Текст книги "Приключения 1974"
Автор книги: Григорий Федосеев
Соавторы: Алексей Азаров,Юлий Файбышенко,Владимир Кашаев,Николай Елин,Владимир Туболев,Николай Волков,Анатолий Голубев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
– Господин Репнев, – медлительно говорил Бергман, – я люблю вашу жену, но она не любит меня.
Репнев глотнул воздух и задержал его в легких.
– У вас было... объяснение? – спросил он, внезапно охрипнув.
– Она не любит меня, – сказал Бергман, бросая сигарету. Оба смотрели, как светлячком мелькнула и сгасла алая точка. – Она любит вас, – сказал Бергман.
Полина в темноте закрыла рукой лицо. «Так это? – беззвучно спросила она у кого-то. – Так это или не так, господи?»
Кто ей мог ответить?
Репнев тоже не ответил Бергману,
– У меня к вам просьба, господин Репнев, – сказал Бергман, поеживаясь от близкой сырости болота, – я должен уйти. Там, в поселке, у меня остались раненые. Они уже не воины, когда ранены. Гестапо ликвидировано, протоколы допросов сгорели. Кранц убит, И я обязан быть там, среди немцев.
– Пока раненые, они не воины, – сказал Репнев, – когда выздоравливают, они опять берут в руки автоматы.
Вдруг опять вспомнилось стихотворение, прочитанное Коппом: «Господи, как остаться на воине человеком».
Он встал. Встал и Бергман. Лиц не было видно в темноте.
– Я вижу, вы не согласны, – сказал Бергман, – я понимаю...
Репнев молчал. Он не поверил Бергману. Может быть, тот заблуждался вполне искренне. Важно, что заблуждался. Он вспомнил, как Полина смотрела на немца, слышал, как она выговаривала это имя: «Рупп». Именно сейчас Борис понял, что с Полиной у него, кажется, все кончено. Не надо иллюзий. Немец уйдет, а он останется. Издалека Бергман будет выглядеть еще благороднее, еще рыцарственнее, а он, будничный, повсюду сопутствующий супруг, привычный, как хлеб, не тот хлеб, который необходим ежедневно в пищу, а обрыдлый, черствый хлеб, будет ли он ей хотя бы просто нужен?
Немец ждал ответа, а второй лежал неподалеку в телеге и тоже чего-то ждал. Но дождаться он мог только одного – пули. Судя по всему, этот Притвиц типичный пруссак. Да и сама Полина считает, что спас он ее больше по недомыслию. Но, как бы то ни было, оба они вели себя по отношению к ней как люди и как мужчины, а кроме той войны пушек и штыков, которая идет вокруг, незримо идет и война поступков. Немцы ставили ради Полины голову на кон, и он, Репнев, русский человек и ее муж, сейчас подставит свою голову ради них. Потому что, кроме логики войны, которую так хорошо знает Редькин, есть еще другая логика. И в делах чести русский не мог уступить немцам. А тут было дело чести, так это он понимал.
– Этого... адъютанта с собой возьмете? – спросил он, утверждаясь в своем решении.
Бергман встал и подошел к телеге, где лежал Притвиц. Он долго смотрел на распластанного обер-лейтенанта.
– Карл, – спросил он негромко, – если нас отпустят, вы даете слово молчать обо мне? Мы ведь с вами связаны одной веревкой. Если гестапо узнает, что вы спасали Полину, то... Даете слово?
Ответа они дождались не раньше, чем через минуту.
– Я буду молчать, майор, – хрипло сказал Притвиц.
Но был еще человек, которого все это касалось. И Репнев подумал, что со стороны он может сейчас очень напоминать какого-нибудь шекспировского интригана-ревнивца, умудряющегося единственным ходом и устранить соперника, и выглядеть при этом даже благородно. Но плата была слишком высока для интриги. Редькин ведь не простит ему своеволия. И за Притвица придется держать ответ... прежде всего за него.
Однако как бы там ни расплатится он завтра, а сегодня он сдержит слово и отпустит немцев. Надо только сказать...
Но говорить не потребовалось. Полина уже стояла перед ними. Глаза ее влажно сияли на смутном в темноте лице.
