забора.
– Шеф необычайно ревнив, вы заметили? – болтал фон Притвиц. – Он сделал вид, что просто жаждет нашего с ней отсутствия, а потом потребовал, чтоб я проводил ее домой. Но вы видели его глаза, Полин?
– Он влюблен в нее? – спросила Полина, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
– Нет, но считает ее воплощением славянского темперамента и русской натуры, – засмеялся Притвиц. – Шеф очень любит Достоевского... Прошу, фрау, – позвал Притвиц, втягивая ее во тьму каменного, неприятно пахнувшего помещения, – обязанность неприятная, но я вынужден...
Они вошли в низкий покой, тускло освещенный лампочкой, и остановились. На носилках перед ними лежало тело.
– Узнаете? – спросил Притвиц.
Полина увидела торчащие из-под юбки старые порыжелые боты, толстые чулки, поднялась взглядом по наброшенной на труп кацавейке и увидела остекленевшие глаза Нюши и под самыми в беспорядке разбросанными русыми волосами две черные дыры на изжелта-бледном лбу.
Она упала на колени у носилок и не могла оторваться от чужого мертвого и все-таки родного лица. «Нюшенька, прости! Это я послала тебя на смерть».
– Узнаете ее? – спросил Притвиц.
Боковым зрением она уловила его наблюдающий взгляд и с трудом поднялась.
– Это моя хозяйка. Как вы могли?.. Она курицы не обидит. – Слова были спасительные, они сами подвертывались на язык. Но внутри у нее все корчилось и стонало: «Нюшенька, родная, прости!»
– На рассвете пыталась обойти наши посты. На предупреждение часового не ответила, – объяснил Притвиц, – пришлось стрелять.
Они вышли из морга. Полина пошатнулась от свежего воздуха. Притвиц подхватил ее.
– Простите, Полин, что пришлось вас подвергнуть этой процедуре. Но мы сутки возились, пока опознали личность убитой.
Полина оправилась. «Ничего, – подумала она, – ничего. Надо держаться». Они подходили к зданию комендатуры. Из помещения караула вышли двое в мундирах с нарукавной свастикой и остановились, глядя на нее.
– Полин, – сказал с заметным смущением Притвиц, – я должен вас передать этим господам. – Эсэсовцы клацнули каблуками. – Надеюсь, все будет в порядке, Полин.
Они прошли через площадь, где стояли немецкие машины. Торговки со своими ведрами и корзинами проводили их взглядами. Пробежал беловолосый мальчишка, ведя на проволочном крюке колесо. Дребезг колеса царил над тишиной поселка.
– Сюда! – эсэсовец показал на вход в здание СД. Часовой у крыльца ощупал ее глазами. Она оглянулась. Мальчишка все бежал, дребезжа колесом. Сирень вываливалась своими блеклыми гроздьями сквозь штакетник палисадника. Сорвать бы хоть ветку, подумалось ей. Ее провели в низкую комнату. Гауптштурмфюрер Кранц в черном мундире кивнул ей из-за стола.
– Прошу садиться, фрау. Решил поговорить, – улыбнулся Кранц, обнажая мелкие ровные зубы.
Она тоже улыбнулась ему. А в голове тупо гудело: все! Отсюда выхода нет.
– Небольшая беседа, – улыбался Кранц, – просто появился повод, и я решил повидать красивую фрау Мальтсов. Вы мне прощаете, мадам? – Зазвонил телефон. Кранц взял трубку, и на его небольшом четком лице появилось выражение неприязни. – Не слишком ли много внимания, полковник? – спросил он, и Полина поняла, что звонит фон Шренк. Трубка ожесточенно квакала. – Если это просьба, пожалуйста, – сказал Кранц и положил трубку не на рычаги, а возле аппарата. Трубка оставалась свидетелем их разговора.
