Текст книги "Армянское древо"

Автор книги: Гонсало Эдуардо Гуарч

Соавторы: Бальтасар Гарсон Реаль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Никто больше не пытался вмешиваться. Мы только шли, неся совсем маленьких детей и ведя за ручки малышей. У всех были отсутствующие взгляды, а глаза полны непонимания того, что с ними происходит.

Мы прошли мимо какого-то фонтана. Офицер разрешил попить, поняв, видимо, что если не дать такую возможность, то все упадут там же от усталости, как упали две или три старушки, которые, несмотря на обрушившиеся на них удары, просто были не в состоянии идти дальше.

Я не знаю, что стало с ними. Я не хотела об этом думать, потому что в голову лезло самое худшее. И, кроме того, в стороне я увидела группу неизвестно откуда взявшихся курдов, шедших в нашу сторону. У них был вид выпущенных из клетки диких животных, увидевших свою добычу. Это придало нам импульс, потому что мы хорошо знали, что нас ждет, если станем их жертвами.

Мы подошли к склону горы. Там я увидела краем глаза, как вся эта толпа курдов, живших недалеко от Трапезунда, бежала с горы, спотыкаясь и перепрыгивая через камни как стая диких козлов и остановилась там, где их задержали солдаты. Курды не скрывали своих намерений.

Снова опустился вечер. Военные зажгли три костра, которыми обозначили края импровизированного лагеря. Потом они сняли с мулов и раздали нам мешки с черствым хлебом и горох.

К этому времени отношения внутри нас начали меняться, и две женщины подрались за куска хлеба, который в конце концов покатился по земле. Они исцарапали друг друга и нанесли жестокие побои. Никто не стал вмешиваться. Мы все были настолько утомлены, что могли только наблюдать за этой сценой. Только солдаты подзуживали их. Потом все затихло.

Как только рассвело, военные стали кричать на курдов. Две женщины были зарезаны, их полураздетые трупы лежали тут же.

Курды укрылись в густом кустарнике, убегая от солдат. Тем не менее они не уходили далеко, как будто между ними и военными был какой-то сговор.

Не было ни малейших сомнений, что это сделали именно курды. Их выдавало то, что они ограбили свои жертвы.

Это событие ничего не изменило. Нас заставили встать, позволили попить из ручья и снова погнали в путь. Некоторые дети не могли идти, но нашим конвоирам было, казалось, все равно. Им нужно было выполнить какую-то программу, и они не собирались менять ее ради каких-то детей. Они пригрозили матерям: если дети не смогут идти, то их оставят без присмотра.

Это были не простые угрозы. В то утро одна мать упала на землю без сил. Она несла двоих детей – одного на спине, другого на руках.

Я видела, как курды о чем-то спорили с сержантом, вроде бы торговались. Наконец они договорились. Сержант подошел к потерявшей сознание женщине и осмотрел ее.

Он, вероятно, что-то нашел, потому что пару раз запустил руку в ее карман. Потом он дал команду продолжать путь, и офицер поднял руку. Женщина была просто оставлена посреди дороги вместе с двумя детьми. Одна женщина попыталась взять их, но сержант ударил ее, чтобы она отпустила детей. Ему пришлось даже схватить ее и силой увести под ее истеричные крики. Один из мальчиков как смог побежал туда, где оставались его мать и брат.

Я шла в последних рядах. Почему-то я выбрала именно это место – если представится возможность, я одним прыжком смогу спрятаться в кустах. Но шедшие сзади курды мешали этому. Они нагло приставали, пытались договориться с военными, указывая то на одну, то на другую женщину, называли цену, словно находились на ярмарке скота.

Начинался адский круговорот. Каждую ночь они уводили молоденьких девушек, которые пытались визжать, но у них не было сил даже на это. Солдаты же не давали себе труда даже подняться. Они разрешали курдам то, что они хотели, полагая, что, чем скорее закончится это абсурдное путешествие, тем скорее они вернутся в удобное однообразие своих казарм.