– Рупп, – сказала она, – вы уходите? Вы все обдумали?
– Да, Полин, – Бергман смотрел куда-то в сторону. – Я должен уйти, я должен быть с немцами.
– Значит, наша борьба не ваша борьба, Рупп? Значит, все, что вы сделали, было ошибкой?
– Я не с наци, я с немцами, Полин, – мучительно искал слов Бергман. – Я... Я готов выполнять ваши задания... Но я должен быть там, по ту сторону фронта...
– Вы путаник, Рупп, – сказала Полина и вдруг, притянув его к себе, прижалась лбом к его подбородку. – Вы путаник, но я верю в вашу честь, Рупп. В честь человека и интеллигента.
Репнев отвернулся и шагнул в темноту.
– Спасибо, Полин, – услышал он сдавленный голос Бергмана.
Где-то неподалеку на телеге ворочался Притвиц, надо было развязать на нем веревки. Он пошел было, но руки Полины обняли его за плечи.
– Коля, – сказала она, глядя на него мокрыми блестящими глазами, – я понимаю... Я благодарна... Но я боюсь за тебя, милый!
Он снял ее руки с плеч и пошел распутывать Притвица. И все-таки она была верна! Никогда бы она не стала «овчаркой». Никогда бы не полюбила Бергмана, если бы он был нацист. И теперь он уходил, а она оставалась... Она была верна не любви, а много высшему – делу! И негодующе, ревниво и оскорбленно, он все же восхищался ею, своей Полиной... Пусть даже не такой уже своей.
Через час, далеко обойдя лагерь, он вывел обоих немцев к гати. Дальше был здоровый сосновый бор, и там начиналась тропа, выводящая к шоссе.
– Все, – сказал он, – теперь вы дойдете.
Бергман повернулся к нему. Рассвет уже начинался, но пока только муть раздвинула черноту ночи. Лиц не было видно.
– Прощайте, Бергман, – сказал он.
– Прощайте, господин Репнев, – они одновременно шагнули друг к другу и обнялись.
– Надо спешить! – подал голос невидимый в сером сумраке Притвиц.
Репнев постоял, слушая их шаги. Он вспоминал, как Полина поцеловала Бергмана на прощание. Это не был поцелуй страсти. Но в том, как долго они стояли, касаясь друг друга лицами, было нечто большее, чем только уважение.
Он вернулся, когда совсем рассвело. Полина и какой-то боец выносили из блиндажа Редькина. Тот хрипел пробитыми легкими, но был в сознании. Полина и боец положили его на траву. Мутное от слабости и рассвета лицо его освещалось яростными глазами.
– Репнев, – позвал он.
Тот подошел.
– Слышь, – сказал Редькин с сипом в горле, – подумал я тут. Вот у меня пять сестер... Бывает же так. Одни бабы у матери рожались, я самый младший – один мужик... И вот, понимаешь, приезжаю я после училища, а там мал мала меньше. Детворы куча. Все жили в отцовском доме. Калужские мы, потомственные сапожники. Вот смотрю я на пацанов – а их навалом, пять семей все же, и думаю: господи ты, боже, в чем ходят? В моих, а то и дедовых еще сапогах, одеться как следует не могут, а у нас в лагерях новая техника БТ-5, БТ-7, БТ-28, Т-35, КВ. Машины – и все денег прорву стоят. А ведь нужны, потому что вот-вот они на нас попрут, немцы... И знаешь, о чем я в отпуске каждый раз мечтал? Не поверишь. Скорее бы, скорее бы нападали! Чтоб пустить из них юшку, чтоб скорее все это кончилось и чтоб моих разлюбезных танков больше не понадобилось. И уж теперь чего бы ни сделал, чтоб обломать им все зубы, каждого их солдата скорее в Землю закопать... Потому что сестрины детишки мне спать не дают. Мерещатся. Хлеба просят.
Репнев молча глядит на него. Где-то рядом присутствовала Полина. С момента, когда он решил отпустить немцев, она не сказала ему ни слова, только смотрела со странным ожиданием.
– Командир, – сказал он, наклоняясь и попадая в яростный луч редькинского взгляда, – тут такое дело. Немцев я отпустил.
