Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Готфрид Келлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Когда неугомонная молодежь, утолив голод, снова зашумела и начались танцы, игры, пение, Аглая с удовлетворением откинулась на спинку стула, заявив, что теперь она вправе отдохнуть после хлопотливого дня; ей нетрудно было удержать соседа возле себя, и они, не обращая внимания на шумное веселье, царившее вокруг, стали оживленно беседовать, вполне довольствуясь задушевным разговором один на один. Вновь и вновь скользил по Ландольту пытливо-ласковый взор Аглаи, а когда она в раздумье опускала глаза, он, в свою очередь, подолгу глядел на милую головку и тонкий стан. Словом, за эти часы они подлинно стали друзьями, и при расставании прелестная девушка настоятельно просила его приходить почаще и продолжать приятное общение, которого ей тягостно было бы лишиться.

И действительно, с этой поры она ухитрялась часто вызывать его к себе, то обращаясь к нему с какой-нибудь просьбой, то сообщая о выполнении того или другого обещания, данного ею с притворной неохотой. И Соломон, с теплым чувством в душе, тешил себя мыслью, что наконец-то он набрел на кузницу своего счастья.

"Эта девушка, – думал он про себя, – знает чего хочет, и честно, открыто идет к цели. Я не так глуп, чтобы исследовать вопрос, разумна ли эта цель или неразумна, коль скоро дело касается меня, – кто сам себе враг?"

Все теснее и теснее сживался он с мечтой, более пленительной и сладостной, нежели все те, что волновали его до той поры, и, казалось, подлинно сулившей ему новую жизнь, ясную и безмятежную, как синее небо. Однако, движимый безотчетной осмотрительностью, он боялся чрезмерно ускорить ход событий, дабы не омрачить сияющую синеву, и в течение всей зимы с уверенностью, все возраставшей, отдавался никогда еще им не испытанному глубокому, но спокойному чувству. Это наслаждение еще усугублялось тем, что Аглая чаще бывала серьезна, нежели весела, и нередко погружалась в мечтательное раздумье, а затем вдруг устремляла взор на него.

"Так, так! – говорил он себе. – Пускай на этот раз рыбка немножко потрепыхается! Достаточно этот народец нас помучил!")

Но весной появились кое-какие признаки, указывавшие, что Аглая намерена взять дело в свои руки. Она неожиданно изъявила желание снова заняться верховой ездой, которую в последнее время забросила, и без особого труда достигла того, что в спутники и наставники ей дали Ландольта. Вдвоем, выбирая самые живописные места, ездили они по окрестностям, совершая долгие прогулки вдоль озера, среди горных лесов, причем оказалось, что Аглая нимало не нуждается в обучении; но тем задушевнее и длительнее были беседы, в которых они поверяли друг другу, что именно веселит или печалит их в этом прекрасном мире, на ухабистой дороге жизни.

По-видимому, кое-какие слухи о любовных злоключениях Соломона Ландольта проникли в общество; с достоверностью можно было сказать, что благодаря канцелярии по делам о новообращенных последний из этих эпизодов получил широкую огласку, хотя бы уже потому, что печальный конец семейного визита и торжественное отбытие в паланкине требовали надлежащего объяснения. К этому эпизоду Ландольт отнес те слова, с которыми Аглая тихо и участливо обратилась к нему, когда они, чтобы дать роздых лошадям, ненадолго остановились под сенью зеленых лип:

– Милый друг, вы, наверно, тоже испытали несчастья?

Застигнутый врасплох неожиданным вопросом, Ландольт ограничился тем, что сказал, лукаво взглянув на Аглаю:

– Эх, всякое бывало! Я могу сказать, как дядюшка Штилле: "Раз на раз не приходится: когда посмеешься, а когда и погрустишь!".