Однажды вечером офицер ушел с несколькими солдатами, оставив сержанта за старшего. Этого человека мы боялись из-за его невероятной жестокости, проявлявшейся уже неоднократно.

Начиная с этого момента ситуация намного ухудшилась. Было трудно себе представить, что она могла быть хуже, но она стала неизмеримо тяжелее.

Первое его распоряжение было в том, чтобы все мы разделись донага. Две женщины отказались, и он самолично саблей отсек им головы.

Делать было нечего. Я подумала, что на фоне того, что происходит, такое унижение может быть не самым страшным по сравнению с тем, что, возможно, нас ждет впереди. Все мы разделись. Потом то же самое пришлось сделать детям. Нас отвели в сторону от горок лежавшей на земле одежды, и несколько солдат начали рыться в ней. Иногда они издавали радостные крики. Это они находили небольшой узелок с деньгами или драгоценностями, причем некоторые узелки были зашиты в подкладку.

Из-за этого они безжалостно рвали одежду и даже обувь. Когда мы вновь одевались, нам оставались только лохмотья, едва прикрывавшие тело. Той же ночью солдаты выбрали себе наиболее приглянувшихся им женщин, девочек и даже мальчиков и увели их в кусты, где изнасиловали.

Мы слышали раздирающие крики, потом появлялись какие-то бродячие фигуры, которые шли не разбирая дороги и тихо падали на землю.

Много детей умерло от истощения, холода и недоедания. Некоторые матери даже хотели оставить их еще живыми в кустах в надежде, что они не будут так мучиться перед смертью.

Такое предположение было ни на чем не основано – курды шли за нами, и после ухода офицера они просто подходили к кому-нибудь из нас и уводили.

В одну из ночей мы подошли к Евфрату, выглядевшему как мощный водяной поток. Когда мы подошли к берегу, чтобы напиться, одна женщина бросилась со своим сыном в реку, и течение немедленно унесло их. Это послужило как бы сигналом для других. Много женщин кинулось в темные и бурные воды реки. Никто и не пытался удерживать их.

Из тысячи двухсот человек, начавших путь, нас осталось всего около сотни. К утру последние солдаты, конвоировавшие нас, сбежали, прихватив несколько детей и молоденьких девушек.

Сохраняя способность размышлять и трезво оценивать действительность, я так и не смогла понять, почему они не тронули меня. У меня было невероятное ощущение, что меня просто не видят.

Потом мы продолжали механически идти в том же самом направлении, словно впереди, в южной пустыне, нас ожидала какая-то встреча. Ели мы что придется: дикие ягоды, яйца из случайно найденных гнезд и даже насекомых. И продолжали идти. Курды тоже отстали от нас, опасаясь, по-видимому, огромных необжитых пространств.

Странно, что между собой мы почти не разговаривали. Нас было всего человек двадцать, и мы совсем не обращались друг к другу. Мы все следовали за женщиной лет пятидесяти – волевой как мужчина и худой. Она каждое утро решительно поднималась и отправлялась в путь, не оборачиваясь.

Каждый день кто-нибудь оставался на дороге, не в силах идти или от полного изнеможения. Одна из нас подходила к ней, смотрела на нее, и все мы шли дальше.

Мы шли практически голые, босые, с кровоточащими ногами. Мы были заражены болезнями, руки разбиты, кожа обгорела на солнце, корочка грязи, может быть, как-то защищала нас от солнца, волосы были полны вшей и пауков.

Никто из нас не понял, что мы пришли в пустыню. Я подумала, что этот день, в крайнем случае следующий, будет нашим последним днем. Вокруг не было ни капли воды, но мы шли, почти ползли. Помню, что солнце уже заходило, когда появился всадник на коне. Это были не турки, не курды, не крестьяне. Это были арабы из пустыни, их головные уборы развевались на ветру. Они приблизились на расстояние одного броска камнем. Они о чем-то переговаривались – ветер доносил и до нас их слова. В их бормотании слышалось сочувствие и сострадание.