– Каких немцев? – спросил Редькин, уходя глубже в шинель, на которой лежал. – Этого врача ихнего?
– И второго, адъютанта.
– А ты его брал? – спросил Редькин, чуть румянея. – Кто разрешил? Трибунал. Завтра же трибунал тебе.
Репнев отошел. Полина шла к нему. Она не слышала их разговора с Редькиным.
– Коля, – сказала она, прижимаясь к нему, – мы теперь вместе насовсем? Да?
Трудно быть на войне человеком, подумал он.
Утром, когда он без ремня, со связанными руками сидел в телеге, подошла к нему Надя.
– Как же вы могли, Борис Николаевич? – Тут же появился Юрка, он цепко взял ее за плечо и обернулся к Репневу.
– Нашли мы его, – сказал он. – У самой стежки лежал.
– Кто? – спросил Репнев.
– Немец твой, доктор. Черепок напрочь разнесен, видно, дубиной сзади двинули.
– Притвиц! – понял Репнев и, застонав, уткнул голову в колени. «Как остаться на войне человеком, господи»?!
– Гони, – сказал, проезжая мимо, Точилин, – на базе судить будем.
Полина, вынырнув из кустарника, пошла рядом, держась за телегу.
– Я с тобой, Коля, – сказала она, – я во всем с тобой.
Он поднял на нее глаза. Знает о Бергмане или нет?
– Я знаю, – сказала она, – я все равно с тобой, милый.
И тут он впервые поверил этому.
Анатолий ГОЛУБЕВ
Чужой патрон [5] 5
Сокращенный вариант.
[Закрыть]
Настроение было ни к черту. И если оно портилось уже с утра, это означало, что работать больше нет никаких сил. Выход напрашивался один – срочно менять не только работу, но и профессию.
Год службы походил на неудачно сложившуюся бильярдную партию. Ему трижды давали возможность забить верные шары, а он трижды непростительно мазал, словно считал подставку чем-то слишком зазорным для такого гордого человека, как Алексей Воронов. Правда, слово «непростительно» Воронов употреблял лишь в мысленных монологах, когда сам наедине с собой оценивал собственные возможности. Начальство же такими словами не пользовалось. Оно просто молчало. Но именно в этом молчании Алексею чудилось полное неверие в его профессиональные способности. Казалось, что еще долго к нему будут относиться как к мальчишке, не считая нужным даже выругать за проваленное дело.
Наспех перекусив, Алексей выскочил из дома. По привычке завернул к газетному киоску. Не раскрывая «Советского спорта», нырнул в ближайшие двери метрополитена. Только в вагоне, прижатый к задней стенке прибывающими на каждой станции пассажирами, он ухитрился развернуть газету. Его толкали в бок, в спину, кто-то бесцеремонно выбил листы из рук, но он упрямо пробегал глазами по полосам. В конце четвертой страницы Алексей увидел маленький черный квадратик некролога.
«...с прискорбием сообщают о трагической гибели выдающегося советского стрелка, заслуженного мастера спорта, обладателя серебряной олимпийской медали, девятикратного чемпиона страны Александра Васильевича Мамлеева...»
«Вот те на! – Алексей от удивления присвистнул. – Еще два дня назад читал, что Мамлеев – наша самая большая надежда на предстоящих Олимпийских играх, верная золотая медаль... Вот тебе и медаль...»
Алексей продолжал машинально просматривать газету, но мысли его вновь и вновь возвращались к некрологу. Когда он подходил к управлению, стрелки больших уличных часов показывали пять минут десятого. «Опять опоздал», – с раздражением подумал Алексей.
Он солидно, словно опоздание на работу было дозволено ему начальством, предъявил дежурному удостоверение и прошел в свою комнату. Здесь стояло четыре больших стола, к каждому, словно для устойчивости, притулились коричневые тела несгораемых шкафов. И, хотя в комнате работало четверо, Алексей не помнил, чтобы за год его работы они собирались вместе больше чем на час. Командировки, задания, срочные вызовы...
Вошел старший следователь Петр Петрович Стуков, его кабинет находился напротив.
«Интересно, – подумал Алексей, – этот Стуков хоть когда-нибудь в жизни опаздывал на работу или вот так всегда – минута в минуту на месте?..»