А про себя он в тот же миг подумал: "Время настало! Пора действовать!". Но потому ли, что, зная все сопутствующие объяснению в любви обстоятельства, он счел рискованным выразить свои чувства, сидя верхом на лошади, или потому, что остаток осторожности побуждал его еще помедлить, – он тотчас пустил лошадей рысью, и разговор оборвался. Но тем сердечнее Аглая, прощаясь с ним, пожала ему руку, а он, вернувшись домой, тотчас немногими строками сказал ей, как она ему дорога. В ответ Аглая немедленно написала ему, что она тронута, обрадована и польщена его словами, и просит его на другой день заехать за ней, чтобы вместе предпринять большую прогулку, а благовидный предлог найдется. Ранним утром она прислала ему еще записочку, в которой указала, какой именно предлог выставить: обоим им нужно посетить друзей в одной и той же местности, ей на уединенных горных тропах не обойтись без провожатого, и проч., и проч.

Ландольт оделся тщательнее обычного – словно лакедемонянин, идущий в бой, даже продел в манжеты гранатовые запонки и взял в руку изящную трость с серебряным набалдашником. К его приходу Аглая тоже облеклась в изящнейший летний наряд: на ней было белое, вышитое фиалками платье и длинные перчатки тончайшей кожи. Но самым прекрасным ее украшением были лучистые глаза, сиявшие благодарностью, когда она подала Ландольту руку. Она очень торопила его, словно ей не терпелось приступить к некоему важному делу.

Любуясь стройной девушкой, шедшей впереди него по узкой тропинке, Ландольт в душе благословлял прекрасное, увенчанное дивными колокольчиками растение – аглею, которое привело его на столь милый ему путь. Легкий ветерок шумел в листве молодых буков, осенявших тропинку, и едва заметно шевелил кудри, ниспадавшие на шею и плечи Аглаи.

"А ведь чудесная вещь – пословицы! – сказал себе Ландольт. – Взять хотя бы "хорошо смеется тот, кто смеется последним", или "конец – делу венец".

В эту минуту Аглая обернулась и, так как дорога стала шире, пошла рядом с ним; она снова протянула ему руку, лучистые глаза наполнились слезами, и, вся зардевшись, она сказала:

– Благодарю вас за ваше благородное чувство и за доверие ко мне. Вы должны найти счастье, вы найдете его, и ваша судьба сложится несравненно лучше, чем если бы жребий сделать вас счастливым выпал мне! Знайте же: я сама во власти мучительно радостного чувства; человек, которого я горячо люблю, отвечает мне взаимностью, да – вам я могу это сказать – питает ко мне такую же любовь!

И взволнованными, дышащими страстью словами она рассказала ему о своей любви и о своих терзаниях: как, живя за границей, она полюбила некоего священника...

– Поп!.. – почти беззвучно произнес Ландольт и едва не споткнулся, хотя держал в руке трость с серебряным набалдашником и на тропинке не было ни одного камешка.

– О, не называйте его так! – умоляюще воскликнула Аглая. – Это изумительный человек! Смотрите – вглядитесь в глубины этих глаз.

Она выхватила спрятанный у нее на груди медальон и показала Ландольту хранившееся там изображение молодого человека в черном одеянии; у него были довольно правильные черты и действительно огромные черные глаза, какими некоторые художники наделяют Иисуса из Назарета. Пожалуй, можно было назвать их глазами Юноны. Но Ландольт, вперивший в изображение неподвижный взгляд, с горьким чувством в душе подумал: "Глаза коровы!". А когда Аглая снова спрятала медальон на белоснежной груди, ему почудилось чье-то злорадное хихиканье, под стать пословице: "Хорошо смеется тот, кто смеется последним!".

