Текст книги "Новеллы"

Автор книги: Готфрид Келлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

К этому описанию мы прибавим, что волосы у него были заплетены на затылке в довольно изрядную косицу и что в ту пору ему шел сорок второй год.

Когда Ландольт приблизился к красной парадной карете, чтобы приветствовать сидевших в ней людей, протягивавших ему руки, карим глазам его вдруг представился случай остановиться со свойственной им неописуемой ласковостью на предмете весьма приятном: неожиданно для себя он увидел в карете, в числе других лиц, обворожительнейшую особу, которую он некогда хорошо знал, но не встречал уже годами. На вид ей могло быть лет тридцать пять; у нее были смеющиеся карие глаза, алый ротик; каштановые кудри ниспадали на кружевной воротник, обрамлявший полуобнаженную шею, и пышно венчали прелестную головку, которую осеняла изящная соломенная шляпа. На ней было легкое в белую и зеленую полоску платье, в руке она держала зонтик – в наши дни его назвали бы китайским или японским. Чтобы в корне пресечь необоснованные предположения, заметим, что она давно была замужем и матерью нескольких детей и что, следовательно, между ней и командиром стрелкового полка речь могла идти только о прошлом. Короче говоря, то была первая девушка, которой он некогда хотел отдать свое сердце, и получил от нее любезный отказ. Ее фамилия должна остаться тайной, так как все ее дети еще живы и занимают видное положение; мы ограничимся тем, что назовем ее именем, под которым она сохранилась в памяти Ландольта. А называл он ее, когда думал о ней, Щегленком.

Оба слегка покраснели, здороваясь друг с другом, а за прохладительными напитками в гостинице под вывеской "Льва" в Клотене, где собралось большое общество, красавица, когда Ландольт случайно очутился с ней рядом, обошлась с ним необычайно ласково и мило, словно влюбленной стороной в былое время была она. Это доставило ему отраду, какой он не знал уже много лет, и он приятнейшим образом беседовал с так называемым Щегленком, который казался таким же юным, как прежде.

Наконец долгий летний день стал клониться к закату, и Ландольту пришлось подумать о возвращении домой; ведь до замка Грейфензе, где он уже два года жил, как ландфогт всей области, было около трех часов пути. При прощании как-то само собой вышло, что он пригласил старинную свою приятельницу навестить его и взял с нее слово приехать в Грейфензе с мужем и детьми.

Погруженный в раздумье, возвращался он домой через Дитликен, верхом на коне, сопровождаемый одним только слугой. Над торфяным болотом клубился легкий туман; направо от дороги закат догорал над густым лесом, налево молодой месяц всходил над горными кряжами Цюрихских Альп – тихая вечерняя картина, всегда животворно действовавшая на ландфогта; весь обратясь в зрение и слух, он благоговейно внимал едва уловимому трепету природы. Но в этот вечер созерцание блистающих небесных светил, тихий шелест и шорох вокруг настроили его еще торжественнее обычного, даже слегка растрогали, и пока он размышлял о подобающем приеме для той, которая некогда учтиво ему отказала, ему вдруг захотелось увидеть у себя в доме не только ее, но и еще нескольких очаровательных существ, с которыми у него в минувшие годы были сходные отношения. Словом, чем дольше он ехал, тем сильнее в нем становилось желание созвать к себе всех тех милых, достойных любви женщин, которые некогда были ему дороги, и провести день среди них.

К сожалению надо признаться, что Ландольт, в ту пору закоренелый холостяк, не всегда был так неприступен и в молодости легко, чересчур легко поддавался женским чарам. В его перечне ласкательных имен значилась еще особа по прозвищу Паяц, другая называлась Малиновкой, третья – Капитаном, четвертая – Черным Дроздом; всего вместе со Щегленком их было пять. Одни были замужем, другие остались в девицах, но всех их можно было пригласить со спокойной совестью, – ведь по отношению к любой из них Соломон Ландольт не знал за собой никакой вины, и не держи он вожжи и хлыст, он с тайным удовольствием потирал бы руки, живо представляя себе, как он перезнакомит красавиц, как они будут себя вести и ладить между собой и какое это будет чудесное развлечение – достойно принять столь милое общество.