А Стуков, словно угадав, о чем думает Алексей, сказал ему с усмешкой:
– Начальник отдела тебя разыскивал. Уже дважды звонили из приемной...
– Он что, специально меня выслеживает? Прямо особое чутье у нашего шефа на опоздания инспектора Воронова! Как задержался на минуту или вышел, так уже вызывали...
– А ты объявление над столом вывешивай: «Ушел на обед, если не вернусь, то и на ужин», – с ехидством посоветовал Стуков. – Или задерживайся на час, на два. Тогда опоздание будет выглядеть не опозданием, а задержкой на объекте! Как у всех других людей...
Воронов хотел было ответить что-нибудь резкое, но сдержался и пошел к двери. Уже на пороге обернулся и спросил Стукова миролюбиво:
– А не знаешь, зачем вызывал?
– Не знаю, товарищ Воронов, не знаю. Наверно, ответственное дело поручить хочет, – сказал Стуков и скривил страшную рожу.
– Ну и язва ты, Петр Петрович! – покачал головой Воронов. – Ты же прекрасно знаешь, что таким бездарностям да еще разгильдяям, не обладающим элементарным запасом усидчивости, ответственных дел не поручают.
– Ну, почему же? По ошибке все могут... Даже дело поручить!
Начальник отдела был занят. Секретарша продержала Воронова в приемной почти полчаса.
«Это не случайно. Не иначе как в отместку, что не явился вовремя».
Но когда открылась дверь кабинета и оттуда поспешно вышли два следователя, Воронов понял, что его подозрительность насчет мести была, пожалуй, излишней. У него даже улучшилось настроение, и он, войдя в кабинет начальника отдела, лихо отрапортовал:
– Товарищ полковник, инспектор Воронов по вашему вызову...
– Садитесь, Воронов... – довольно сухо сказал начальник отдела, и Воронову вновь почудилась угроза выговора. – У меня к вам поручение. Оно касается одного дела, которое... – Он хотел, очевидно, дать свою оценку делу, но передумал и вдруг неожиданно спросил: – Вы, кажется, занимались стрельбой?
– Да, – удивленный таким неожиданным вопросом, неуверенно ответил Воронов. – Уж не касается ли дело трагической гибели Мамлеева?!
– О?! Похвально, что инспектор МУРа начинает свой рабочий день с просмотра газет, в их числе и спортивной. Если только по этой причине вы иногда задерживаетесь с приходом на работу, то можете считать, что я вам простил все ваши опоздания. Заранее... Вперед...
Полковник Жигулев повернулся в кресле и взял с самого дальнего конца стола тощую, почти пустую папку. На ней даже не было поставлено порядкового номера.
– Произошел несчастный случай во время отборочных соревнований. У стрелка Мамлеева разорвало патронник. Штука довольно редкая. И на этот раз, к сожалению, трагическая. Обычно вы знаете, что бывает?
– Да, – Алексей утвердительно кивнул головой. – Отбивает плечо, скулу набьет, если попался старый или неудачный заряд. Иногда щеку так раскрасит... И уж тогда не до стрельбы... Если врач вообще от соревнований не отстранит...
– Вот-вот, – сказал полковник, – на этот раз последствия куда хуже – погиб человек... Выезд на место происшествия, осмотр оружия, выводы экспертизы позволяют считать происшедшее несчастным случаем. В этом, по крайней мере, убеждают многие специалисты. Но не все...
Полковник Жигулев замолчал, словно раздумывая, надо ли сообщать Воронову, что ему еще известно о смерти Мамлеева.
– Отправитесь на стенд «Локомотив», найдете Николая Прокофьева. Это бывший старший тренер сборной страны. Потом, кажется, начал пить и сейчас работает не то просто тренером, не то методистом. Он мне звонил... – Полковник опять задумался. Утверждает, что история с Мамлеевым не случайность. Поскольку погиб человек, да еще есть такое предположение, следует проверить. Попробуйте присмотреться, что к чему... Только, пожалуйста, без натяжек. Если убедитесь, что несчастный случай, так и запишем. Не нравится мне звонок этого Прокофьева...
Начальник отдела передал Алексею тощую папку.