– Что ж, фрау, – сказал Кранц, – у нас тут одни формальности. – Его светлые глаза приветливо щурились. – Немного об Анне Никитиной. Вы слышали от нее какие-нибудь мнения о текущих событиях?
– Мы не были настолько близки, чтобы разговаривать о событиях, – сказала Полина. Неположенная на рычаг труба подбадривала ее. Теперь она понимала: Нюша не несла ничего, что бы могло выдать цель ее похода. Но тогда какие же у них улики?
– Вообще какое она на вас производила впечатление? – доброжелательно улыбался, помогая ей, Кранц.
– Добрая, хлопотливая женщина.
– Поподробнее. Могла ли она, по-вашему, осуждать порядки, поступки властей?
– Нюша? – спросила она с удивлением. – Но она целый день на кухне. Откуда я знала, о чем она думала? Кроме того, мне кажется, она не могла никого и ничего осуждать.
– Фрау так низко оценивает ее умственные способности?
– Но почему низко? – спросила она, ловя его цепкий взгляд на себе. – Обычная русская женщина, малограмотная...
– Была ли она с кем-либо связана? – спросил он быстро.
– Как связана? – спросила она растерянно.
– Ну... с соседями... или еще с кем. С подпольем, например.
Полина рассмеялась и подумала, что, кажется, удалось рассмеяться искренне.
– Подполье? Нюша – и подполье? Вы шутите, господин гауптштурмфюрер.
– Шучу, – сказал Кранц. – Вейде! – позвал он.
Открылась дверь. Не та, в которую ввели Полину, а на противоположной стене. Вошел, опуская засученные рукава, звероподобный верзила с тяжелой челюстью и проваленной переносицей на лошадином лице.
– Как подопечный? – спросил Кранц.
– Все в порядке, гауптштурмфюрер, – усмехнулся Вейде. – Эту тоже ко мне?
Его маленькие глаза обшарили Полину. У нее задрожали колени, и она сдвинула ноги под стулом, чтобы сдержать эту дрожь.
– Что вы, что вы, Вейде, – посмеиваясь, сказал Кранц, – это же госпожа Мальтсов, переводчица комендатуры. Идите, вы пока не нужны.
Верзила ушел, неслышно прикрыв дверь.
– Что ж, – сказал Кранц, вставая, – я вижу, Вейде вам не понравился? Да. Я вынужден иметь дело с подобными типами, фрау. Такова наша работа. – Он прошелся по кабинету и вдруг подошел и наклонился над ней.
– Кто ваш муж? Отвечать быстро!
– Мальцев. Мальцев... Николай, – пробормотала она. Рот у нее странно не слушался. Она пыталась сдержать эти конвульсии, но губы выпрыгивали и дергались.
– Его профессия? – спрашивал Кранц, вплотную приближая к ней яростное лицо с ровным, словно отъехавшим назад пробором.
– Врач!.. – она с испугом смотрела на него, но мозг работал четко. Что он знает, что?
– Где он сейчас? – спросил Кранц. Его глаза, приблизившись, в упор, с рысьим хищным выражением вылавливали что-то в ее глазах.
– Он... В армии, – лепетала она, – я давно не имею сведений о нем... Мы разъехались до войны!
Губы прыгали, но она даже немного успокоилась внутри.
– Вранье! – резко сказал Кранц и зло засмеялся. – Говорите правду!
– О чем? – спросила она. – Какую правду?
– Правду, или я передам вас Вейде! – весь напрягшись, он впился в нее острыми зрачками. – Ваш муж приходил к вам! Ну? Зачем? Говорите!
Кто же мог его предать? Кто?
– Смотрите на меня, – потребовал Кранц, тряхнув ее за плечи, – говорите. Зачем он приходил?
– Его не было! Не было! – сказала она упрямо и взглянула прямо в невыносимые глаза Кранца. – Зачем вы заставляете меня говорить то, чего не было? Я не видела его с начала войны. «Неужели им в руки попал связной?»