Один из всадников, возможно старший из них, спешился и приблизился к нам, ведя лошадь под уздцы. Он подошел ко мне и, глядя на меня, покачал головой. Потом он снял свою накидку, обернул меня в нее и с трудом усадил на лошадь. Я увидела, что другие всадники так же поступили с моими спутницами.

Всадников было человек двенадцать, и нас посадили по двое на каждую лошадь. Потом, ведя лошадей под уздцы, они пошли в сторону дюн.

За дюнами находился их лагерь. Когда мы прибыли туда, из палаток вышли женщины, издавая крики изумления и сочувствия. Они говорили по-арабски, и мы едва могли уловить одно или другое слово, но выражения их лиц, то, как они стали помогать нам, говорило о многом.

Они промыли нам раны, напоили козьим молоком, дали какой-то каши. Потом нас разобрали по палаткам, где мы могли отдохнуть.

Две молодые женщины умерли той же ночью. Мы же остались жить благодаря невероятному гостеприимству этих людей. Правда, произошло нечто странное – между собой мы не говорили о том, что с нами произошло. Мы были обожжены огнем, маркированы на всю жизнь: черное, бесовское, жестокосердное поведение одних человеческих существ по отношению к другим существам того же вида.

Там я провела около трех лет. Я вошла в мою новую приемную семью. Меня приняли и научили выживать в пустыне. Я выучила арабский язык и могла слышать, как старики передавали свою мудрость молодым.

Эти люди были свободны от грехов. В качестве собственности у них имелось только чувство свободы.

Эти годы были самыми счастливыми в моей новой жизни. Я не хотела и не могла подумать о том, чтобы оставить эту жизнь и вернуться к моей предыдущей жизни христианской армянки. Меня обучили Корану, который они знали наизусть и передавали друг другу устно.

Несмотря на то, что я, женщина, жила в мире, созданном по мужским меркам, я не помню, чтобы меня хоть как-то унизили. Наоборот, с нами обращались с большим уважением и, надо отдать должное, всегда соблюдая дистанцию.

Все проходило в полной гармонии с природой. Иногда в поисках воды и пастбищ для скота мы меняли расположение лагеря. Там мы собирали дрова, финики, другие дикие фрукты.

Эти народности обладают своего рода инстинктом выбора оптимального направления пути. Они знают, что малейшая ошибка в этом может стоить жизни всему роду.

В общем, шли годы. Дней я не считала и даже не знала, в каком месяце живу. Какое это имело значение там? Никто не ждал моего возвращения. Не хотелось думать о том, что случилось с моей семьей. Судьба дала мне новую семью, которая занималась мною, заботилась обо мне. Правда, проявлялось это по-другому, но с той же любовью и с той же нежностью, что было у меня раньше.

Но однажды все закончилось. Я знала, что это когда-то случится, но в моей жизни было столько кошмаров, что я старалась о них не думать.

На нас напали турки. Они появились так неожиданно, что встреча с ними вылилась в большую резню. Мужчины, прекрасно знавшие пустыню, приученные природой к выживанию, рассеялись по пустыне, и я, не успев прийти в себя, осталась одна.

Я закричала им, чтобы они убили меня. Мне не хотелось больше жить. Второй раз судьба, эта жестокая судьба наказывала меня и уничтожала мою новую семью.

Турки взяли меня в плен. Я была в отчаянии. Отказывалась есть и пить. Мне хотелось как можно скорее умереть. Но мой организм оказался намного сильнее моей воли и вынес это новое испытание.

Турецкий полк стал отступать. Арабы преследовали нас и стреляли при первой же возможности. Турки без колебаний бежали к турецкой границе.

Наконец мы прибыли в какой-то турецкий город. Меня повезли к каймакаму[8]8
  Каймакам – глава местной администрации.


[Закрыть]. Они не знали, что делать со мной, потому что какой-то офицер взялся опекать меня. Это он делал не ради меня. У него был друг, потерявший недавно жену и сына. Кроме того, этот друг был влиятельным человеком, и он думал, что другу понравится такой подарок.