– Здесь заключение Федерации стрельбы и данные вскрытия. Не густо... А вы, кстати, занимались какой стрельбой – стендовой или пулевой?
– Пулевой, товарищ полковник, – как бы извиняясь, ответил Воронов. – А здесь, насколько я понимаю, речь идет о круглом стенде.
– Тогда не стесняйтесь тревожить специалистов. Где стенд «Локомотив» находится, вы знаете. Думаю, десяти дней на исполнение хватит.
Только в коридоре до Алексея дошло, насколько бесцветным и неинтересным – даже трудно назвать делом, – было новое поручение.
«Конечно, – в Алексее вновь начало закипать раздражение, – завалившему три дела, четвертое не поручают. Теперь, конечно, мне можно доверить лишь проверку сигнала пьяницы».
Пока Воронов шагал от кабинета начальника до своей комнаты, он мучительно думал, как сообщить о полученном задании Стукову, чтобы вновь не вызвать на его противном лице злорадной улыбки.
– Можно поздравить? – спросил Стуков, расположившись за вороновским столом.
Иронический взгляд старшего следователя заставил Воронова отвернуться. Стараясь держаться как можно непринужденнее, Алексей повел плечами и сказал:
– Судя по всему, самое обыкновенное убийство.
– Убийство или несчастный случай? – переспросил Стуков.
И Воронов понял, что тому давно известна и причина вызова к начальнику отдела, и суть нового задания.
– Уж не твоих ли это, Петр Петрович, рук дело? – настороженно спросил Воронов.
– Моих, – удивительно просто, будто своим старанием он осчастливил Воронова, признался Стуков.
– Послушай, Петр Петрович, откуда ты все знаешь? – Алексей пропустил признание Стукова мимо ушей, сочтя его очередной шуткой. – Так ведь нельзя жить. Неинтересно существовать, когда лишен радости познания.
– Видишь ли, дорогой Алекс, – изменив имя Воронова, Стуков явно хотел его подразнить, – суть нашей работы – знать как можно больше. Причем, девяносто девять процентов знаний, сидящих вот здесь, – он постучал пальцем по своему высокому лбу, – могут никогда не понадобиться. Но следователь должен знать все. И даже больше, чем все. Знать даже то, что ему совершенно не надо знать при работе над этим делом.
Страсть Стукова к афоризмам известна была давно. У Воронова она вызывала неприязнь. Алексею всегда казалось, что таким мудрствованием Стуков хотел подчеркнуть свое превосходство над ним, инспектором, к тому же начинающим.
– Ну и язва ты, Петр Петрович! – Алексей осуждающе посмотрел на Стукова и хлопнул пустой папкой по столу.
– Да, что есть, то есть! – с показным удовольствием произнес Стуков, прикасаясь рукой к груди и склоняя голову.
Воронов ничего не ответил и демонстративно погрузился в изучение трех листочков, лежавших в папке.
Чем ближе подходил Воронов к арке главного входа стенда «Локомотив», тем явственнее различал он звуки выстрелов. Сначала они походили на редкие, робкие хлопки. Потом звуки стали напоминать громкое цоканье языком. И наконец, у самого входа Воронов различал уже не только резкий звуковой удар, но и пение дробового заряда.
Стреляли лишь на двух соседних площадках. На первой пожилой полный человек с большими очками на круглом лице отдавал команды слишком громко, как это обычно делают новички. Да и стрелял он не лучше зеленого салажонка. После каждого промаха зло переламывал ружье и зачем-то заглядывал в стволы, словно виновник его неудачи прятался в черных вороненых трубах. На соседней площадке, наоборот, царило спокойствие, хотя выстрелы звучали здесь гораздо чаще. Стреляли четверо. И по тому, как они готовились к очередному выстрелу, как произносили, не то приказывали, не то просили: «Дай!», и по тому, как еще не успевала отзвучать команда, а навстречу черным дискам, вылетавшим из окошка то левой, то правой башни, уже вскидывались стволы, было видно, что стреляют мастера.