– Нет, ты скажешь! – Кранц шагнул к ней и дернул ее за ухо. – Говори! – закричал он с ненавистью. – Зачем он приходил к тебе?
Рывком головы она выдернула ухо из его пальцев. Гнев ударил в голову как хмель.
– Как вы смеете на меня кричать? – она вскинула голову. – Вы! Холуй! Бездельник! Я буду жаловаться полковнику фон Шренку! Как вы смеете хватать меня своими грязными пальцами?
На столе заквакала трубка, и Кранц пришел в себя. Он с трудом оторвал от нее глаза, косо улыбнулся и прошел за стол.
– Прошу прощения, фрау, – сказал он, щурясь, но в глазах была злоба, – я слегка переборщил. Но вы должны понять: работа. – Трубка спять клацнула.
Он взял ее, другой рукой слегка оттянул галстук на шее.
– Ладно, – сказал он, – я не против. Может быть, вы и правы, полковник, – он положил трубку и откинулся на спинку кресла.
– Значит, он не заходил к вам? – спросил он, закуривая. – Не желает ли фрау, – он протянул ей портсигар.
Она отрицательно мотнула головой, со злобой глядя на него. «Не удалось испугать меня, скотина, – думала она со злой радостью, – и Вейде твоему ничего не скажу. Ни слова».
– Странно, – сказал Кранц, пуская вверх кольца дыма. – Но зачем же и к кому он приходил в Клинцы?
– Это не выдумка? – спросила она, заставляя себя быть разумной. – Он жив? И он был здесь?
– Скажите, фрау, какой смысл ему было приходить в Клинцы, если он даже не повидал собственную жену? А он был здесь. Его узнал кое-кто из работников больницы.
У нее тяжесть спала с души. Никто не выдавал! Кранц ничего не знает.
– Но он мог не знать, что я здесь! – воскликнула она. – Поймите! Я поехала сюда, чтобы объясниться с ним окончательно. Из Москвы он уехал внезапно. Но когда я оказалась здесь, он был уже в армии. С тех пор я ни разу не видела его.
– Вы свободны, фрау, – сказал он, поднимаясь. – Простите за некоторые неприятности. Но такова уж профессия.
...– Я так и думал, что это бред взбесившегося полицейского, – сказал фон Шренк, вставая, когда Притвиц ввел ее в кабинет. – Но я не мог запретить ему допрашивать вас, Полин... Однако вы прекрасно его отделали. Вы настоящая женщина, Полин, клянусь вам. А теперь домой! – приказал фон Шренк. – А вечером мы навестим вас и Руппа.
– Карл, отвезите фрау.
С трудом выпроводив из своего дома не потерявшего на ее счет надежд лейтенанта, она осталась одна. Было два часа дня. Она ушла в свою комнату и легла. Ступни ей сводило судорогой, и она еле справилась с этим. Она была разбита, вымотана. Нюша мертва! Но и она им не сказала ни слова. Бергман не скажет. Не может сказать. И она не в гестапо, а дома. Мысль, вдруг пришедшая в голову, подняла ее.
«Троянский конь»! Операция уже началась. Вечером все будет кончено. Она со злостью подумала о Николае. Он всегда все путал, был слишком занят своими мыслями и теперь не смог помочь себе и всем там в лесу. Не смог прийти или прислать связного!
Ей показалось, что в окно кто-то скребется. Она отодвинула шторы, распахнула створки. Никого не было. Черемуха качала белыми ветвями перед ее лицом.
«Идти самой? – думала она. – Но надо предупредить Бергмана». Уход ее явно его скомпрометирует. И куда идти? Ведь она не знает, где партизаны.
– Полина Владимировна, – сказал чей-то приглушенный бас. Она выглянула в окно. Прямо под ней сидел на корточках большой мужчина в нахлобученной кепке.
