Текст книги "Новеллы"
Автор книги: Готфрид Келлер
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Это неожиданное событие очень смутило и взволновало ее, но она раньше всех пришла в себя и, вдумавшись в положение вещей, решила связать свою собственную судьбу со странной затеей хозяина, которую сочла за внушение свыше. Растроганная, она вынула "Ларец сокровищ" и пропустила между страницами иглу; изречение, на котором раскрылась книга, говорило о неуклонном преследовании благой цели. После этого она предложила взволнованным подмастерьям тоже погадать по ее книжке, и на чем бы они ни раскрыли гадальник – всюду говорилось о быстром странствовании по узкому пути, о движении вперед без оглядки, о беге жизни, словом – о скачках и бегах всех видов, так что завтрашнее состязание казалось явно предначертанным самим небом. Но так как девица опасалась, что Дитриху, как самому младшему, легче всех будет примчаться к цели и завоевать пальму первенства, то она решила войти за город вместе со своими тремя воздыхателями и там сообразить, не представится ли ей возможность самой предпринять что-нибудь для своей выгоды. Ибо ей хотелось, чтобы победителем вышел один из двух старших подмастерьев – какой именно, ей было совершенно безразлично. Поэтому она призвала сетовавших на судьбу и споривших между собой парней к спокойствию и покорности и сказала им следующее:
– Знайте, друзья мои: все, что случается, имеет сокровенный смысл, и, как ни странно и необычно предложение вашего хозяина, мы должны рассматривать его как некое указание свыше и с глубокой мудростью, о которой нечестивцы не имеют понятия, покориться этому неожиданному решению. Наша мирная и разумная совместная жизнь была слишком прекрасна, чтобы долго продолжаться столь поучительным образом. Увы! Все прекрасное и плодотворное преходяще и тленно, и ничто не бывает длительным, кроме зла, упорства и душевного одиночества – бедствий, которые мы наблюдаем и созерцаем нашим смиренным разумом. Поэтому, прежде чем злой демон раздора появится среди нас, давайте расстанемся и разойдемся добровольно, как те легкие весенние облачка, что мчатся по небу, а не как грозные осенние тучи. Я хочу сама проводить вас из города в трудный путь и присутствовать при начале вашего искуса, дабы вами владела радостная отвага и, видя впереди себя столь желанную вам победу, вы одновременно ощущали за собой прекрасное побуждение. Но подобно тому как победитель не должен возгордиться своим торжеством, так и побежденные пусть не приходят в отчаяние, и пусть не унесут они в сердце своем грусть и злобу, но, уверенные в нашем нежном воспоминании, весело и бодро отправятся в дальние странствования. Ведь люди построили много городов, столь же прекрасных и даже более прекрасных, чем Зельдвила. Великий Рим – замечательный город, где живет святой отец, и Париж – прекраснейший город с огромным населением и чудными дворцами, а в Константинополе царствует султан турецкой веры, и Лиссабон, некогда разрушенный землетрясением, теперь отстроен еще величественнее. Вена – главный город Австрии и именуется столицей империи, и Лондон – богатейший город в мире, находящийся в Англии, на реке, которую зовут Темзой. Там живет два миллиона людей! А Петербург – столица России и царская резиденция, так же как и Неаполь – столица одноименного королевства, с огнедышащей горой Везувием, на которой некогда одному английскому капитану корабля, как я читала в примечательном описании его путешествия, явилась грешная душа, принадлежавшая некоему Джону Смиту; полтораста лет назад он был безбожником, а теперь дал вышеупомянутому капитану поручение к своим потомкам в Англии, чтобы они вымолили ему прощение. Ибо вся эта огненная гора является местопребыванием погибших душ, как можно прочесть в ученом трактате Петра Хазлера о предположительном местонахождении ада. Есть еще много других городов, из которых я назову только Милан, Венецию, всю построенную на воде, Лион, Марсель, Страсбург, Кельн и Амстердам; о Париже я уже упоминала, но о Нюрнберге, Аугсбурге и Франкфурте, Базеле, Берне и Женеве – еще нет; все это прекрасные города, так же как прекрасный Цюрих и множество других, которых мне не перечесть. Ибо все имеет свои границы, кроме изобретательности людей, которые селятся всюду и предпринимают все, что им кажется полезным для человека. Если они праведны, то все им удается, грешник же зачахнет, как трава в поле, или же развеется, как дым. Много избранных, но мало званых. По всем этим причинам и по многим высоким соображениям, которые нам подсказывают долг и наша чистая совесть, мы будем покорны зову судьбы. Итак, ступайте и приготовьтесь к странствиям и будьте подобны тем праведным и кротким мужам, которые, куда бы они ни пошли, всегда несут в себе свое достоинство, и посохи их повсюду пускают корни, и за что бы они ни взялись, они могут сказать себе: "Я избрал благую часть".