Я вошла с ним в префектуру, не отдавая отчета в своих действиях и мечтая только поскорее умереть. Дежурный офицер сразу пропустил нас. Каймакама звали Кемаль Хамид. Вот такую коварную западню приготовила мне моя судьба.

* * *

Я был ужасно взволнован. Я отнес это за счет смерти моей матери. На самом деле было не так. Я закрылся в туалете и разрыдался. Никогда со мной не было ничего подобного. Получилось, что действительность оказалась сильнее меня – напускная жесткость, которой я пытался прикрываться, чтобы никого не подпускать к себе слишком близко и не показывать, каким я был в действительности, растаяла, и моя кожа осталась беззащитной перед реальностью жизни.

Именно Алик раскрыла передо мной ту действительность, которую я безуспешно пытался искать столько времени. Я искал ее с отчаянием, с надеждой, что когда-нибудь она раскроется и я узнаю о ней все.

Упала ночь. Алик выглядела растерзанной, как бы примирившейся со своей судьбой. То, что она во второй раз увидела гибель своей сестры, стало, с одной стороны, импульсом для ее воспоминаний, а с другой – освободило ее от травмы, мучившей ее все эти трагические годы. Она призналась мне, что ей пошло на пользу то, что она облегчила душу и что это случилось после того, как она увидела Мари еще живой.

Но на этом неожиданности еще не кончились. Медсестра пришла попрощаться с нами. Самия Суруф была доброй женщиной, в течение многих месяцев она ласково и самоотверженно ухаживала за моей матерью. Я поблагодарил ее за все. Она пошла за своими вещами и вернулась с маленьким чемоданчиком. В руке у нее был конверт, который она передала мне. Я вопросительно посмотрел на нее.

Самия объяснила мне, что в первые дни болезни моя мать все-таки сохраняла ясность мысли. Она продиктовала ей несколько строк и велела передать их мне после того, как уйдет из жизни. Самия попыталась улыбнуться. Обещание и есть обещание. Потом она подала мне руку и скрылась за дверью, а я остался в холле со смятой бумагой в руке.

Я вернулся к Алик, сидевшей в кресле в библиотеке, и передал ей конверт. Я чувствовал себя не в силах открыть его, и мне казалось естественным, чтобы она прочитала послание вслух. В конце концов это был день, который она ждала всю жизнь. Это был день истины.

Алик деликатно надорвала конверт и стала читать послание. И я понял, что все это не было случайностью. Обстоятельства выстраивались в таком стройном порядке, какой иногда навязывает нам жизнь.

* * *

Дарону, моему сыну. Мне многое надо рассказать, и нет желания это делать. Но я знаю, что умираю, и знаю, в чем состоит мой долг.

Я не хочу рассказывать, как исчезла моя семья – мой отец, моя мать, моя сестра Алик, мой брат Оганнес. Может быть, мне следовало назвать их «мои приемные братья и сестры», но я так не скажу. Они были моими родственниками. По крайней мере, я любила их как родных.

Я оказалась вдруг одна на «корабле-призраке» – «Эль-Сирга», принадлежавшей Богосу Нахудяну, моему отчиму. Я назвала шхуну «кораблем-призраком», потому что на нем не было команды. Многие из них погибли под огнем от пулеметов, стоявших на берегу.

На корабле нас было шестьдесят или семьдесят армян. Мы все были уверены, что нас ждет смерть. Что мы разобьемся о скалы. Или потонем в бурю. Или натолкнемся на турок, которые отрежут нам головы.

В те минуты мы не могли думать ни о чем другом. У нас не было большого выбора. Я лично была неспособна вспоминать, что и как произошло с нами. Все было как бы нереально, все казалось ночным кошмаром, очнувшись от которого можно было бы вернуться к прошлому.

Когда дела идут плохо, кажется, что весь мир переворачивается с ног на голову. Посреди ночи мы на что-то натолкнулись. Это был, возможно, другой корабль. Или скалы – это уже не важно. Важно то, что «Эль-Сирга» быстро затонул. Я слышала крики, стоны. Потом все вдруг стихло. Я помню только, что я оказалась привязанной к какой-то доске. Я хотела бросить ее и тоже пойти на дно, но не смогла. Я была не в силах сделать это.