– Привет от Ивана Степановича, – сказал он, вставая. Она вскрикнула. Это был Шибаев.
– Вы?
– Я, – сказал он. – Какой отзыв?
– Я уже второй месяц жду письма, – сказала она машинально.
– Привет и от Николая, – сказал, угрюмо усмехаясь Шибаев, – просит, значит, прощенья, что долго не мог весточки подать... Да уж такая, значит, обстановка была...
Репнев рассматривал немецкие лекарства. Не все были ему известны. Принцип действия указывался на облатках, и он вчитывался в готический шрифт надписей, чтобы составить себе представление, когда и как их использовать.
Он сидел на пне неподалеку от кустарника, опоясывавшего поляну. Нина, жена Шибаева, помогала Наде в санитарной землянке. Они удивительно быстро сошлись – не умеющая ничего таить в себе Надя и скрытная Шибаева. Девочка играла у землянки с общим партизанским любимцем псом Рыжиком. Полуовчарка, полудворняга, рослый и безмерно добродушный гуляка, вечно рыскавший по лагерю и вокруг, гордый ее вниманием, Рыжик восторженно лаял. Несколько партизан, чистя автоматы, поглядывали на их игру, прислушиваясь к довольному рыку пса и звонкому голоску девочки.
Остальные были заняты хозяйственными делами или бездельничали. Целая толпа сопровождала осматривающих лагерь десантников. Те двое сержантов, что появились первыми, недавно принесли радиограмму от командования Ленинградского фронта и теперь были кумирами. Даже Редькин, в глазах многих неспособный проявлять какие-либо чувства, обнял здоровой рукой рослого десантника со шрамом. Устанавливалась связь с Центром. Они больше не были «дикими». Лагерь ликовал.
Штаб уже второй час обдумывал ответную радиограмму. В семь часов их ждал командир десанта с тем, чтобы скоординировать планы и выйти на связь с Ленинградом. К Репневу подбежала Надя.
– Борис Николаевич, Мишина трясет, температура сорок, бред...
Репнев встал и пошел за ней в землянку. Мишин выживет, организм крепкий. Он дал раненому успокоительное, перебросился несколькими словами с Ниной и вышел на воздух.
Шибаев не шел. Хотя по времени он уже мог бы и вернуться. Поведение его жены наводило на разные мысли. Она молчала, даже когда выгоднее было ответить. С ней можно было разговаривать только о деле. Например, ела девочка или нет, или сможет ли она сделать перевязку? Но любой вопрос о муже вызывал слезы. Высокая черноглазая, украинского типа женщина с истомленным красивым лицом, она вздрагивала от любого шума, затравленно озиралась. Это казалось Репневу подозрительным. Шибаев ушел в Клинцы. Не решился ли он сыграть в поддавки? Ведь не только его жена в руках Репнева, но и жена Репнева в его руках? Кроме того, Репнев, кажется, сказал ему чуть больше, чем нужно. Во всяком случае, похоже, Шибаев понял, что Полина и Бергман вызывают подозрение у партизанского начальства.
Утром Редькин наткнулся на девочку и рассвирепел. Если бы не подошедший Репнев, неизвестно, чем бы все кончилось.
– Это не отряд, а табор! – сквозь зубы, серея от боли и гнева, скрипел Редькин. – Может, детсад здесь организовать?
Репневу пришлось сказать, что он давно звал из Никитовки фельдшерицу и что та теперь пришла. Ему нужна квалифицированная помощница, а девочку они потом пристроят в деревне. Редькин унялся. Всего, по мнению Репнева, ему знать не полагалось.
Впрочем, унять его сегодня было легко. Связь с десантом заставляла всех верить в самое невозможное. Партизаны ходили обалделые от счастья. Теперь о них узнают за линией фронта. Юрка и Трифоныч уже поговаривали о том, дойдет ли весть о них до самого Сталина, и Юрка безусловно, Трифоныч с некоторыми оговорками это допускали.