История, которую Аглая затем досказала Ландольту, в основном сводилась к следующему: подростком, чтобы дать ей хорошее образование, ее отправили в Германию, в город N, к близким родственникам. У них в доме она встретилась с одним священником, который, несмотря на свою молодость, уже пользовался славой выдающегося проповедника. Хотя он придерживался строгого правоверия, однако распространенные в то время пиетистские увлечения коснулись и его; о божественном и единоспасающем, о неисчерпаемых сокровищах любви и вечной отчизне человека он говорил так горячо и убежденно, что сам казался носителем и порукою благодати. Все это, вкупе с чарующими глазами священника, возбудило в юной, неопытной девушке неодолимое желание завладеть его сердцем, а силою богатой фантазии, все преображавшей, все озарявшей волшебным светом, это желание обратилось в горькую и сладостную пламенную страсть, которая с годами не ослабевала, а усиливалась. Страсть эта, естественно, вскоре выдала себя и, обитая в существе столь обворожительном, не могла не встретить полную взаимность. Однако родственники, у которых жила Аглая, как и ее родители, по многим причинам противились этому браку, и чем тверже девушка становилась в своем решении, тем значительнее становились и трудности на пути к осуществлению ее надежд и желаний, – пока наконец не прибегли к силе и не увезли ее домой.

Но Аглая обладала природной стойкостью, и препоны только усиливали ее страсть; она переписывалась с возлюбленным; внешне спокойная, она жила неугасимой надеждой, которая вновь разгорелась с небывалой силой, когда молодой священник, сопровождавший некую знатную особу в путешествии по Швейцарии, нашел случай повидаться с ней и даже был принят в доме ее родителей. Но, сколь надежными ни представлялись его положение и виды на будущее, дело не сдвинулось с места, родители упорствовали в своем сопротивлении, вызванном тем, что они издавна лелеяли для дочери совершенно иные планы и столь же неуклонно, как ласково и заботливо, придерживались своих намерений.

Так обстояло дело, когда Аглая, непрестанно искавшая помощи, решила описанным выше окольным путем заручиться дружбой и содействием Соломона Ландольта, что ей и удалось.

Ландольт проводил ее до поместья, владельцев которого она хотела навестить, под ветер зашел за ней, и к тому времени, когда они вернулись в дом ее родителей, она успела всецело привлечь его на свою сторону. Он поражался и восхищался этой самозабвенной любовью, какой никогда еще не встречал, более того – он даже проникся сочувствием к счастливому избраннику и счел своим долгом, своей обязанностью и большой честью для себя помочь прекрасной Аглае.

Прежде всего, доверительно переговорив с некоторыми влиятельными лицами, он сумел через их посредство преподать родителям Аглаи кое-какие советы и склонить их по-новому взглянуть на вещи, затем и сам неоднократно беседовал с ее отцом и матерью; словом, не прошло и полугода, как он устранил все препятствия, и священник сочетался браком со своей нареченной. Мало того – своему другу Аглая была обязана тем, что могла пышно титуловаться: "госпожа консисторская советница" и "супруга господина придворного проповедника", так как, желая устроить ее как можно лучше, Ландольт побудил самых влиятельных и ученых лиц города Цюриха пустить в ход свои обширные связи.

Сердечное участие к Аглае он проявил и впоследствии, когда она, после четырех или пяти лет супружества, вернулась на родину печальною вдовой; к сожалению, оказалось, что необычайный блеск, излучаемый глазами ее мужа, отчасти был следствием предрасположения к чахотке, и жестокий недуг рано свел его в могилу. Кончину молодого священника еще ускорило снедавшее его честолюбие; всю жизнь он гнался за мирскими почестями, высокими званиями, большими окладами, и никогда – ни до, ни после тех лет – не пришлось Аглае выслушивать такие сложные подсчеты доходов от должностей, десятин, треб, как за краткий срок ее супружества. Тем смиреннее и спокойнее она, казалось, проводила свои дни теперь, после его кончины.

Таковы были те пять женщин, предметы его пяти былых увлечений, которых ландфогт из Грейфензе задумал пригласить к себе. Одни из них жили в Цюрихе, другие – в окрестностях этого города, и теперь требовалось только залучить их так, чтобы ни одна не проведала о приглашении остальных и каждая приехала без спутников, в надежде встретить у него приятное общество. Все это он обсудил с Марианной и сделал необходимые приготовления. Назначив празднество на последний день мая, он тотчас разослал приглашения, которые все пятеро, ни о чем не подозревая, охотно приняли, так что дело пошло как нельзя лучше.

