355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Гонсало Эдуардо Гуарч » Армянское древо » Текст книги (страница 5)
Армянское древо
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 21:20

Текст книги "Армянское древо"


Автор книги: Гонсало Эдуардо Гуарч


Соавторы: Бальтасар Гарсон Реаль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Шакир-бей очень пристально посмотрел на меня. Мне доверялось устранить эту угрозу. Вопрос был в том, чтобы выявить их и устранить. Я согласился. Я сделаю это с удовольствием. У меня промелькнула мысль, что это знак судьбы. Я мог получить благосклонность такого влиятельного человека, как Хилми.

Я поговорил с кондуктором. Это был один из наших людей. Я дал ему купюру в сто немецких марок, которые нашел у себя в кармане. Он должен был найти их и сказать, в каком купе они едут. Кондуктор успешно справился с заданием и через полчаса вернулся. Они ехали первым классом. Это были два молодых человека. Они казались обеспеченными людьми, но, несомненно, были армянами – это было видно за версту.

Стемнело. Я был вынужден отдать проводнику еще одну купюру за то, чтобы он уступил мне свой фирменный головной убор и куртку. В те времена я всегда носил при себе пистолет – подарок полковника Юсуфа. Пистолет был мне не по нутру, потому что у него была перламутровая рукоятка, которая обычно нравилась женоподобным праздным путешественникам. С другой стороны, это был неплохой пистолет – браунинг нового калибра 7,65, не очень шумный и безотказный.

Проводник попросил меня долго не задерживаться и зашел в мое купе, чтобы дождаться моего возвращения. Этот бедный малый надеялся на хорошие чаевые.

Я стал обходить вагоны. Почему-то вспомнил о своих родителях. Наш экспресс состоял из тридцати вагонов, влекомых двумя огромными паровозами. Мы на полном ходу проскочили долину на юге Софии, и люди стали готовиться к пересечению новой границы.

Все произошло исключительно быстро. Я уже был готов к этому поступку и знал, что никаких колебаний быть не должно. Дойдя до нужного вагона, я обнаружил, что проход был пуст, что было вполне нормально для первого класса. Я почувствовал облегчение – мне не хотелось убивать кого-нибудь только из-за того, что он оказался бы случайным свидетелем.

Я решительно постучал косточками пальцев по двери, которую мне описал кондуктор. Постучал еще раз и стал ждать. Кто-то ответил мне изнутри. У него был легкий французским акцент, и это вызвало у меня первые сомнения. Я равнодушно сказал что-то о билетах. Обычная проверка. Это было вполне нормально в те дни.

Человек, открывший мне дверь, был армянином. У него был широкий лоб, черные глаза, обрамленные легкими темными кругами, черные волнистые волосы были аккуратно причесаны. Вне всяких сомнений, это был армянин.

Я улыбнулся ему. На руке у меня был плащ, под которым я держал готовый к выстрелу пистолет. Я спросил, не его ли этот плащ, оставленный кем-то в вагоне-ресторане.

Он не ответил на улыбку. Он лишь на несколько сантиметров приоткрыл дверь. С моего угла я не видел его приятеля. Я вновь как бы виновато улыбнулся, поднял пистолет на уровень его груди и выстрелил. Плащ приглушил звук выстрела. Человек отступил назад с видом удивленного человека. Я резко открыл дверь, сломав защитную цепочку. Тот, кто был в купе, лежал на нижней полке. Видимо, в поисках оружия, он запустил руку в карман жакета, висевшего на вешалке.

Я не дал ему такой возможности и снова выстрелил. На этот раз в голову. У него не было времени даже вздохнуть.

Я закрыл дверь изнутри, взял портфель с бумагами, поискал личные документы в их карманах. Потом спокойно вышел. Немец лет пятидесяти спросил меня, что происходит. Я ему дружески улыбнулся. Ничего. Все хорошо. Он посмотрел на меня с недоверием. Я шел к своему купе, и в этот момент поезд вошел в долгий туннель.

Когда наш экспресс остановился на станции Сиркеси, мне и в голову не пришло пойти выяснять, что там произошло. Шакир-бей быстро шел по перрону, крепко сжимая портфель с документами, который я ему передал. Он поздравил меня с этой операцией. Он и не предполагал, что могло быть по-другому.

Что касается меня, то я только подтвердил свою репутацию.