Неожиданно в тумане появилась лодка, и какой-то матрос ухватил меня за запястья и вытащил наверх. Кто-то помог мне забраться в лодку. Там, похоже, я потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, оказалось, что я лежу на койке. Меня ужасно тошнит, но я знаю, что нахожусь на корабле. Ко мне подходит мужчина и смотрит на меня. Он что-то ласково говорит мне no-французски. Я вижу, что он не собирается причинить мне вреда.

В течение нескольких дней я пребываю в том же состоянии. У меня, наверное, высокая температура, потому что все вокруг снова погружается во тьму. Через некоторое время мне становится лучше. Мужчина садится на край кровати и что-то говорит мне по-французски. Я понимаю его, но не могу ответить. Я не в силах разговаривать. Передо мной кладут бумагу и перо. Я отказываюсь от них.

Через какое-то время утром корабль приходит в порт. Меня выносят на носилках. Большой белый автомобиль с нарисованным на борту красным крестом забирает меня и куда-то везет. У меня слуховые галлюцинации. Мне страшно. Я не в состоянии ясно мыслить. Каждый день мне в бреду является моя семья. Они приглашают меня уйти с ними. Это единственное, чего я действительно хочу.

Высокий мужчина подходит осмотреть меня. Кто-то рядом говорит, что это психиатр. Я не знаю, чего он хочет от меня. Он ласково разговаривает со мной, но мне от него ничего не надо. Мне очень страшно. Я боюсь не того, что меня убьют, а того, что мне помешают видеть мою семью. Каждый раз, когда он подходит, я закрываю глаза руками.

В другой день другой мужчина стал разговаривать со мной по-армянски. Я стала внимательно смотреть на него. Мне кажется, что я слышу какой-то знакомый голос. Он спрашивает меня, кто я. Я не знаю. Я ничего не помню о себе. Я только сейчас поняла это.

Высокий мужчина говорит, что я должна верить ему. Он пристально смотрит на меня, но передо мной встают видения, что турки хотят схватить моего отца на кладбище. Моя мать хочет выйти из укрытия, но турок мешает ей. Мне страшно. Очень страшно.

В один из дней за мной приходят несколько человек. Они напоминают мне мою семью. Я могу поехать с ними, как мне кажется, к ним домой. Там я буду чувствовать себя более уверенно. Мне несколько раз называют фамилию, как будто я не могу понять с одного раза. Балакян. Балакян. Балакян. Как мне кажется, я знала других людей с этой фамилией.

Они живут в доме, который мне напоминает многое. Каждый момент они напоминают мне «мы – армяне», «мы – армяне». Я тоже, наверное, армянка. Но мне все равно. Единственное, что я хочу, так это чтобы пришла моя мать.

Однажды вечером, находясь в моей комнате, выходившей в сад, я услышала снаружи шум. Уже стемнело, и пошел дождь. Я подошла к окну и там увидела мужчину, который смотрел на меня так же пристально, как тот высокий мужчина в госпитале. Потом, когда я пришла в себя, мы уже ехали в машине. Один мужчина был за рулем, другой сидел рядом со мной. Он разговаривал со мной по-армянски, как в семье Балакян. Он говорил, что отвезет меня к моей семье. Я, кажется, согласилась. Это главное, что имело для меня смысл.

Мы прибыли в порт, и он сказал мне, чтобы я поднялась с ним на борт корабля. Меня охватила паника, но мужчина сказал, что мне не нужно бояться. Моя семья находится по другую сторону моря. Я поверила ему, потому что стала кое-что вспоминать. Я хотела увидеть моих братьев и сестер.

Мы были много дней в пути, но этот человек вроде бы выполнял свое обещание. Я помнила, что моя мать умерла и была уверена, что мои братья остались живы. Каждую ночь во сне они говорили мне, что живы. Меня не заботило, что могло случиться со мной. Доктор Назим – так его звали – меня отвезет к ним.