Но гребенщики ничего и слышать не хотели и стали осаждать мудрую Цюз просьбами выбрать одного из них и приказать ему остаться, причем каждый имел здесь в виду самого себя. Но она остерегалась сделать выбор и заявила им серьезно и повелительно, что они должны ей повиноваться, иначе она навсегда лишит их своей дружбы. Тогда Иобст, самый старший, снова помчался в дом хозяина, в тотчас же во всю прыть за ним побежали остальные, опасаясь, как бы он там не предпринял чего-нибудь против них; так носились они взад и вперед весь день, словно падающие звезды, и опротивели друг другу, как три паука, застрявшие в одной паутине. Полгорода наблюдало необычайное зрелище полной растерянности гребенщиков, которые до этого дня вели себя так мирно и спокойно, и старые люди, встревоженные их поведением, видели в нем таинственное предзнаменование грядущих страшных событий. К вечеру, усталые и обессиленные, они все же ни до чего не додумались и, скрежеща зубами, улеглись на свою старую кровать. Один за другим заползли они под одеяло и лежали, словно сраженные смертью, терзаясь мрачными мыслями, пока не сошел на них целительный сон.
Иобст проснулся первым и увидел, что в каморку, где он ночевал вот уже шесть лет, ласково светит весеннее солнце. Как ни убого было это помещение, теперь, когда ему предстояло с ним расстаться, да еще вследствие такой несправедливости, оно показалось ему сущим раем. Он обвел глазами стены, перебирая давно знакомые следы, оставленные многочисленными подмастерьями, прожившими здесь кто долгое, кто короткое время. Вот здесь один из них, имевший обыкновение тереться головой о стену, оставил темное пятно; вон там другой вбил гвоздь, чтобы вешать свою трубку, и красный шнурочек так и остался висеть. Какие это все были хорошие люди, как мирно уходили они отсюда, а вот эти, что лежат рядом с ним, ни за что не хотят уступить ему место. Затем он перевел глаза на участок стены подле самого его лица и стал рассматривать мелочи, которые рассматривал уже тысячи раз, когда поутру или вечером, но еще засветло, нежился в постели, наслаждаясь сознанием, что это удовольствие бесплатное. Там в штукатурке было попорченное место, напоминавшее ландшафт с городами и озерами, а кучка крупных песчинок казалась группой блаженных островков; дальше торчала длинная щетинка, выпавшая из кисти и застрявшая в голубой клеевой краске. Прошлой осенью Иобст нашел остаточек этой краски и, чтобы добро не пропало даром, покрасил ею четверть стены – то самое место, возле которого лежал в кровати; на большее не хватило материала. По ту сторону щетинки виднелось возвышеньице подобие крохотной горки, от которой на блаженные острова через щетинку падала нежная тень. Над этой горкой Иобст размышлял уже целую зиму: ему казалось, что прежде ее здесь не было. Когда же теперь он стал искать ее своим грустным сонным взглядом, он нашел вместо нее незакрашенное пятнышко. Но как же он изумился, увидя, что горка не только переместилась подальше, а шевелится, как бы собираясь проделать путь. Иобст подскочил, словно увидел некое чудо, и убедился, что перед ним не что иное, как клоп, которого он минувшей осенью нечаянно замазал краской, когда тот сидел на стене в полном оцепенении. Теперь же, согретый весенним теплом, клоп ожил и в эту минуту хлопотливо полз вверх по стене, показывая голубую спинку. Иобст растроганно и изумленно следил за ним глазами; пока клоп полз по голубому участку стены, его почти нельзя было отличить от нее; но когда он выбрался из окрашенного места и последние засохшие брызги краски остались позади, славная небесно-голубая букашка стала ясно выделяться на более темном фоне. Грустно опустился Иобст на подушку. В обычное время он мало придавал значения подобным вещам, но теперь это явление пробудило в нем мысль, что, пожалуй, ему тоже снова придется странствовать, и он решил, что ему дан знак свыше указание покориться неизбежному и осмотрительно снарядиться в путь.