Он был доволен тем, как все это произошло. Я был уверен, что с этого момента у меня все пойдет как по маслу.

* * *

Я поднял глаза от документа и заметил, что у меня дрожат руки. Чтение этого документа произвело на меня большое впечатление.

Впервые в моей жизни я мог напрямую слышать голос моего отца.

Моя мать отказывалась разговаривать со мной об отце, несмотря на то, что я часто просил ее. Я пожалел, что раньше не обратился к этому документу, и поклялся, что с сегодняшнего дня сделаю все, чтобы узнать, что именно произошло в те годы.

Мне стало стыдно не столько от того, что во мне текла его кровь, сколько от сознания, что мое происхождение было отмечено мраком и отсутствием каких-либо эмоций.

У каждого человека была своя семейная история, унаследованные привычки и обычаи. У меня их не было. Этот человек зачал меня не потому, что хотел иметь сына. Просто ему нужно было изничтожить мою мать, изнасиловав ее. Я никогда не смогу простить его, но мне надо было знать, почему все-таки дело дошло до такого ужаса.

* * *

Меня не оставляло желание узнать, почему именно Кемаль Хамид не смог продолжить свой рассказ. Я всерьез задумался, на чем именно основывалась его особая этика. Я не узнавал себя в этом человеке. Мы принадлежали разным мирам, и ничего общего между ними не было.

* * *

Я попросил сделать копию этого документа. Директор сказал, что проблем с этим не будет и что мне пришлют ее через несколько Дней. Ни он, ни мой друг Джеймс Хамильтон не имели ни малейшего представления о моих родственных связях с Османом и Кемалем Хамидами. Тогда я держал это в тайне. Причина была в том, что я стеснялся того, что имею отношение к этим существам.

У меня еще долго потели руки от волнения. Чтение этих документов вызвало у меня ощущение, что они продолжают быть рядом со мной.

Мы вышли из архива Форин Офиса и попали под сплошную завесу воды. Джеймс не захотел, чтобы я вернулся в гостиницу и отвез меня к себе домой на Бонд Стрит.

Я разговорился с ним о геноциде. Многие из его участников во времена нацизма вновь применяли свои методы, свою философию и свою невероятную жестокость по отношению к людям. Что-то связывало эти два ужасных этапа в истории, и я начинал догадываться, что именно.

* * *

В ту ночь я не смог заснуть. Этот человек пытался оправдать те преступления, которые совершили он и такие, как он. Самое ужасное, что он не раскаивался, а холодно рассказывал об этом. Я вздрагивал в кровати от ужаса, а плотные потоки воды заливали Лондон. Я думал о том, как несколько таких уродов, как он, ломали сотни тысяч человеческих жизней. Причем без всякого смысла – они даже не могли понять значение таких слов, как свобода, справедливость и права человека. Они считали, что все им сойдет с рук и никто не призовет их к ответу за их кошмарные преступления. Я подумал, что они никогда не слышали о таком понятии, как суд истории.

3
Алик Нахудян

Вернувшись в Стамбул, я понял, что взялся за очень тяжкий труд. От всей моей работы оставался лишь пустой след. Не было даже могил, к которым можно было бы пойти, чтобы выразить уважение к тем, кто там покоится. Только книги стояли длинными рядами на полках до самого потолка. Все они были в беспорядке, на арабском, турецком, французском, английском, армянском, русском, немецком языках… Хорошо еще, что, когда я был мальчишкой, моя мама позаботилась о том, чтобы я изучил языки. Единственно, что меня привлекало с самого детства, так это открывать коробки и рыться в старых бумагах, многие из которых были покрыты плесенью и почти рассыпались. В последнее время они предстали передо мной в новом свете. Мой опыт работы в архивах Форин Офис подсказывал мне, что, если захотеть, можно найти новые документы и даже новых свидетелей.

Слабая надежда на успех в этом деле заставила меня действовать. Я хотел узнать, кто же были «они». Что их объединяло со мной и что их связывало между собой. Как они ответили за те ужасы, которыми был полон геноцид?

Я с жаром принялся за новые поиски, уверенный в том, что меня ждут новые открытия, что я смогу восстановить историю моей семьи, узнать то, что до сих пор обстоятельства скрывали от меня.

Предстоял невероятный, сверхчеловеческий труд. Особенно для человека, который – как я – потратил впустую большую часть своей жизни на дела, казавшиеся мне теперь нелепыми и бессмысленными.