Трудность, по правде сказать, заключалась для Ландольта в том, чтобы довериться своей ключнице Марианне, а после этого – заручиться ее согласием и помощью. Стоило ей не одобрить это весьма щекотливое начинание, отказать в поддержке – и неминуемо рухнул бы его очаровательный план,

А госпожа Марианна была величайшая чудачка во всем мире, второй такой не сыскать, хоть посули за это целое царство. Дочь городского плотника из Халля в Тироле, она росла с целой оравой братишек и сестренок под гнетом злой мачехи, которая отдала ее послушницей в монастырь. У Марианны был прекрасный голос; она как будто свыклась со своим положением; но когда пришло время произнести монашеский обет, она стала так отчаянно, неистово сопротивляться, что ее в страхе отпустили на волю. После этого она одна-одинешенька отправилась на чужбину и нанялась стряпухой в гостиницу; было это во Фрейбурге в Брейсгау. Видная, статная девушка много терпела от назойливых домогательств студентов и австрийских офицеров, завсегдатаев гостиницы; но она решительно отвергала их всех, за исключением красавца студента, уроженца Донауэшингена, юноши из хорошей семьи, которому отдала свое сердце. Некий офицер, ревновавший ее, с досады стал распускать о Марианне дурные слухи, которые дошли до нее. Вооружась острым кухонным ножом, она явилась в общую залу, где сидели офицеры, крепко отчитала виновного, назвав его клеветником, а когда он попытался выставить решительную женщину за дверь, она так стремительно стала наступать на него, что ему пришлось выхватить шпагу из ножен. Но она разоружила своего противника, сломала шпагу и бросила ему под ноги; это привело к изгнанию его из полка. Затем храбрая тиролька вышла замуж за своего студента и бежала с ним, так как его родители были против этого брака. Он поступил в Кенигсберге в прусский конный полк, а Марианна определилась туда же маркитанткой и сопровождала его в нескольких войнах. Везде и во всем, в походах и в гарнизонной жизни, она выказывала изумительное трудолюбие и умение, а поэтому зарабатывала достаточно, чтобы содержать мужа в полном довольстве, да еще кое-что откладывать. За эти годы у нее родилось девять человек детей, которых она любила больше всего на свете, со всей страстностью, заложенной в нее природой. Но они умирали один за другим; каждый раз у нее сердце разрывалось от горя, и все же судьба не могла ее сломить. А когда молодость и красота исчезли, гусар, ее супруг, вспомнил, что он более знатного происхождения, чем его жена, и стал презирать ее; слишком уж хорошо ему жилось на ее хлебах. Тогда она, собрав все свои сбережения, заплатила немало денег за то, чтобы он мог выйти в отставку, и предоставила ему держать путь, куда он захочет, в поисках счастья, – сама же одна направилась на юг, откуда пришла, надеясь там найти себе пристанище.

Случилось так, что в городке Санкт-Балазьен в Шварцвальде ее рекомендовали ландфогту области Грейфензе, подыскивавшему ключницу, и теперь она служила у него уже без малого два года. Ей было по меньшей мере лет сорок пять, наружностью она скорее напоминала старого гусара, нежели домоправительницу. Бранилась она, словно прусский вахмистр, а когда что-либо возбуждало ее неудовольствие, поднималась такая буря, что все разбегались; один только ландфогт, заливаясь смехом, стойко выдерживал натиск и потешался над ее исступлением. Но с хозяйством она справлялась превосходно, челядь и работников держала в строгом повиновении, денежные расчеты вела тщательно и бережливо, торговалась и выгадывала, где и на чем могла, если только хозяин по своей щедрости не препятствовал ей, и при этом так охотно и умело поддерживала его гостеприимство хорошим столом, что вскоре он передал в ее руки управление всем своим домом.

Но сквозь суровую оболочку иногда прорывалась затаенная мечтательность; это случалось, когда она своим все еще прекрасным голосом пела внимательно слушавшему ее ландфогту то старинную балладу, то еще более старинную любовную или охотничью песню. И она немало гордилась, когда ее хозяин, быстро запомнив грустную мелодию, играл ее на валторне у окна замка, откуда звуки далеко разносились по озаренному луной озеру.

Однажды десятилетний сынишка одного из соседей захворал неизлечимой болезнью; ни наставления священника, ни уговоры родителей не могли облегчить страдания ребенка и рассеять страх, внушаемый ему смертью, когда ему так страстно хотелось жить. Ландольт, спокойно куря трубку, сел у постели больного и такими простыми, сердечными словами стал говорить ему о безнадежности его положения, о необходимости примириться с этим и потерпеть недолгое время, и еще о том, что смерть принесет ему желанное избавление от страдании, о блаженном вечном покое, уготованном ему за терпение и благочестие, о любви и сочувствии, которые он, Ландольт, чужой человек, питает к нему, – что ребенок с того часа словно преобразился и терпеливо сносил свои муки, пока смерть действительно не избавила его от них.