Под влиянием этих более спокойных размышлений к нему вернулись его природная рассудительность и мудрость; тщательно все продумав, Иобст заключил: если он смиренно, покорно согласится подвергнуть себя тяжкому испытанию и при этом будет вести себя умно и с выдержкой, то, пожалуй, победит своих соперников. Тихонько встав с кровати, он принялся укладывать пожитки: прежде всего он вынул свое сокровище и положил его в самый низ старой дорожной котомки. Тут проснулись и его товарищи. Они очень удивились, увидя, как спокойно он укладывается, и еще больше поразились, когда он обратился к ним с миролюбивыми словами и пожелал им доброго утра. Однако он ни о чем не распространялся, а продолжал тихо и спокойно заниматься своим делом. И тотчас же, хотя они и не знали, что он замышляет, они заподозрили в его поведении военную хитрость и принялись во всем ему подражать, внимательно следя за тем, что он предпримет дальше. При этом, как ни странно, все трое совершенно открыто извлекли свои сбережения из-под каменных плит и, не считая, уложили в свои котомки; ибо им давно уже было известно, что каждый из них знает сокровенную тайну остальных, и по доброму старому обычаю они доверяли друг другу, когда дело касалось имущества. Каждый был убежден, что другие его не ограбят, да и вообще в спальнях подмастерьев, солдат и им подобных обычно не существует ни запоров, ни взаимного недоверия.
Таким образом, они, сами того не приметив, приготовились к уходу; хозяин выплатил им заработанные деньги и дал дорожные книжки, в которых вписаны были самые лучшие отзывы от города и от него самого, удостоверявшие их прекрасное поведение и отменные качества. Грустно стояли они перед дверью Цюз Бюнцлин; на них были длиннополые коричневые сюртуки, а поверх сюртуков ветхие, застиранные плащи; их шляпы, старые и достаточно потертые, были заботливо прикрыты клеенкой. У каждого из них к дорожной котомке была прикреплена маленькая тележка, чтобы в случае дальнего странствия везти на ней свою поклажу; однако на сей раз путники не предполагали воспользоваться тележками и поэтому тащили их за спиной. Иобст опирался на солидную камышовую трость, Фридолин – на ясеневую палку, ярко расцвеченную красными и черными полосами, а Дитрих – на причудливый посох, беспорядочно обвитый ветками. Теперь он почти что стыдился этой привлекавшей всеобщее внимание махины, которая сохранилась от первых лет его странствий, когда он был еще далеко не таким степенным и рассудительным, как сейчас.