Мы высадились в Константинополе. За последние несколько дней моя память заметно улучшилась. Это причиняло мне большие страдания – я многократно видела, как мой отец падал в море. И мои братья. Но странно, я боялась только за отца. Я была уверена, что мои братья спасутся.

Доктор Назим сказал, что он остается там, а за мной кто-то заедет и отвезет в Трапезунд. Я вновь испытала страх, но уже как-то научилась преодолевать его.

Мы поехали в дом, стоявший в центре города, недалеко от мечети. Это было большое строение, с большим садом из пальм и фонтаном в центре площади, покрытой гравием. Из двери вышел толстый мужчина лет шестидесяти. Увидев меня, он улыбнулся. Мне не понравилась его улыбка, она была какой-то нечеловеческой. Он глядел так, словно хищное животное, осматривающее свою жертву.

За последнее время я возвращалась к реальному миру, который не хотела признавать. Я не могла вынести то, что произошло с моей семьей.

Мужчина подошел ко мне и с любопытством осмотрел меня. Потом я узнала, что этого мужчину звали Осман Хамид. Чего я не могла предположить, так это то, что он был моим отцом.

Путешествие из Константинополя в Трапезунд на пароходе заняло около трех дней. Мне не разрешили выходить из каюты – у дверей постоянно стояла охрана. Мне было страшно возвращаться домой и видеть, что все, что с нами произошло, правда. Мне казалось, что я этого не вынесу. Со мной никто не разговаривал, но я знала, что за мной постоянно наблюдают. Дважды я хотела подняться на палубу, но мне запретили. Я была пленницей и не строила себе иллюзий на этот счет.

Во время путешествия я не видела толстого мужчину. На утро третьего дня я услышала пронзительные крики чаек и высунулась в иллюминатор. Я узнала порт Трапезунда, но иллюзий относительно возвращения на землю у меня не было. Там меня никто не ждал.

Так мне казалось. Как только корабль причалил, меня вывели из каюты и подвели к ожидавшей в нескольких метрах карете, запряженной лошадьми. Мы поехали в сторону старого города. Я хорошо знала дорогу, и хотя не хотела видеть, что-то внутри меня заставляло смотреть. На пути попадались сгоревшие дома, и вдруг как будто пелена упала с моих глаз, и я вспомнила все до подробностей.

Тогда, не в силах сдержаться, я безудержно разрыдалась. Я оплакивала моих родителей, Оганнеса, Алик, моих дядей и тетей, моих двоюродных братьев. Все они умерли, и я, наверное, была единственной, кто выжил. Что меня удивляло, так это зачем меня снова привезли сюда. Я знала, что побывала где-то далеко, но не знала где. Зачем меня привезли в место, которое для меня было все равно, что кладбище? Я не могла понять этого.

Кучер и адъютант провели меня внутрь дома. Я не знала, кому он принадлежал, но знала, где он находится. Каждый раз, когда я проходила мимо этого дома по пути в школу, я думала, что в нем живет очень влиятельный человек. В тот момент я не знала, даже не могла предположить, что же от меня хотят. Внутри меня росло смешанное чувство страха, гнева и ненависти, которое перекрывало любое другое чувство.

Там мне пришлось ждать довольно долго. Я не могла сбежать – кто-то следил за каждым моим движением. Неожиданно открылась дверь, и появился молодой человек, чуть старше меня, на вид лет двадцати пяти-двадцати шести. Еще стоя у двери, он смотрел на меня и улыбался. Мне показалось, что он был очень похож на того толстяка, который привез меня сюда.

«Ты Мари Нахудян, – мужчина подошел ко мне. – Я хочу, чтобы ты знала, что меня зовут Кемаль Хамид и что ты принадлежишь мне. Не пытайся бежать, врать или изменять мне. Если ты сделаешь это, ты пожалеешь, что родилась. Ты оказалась здесь исключительно по моей воле, и твоя единственная обязанность состоит в том, чтобы во всем подчиняться мне».

Это была моя первая встреча с Кемаль Хамидом. С самого первого момента я почувствовала к нему презрение и ненависть. Он стал объектом всей моей ненависти, потому что такие, как он, убили моих родственников.