Я вдруг почувствовал потребность узнать больше – увидеть не только причины, но и сам процесс возникновения геноцида. Понять, чем руководствовались одни и другие.

У меня было странное ощущение, что я нахожусь в центре конфликта, который еще не закончился. Внутри долгого исторического периода, когда палачи еще не раскаялись в своих преступлениях, а жертвы геноцида и те, кто выжил, не простили их или, по крайней мере, не почувствовали, что мир, который до сих пор не признавал их жертв, наконец признал эти жертвы.

Я постарался привести в порядок свои заметки и начал работу по упорядочению книг, которые могли быть связаны, пусть и отдаленно, с историческим периодом, завершившимся геноцидом. Правда, я чувствовал себя разбитым, неспособным привести в порядок свои мысли, достичь такого состояния, при котором я мог бы со всей отдачей приступить к работе.

Но наступил день, когда моя мать уже доживала свои последние дни, и кто-то постучал в дверь.

* * *

Я увидел незнакомую женщину среднего роста, худощавую, на вид ей было лет шестьдесят, но в ней чувствовалась внутренняя энергия, которая не позволяла назвать ее старушкой.

И вдруг она заговорила низким грудным голосом:

«Меня зовут Алик Нахудян, я сестра Мари».

Когда я услышал эти слова, сказанные по-армянски, я почувствовал, что волосы на моем затылке зашевелились. Моя мать рассказывала, что Алик утонула вместе с остальными членами семьи. Больше о ней ничего не было слышно. Ее слова показались мне нелепостью.

Совершенно растерянный, я пригласил ее в дом. За моей мамой ухаживала медсестра, и врачи говорили, что сделать уже ничего нельзя. Она уже почти три недели находилась в коме после того, как пережила диабетический шок.

Я не знал, что делать и что говорить. Мне пришло в голову лишь проводить гостью до двери комнаты, где находилась моя мать. Алик вошла в комнату и подошла к кровати. Она старалась быть спокойной, но у нее ничего не получилось. Женщина вдруг растеряла все свое спокойствие и стала безутешно плакать. Я сразу понял, что это была сестра Мари – ее неожиданные рыдания напомнили мне мою мать.

Я вышел и позвал за собой медсестру. Алик слишком поздно пришла на это свидание со временем. Ей ничего другого не оставалось, как рыдать у постели своей сестры.

Она довольно долго пробыла в комнате матери, а когда вышла, увидела в зале, что я ждал ее. У нее были воспаленные, влажные и сверкающие глаза, но спокойствие вернулось к ней.

Она обратилась ко мне: «Ты кто?» Ее вопрос вернул меня к действительности. Я молча пригласил ее сесть. Потом я рассказал ей то, что я знал. Я – сын Мари Нахудян и… я засомневался, стоило ли говорить ей… Наконец, я произнес: «и Кемаля Хамида». В конце-концов она не знала, кто был Кемаль Хамид.

Было невероятно, но она знала. Когда она услышала это имя, она закусила губы, и я почувствовал нутром, что что-то болезненное связывало ее с ним.

«Стало быть, я твоя тетя, – тембр ее голоса чем-то напомнил мне мою мать. – Мы опоздали, все опоздали, но это не значит, что мы не являемся близкими родственниками. И не важно, что мы не знали ничего друг о друге. Ты не знаком, конечно, и с твоим дядей Оганнесом. Я только недавно узнала о его судьбе. Я думала, что он умер так же, как и Мари. Всего лишь полгода назад он явился к нам в дом со своим сыном Дадхадом, твоим двоюродным братом. Он мне рассказал, кто он. Я поначалу не поверила. Но потом я вдруг подумала, что он был очень похож на моего брата, и мне захотелось узнать о нем все Оганнес живет сейчас в Каире. Дадхад – в Париже. Когда Оганнес был в Париже, его теща, Анн де Вилье, – историк, специализирующийся по Турции, – сказала ему, что и я, возможно, живу в Париже. Действительно, я бываю в армянских клубах, разговариваю то с одним, то с другим, и однажды поговорила и с ней Она вспомнила меня и сказала Дадхаду, что знакома с некоей Алик Нахудян. Он ответил ей, что это, вероятно, другой человек. Любое другое предположение было бы беспочвенным.

Но нет. Это была Вот так случайно, я узнала о моем брате Оганнесе. Твоего дядю Оганнеса Нахудяна, так же, как и твою мать я всегда считала умершими.