Тогда Марианна с присущей ей страстностью кинулась к умершему, преклонила колена у гроба и долго, истово молилась, прося маленького страдальца, которого считала святым, быть заступником перед богом за всех ее давно умерших малюток. Ландфогту же она благоговейно, словно святейшему епископу, поцеловала руку, которую он, смеясь, отдернул со словами: "Вы что, взбесились, старая дура?".

Такова была ключница господина полковника, с которой ему предстояло объясниться начистоту, если он хотел, чтобы пять женщин, которых он некогда любил, собрались у его очага и блистали там.

Когда ландфогт, въехав во двор замка, соскочил с коня, он услышал, как Марианна бушевала на кухне из-за того, что служанка забыла приготовить вечерний корм для собак, которые теперь жалобно выли на псарне. "Значит, сейчас не время!" – подумал он и робко уселся в покойное кресло у накрытого к ужину стола, меж тем как ключница, продолжая негодовать, докладывала ему обо всем, что произошло в его отсутствие. Он налил ей стакан бургундского вина, которое она предпочитала всем другим, но пила только, когда ее потчевал хозяин, хотя ключи от погреба хранились у нее. Это сразу несколько смягчило ее гнев. Затем Ландольт снял со стены валторну и сыграл одну из ее любимых песен, звуки которой плавно поплыли над тихим озером.

– Марианна, – сказал он немного погодя, – не споете ли вы мне еще и другую песню, знаете, какую:

Кто в небе закатном видал вереницу

Подруг, покинувших свет,

К волшебной скале тот вечно стремится,

Забвенья навек ему нет.

Сестры, прощайте, глубок мой покой,

Крепко я сплю под безмолвной травой 1.

1 Перевод В. С. Давиденковой.

Она тотчас спела ему эту песню, подряд все строфы, неожиданно переходящие от одной темы к другой, но все пронизанные единым страстным желанием – снова увидеть любимую.

– Марианна! – начал Ландольт, отступив от окна в глубь комнаты. – Мы должны в ближайшее время подумать о том, как бы достойно принять небольшое, но избранное общество.

– Какое общество, господин ландфогт? Кто приедет?

– Приедут, – ответил он, покашливая, – Щегленок, Паяц, Малиновка, Капитан и Черный Дрозд!

Разинув рот, выпучив глаза, ключница закричала:

– Да что это за люди? На чем они сидеть-то будут – на стульях или на жердочке?

Ландфогт тем временем сходил в соседнюю комнату за трубкой и принялся ее раскуривать.

– Щегленок, – сказал он, развеивая первые струйки дыма, – Щегленок красивая женщина!

– А тот, второй?

– Паяц? Тоже женщина и тоже в своем роде красивая!

В таком духе разговор продолжался, покуда не дошли до Дрозда. Но эти многословные объяснения нисколько не удовлетворили ключницу, и волей-неволей Ландольту пришлось наконец рассказать более обстоятельно о предметах, которых он никогда еще не единым словом не касался.

– Короче говоря, – признался он, – это все мои бывшие возлюбленные, которых я хочу один раз увидеть всех вместе!

– Но тысяча чертей! – вскричала Марианна, еще шире вытаращив глаза и вскочив так стремительно, что ударилась спиной об стену. – Господин ландфогт, всемилостивейший господин ландфогт! Вы любили стольких женщин! Ох, гром меня разрази! И ни один черт не подозревал об этом, и вы всегда прикидываетесь, что будто терпеть не можете женский пол! И всех этих несчастных бедняжек вы обманывали и бросали!

– Нет, – ответил ландфогт, смущенно улыбаясь, – они не хотели идти за меня!

– Не хотели! – с возрастающим волнением покричала Марианна – Ни одна?

– Ни одна!

– Проклятая шушера! Но мысль господину ландфогту пришла удачная! Пускай явятся, уж мы их заманим и разглядим как следует! Прелюбопытная должна быть компания! Надеюсь, мы их запрем в башне, на самом верху, где гнездятся галки, и там будем морить голодом! А чтобы они все перегрызлись – об этом уж я позабочусь!