Воронов подошел к ним, насколько позволял маленький барьерчик, отделявший номера от зрителей. Двое, почти юноши, в цветастых рубахах с лихо заброшенными на плечи переломленными «боками», выходили, в свою очередь, к номерам и старательно, методично отстреливали то одиночку, то дуплет. Высокий и меланхоличный мужчина лет на десять старше юношей – так показалось Воронову на первый взгляд – стрелял безукоризненно. При промахах же своих конкурентов громко произносил смешное слово: «Пудель!» И тихо хихикал. Четвертый стрелок – жилистый, маленького роста, с длинным телом на коротких кривых ногах – казался абсолютной противоположностью сдержанным соперникам. Он стрелял картинно, ни одного шага, ни одного движения не сделав без заботы о том, какое впечатление произведет это на зрителя. После каждого его выстрела, казалось, даже черный дымок, вспыхивавший в воздухе от разбитой тарелочки, был замысловатей и красивее. Однако результаты он показывал недурственные.
– Дай!
Два выстрела почти слились воедино, но одна из тарелочек, описав длинную правильную дугу, насмешливо рухнула в траву невредимой. Маленький даже подпрыгнул, выражая тем самым чувство крайней досады. Другие стрелки весело захохотали. А высокий насмешливо произнес:
– Ну, Игорек, насмешил! Давно не видел у тебя такого пуделя!
– И на старуху бывает проруха... – огрызнулся маленький и крикнул: – Дай!
Двумя выстрелами он элегантно разбил обе тарелочки.
– Как на скрипке играет... – почему-то вслух произнес Воронов и вздрогнул, когда рядом с ним откликнулся хрипловатый голос:
– Не скрипач он, а пижон старый. Никак ума-разума за столько лет набраться не может...
Воронов повернул голову – перед ним с метлой в руке стоял старичок-грибовичок, точь-в-точь из детской сказки: со сморщенным кукольным личиком и маленькими глазками-буравчиками, скорее бесцветными, чем серыми. Единственное, что можно было назвать крупным в его облике, был толстый расплющенный нос.
– А вы чей будете? – как-то по-деревенски спросил дед, пристально осматривая Воронова. – Спартаковский аль динамовский?
Воронов подумал, стоит ли отвечать деду вообще, но решил, что разговор с ним может быть полезен:
– Скорее, пожалуй, динамовский, чем спартаковский...
– И новенький небось?
– И это, пожалуй...
– То-то прежде на глаза не попадался... Так ваших динамовских сегодня никого нет. Беда у них – лучшего стрелка не уберегли. Слышал небось? – Дед решил, что продолжительность знакомства и разница в годах вполне позволяют ему перейти на «ты». – Мамлеев-то Сашка сплоховал на отборочных. На днях хоронить будут...
Дед снизу вверх посмотрел на Воронова, стараясь определить, какое впечатление произвели на новичка его слова.
– Слышал, дедуся, слышал, – ответил Воронов и понял, что это признание отнюдь не доставило удовольствия говорливому деду. Но долгий – лет в семьдесят – жизненный опыт, видно, приучил его к разным, куда более неприятным разочарованиям, и дед со свойственным старости умением во всем найти утешение согласно закивал головой.
– Вот и хорошо, коль слышал. А то тут всякие вокруг бродят, а даже фамилии Мамлеева произнести правильно не могут... Ты, может, и знал его, покойника, царствие ему небесное? – сказал дед, но перекреститься забыл – то ли метла мешала, то ли в бога верил лишь в присказках.
– Нет, не довелось, – говорливость деда начала Воронова раздражать. Он снова повернулся к стрелкам и, не оборачиваясь, спросил:
– А это кто сейчас на номере?
– Это-то? Наш, локомотивовский. Дуплет пропуделял который – Игорюша Мельников, несерьезный стрелок, хотя иногда и с удачей, и человек несерьезный – его даже чаще имени по прозвищу окликают – Моцарт. Ниже десятки в чемпионстве страны не опускается. А рядом с ним, – голос деда стал сразу ласковым, как у матери, говорящей о любимом ребенке, – высокий который, с волосиками зализанными, – это и есть сам Вишняк... Валерий Михайлович... – Стремясь подчеркнуть свою уважительность, дед прибавил к фамилии имя и отчество. – После смерти Мамлеева во всей нашей стране лучше его стрелка нету... Жадный до побед был покойник. Никакого пути при нем Вишняку не было. И не любили они за это друг друга... Первый в нем соперника всегда чуял, а второму первого за что любить? – то ли спросил, то ли констатировал дед.