Десантники в гурьбе сопровождающих остановились возле санитарной землянки, и Репнев в раздражении зашагал туда. Сейчас посетители ни к чему, у одного из раненых был кризис.
– Значит, санбат? – спрашивал десантник со шрамом.
– Санбат, – пояснил Трифоныч. – У нас, браток, все как в военной части.
– К сожалению, к раненым нельзя, – подоспел Репнев.
– Гостеприимство нарушаешь, Борис Николаевич?!
Толпа уже уходила дальше, а Репнев вдруг весь ослаб от спавшей тяжести – от деревьев постовой вел рослого мужчину в темном пропыленном костюме, серых от пыли сапогах и серой кепке. Было половина седьмого. Шибаев отсутствовал больше полусуток.
– Вот, товарищ врач, – сказал постовой, – пароль знает, говорит, к вам.
– Ко мне, – сказал Репнев, – идите на пост.
Паренек убежал.
– Успел, кажись, – сказал, валясь на траву, Шибаев. – Где мои-то?.. – Он увидел девочку, и красивое тяжелое лицо его побледнело от силы нежности, которая была запрятана в этом огромном теле.
– А, с прибытием, – сказал, подходя, Юрка. – Сам пришел? Или привели? Главное, не опоздал. – Он нежно поглаживал «вальтер», затиснутый под ремень. – Давно мы до тебя добираемся, Алеха.
– Вот что, – сказал Репнев, – Юра, беги и зови сюда командира. Одного. Обязательно одного. Скажи, врач зовет, скажи, очень срочно. Пусть оторвется, что бы он там ни делал.
Он вывел Шибаева к просеке, они сели на ствол поваленного дерева.
– Как она там? – спросил Репнев.
– Десант тут? – спросил Шибаев.
– Тут, – ответил Репнев, – в семь часов командование пойдет к ним совещаться.
– Успел, – сказал Шибаев, утирая пот со лба, – первый раз за всю жизнь вором стал – лошадь увел. Иначе б не добрался... Спасла нас женушка ваша, спасла...
– Этот? – спросил, подходя, Редькин и вдруг узнал Шибаева, и дернулся всем телом: – А-а, гнида!
Репнев встал на его пути.
– Товарищ командир... Судить потом будем.
Шибаев по моему поручению ходил в Клинцы и связался с подпольщиками.
– Это с какими же? – спросил Редькин, с презрительным вниманием разглядывая Шибаева.
– Товарищ командир, – сказал, вставая, Шибаев, – на понт вас берут. Десант этот предательский. Фон Шренк его прислал.
– Шренк? – прищурился Редькин. – А ты, часом, не рехнулся, дорогой?
– Эсэсманы уже частями подходят, – Шибаев опять отер лицо и с покорным вызовом уставился на Редькина. – Опять как прошлый раз. Только тогда егеря козырем были. А теперь десант. Кюнмахль подтянется, а они с тылу. Операция «Троянский конь» называется.
– Да кто ты такой, чтоб я тебе верил? – с тяжкой злобой сказал Редькин. – Перебежчик! Продажная шкура!
– Командир, – перебил его Репнев, – времени нет. В семь они вас ждут. Это провокация. Там они и возьмут вас. Теперь ясно.
– Так, – сказал Редькин, не глядя на Шибаева, но раздумывая. – А чем он докажет?
– Пусть разведка пройдет к хутору, – сказал Шибаев. – Эсэс уже там должны быть. А у этих главный, Полина Владимировна говорит, Мирошниченко, его...
– Мирошниченко? – откликнулся Редькин. – Он? Проверим. А ты, Шибаев, тут будешь. Под стражей. Отпустим, как выяснится. Но если, – он с сумасшедшим весельем осмотрел Репнева и Шибаева, – если он ко мне сам пришел, Мирошниченко, то я в бога поверю. Боялся, не сыщу.