31 мая, едва забрезжило утро, Ландольт поднялся на самый верх сторожевой башни замка поглядеть, какая будет погода.

Небо было совершенно чисто, звезды угасали, на востоке уже алела заря. Ландольт приказал поднять на башне большой флаг Грейфензе с изображением грифа, готовящегося к прыжку, и, решив приветствовать красавиц громом орудий, распорядился поставить за крепостным валом две небольшие пушки. Для вящей уверенности в том, что дамы не встретятся в пути, Ландольт за каждой из них послал отдельную коляску. По его приказу вся челядь разоделась по-праздничному; но щеголеватее всех была его любимица Кокко, проказливая обезьянка, прошедшая к этому дню специальную выучку: она была наряжена седой старушкой, в чепце с пышным бантом, на котором красовалась надпись: "Я время!".

В вестибюле замка стояла Марианна; как домоправительница, она облеклась в старинный тирольский наряд, являвший всю пышность национальных одежд католических стран; в подмогу ей ландфогт дал красивого четырнадцатилетнего мальчика, которого он сам разыскал в окрестностях и велел одеть камеристкой, чтобы прислуживать приезжим дамам.

Часов в девять утра грянул первый пушечный выстрел, и между деревьев и живых изгородей показалась коляска, в которой сидела Фигура Лей. Как только лошади остановились у ворот, обезьянка, держа в лапе большой букет душистых роз, прыгнула на сиденье и с уморительными ужимками сунула букет Фигуре. Та, мигом разгадав загадку, взяла Кокко на руки вместе с букетом и, выходя из коляски, довольным, веселым голосом спросила Ландольта, который со шпагой на боку и шляпой под мышкой приветствовал ее и предложил ей руку:

– Что здесь у вас происходит, что означает флаг на башне, пушечные выстрелы и розы, которые дарует время?

Она была ему милее всех и ни в чем не виновата перед ним; поэтому он посвятил ее в свою тайну и доверил ей, что сегодня у него встретятся все те, кого он некогда любил. Сначала Фигура покраснела, но, после минутного раздумья, лукаво улыбнулась.

– Вы озорник и проказник, – молвила она, – берегитесь, мы распнем вас, а вашу обезьянку, singe aux roses 1, зажарим вместе с ее розами, не правда ли, Кокко, маленький ландфогт?

1 Обезьянку с розами (франц.).

Не успел Ландольт проводить ее в жилые покои, где Марианна и мнимая камеристка тотчас принялись ухаживать за ней, как снова грянули пушки и подъехали две коляски одновременно. Это прибыли Вендельгард и Саломея Капитан и Щегленок. Каждая их них уже в пути с удивлением гадала, кто едет во втором экипаже, который все время следовал той же дорогой. Каждая знала о существовании другой и о том, чем та, другая, в прошлом была для ландфогта; они обменялись быстрыми, пытливыми взглядами: но тотчас прискакала Кокко с двумя букетами, а вслед за ней появился Ландольт и, предложив одной правую, другой – левую руку, повел их в замок.

Тем временем Марианна успела присмотреться к Фигуре Лей; зная, что эта гостья ничем не грешна, она была с ней милостива и любезна; но тем ярче засверкали ее глаза, когда она увидела Саломею и Вендельгард; при появлении двух красавиц, некогда отступившихся от ландфогта, ноздри у нее раздулись, верхняя, покрытая темным пушком губа гневно задрожала, и только суровый взгляд хозяина заставил преданную служанку сдержать себя и соблюдать учтивость.