– Ну нет! – возразил, смеясь, ландфогт. – Напротив, вы должны выказать величайшую учтивость и радушие – ведь этот день должен быть для меня прекрасен, как если бы наступил месяц май, которого на самом деле нет, – и первый и последний день этого месяца были бы слиты воедино!

По блеску его глаз Мариана догадалась, что в мыслях у него нечто и задушевное и возвышенное; подбежав к нему, она схватила ею руку, поцеловала ее и, утирая глаза, тихо сказала:

– Да, господин ландфогт, я вас понимаю. Такой будет день, словно у меня вдруг собрались все мои умершие дети. ангелочки мои!

Когда лед таким образом был сломлен, ландфогт постепенно, как и подобало, познакомил Марианну со всеми пятью героинями своих любовных увлечений и рассказал ей о каждой из них, причем и повествователь и слушательница, под наплывом быстро сменявшихся впечатлений, неоднократно сбивали и путали друг друга. Мы хотим пересказать эти повести, но надлежащим образом расположив их, придав им законченность и приспособив к нашему пониманию.

ЩЕГЛЕНОК

Это прозвище Соломон Ландольт почерпнул из фамильного герба красавицы, изображавшего щегленка и помещенного живописцем над дверью ее дома. Не у одной только ее семьи в гербе были певчие птицы; поэтому можно раскрыть имя девушки, а звалась она Саломеей. Надо сказать, что в ту пору, когда Соломон познакомился с ней, она была весьма хороша собой.

В те времена, кроме государственных владений и наместничеств, в Швейцарии имелось еще и некоторое число обширных старинных поместий с замками, земельными угодьями, а нередко и с правом феодального суда. Такие поместья переходили из рук в руки на правах частной собственности, и горожане их покупали, а иногда снова продавали, в зависимости от состоянии своих денежных дел. До революции приобретение подобных поместий было излюбленным видом помещения капиталов и занятия сельским хозяйством в крупных размерах; владение ими давало и недворянам приятную возможность украшать свое воображаемое участие в управлении страной звучными титулами, воскрешавшими феодальное прошлое. Благодаря этому установлению добрая половина состоятельных горожан все благодатное время года проводила в качестве либо хозяев, либо гостей в живописнейших уголках страны, уподобляясь древним властителям средневековья, но без их междоусобных распрей и кровавых походов, среди невозмутимого мира.

В одном из таких поместий Соломон Ландольт, которому в ту пору было лет двадцать пять, встретился с юной Саломеей. И он и она состояли с его владельцем в дальнем родстве по разным линиям, так что могли не считать себя родственниками, и все же испытывали приятное чувство некоторой близости. Вдобавок созвучность их имен давала повод к благодушным остротам, и когда они, в ответ на чей-нибудь оклик, одновременно оглядывались и, краснея, убеждались, что один из них ослышался, это вызывало множество шуток, которые отнюдь не претили им. И он и она были в равной мере красивы, веселы и жизнерадостны; поэтому благожелательные друзья решили, что они, пожалуй, подходят друг к другу и что возможность брачного союза между ними отнюдь не исключена.

Правда, Ландольт вовсе не был склонен уже теперь основать семейный очаг; челн его судеб все еще бороздил воды у тихой пристани, не решаясь ни причалить к ней, ни отплыть вдаль. В свое время Ландольт посещал военную академию в Меце, где сначала изучил артиллерийское и военно-инженерное дело, а затем избрал гражданское зодчество, чтобы на этом поприще впоследствии служить родному городу. В тек же целях он затем направился к Париж; но циркуль, линейка, вечные измерения и расчеты наскучили его живому уму и юношеской необузданности, и он принялся развивать свою прирожденную склонность к живописи – рисовать с натуры, делать наброски карандашом и красками, а вместе с тем, внимательно приглядываясь и прислушиваясь ко всему вокруг, особенно во время долгих верховых прогулок, старался приобрести разнообразные знания и богатый опыт. Домой он вернулся, не став ни инженером, ни зодчим. Это не очень понравилось его родителям; явное их беспокойство в конце концов побудило сына занять должность в городском суде, чтобы исподволь подготовиться к участию в государственных делах. Беззаботный, но любезный в обращении и добронравный, он служил не очень усердно: жажда деятельности и более глубокое сознание долга еще дремали в нем.