Трех мужчин, с сосредоточенным видом стоявших на улице, обступили соседи; все желали им счастливого пути. Наконец в дверях торжественно появилась Цюз и величаво проследовала во главе подмастерьев за ворота. В их честь она облеклась в пышный наряд: на ней была большая шляпа с широкими желтыми лентами, розовое ситцевое платье со старомодными сборками и украшениями, черный бархатный шарф с томпаковой пряжкой и красные сафьяновые башмаки, отделанные бахромой. В руках она держала большой ридикюль зеленого шелка, наполненный сушеными грушами и сливами, и раскрытый зонтик, на котором красовалась большая лира из слоновой кости. Не забыла она также свой медальон с памяткой из белокурых волос и золотую булавку в виде незабудки, а на руках у нее были белые вязаные перчатки. Вид у нее во всем этом великолепии был приветливый и нежный, на лице играл легкий румянец, грудь, казалось, вздымалась выше, чем всегда, и соперниками, уходившими в дальний путь, овладела грусть; ибо все вокруг – чудесное весеннее солнце, освещавшее их исход из Зельдвилы, и нарядный убор Цюз – вносили в их смятенные чувства легкую примесь того, что обычно зовется любовью.
Когда они вышли за ворота, ласковая девица убедила своих обожателей положить котомки на тележки и тащить за собой, чтобы не утомлять себя понапрасну. Они так и сделали, и когда стали подыматься на гору, то казалось, будто небольшой отряд артиллерии взбирается вверх, чтобы расставить батарею.
Пройдя добрых полчаса, они сделали привал на прелестной горке у перекрестка и уселись в полукруг под липой, откуда открывался широкий вид на леса, озера и селения. Цюз открыла свой ридикюль и дала каждому по полной пригоршне груш и слив, чтобы освежиться, и они довольно долго сидели, не говоря ни слова, погрузясь в раздумье; слышно было только легкое прищелкивание, когда они давили языком сладкие плоды. Затем Цюз, бросив косточку от сливы и обтерев запачканные кончики пальцев о молодую траву, повела такую речь:
– Дорогие друзья, посмотрите, как прекрасен и обширен мир, сколько в нем чудесных явлений и сколько людских жилищ! И все же я готова побиться об заклад, что в этот торжественный час на всем белом свете не найти четырех столь праведных и благонравных людей, собравшиеся вместе, как мы здесь, людей столь умных и рассудительных, приверженных к жизни в труде и ко всем связанным с этим добродетелям – скромности, бережливости, миролюбию и искренней дружбе! Как много растет вокруг нас различных цветов, вызванных к жизни весенним теплом. Особенно хороши желтые примулы, дающие вкусный и здоровый чай; но разве цветы эти праведны и трудолюбивы, бережливы и осторожны, способны к умным и поучительным размышлениям? Нет, это невежественные и безрассудные существа, лишенные души и разума; они зря расточают свои дни, и как они ни прекрасны, они все же превратятся в ворох сена, тогда как мы далеко превосходим их добродетелью и, по правде сказать, нисколько не уступаем им во внешней красоте. Ибо господь сотворил нас по образу и подобию своему – вложил в нас свой божественный дух. О, если бы мы могли вечно сидеть здесь, в этом раю, сохраняя невинность душевную! Да, друзья мои, у меня такое чувство, словно мы все невинны, но облагорожены безгрешным познанием: все мы ведь умеем, благодарение богу, читать и писать, и все искусны в каком-нибудь ремесле. Ко многому у меня имеются склонности и способности, и я полагаю, что, пожелай я только подняться над своим сословием, и я могла бы выполнять такие дела, какие и ученейшей барышне не под силу, но скромность и смирение – благороднейшие добродетели порядочной женщины, и мне достаточно сознания, что мой дух не ничтожен и не презренен перед вышним судией. Многие добивались моей руки, но была недостойны ее; и вот теперь я вижу вокруг себя сразу трех почтенных мужчин, из которых каждый вполне достоин обладать мною. Посудите же сами, как томится мое сердце от столь чудесного изобилия; так пусть же каждый из вас поставит себя на мое место и вообразит, что находится в цветнике из трех одинаково достойных и страдающих по нем девиц и потому не может ни одной из них отдать предпочтения и сделать выбор. Представьте себе с полной ясностью, что из-за каждого из вас соперничают три девицы Бюнцлин и сидят вокруг вас, одетые, как я, и с таким же обличьем, так что я находилась бы здесь как бы в девятикратном виде, рассматривая вас со всех сторон и томясь во вас. Постарайтесь себе это представить!