Слова деда о взаимоотношениях Вишняка и Мамлеева заинтересовали Алексея.
– Прокофьев – это тренер Вишняка? – осторожно спросил Воронов.
– Был тренер. А сейчас какой там тренер – забулдыга, и только!
– Что-то, я смотрю, дедуся, у вас все люди такие плохие. Кроме Вишняка, вы вроде и никого не любите?
– Не тебе судить, мил человек! Я здесь почти тридцать лет работаю. Всяких перевидал. И кого за что любить – сам знаю!
– Неужели тридцать лет? – деланно удивился Воронов. – Ну раз так, мне с вами, дедуся, поговорить как следует надо. Пойдемте где-нибудь присядем и потолкуем.
– Некогда толковать. – Глаза деда впервые колюче блеснули. – Вам что: патроны пожег, да и гуляй, а тут вон какую территорию убирать!
– Дедуся, я из уголовного розыска. – Алексей достал свое удостоверение и показал деду. И Воронову почудилось, что старик отпрянул от него слишком испуганно.
– Хотелось бы порасспросить вас о Мамлееве...
– Вот как, – дед на минуту о чем-то задумался. – По брехне Прокофьева небось пришли? Наболтал спьяну, что не беда это, а убийство?
Воронов вздрогнул.
– Почему вы думаете, что Прокофьев в уголовный розыск сообщил? – переспросил Алексей больше для того, чтобы выиграть время на размышление.
– Он на всех углах об этом трезвонит, будто сам никогда с оружием дела не имел. Знает ведь, что даже незаряженное единожды в жизни само стреляет...
Они прошли к длинному, желтого кирпича зданию базы и сели возле глухой боковой стены. Место оказалось удобным – видно было, как продолжали стрелять четверо на второй площадке. Время приближалось к полудню, и дед, двигаясь по скамейке, забился в тенек и оттуда уже спросил:
– Подозреваете что, аль просто?.. – в вопросе старика Воронову почудилась какая-то особая заинтересованность.
– Пока просто...
– Угу... – дед мрачно согласился. – Так вот, молодой человек, поверьте моему опыту и слушайте – обычное несчастье. Бывает, от долгого лежания заряд как бомба становится. И тогда жди беду. Может, еще по какой нелепице. Но только умыслу злому здесь быть не можно. Да и что кому от Мамлеева надо?
– Ну а скажем, Вишняку? Ведь ему Мамлеев мешал? Может, тот пошутить хотел или еще что... А получилось...
Дед не ответил и тем самым еще больше насторожил Воронова.
– Я тебе, мил человек, случай расскажу. Старый. Из того еще времени. Отец мой, мастер-краснодеревщик, большой охотник до ружья был. Пошел однажды по утям. И не вернулся. Нас, между прочим, в хате тринадцать ртов было, один другого младше. Только на другой день утром нашли его – лежал, бедолага, в ста шагах от большака, по которому каждую минуту телеги ползли. Но крикнуть – сил не осталось. Из болота почти два километра то на четвереньках, то ползком выбирался. А приключилось непонятное – разорвало замок у ружья. Оно курковое было. Курок пробил толстый кожаный козырек на батиной кепи и лоб рассек. Так кровью и вышел. Помер сам, по нерадивости... Дурным патроном попользовался...
История, рассказанная дедом, никакого отношения к делу не имела. Алексей уже собирался спросить, что думает он о Мамлееве как о человеке, но дед, весь нахохлившись, упредил его:
– О покойнике и не спрашивай! Я его плохо знаю. Не наш он. Вон Прокофьев шагает, – старик кивнул на арку главного входа, от которой приближался человек в застиранных тренировочных брюках и рубахе навыпуск, – он когда-то Мамлеева тренировал. Лучше моего, гражданин начальник, все расскажет.
– Что, дедуся, не всегда с законом дружили?
– Уж было... По глупости своей да подлости чужой... – вдруг с открытой издевкой произнес дед, и Воронов увидел в его маленьких глазах нескрываемую неприязнь.