Само собой понятно, что необеспеченное положение молодого человека служило предметом оживленных разговоров в связи с возможностью его женитьбы, и все стороны этого дела взвешивались более обстоятельно, чем сам он подозревал; и как крестьяне, чем туманнее для них будущее, тем усерднее поминают в начале года всякие, иногда зловещие, приметы, так маменьки дочерей на выданье наперебой обсуждали и осуждали беззаботное житье юного Соломона Ландольта. Прелестная Саломея заключила отсюда только одно – что о надежных видах на будущее и о замужестве тут думать не приходится, но приятное, даже дружеское общение тем более дозволено. Ее величали "мадемуазель"; воспитана она была во французском духе, с тою лишь розницей, что выросла не в монастыре, а в свободомыслящем протестантском обществе, и поэтому легкую любовную игру не считала чем-то предосудительным.

Бесхитростно отдавался Ландольт тому чувству, которое вскоре зародилось в его восприимчивой душе, но никогда не бывал назойлив или нескромен. Взаимная склонность привела к тому, что когда одна сторона гостила у неизменно радушных владельцев замка, вскоре появлялась и другая, а это давало окружающим повод без конца решать занимательную загадку: поженятся не поженятся?

Но в один прекрасный день показалось: решение вот-вот должно последовать. Соломон, который уже в ранней молодости приобрел кое-какие знания по сельскому хозяйству и значительно пополнил их во время своих путешествий, уговорил владельца поместья засадить вишнями луг на солнечном косогоре. Он сам доставил туда молодые стройные деревца и принялся собственноручно сажать их в землю. Среди них был новый сорт белой вишни; эти деревца Ландольт решил сажать рядами, вперемежку с красной вишней, а так как всего саженцев было около пятидесяти штук, то предстояла работа, для которой едва хватило бы короткого весеннего дня.

Саломея хотела во что бы то ни стало быть при этом и даже сама приложить руку, так как, со смехом говорила она, ей, возможно, суждено когда-нибудь стать женой помещика, и нужно поэтому заблаговременно приучиться к сельскому труду. Надев шляпу с широкими полями, она пошла на луг, расположенный довольно далеко, и во время работы оказывала Ландольту множество услуг. Он намечал прямые линии для посадки и отмеривал расстояние между деревцами, а Саломея помогала ему натягивать веревки и вбивать колышки. Затем он старательно выкапывал в рыхлом грунте ямки, а девушка поддерживала гибкие саженцы, покуда он снова засыпал углубления землей и заравнивал ее. После этого Саломея, наполнив лейку живительной влагой из бочки, куда работник то и дело наливал воду, орошала деревца так обильно, как ей указывал Ландольт.

Около полудня, когда лучи солнца весело плясали вокруг только что посаженных деревьев, владельцы поместья шутки ради прислали усердно трудившейся чете незатейливый завтрак, каким кормят рабочих на поле; они съели его, сидя на зеленой траве, и нашли необычайно вкусным; Саломея заявила, что теперь-то уж ей, как любой крестьянской девушке, полагается выпить несколько стаканов вина, раз она работала не покладая рук. Вино и непрестанное, длившееся до самого вечера движение взволновали ее кровь; этот жар поборол в ней житейскую мудрость, свет который на время померк, как меркнет сияние солнца, когда его заслоняет луна.

Ландольт во время работы держался так сосредоточенно и спокойно, делал свое дело так ловко и добросовестно, был при этом так неизменно весел, общителен, остроумен, казался таким счастливым, – притом в течение всего дня ни на миг не забываясь, не позволяя себе ни одного вольного взгляда или слова, – что Саломея прониклась сладостной уверенностью: с этим спутником можно всю долгую жизнь провести так, как этот день. Горячее чувство захлестнуло ее, и когда последний саженец был крепко врыт в ямку и ничего уже не оставалось делать, она с легким вздохом сказала: "Так всему приходит конец".

Растроганный волнением, звучавшим в этих словах, Соломон Ландольт блаженно взглянул на девушку. Но сияние вечернего солнца озаряло ее прекрасное лицо, и он не мог распознать, нежность ли разрумянила ее щеки или же ласкавший их отблеск заката. Только глаза ее блистали ярче солнечных лучей, и молодые люди невольно протянули друг другу руки. Этим все и ограничилось, так как подоспел работник, пришедший за граблями, лопатой, лейкой и прочей утварью.