Честные подмастерья в изумлении перестали жевать и тотчас с довольно глупым видом постарались выполнить эту необыкновенную задачу. Маленький шваб справился скорее всех и воскликнул с похотливой улыбкой:
– Да, достойнейшая девица Цюз! Если вы это любезно разрешаете, то я вижу вас не только втройне, но даже стократно: вы парите вокруг меня, взираете на меня благосклонным оком и предлагаете мне тысячи нежных поцелуев!
– Ну нет! – сказала Цюз укоризненно. – Какое непристойное преувеличение! Как вы смеете, дерзкий Дитрих? Не в стократном виде разрешила я вам это, не говоря уже о поцелуях, а лишь в трехкратном для каждого и в скромной и приличной манере, которая бы меня не оскорбляла!
– Да! – воскликнул наконец Иобст, поводя вокруг себя обглоданным корешком груши. – Только в трехкратном вижу я милейшую девицу Бюнцлин; вижу, как она благопристойнейшим образом кружит вокруг меня и благосклонно мне кивает, приложив руку к сердцу. Благодарю, покорнейше благодарю, чувствительно благодарю, – закончил он, ухмыляясь и кланяясь на три стороны, словно он воочию видел эти призраки.
– Вот это правильно, – сказала Цюз с улыбкой, – если между вами и есть некоторое различие, то вы, любезный Иобст, во всяком случае, самый одаренный и, уж бесспорно, самый понятливый из всех.
У баварца Фридолина воображение еще не успело разыграться, но, услыхав похвалы, расточаемые Иобсту, он испугался и торопливо воскликнул:
– Я также вижу милейшую девицу Бюнцлин в тройном виде; вот она кружит вокруг меня пристойнейшим образом и сладострастно кивает мне, приложив руку к...
– Фу, баварец! – вскричала Цюз и отвернулась. – Ни слова более! Откуда у вас берется дерзость говорит обо мне в таких неподобных выражениях и воображать такие пакости? Фу, фу!
Бедного баварца словно громом поразило; он густо покраснел, не понимая причины ее гнева, – ведь он ровно ничего не придумал и только услыхав, что саксонец удостоился похвалы за свою речь, с грехом пополам пересказал ее. Снова повернувшись к Дитриху, Цюз сказала:
– Ну как, любезный Дитрих, не пришло ли вам в голову что-нибудь более нравственное?
– Да, с вашего позволения, – отвечал тот, обрадованный тем, что к нему вновь обратились, – я вижу вас теперь возле себя в том же трехкратном виде; вы дружески смотрите на меня – дружески, но скромно – и подаете мне три белоснежных ручки, которые я целую.
– Очень хорошо, – сказала Цюз, – а вы, Фридолин, неужели вы все еще не устыдились своего заблуждения? Неужели ваша пылкая кровь все еще не охладилась и вы не можете изложить свои чувства в подобающих выражениях?
– Простите, – сказал Фридолин смущенно, – теперь мне кажется, что я вижу трех девиц, предлагающих мне сушеные груши; они, по-видимому, относятся ко мне благосклонно, все они одинаково прекрасны, и сделать выбор между ними – для меня дело весьма нелегкое!
– Итак, – заявила Цюз, – если вы, окруженные в своем воображении девятью равно достойными особами, все же при таком чудесном изобилии ощущаете в сердцах своих неудовлетворенность, то судите сами о моем состоянии; подобно тому как я благодаря душевной скромности и мудрости всегда умею владеть собой, так и вы возьмите мою твердость за образец и поклянитесь мне и друг другу ладить в будущем между собой; и как я расстаюсь с вами дружески, так и вы должны расстаться друзьями, каково бы ни было ожидающее вас решение судьбы. Дайте же мне ваши руки и поклянитесь!
– Да, конечно, – воскликнул Иобст, – что до меня, я охотно пойду на это, за мной дело не станет!