Прибывшей вскоре после них Аглае были оказаны такие же почести, как ее предшественницам; но на нее ключница посмотрела особенно испытующе, так как еще не решила, простительно ли или непростительно то, что Аглая учинила с Ландольтом, желая заручиться его помощью в беде. Однако старуха, чуть слышно поворчав, сменила гнев на милость, приняв во внимание, что Аглая все же показала себя способной любить по-настоящему и стала женой того, кому отдала первое свое чувство.

Зато Малиновку, прибытие которой возвестил последний пушечный выстрел, Марианна едва удостоила взглядом – какое дело было ей до жалкой букашки, которая сперва осмелилась заигрывать с господином лаyдфогтом, а потом вдруг смалодушничала?

Ландольт тотчас заметил, что хрупкая Малиновка, и без того оробевшая, растерявшаяся среди этих блистательных красавиц, насмерть испугалась старой гусарши; поэтому он шепотом в немногих словах попросил Фигуру принять ее под свое особое покровительство, что та сразу и сделала.

Затем начались учтивые представления и взаимные приветствия; за исключением Фигуры Лей, каждая из приглашенных красавиц пристально, со всех сторон оглядывала других, тщетно силясь понять, для чего их тут собрали; все они, разумеется, уже знали друг друга с виду и по рассказам, не говоря уже о том, что Фигура и Вендельгард были в свойстве. Но веселость и приветливость Фигуры, как и радостное настроение самого ландфогта, сразу передались всем остальным. К тому же, чтобы предупредить натянутость, вскоре был подан легкий завтрак – чай и сладкое вино с печеньем. Марианна наливала, мальчик разносил бокалы и чашки, а гостьи с любопытством рассматривали все вокруг, в особенности – мнимую молодую камеристку, вызывавшую в них кое-какие подозрения. Позавтракав, они принялись разгуливать по залу, рассматривая его убранство, а затем снова стали украдкой поглядывать друг на друга. Тем временем Ландольт учтиво и приветливо заговаривал по очереди с каждой из приглашенных, с довольным видом обводя их глазами и сравнивая между собой, пока они мало-помалу не уяснили себе положение и не догадались, что попали в ловушку. Тут они стали попеременно краснеть и улыбаться и наконец засмеялись, но не успели ни слова сказать о причине своего смеха и об открывшейся всем им тайне, так как Ландольт неожиданно умерил их веселье, торжественным тоном попросив извинения за то, что ему придется на часок заняться служебными делами и в качестве судьи решить несколько тяжб. Все они, продолжал Ландольт, касаются маловажных проступков и споров между супругами; быть может, дамам будет интересно послушать разбирательство. Дамы с благодарностью приняли это предложение, и Ландольт повел их в зал, где они, наподобие присяжных, расположились на стульях по обе стороны его судейского кресла, а писец уселся за столик, помещавшийся перед ними, на самой середине комнаты.

Сторож ввел крестьянскую чету; супруги постоянно враждовали между собой, но ландфогту до сих пор не удавалось установить, на чьей стороне вина, потому что оба жалобщика наперебой осыпали друг друга упреками и обвинениями и каждый из них нещадно поносил другого. Совсем недавно жена швырнула мужу в голову миску горячей мучной похлебки; он получил тяжелые ожоги черепа, и у него стали немилосердно лезть волосы. Стоя перед судьей, крестьянин поминутно в сильнейшей тревоге прикладывал руку к голове, но тотчас раскаивался в этом, так как всякий раз между пальцев у него оставался изрядный клок волос. Однако жена потерпевшего начисто отрицала свою вину, утверждая, что муж в приступе бешеной злобы принял миску с похлебкой за свою меховую шапку и хотел нахлобучить ее себе на голову. Стараясь, по своему обыкновению, найти правильное решение, ландфогт велел вывести женщину из комнаты и обратился к мужу со следующими словами:

– Я знаю, что обиженный – ты, что ты – Иов многострадальный, во всех этих дьявольских бесчинствах повинна твоя жена; поэтому я в будущее воскресенье прикажу посадить ее в клетку на городской площади, и ты сам будешь крутить ее на глазах у всей общины, покуда это тебе не надоест и она не утихомирится.