Под новыми созвездиями пошли они обратно по красивой вишневой аллее, ими посаженной; теперь они смогли смотреть друг на друга только влюбленными глазами, поэтому в доме они стали общаться реже и осторожнее. Это обстоятельство, а еще более – приветная тихая радость, казалось, действовавшая на них живительно и в то же время умиротворяюще, с достаточной ясностью свидетельствовали, что произошло нечто необычайное. Но Соломон мешкал недолго; шепнув Саломее несколько многозначительных слов, которые она приняла благосклонно, он во весь опор помчался в Цюрих – подготовить в обеих семьях возможность обручения. А пока – ему не терпелось в письме к возлюбленной излить ей свою душу. Но едва успел он, воодушевясь, сказать самое для него неотложное, как юношеский задор натолкнул его на мысль испытать силу чувства Саломеи таинственно зловещим рассказом о своем происхождении и видах на будущее.

Что до его происхождения, оно с материнской стороны и подлинно было своеобразным. Мать Ландольта, Анна-Маргарита, была дочь голландского генерала от инфантерии Соломона Хирцеля, владельца поместья Вюльфлинген, где сохранилось право феодального суда. Он и трое его сыновей получали от нидерландского правительства большие пенсии и тратили их в этом расположенном неподалеку от Винтертура поместье на сумасбродства, которыми прославились. Волк, вместо собаки сидевший на цепи у ворот и заливавшийся хриплым лаем, словно олицетворял собой этот диковинный уклад жизни. После ранней смерти хозяйки дома, при частых отлучках отца, каждый делал то, что ему вздумается, сыновья генерала и три его дочери воспитывали себя сами, притом на редкость нелепым образом. Только когда старик бывал дома, устанавливался некоторый порядок, выражавшийся в том, что утром барабан бил сбор, а вечером – зорю. В остальном каждый жил так, как ему нравилось. Старшая из дочерей, мать Ландольта, ведала всем хозяйством, и благодаря тому, что на ней лежали известные обязанности, стала самой степенной и разумной во всей семье. Но и она ездила наравне с мужчинами на охоту, действовала арапником и умела пронзительно свистеть, вложив пальцы в рот. Мужчины завели обычай в юмористическом духе изображать свои похождения и проделки на стенах построек поместья. Поэтому в садовом павильоне можно было лицезреть, как старик генерал с тремя сыновьями и старшей дочерью, в то время уже замужней, несется вскачь по камням и жнивью, а маленький Соломон Ландольт трусит верхом рядом с осанистой матерью – ни дать ни взять, семья кентавров.

Такие кавалькады иногда предпринимались для преследования ручного оленя, приученного сначала убегать от охотников и собак, а в конце концов дать себя поймать; но это было, в сущности, лишь упражнением в верховой езде; настоящие охоты устраивались постоянно, перемежаясь шумными пирами и бесчисленными шутовскими выходками, которые сумасброды учиняли даже тогда, когда разбирали тяжбы в суде.

Своим трезвым умом, ясным расположением духа, безупречной нравственностью мать Соломона Ландольта, как уже было сказано, возвышалась над этим безудержным разгулом и впоследствии стала для своих детей надежным и верным другом, тогда как весь род ее отца погиб. После того как генерал в 1755 году умер, Анна-Маргарита вместе с мужем уехала из Вюльфлингена, а братья стали вести жизнь все более и более разнузданную. Охоты кончались драками с соседними помещиками из-за межевых знаков или истязаниями подчиненных. Однажды, когда священник, обличивший братьев с амвона, верхом на лошади ехал через их лес, они напали на него и, угрожая хлыстами, гнали по полю прямо в реку Тесс, пока его старая кобыла не рухнула наземь и он, упав на колени, не стал, дрожа всем телом, вымаливать у них прощение. А когда судебный пристав явился взыскать наложенный на них за это бесчинство крупный денежный штраф, то подкупленные ими люди в масках на обратном пути связали его и отобрали у него эти деньги.