Потом я узнала, что Кемаль Хамид был каймакамом Трапезунда, и у него была огромная власть во всем округе.

В тот же вечер Кемаль изнасиловал меня и избил почти до потери сознания. Насилуя, он обзывал меня «армянской сукой». Тогда я решила убить его, и эти мысли служили мне единственным утешением. Он мог делать со мной все, что ему заблагорассудится, но наступит момент, когда я убью его.

Уверенность в этом успокоила меня – с этого момента я больше не сопротивлялась. Он решил, что овладел мною, и смеялся от удовольствия.

Привыкший побеждать всегда и везде, он нашел мое поведение логичным. Но когда он проникал в меня, я всегда думала, что когда-нибудь он умрет около меня, и это очень утешало меня.

Так он удерживал меня в течение нескольких месяцев. Я знала, что меня отдал ему его отец Осман Хамид. Они были сделаны из одного теста, люди завистливые и абсолютно бессовестные, считавшие, что все остальные человеческие существа предназначены лишь для того, чтобы ими манипулировать.

Тогда я обнаружила, что ненависть может превратиться внутри нас в нечто очень важное, что заставляет жить, и ничто не может сравниться с ней по своей мощи. Это необходимость терпеть до того дня, когда можно будет отомстить за полученные удары.

Тём не менее время шло. В тот адский период я забеременела. Он понял это и оставил меня в покое. Правда, у него было много других женщин, почти все армянки, с которыми он мог бы утешиться.

Я помнила, что моя мать Азатуи Назарян однажды объяснила мне, что плод нежелательной связи и даже изнасилования ни в чем не повиновен. Она сказала, что когда-нибудь я это пойму.

Только много лет спустя я узнала все то, что с ней произошло. Это было то, что по иронии судьбы повторилось и со мной.

Кемаль Хамид превратился в чудовище. Ему было мало крови, полученной от тех людей, которые были принесены в жертву за последние кошмарные месяцы. Ему еще надо было чувствовать себя хозяином. Вся ненависть, которую испытывал его отец Осман Хамид к нашей семье, обернулась сейчас против меня.

Когда оставалось два месяца до рождения моего сына, я увидела через окно странную фигуру. Это был аптекарь, к которому обращались почти все армяне Трапезунда. Его звали Надир Кабир. Он был знаком с нашей семьей и хорошо знал меня.

Я послала постоянно охранявшую меня женщину Салиму за аптекарем. Я сказала, что чувствую себя плохо и что мне нужны какие-нибудь таблетки. Женщина заколебалась, но потом вспомнила, что Кемаль хотел ребенка, и спустилась за аптекарем.

Когда Надир Кабир вошел в мою комнату, его глаза почти вылезли из орбит. Турки, видимо, уважали его, потому что нуждались в нем. Я объяснила ему, что плохо себя чувствую и что мне нужны таблетки для желудка.

На какой-то момент Салиму позвали, и она вышла из комнаты. Я воспользовалась моментом и сказала аптекарю, что меня выкрали. Запинаясь, он рассказал мне, что почти все армяне Трапезунда убиты или депортированы и что сбежать практически невозможно. Несмотря на это, я попросила его помочь мне. Я не могла больше там жить, лучше было умереть.

Надир дал мне пузырек темного цвета и пробормотал, что лучше всего спрятать его внутри одежды. В тот же момент вошла Салима, и Надир простился, пообещав приготовить мне таблетки.

Мой сын Дарон появился на свет три недели спустя. Несколько дней я считала, что лучше бы сразу покончить с его и моей жизнью. Я была готова умереть, лишь бы не терпеть Кемаля. Но это оказалось для меня невозможным, и мне пришлось оставить эту мысль навсегда.

Проходили дни, недели и месяцы. Дарон рос. Кемаль не пытался отнять его у меня, хотя я знала, что он сделает это тогда, когда я уже не буду ему нужна.