Оба других подмастерья тотчас закричали: "И за мной тоже! И за мной тоже!", и все они соединили свои руки. Каждый, однако, намерен был, во всяком случае, мчаться изо всех сил.
– За мной действительно дело не станет, – повторил Иобст, – потому что с юных лет я был от природы сострадательным и миролюбивым. Никогда еще я ни с кем не ссорился и никогда не мог видеть страданий какого-нибудь Зверька; где бы я ни был, везде я умел ладить с людьми и удостаивался высших похвал за свое смирное поведение. И хотя я во многом разбираюсь и вообще парень смышленый, однако никто никогда не видел, чтобы я вмешивался во что-нибудь, что меня не касалось, и всегда я выполнял свои обязанности самым добросовестным образом. Я могу работать сколько мне вздумается, и это мне не повредит, – потому что я здоровяк, мужчина, можно сказать, в соку! Все мои хозяйки говорили, что я мастер на все руки, верх совершенства и что со мной легко ужиться. Ах! Я в самом деле думаю, что с вами я жил бы как в раю, дражайшая девица Цюз!
– Эх, – с жаром сказал баварец, – этому я охотно верю; для того, чтобы жить с этой девицей как в раю, не требуется особого искусства. Это уж и мне бы удалось, смекалкой меня бог не обидел! Свое ремесло я знаю в совершенстве и умею в делах своих держать порядок, не прибегая к сильным выражениям. И хотя я жил в самых больших городах, однако нигде у меня не было ни ссор, ни раздоров, и никогда я даже не побил кошку, не раздавил паука. Я человек воздержанный и трезвый и доволен любой пищей, умею обходиться самым малым. Я тоже здоров и силен и могу многое выдержать; чистая совесть – наилучший жизненный эликсир; все звери любят меня и бегают за мной, потому что они чуют мою чистую совесть, а у неправедного человека они не живут. Однажды какой-то пудель следовал за мной целых три дня, когда я шел из города Ульма, и в конце концов я вынужден был отдать его одному крестьянину, так как мне, скромному подмастерью, не по карману было прокормить такое животное. А когда я странствовал по Богемскому лесу, олени и серны подпускали меня к себе на двадцать шагов и нисколько меня не боялись. Просто удивительно, как даже дикие звери разбираются в людях и знают, у кого доброе сердце!
– Да, это, должно быть, правда! – воскликнул шваб. – Разве вы не видите, как этот зяблик все время кружит вокруг меня и льнет ко мне? А вот та белка на ели поминутно оглядывается на меня, а жучок ползет по моей ноге, и никак его но согнать! Ему-то, видно, очень хорошо со мной, милому, доброму созданьицу!
Но тут Цюз ощутила ревность и довольно резко заявила:
– Все животные рады жить у меня! Как-то раз птичка прожила у меня восемь лет и, умирая, очень неохотно рассталась со мной; наша кошка не отстает от меня ни на шаг, а соседские голуби толкутся и ссорятся перед моим окном, когда я им сыплю крошки. Удивительными свойствами обладают звери, причем у каждого – свои! Лев охотно следует за королями и героями, а слон сопровождает князей и храбрых воинов. Верблюд несет на себе купца через пустыню и сохраняет для него свежую воду в своем желудке, а собака верна своему хозяину во всех опасностях и бросается ради него в море. Дельфин любит музыку и следует за кораблями, а орел – за боевыми дружинами. Обезьяна – человекообразное существо, подражающее всему, что делает человек, а попугай понимает наш язык и болтает, словно дряхлый старец. Даже змей можно приручить и заставить их плясать на кончике собственного хвоста; крокодил плачет человеческими слезами, и жители тех краев очень уважают и ценят его; страуса можно оседлать и ездить на нем, как на лошади; дикий буйвол возит повозку человека, а рогатый олень – его сани. Единорог доставляет ему белоснежную слоновую кость, а черепаха – свои прозрачные кости.