К свойственному братьям нелепому мотовству прибавилась еще и страсть к карточной игре, которой они безудержно предавались целыми неделями. Заманив к себе простачков, они обыгрывали их в пух и прах, а затем, чтобы не запятнать свою рыцарскую честь, давали им отыграться, покуда пострадавшие с лихвой не возвращали себе утраченное. Но долго ли, коротко ли – все это привело к печальному концу. Один за другим вынуждены были братья покинуть родовой замок, а последнему из них пришлось с величайшей поспешностью отказаться от древних феодальных прав и поборов, от лесных и пашенных угодий, усадьбы и парка и спастись бегством. Один из братьев так обнищал, что где-то на чужбине окончил свои дни в работном доме, второй некоторое время жил один-одинешенек к заброшенной лесной сторожке, но, преследуемый кредиторами, изнуренный болезнями, поневоле оставил это жалкое пристанище и скрылся в дальних краях; третий снова поступил на военную службу в чужой стране и там погиб.

Правда, мятежный юмор не изменял этим самодурам до последней минуты. Прежде чем покинуть родовой замок, они приказали своему придворному деревенскому живописцу изобразить на стенах все приведшие их к гибели шутовские выходки и проделки, вплоть до той, которую они учинили, когда в последний раз вершили суд; за печкой были начертаны пышные названия всех уступленных ими грамот и привилегий; на лесной полянке, освещенной луной, резвились лисицы, зайцы, барсуки, весело играя различными атрибутами утраченной феодальной власти. А над входной дверью братья велели увековечить себя самих, как они напоследок, держа шляпу под мышкой, с важным видом переходили у межевого столба границу былых своих владений. Внизу вверх ногами было начертано слово: "Аминь!".

Рассказав в письме к Саломее эту мрачную повесть, Соломон Ландольт выразил скорбное опасение, не проснется ли в нем злосчастная кровь трех дядюшек и не постигнет ли его их судьба, которая лишь благодаря некоей счастливой звезде миновала его благородную мать. Но именно поэтому, заключил он, вполне вероятно, а быть может, и закономерно предположить, что гибельные черты вновь оживут в нем самом. Правда, он твердо решил всеми силами и средствами бороться с этим. Однако он должен признаться, что за время своих странствий уже наделал карточных долгов на большую сумму и мог покрыть их только благодаря тайной помощи матери. Далее – гласил его рассказ – он на чужие деньги без ведома отца содержал верховых лошадей, хотя это ему не по карману. А в отношении наличных денег он почти уверен, что вряд ли когда-нибудь научится расходовать их так осмотрительно, как приличествует главе семьи с ограниченными средствами. Даже более привлекательные черты характера дядюшек – склонность к верховой езде и охоте, к веселым шуткам и проказам, – и те, уверял Ландольт, проявляются в нем, вплоть до страсти к малеванию; в замке Велленберг, где его отец был фогтом, он еще подростком при помощи угля и красного карандаша изобразил на стенах сотни воинов.

Эти тяжкие сомнения, писал Ландольт далее, он, как порядочный человек, считает себя не вправе утаить от обожаемой им мадемуазель Саломеи, а напротив, усматривает свой долг в том, чтобы дать ей возможность, прежде чем она переступит порог будущего, окутанного непроницаемой завесой, зрело обдумать этот важный шаг; ее дело решить, дерзнет ли она затем, уповая на помощь божественного провидения, стать его спутницей или же, руководствуясь справедливой, похвальной осмотрительностью и вполне свободно располагая своей особой, захочет уберечь себя от неизвестной судьбы.

Едва отослав письмо, Ландольт уже пожалел о том, что написал его. Ибо в ходе изложения то, что он хотел сообщить, стало более веским, так сказать более правдоподобным, и, в сущности, хотя он бодро смотрел в будущее, все обстояло именно так, как он писал. Но было уже поздно что-либо изменить, и вдобавок он все же испытывал потребность по результату узнать, насколько глубока привязанность к нему Саломеи.

А результат не замедлил сказаться. Саломея уже призналась матери в том, что произошло между ней и Ландольтом: событие обсудили с участием отца девушки и, в виду неопределенной будущности молодого человека, нравившегося всем, но никем не понятого по-настоящему, этот брак был признан нежелательным и даже опасным; а когда получилось еще и письмо, родители воскликнули: "Он прав, он свято прав! Честь и слава ему за его благородную откровенность!".

Прелестная Саломея, для которой жизнь, обремененная заботами, а тем паче несчастная, была невообразима, весь следующий день проплакала горькими слезами, а затем написала неосторожному испытателю ее сердца письмецо, гласившее: "Этому не суждено быть! Не суждено по многим важным причинам! И пусть он больше не помышляет об этом, но сохранит ей свою дружбу, как и она всегда будет дружески, сердечно к нему расположена и готова служить ему, чем только возможно".