Со временем характер Кемаля заметно портился. Дела у него шли неважно. Турция находилась на опасном перепутье, и я поняла, что придет день, когда он отыграется на мне.

Однажды вечером Кемаль предупредил меня, что мы переезжаем. Я ему даже не ответила, что не удивило его, поскольку я не общалась с ним.

На следующее утро меня заставили взять с собой ребенка, угрожая при этом, что либо я подчинюсь, либо они сами увезут его, не считаясь со мной. Мы поехали в порт. Там нас ждала небольшая шхуна, которая напомнила мне «Эль-Сиргу».

Мы быстро подняли якоря. Команда состояла из четырех турок, один из них был хозяином, а пассажирами были только Кемаль, мои сын и я. Погода портилась, собирался дождь, и я укрылась в каюте. Там я увидела несколько ящиков и чемоданов и сразу подумала, что в них находятся деньги и драгоценности. Я слышала, что под давлением турок армяне оставили после себя все, что у них было. Тысячи моих родственников и соплеменников были принесены в жертву жадности и ненависти. Я не знала, куда мы направляемся. Было ясно, что обстоятельства сильно переменились. Мы спасались бегством от правосудия, которое должно было пасть на Хамида.

На этот раз судьба явилась нам в виде маленького корабля и был какой-то тральщик, который велел нам остановиться. Ветер утих, и установился полный штиль. К этому моменту практически полностью спустилась ночь.

Кемаль не хотел сдаваться. Он ходил вверх и вниз по палубам, оскорбляя своих и русских моряков. Он как будто сошел с ума, приказал команде стрелять по тральщику и, видя, что ему не подчиняются, разбил керосиновую лампу и поджег шхуну.

Тогда со стороны русского корабля раздался выстрел. Кемаль и команда бросились в воду, боясь, что их захватят в плен.

Я находилась на маленьком закрытом мостике, с которого был выход в каюту. Я думала, что мы сейчас потонем, и как смогла привязала Дарона веревкой к своему телу. Я вышла на палубу, подняв руки, и наблюдала, как русские моряки запрыгивали на наш корабль.

Русским удалось погасить пожар, но шхуна все-таки была сильно повреждена. Ее привязали кормой к тральщику и стали буксировать. Примерно через час мы пришли в Одессу. Не доходя почти двести метров до берега, мы практически затонули, и русские вылавливали спасшихся на пляжах и в зарослях, уверенные, что кто-то уже смог убежать.

К этому моменту меня уже допросили, и я объяснила им свое настоящее положение. Меня выкрали. Я армянка, и у меня ничего общего нет с этими ублюдками.

Капитан тральщика отдал мне два чемодана с моими вещами. Остальное он забрал, объяснив, что отдаст его властям в качестве военного трофея.

В Одессе я нашла дядю Мурадяна. Узнав меня, он заплакал и обнял меня. Я не сказала ему, что Дарон сын турка Кемаля, выкравшего меня. Дядя и не просил от меня объяснений. Мурадян был добрым и щедрым человеком, страдавшим от того, что случилось с его народом.

Там я провела три года. Война с Турцией к тому времени закончилась, и дядя Мурадян стал моим приемным отцом. Именно он принял решение вернуться в Константинополь. Мне было страшно возвращаться, но он убедил меня, что все закончилось безвозвратно. Кроме того, несмотря на свое долгое пребывание в Одессе, у него остались важные дела в Турции. Так я снова оказалась в Турции, уже в качестве члена семьи Мурадян, а мой сын Дарон Нахудян рос, не зная собственной родословной. Вскоре дядя Мурадян умер. Он завещал мне свое имущество, потому что другой семьи у него не было. Этот человек был добр и щедр со мной.

Я поклялась себе, что, когда наступит момент, если Бог даст мне силы, я расскажу Дарону, что со мной произошло. Он должен знать, что его родственники жили в Армении, пока турки не уничтожили их без каких-либо причин. Время показало мне, что Дарон научился извинять, но ничего не забыл…

* * *

Алик подняла глаза от исписанных листков бумаги. Мы оба были потрясены, услышав последнее послание Мари.