Но крестьянин пришел в ужас и стал умолять ландфогта отменить приговор. Хоть баба и злющая, говорил он, все же она как-никак его жена, ему не пристало таким манером выставлять ее на позорище; он покорнейше просит господина ландфогта крепко отчитать ее и этим ограничиться.

Тогда ландфогт приказал удалить мужа и снова привести жену.

– Муж ваш, – сказал он ей, – судя по всему, негодяй и сам себе ошпарил голову, чтобы погубить вас. Этим неслыханным злодейством он заслужил примерную кару, которую вы сами должны привести в исполнение. В воскресенье мы засадим его в крутильную клетку на городской площади, и вы можете крутить его на глазах у всех, сколько вашей душе угодно.

Услышав это, жена подпрыгнула от радости, поблагодарила господина ландфогта за мудрое решение и поклялась, что будет крутить мужа изо всех сил и не остановится, покуда не вытрясет из него душу.

– Теперь мы видим, в ком сидит дьявол, – сказал ландфогт и приговорил злую бабу к трехдневному заключению в башне, на хлебе и воде. Она обвела зал яростным взглядом и, увидя по обе стороны от себя испуганно смотревших на нее нарядных женщин с букетами роз, быстро, прежде чем ее взяли под стражу, показала им всем язык.

Затем появилась супружеская чета до крайности изможденного вида; они непрестанно грызлись между собой, сами не зная почему. Истинная причина несчастья заключалась в том, что муж и жена с первого дня ни разу толком не поговорили между собой, не высказали друг другу, что у каждого из них на душе, – а это, в свою очередь, объяснялось полным отсутствием у обоих той внешней привлекательности, которая позволяет найти почву для примирения. Муж, занимавшийся портняжным ремеслом, воображал, что обладает высокоразвитым чувством справедливости, и, орудуя иглой, в то время как другие портные мурлычут песенку или придумывают веселые проказы, без устали размышлял о своей правоте. Жена возделывала принадлежавший им клочок земли и, работая в поде, давала себе слово при следующей ссоре ни за что не уступить мужу; а так как оба были трудолюбивы, то ссориться они могли разве что за едой. Но и это время им не удавалось использовать как следует, потому что с самого начала перепалки они попадали своими тщательно заостренными стрелами мимо цели и увязали в неведомых им самим трясинах, где сражаться по правилам военного искусства уже было невозможно и голос замирал от бессильной ярости. При таком образе жизни пища не шла им впрок, они казались олицетворением бедствий и злосчастья, хотя, как уже сказано, все злосчастье их заключалось в том, что они были так бедны привлекательностью и поэтому беднее последнего нищего. Накануне муж дошел до такого исступления, что за едой вскочил с места и хотел уйти из-за стола. Но пуговицей жилета он зацепил дырявую скатерть и стащил ее на пол вместе с овсяным супом, миской капусты и тарелками. Жена подумала, что он учинил это безобразие нарочно, а портной, которого вдруг осенила блестящая мысль, твердо решил не разубеждать ее, думая этим упрочить свой авторитет и показать свою силу. Жена, со своей стороны, не намерена была дать ему потачку и пожаловалась на него ландфогту.

Тот допросил обоих; послушав их унылую, бестолковую грызню, он быстро уяснил себе причину их разлада и приговорил обоих к месячному тюремному заключению с употреблением "супружеской" ложки. По данному им знаку сторож снял этот предмет со стены, где он висел на железной цепочке. То была красиво вырезанная из липового дерева двойная ложка, с двумя выемками на одном черенке, причем одна из них была обращена кверху, другая книзу.

– Глядите, – сказал ландфогт, – эта ложка сделана из дерева липы, а она, как известно, охраняет любовь, мир и справедливость. Когда вы за едой будете передавать друг другу эту ложку (второй вы не получите!), думайте о зеленой цветущей липе: в ее ветвях поют птицы, над ней плывут облака, в тени ее листвы отдыхают влюбленные, заседают судьи и царит согласие!