– Не обессудьте, – сказали трое гребенщиков в один голос, – в этом вы, конечно, ошибаетесь. Слоновая кость добывается из клыков слона; что до черепаховых гребней – они делаются из панциря черепахи, а не из ее костей!
Цюз залилась румянцем и сказала:
– Это еще вопрос, потому что вы, конечно, сами не видали, откуда это берется, а обрабатывали лишь готовые куски; обычно я ошибаюсь очень редко; но даже если это так – дайте мне досказать: ведь свои удивительные, богом данные особенности имеют не только звери, но даже мертвые камни, которые люди извлекают из недр земли. Хрусталь прозрачен, как стекло, мрамор тверд и с прожилками, то белыми, то черными; у янтаря электрические свойства, и он притягивает молнию, но тогда он сгорает и пахнет как ладан. Магнит притягивает железо, на грифельной доске можно писать, а вот на алмазе никак нельзя, потому что он тверд, как сталь. Стекольщик употребляет его для разрезания стекла – ведь он мал и остер. Вы видите, дорогие друзья, я кое-что могу рассказать о животных! Что же касается моего отношения к ним, то надо заметить следующее: кошка – хитрое и лукавое животное и поэтому привязывается лишь к хитрым и лукавым людям; голубь же является олицетворением невинности и кротости, и его привлекают к себе лишь простые, безгрешные души. А так как ко мне привязываются и кошки и голуби, то из этого следует, что я в одно и то же время умна и простодушна, хитра и невинна, как сказано в писании: будьте мудры, как змеи, и простодушны, как голуби. Благодаря всем этим сведениям мы можем судить о животных и об их отношении к нам и многому научиться, если сумеем правильно подойти к делу.
Бедные подмастерья не решались больше проронить ни слова. Цюз взяла их под частый обстрел и говорила еще долго и бессвязно, выражаясь так витиевато, что они совершенно обалдели. Они восхищались ее умом и красноречием, и, восхищаясь, каждый из них думал про себя, что именно ему пристало владеть таким сокровищем, тем более что это украшение домашнего очага обошлось бы недорого, заключаясь лишь в неутомимом языке. Насколько сами они достойны того, что ставят так высоко в других, и какое употребление они сумеют из этого сделать – такие вопросы тупоумным людям поздно приходят в голову, а то и вовсе не приходят: в этом отношении они похожи на детей, которые хватают все, что им бросается в глаза, и слизывают краску со всех пестрых предметов, а погремушку с бубенцами суют в рот, вместо того чтобы приложить ее к уху. Так и все три гребенщика всё более проникались желанием покорить эту изумительную особу; и чем высокомернее, бездушнее и тщеславнее становились нелепые речи Цюз, тем печальнее и неспокойнее становились ее поклонники. К тому же их мучила жажда после сухих фруктов, которые они тем временем успели доесть; Иобст и баварец пошли в рощу, разыскали там ручей и вволю напились студеной воды, тогда как шваб догадался заранее запастись фляжкой, в которой был вишневый спирт, разведенный водой и сдобренный сахаром; этот приятный напиток должен был подкрепить его и дать ему преимущество при состязании в беге – ведь он знал, что остальные слишком бережливы, чтобы чем-либо запастись или зайти куда-нибудь подкрепиться. И пока те наливались водой, он поспешно вытащил свою фляжку и предложил девице Цюз отведать. Она выпила половину, напиток очень ей понравился, освежил ее, и она искоса взглянула на Дитриха так обворожительно, что остаток, который он допил, показался ему сладким, как кипрское вино, и придал ему сил. Он не удержался, схватил руку Цюз и изящно поцеловал ей кончики пальцев; она шутливо ударила его по губам указательным пальцем, а он притворился, что хочет захватить его губами, и при этом скривил рот, точно улыбающийся карп. Цюз ухмылялась притворно ласково, Дитрих – хитро и слащаво. Они сидели на земле друг против друга и время от времени легонько подталкивали друг друга подошвами башмаков, словно хотели этим заменить нежные рукопожатия. Цюз подалась вперед и положила руку на плечо шваба, но только Дитрих собрался ответить тем же и продолжить эту приятную игру, как вернулись саксонец с баварцем и, кряхтя, бледные как полотно, уставились на них; обоим подмастерьям было худо от неимоверного количества холодной воды, которой они запили сушеные груши; к рези в животе прибавились еще и сердечные муки при виде игривой пары, и несчастных прошиб холодный пот. Но Цюз не растерялась и воскликнула, ласково кивнув им:
– Идите сюда, дорогие, посидите и вы немножечко возле меня, чтобы нам еще на мгновение в последний раз насладиться нашей дружбой и единодушием.