Не прощаясь, дед встал и начал тут же махать метлой без особой на то нужды. Он исподлобья бросал редкие взгляды в сторону приближающегося Прокофьева. Но Воронов твердо решил, что к Прокофьеву подходить, не выяснив хотя бы общей раскладки сил в этих далеко, очевидно, не простых отношениях, нет смысла. Алексей пошел к выходу со стрельбища, лишь смерив Прокофьева внимательным взглядом. Когда у ворот Воронов оглянулся, оба – и Прокофьев и дед, смотрели в его сторону.
Со стенда Алексей отправился в Научно-исследовательский институт мер и весов, в котором работал Мамлеев.
Здание института высилось на стрелке двух проспектов и врезалось в неудержимый автомобильный поток, подобно форштевню современного судна: стекло, алюминий и окна. Окна, словно весь дом держался на одних оконных переплетах.
Кроме благодарностей и похвальных отзывов в отделе кадров да портрета в траурной рамке, выставленного внизу, в холле, Воронов ничего нового для себя не узнал. Поначалу показалось, что Мамлеев был человеком, лишенным даже маленьких слабостей. Александр, как единодушно утверждали все, не курил, не пил, увлекался только наукой и спортом. И еще, об этом упоминали лишь намеками, дружил с сослуживицей, но ее вот уже второй день на работе не было. Воронов записал фамилию и адрес на случай, если она понадобится раньше понедельника, когда должна будет выйти на работу.
«Галина Глушко, Галина Глушко... Кстати, Мамлеев женат. У него дочь. И «подруга» на службе... Никто, конечно, не сказал ничего большего, чем можно сказать намеками, но по тому, как настойчиво повторялись фамилии «Мамлеев» и «Глушко» рядом, видно, что на эту тему в конструкторском бюро института, где они оба работали, немало посудачили. А может, только дружба и ничего большего?! Пожалуй, женатому человеку лучше искать себе друзей среди мужчин, – Воронов усмехнулся. – Холостякам, как я, еще можно себе позволить дружить со смазливой женщиной».
В понедельник утром Воронов едва успел сесть за стол, как раздался телефонный звонок.
– Кто это? – грубовато прозвучало в трубке.
Такая манера обращения бесила Воронова еще со студенческой скамьи, и он обычно отвечал вопросом на вопрос:
– А это кто?
Алексей с удовольствием почувствовал, что на другом конце провода смутились.
– Мне бы товарища Воронова...
– Я вас слушаю. Здравствуйте, – любезно произнес Алексей.
– Здравствуйте, – буркнули в трубке, – Прокофьев говорит.
Последние слова были произнесены таким тоном, словно вся планета должна была знать Прокофьева и угадывать его голос сразу. Воронов не смог отказать себе в удовольствии подразнить говорившего.
– Простите, какой Прокофьев?
Алексей увидел, как вошедший Стуков насмешливо покачал головой: мол, вот и ты язвой становишься!
– Тренер Прокофьев. Из «Локомотива». Я относительно Мамлеева хотел с вами поговорить.
– Очень хорошо. Как раз сегодня собирался побывать на «Локомотиве». Давайте условимся о встрече.
– Я тут случайно оказался рядом... Может быть, лучше мне к вам зайти? Готов сейчас, если дел у вас нет!
Последнее замечание обидело Воронова.
– Дел у нас всегда хватает, как вы знаете. Но коль случайно оказались рядом – заходите! – и Воронов назвал номер комнаты. – Пропуск я вам закажу.
– Настойчивый товарищ, – Стуков покачал головой, – любопытно. Я тебе мешать не буду, если поприсутствую?
– Напротив. Даже интересно, какое впечатление он произведет на тебя.
Воронов заходил по комнате, поглядывая на дверь.
– Между прочим, – заметил Стуков, не поднимая головы, – лучший способ успокоиться – попытаться целиком написать номер своего паспорта римскими цифрами.
Алексей узнал Прокофьева сразу, хотя сегодня он был одет в приличный костюм, а не в старые тренировочные брюки и рубашку навыпуск, как в прошлый раз.
Белая рубашка с ярким галстуком, повязанным крупным узлом, опрятно отглаженные брюки и начищенные ботинки – все говорило о том, что человек заранее и тщательно готовился к встрече.