Ложка была препоручена мужу; жена последовала за ним, утирая глаза фартуком, и бледная, тощая чета уныло направилась к месту своего назначения, откуда через месяц вышла примиренной, согласной и даже с легким румянцем на щеках.

После них, на сей раз прямехонько из тюрьмы, сторож ввел угрюмую тучную женщину, сердито озиравшуюся вокруг: ей, видимо, нездоровилось. То была жена сельского фогта, подговорившая мужа преподнести ландфогту телячий окорок: она думала этим задобрить начальника и достичь того, чтобы он смотрел сквозь пальцы на разные грешки. Жена сама явилась к Ландольту и, всячески подлизываясь, вручила ему подношение, а он распорядился посадить ее в башню и держать там, покуда она не съест весь окорок, который по его приказу изжарили для нее. Она, разумеется, постаралась справиться с жарким как можно скорее, и по ее лицу видно было, что ей сильно нездоровится. Ландфогт объявил ей, что к этому наказанию он приговорил ее за попытку совершить подкуп и еще наложит на нее штраф в двадцать пять гульденов за то, что она собственного мужа склонила к такому беззаконию; не довольствуясь этим, он еще и мужа приговорил к штрафу, тоже в двадцать пять гульденов, за преступное попустительство жене, а писцу велел немедленно занести оба решения в протокол. Толстуха неуклюже поклонилась и вышла, обеими руками держась за живот.

Две сестры, весьма привлекательной наружности, обвинялись в том, что вводят в грех степенных, добропорядочных мужей, вносят в семьи разлад и несчастье и в довершение всего оставляют без всякой помощи и средств к жизни больную старуху мать, прикованную к постели. Вызванные на суд, они явились в роскошных, соблазнительных нарядах, затейливо причесанные, украшенные цветами; сладко улыбаясь, они бросали ландфогту пламенные взгляды. Угадав их дерзкие намерения, он быстро закончил допрос и велел вывести их из комнаты, а затем постановил: отрезать блудницам их прекрасные волосы, наказать обеих розгами и засадить за прялку, покуда они не заработают известной суммы на содержание матери.

После этого перед судом предстали два жалобщика-сектанта. В свое время они наотрез отказались принести ландфогту обязательную для всех граждан присягу в верности родине и столь же упорно уклонялись от выполнения каких бы то ни было гражданских обязанностей. Глухие ко всем увещаниям и настояниям, они ссылались на свои религиозные убеждения и внутреннюю правоту. Теперь они явились с жалобой на бедняков, которые приходили на их лесные делянки и без зазрения совести таскали оттуда топливо.

– Кто вы такие? – спросил ландфогт. – Я вас не знаю.

– Как же так? – изумились они и назвали себя. – Ведь вы уже неоднократно вызывали нас и отряжали к нам рассыльного с устными и письменными приказаниями!

– И все же я вас не знаю! – невозмутимо продолжал ландфогт. – Раз вы, как вы сами мне об этом напомнили, не признаете никаких гражданских обязанностей, я не могу защищать ваших прав. Идите и ищите их в другом месте!

Смущенные жалобщики тихонько вышли, решив усердным выполнением своих обязанностей заслужить признание своих прав.

Сходным образом, проявляя чрезвычайную находчивость, ландфогт решил еще несколько дел. Он улаживал неурядицы, наказывал виновных, причем заслуживает особого внимания, что, за исключением дела сельского фогта, виновного в подкупе, он не наложил ни единого штрафа и, следовательно, не нажил ни одного шиллинга, хотя фогты имели право обращать налагаемые ими денежные взыскания в источник дохода для себя, чем они нередко злоупотребляли. Поэтому ландфогт в качестве судьи пользовался доброй славой и у знатных господ и у простого люда. Его решения слыли "соломоновыми" в двояком смысле, а суд, состоявшийся в тот памятный день, люди потом еще долго, по аромату роз, наполнявшему зал, называли "благоуханным" судом ландфогта Соломона.