Иобст и Фридолин, толкая друг друга, подбежали к девице и уселись, вытянув ноги. Не снимая руки с плеча шваба, Цюз другую руку протянула Иобсту, а ногами дотронулась до подошв Фридолина, улыбаясь по очереди каждому из них. Бывают такие виртуозы, которые умеют играть на нескольких инструментах разом – звенеть колокольчиками, тряся головой, ртом дуть в свирель, руками играть на гитаре, коленками ударять в цимбалы, ногой стучать в треугольник, а локтем бить в барабан, висящий за спиной.
Немного погодя Цюз поднялась с земли, расправила платье, которое было у нее аккуратно подобрано, и сказала:
– Пора уже, дорогие друзья, приниматься за дело: вам надо приготовиться к тому серьезному состязанию, которое вам, по своему неразумию, предложил ваш хозяин, а мы рассматриваем как веление высшего рока! Вступите же на этот путь с похвальным усердием, но без вражды и зависти друг к другу, и покорно предоставьте венец победителю!
Подмастерья вскочили как ужаленные. Они стали в ряд, готовые бежать наперегонки во всю силу своих резвых ног, хотя доселе они шествовали лишь осмотрительным, степенным шагом. Ни один из них не мог даже припомнить, скакал ли он и бегал ли когда-нибудь раньше: больше других еще верил в свои силы шваб, он даже потихоньку шаркал ногами по земле, нетерпеливо переминаясь на месте. Странно и подозрительно поглядывали они друг на друга, были бледны и обливались потом, как будто уже бежали во весь опор.
– Подайте друг другу еще раз руки, – сказала Цюз.
Они повиновались, но так неохотно и вяло, что три руки только слегка соприкоснулись и тотчас бессильно повисли, словно налитые свинцом.
– Неужели мы действительно примемся за это дурацкое дело? – спросил Иобст, вытирая глаза, полные слез.
– Да, – сказал баварец, – неужели мы действительно побежим и поскачем? – и при этом заплакал.
– А вы, любезнейшая девица Бюнцлин, – спросил Иобст рыдая, – как вы будете себя вести?
– Мне подобает, – ответила она, поднося носовой платок к глазам, – мне подобает молчать, страдать и смотреть.
Шваб ласково и лукаво спросил:
– Ну, а потом, девица Цюз?
– О Дитрих, – ответила она кротко, – разве вы не знаете поговорки: указание судьбы – это голос сердца!
При этом она искоса взглянула на него так выразительно, что он опять затопал ногами и возымел желание тотчас помчаться рысью.
Пока оба соперника приводили в порядок свои тележки и Дитрих занимался тем же, Цюз несколько раз многозначительно толкала его под локоть и наступала ему на ногу; она даже обтерла пыль с его шляпы, но одновременно, как бы желая показать, что посмеивается над швабом, улыбалась и двум другим, однако так, чтобы он этого не заметил. Наконец все трое крепко надули щеки, тяжко вздохнули, обвели глазами все вокруг, сняли шляпы, отерли пот со лба, пригладили слипшиеся волосы и вновь надели шляпы. Затем они еще раз оглянулись на все четыре стороны и глубоко вобрали воздух. Цюз сжалилась над ними и так растрогалась, что сама заплакала.