Ландольт был рад, что покончил с судебными делами, которые долго откладывал из-за приготовлений к сегодняшнему торжеству, покуда поневоле не пришлось назначить их на этот самый день. Он предложил дамам прогуляться еще немного, подышать чистым воздухом перед обедом, который, прибавил он, все они, можно сказать, заслужили.

Очутившись в саду, над озером, в тесной своей компании, женщины вздохнули с облегчением: уж очень смутила их спокойная уверенность, с которой этот холостяк разбирался в супружеских неладах и выносил свой приговор. Та или иная из них, до сих пор, возможно, считавшая Ландольта человеком недалеким, даже усиленно ломала себе голову над вопросом – что же он, в сущности, представляет собой. Но все они невольно отвлеклись от этих беспокойных мыслей, когда к ним вприпрыжку с жалостным видом приблизилась обезьянка Кокко, с которой забыли снять стеснявший ее наряд. Мордочку закрывал сбившийся набок чепец, который зверек тщетно пытался сбросить; лапки и хвост запутались в платье, и все усилия высвободить их были напрасны. Сострадательные гостьи избавили обезьянку от мучений, а она принялась развлекать их уморительными ужимками и проделками. Эта забава развеяла сомнения и печальные мысли, тревожившие их прелестные головки, и когда ландфогт в сопровождении двух слуг явился пригласить гостей к обеду, оказалось, что они весело смеются.

– Э! – вскричал он. – Люблю, когда к обеду призывает такой звон! Когда все вы разом смеетесь, кажется, что в церковке святой Цецилии зазвонили во все колокола! Чей чудесный альт слышится среди них? Ваш, Вендельгард? Чей голос звучит словно набат, вещающий, что сердце объято огнем? Ваш, Аглая? Приветный колокольчик, зовущий к поздней обедне, – он ваш, Саломея? Серебряный колоколец, будящий к заутрене, раскачивается в вашей пурпурной звоннице, Барбара Тумейзен! А кто, когда багрянеет закат, легкозвучно благовестит к вечерне? Уж это известно – мой Паяц, Фигура!

– Как это неучтиво, – зазвенели четыре остальных колокола, – называть одну из нас Паяцем!

Они и не подозревали, что всем им даны такие же прозвища: одна Фигура Лей знала свое и разрешила так называть себя.

Теперь тонкий ледок, сковывавший сердца, окончательно был сломлен; в огромные окна столовой, наполняя ее ослепительным светом, врывалась сверкающая лазурь небес и яркая синева озера, а когда взор устремлялся вдаль, его успокаивала сочная молодая зелень противоположного берега. Посреди комнаты на круглом столе нежными переливчатыми красками сияли весенние цветы, свет играл на хрустале, – ведь ландфогт, чтобы украсить стол по-праздничному, собрал все, что было лучшего и в его садах и в поставцах его предков. Шесть стульев с высокими спинками были поставлены вокруг стола на таком расстоянии один от другого, что каждый из сотрапезников мог расположиться удобно и без стеснения, видеть и соседа справа и соседа слева и вести с ними приятный разговор. Словом, приглашенных разместили так, словно они владетельные князья, не хватало только отдельного буфета за каждым стулом. Но тем величественнее вырисовывался в глубине зала огромный старинный буфет, уставленный дедовской утварью.

Возле этого буфета, положив на него одну руку, другою упершись в бок, словно полководец перед сражением, стояла Марианна в ярко-красной юбке и черной бархатной кофте; на груди у нее, поверх пышного жабо, висело серебряное распятие, смуглая шея была перетянута ожерельем филигранной работы, на седеющих волосах красовался чепец из куницы. Опоясывавший ключицу белый передник указывал на ее должность. Но из-под черных густых бровей она водила по залу таким властным взглядом, словно была здесь хозяйкой.