Когда я съездила в Каир, я почувствовала себя очень счастливой. И он, и я стали стариками, но, обняв его, я подумала, что в жизни никогда не следует выбрасывать белый флаг. Мы долго разговаривали, вспоминали, как мы жили до тех трагических дней. Благодаря родителям у нас было очень счастливое детство. Потом все пошло под откос.

Именно Оганнесу пришла мысль о том, что, если мы встретились мы сможем найти и Мари. Мы оба знали, что для такого предположения не было основании. Это было невозможно, но, охваченные эйфорией встречи, мы поклялись приложить все наши силы и найти ее. По крайней мере, что-то узнать о ней.

То, что произошло той ночью, так впечатлило нас, что мы не разрешали себе думать о прошлом. Вспоминать прошлое – это только расстраиваться – представлять себе то, что могло бы произойти, но не произошло. Мы твердо решили забыть все, стать прагматиками, смотреть только вперед и без устали работать. Зарабатывать даже ценой потери памяти. В конце концов, это была память о грустном.

Мы не осознавали, сколько мы теряли, приняв такую линию поведения. Мы теряли наши корни, наше видение мира. Все кануло в лету. Никто не хотел говорить о нас. Мы стали лишь страницей прошлого. И только. Даже сегодня турки не хотят признавать то, что произошло. Они не понимают, что они, сегодняшние турки, не виноваты. Также, как не виновна новая Германия. В чем они виновны так это в том, что они хранят молчание. Мир должен знать, что произошло в те годы, иначе когда-нибудь снова может произойти что-нибудь ужасное.

Другие руководители, лишенные надежд и возможности что-либо предпринять, под давлением обстоятельств и слепой ненависти к „другим“, могут, возможно, пойти на такое же преступление. Они будут разжигать неприязнь к невинному меньшинству. Они захотят прикрыть свою неспособность решать проблемы, будоража массы, вызывая у толпы низменные предрассудки и обращая ее энергию против слабых. Если они в чем виноваты, так именно в этом. В своем отвратительном замалчивании. В желании зарыть в землю историю. А вместе с ней и саму правду, Я приехала сюда благодаря совпадению многих случайностей, в результате поездок, контактов, слухов, подлинной и ложной информации. В наши дни ни в Турции, ни тем более в Стамбуле, нет большого числа армян. Действительно, кто из армян захочет жить здесь? Те события открыли трудно заживающие раны. Все мое мировоззрение рассыпалось в тот миг, когда я вновь увидела Оганнеса. У меня было впечатление, что время остановилось и что все стало возможным. Но я смогла лишь приехать сюда. Когда мне кто-то сказал, что знаком с некоей Мари Нахудян, я решила, что речь идет, вероятно, о другой. Иначе и быть не могло! Я всегда была уверена, мои братья и сестры погибли.

Но в тот самый момент, когда я снова увидела глаза Оганнеса, во мне вновь зажегся огонек надежды. Нет ничего невозможного!

Поэтому я приехала. Поэтому я здесь. Хотя, к моему разочарованию, слишком поздно».

* * *

Алик смотрела на меня, и новая слеза прокатилась по ее щеке. «Ты не представляешь, кем была для нас Мари. Это трудно себе представить. Она была нам как бы второй матерью. Смелая, самоотверженная, ласковая, молодая. Это правда, что моя мать, твоя бабушка Азатуи, как-то странно оказывала ей особое предпочтение. Но ее щедрость, ласка были так велики, что мы никогда не ревновали ее.

Когда Мари пропала, я почувствовала себя так, как будто кто-то поразил меня в сердце. Я всегда жила с этим чувством. Через несколько месяцев волосы мои стали седыми, хотя я была еще почти девочкой».

Алик сделала большой вдох, словно собиралась с силами, чтобы продолжить рассказ.

«Сейчас я смогла вновь увидеть мою сестру Мари. И я вновь испытала ту же боль. И еще – радость от сознания, что она прожила жизнь, хотя ее и пытались отнять у нее.

И у нее есть ты. Сын Кемаля Хамида. Я скажу тебе что-то такое, что покажется тебе невероятным. Нечто странное, абсурдное, нелогичное. Зная Кемаля, зная, как его воспитал отец Осман Хамид, все было возможно. Осман создал монстра. Он сам был злодеем и мерзким типом. Но этого мало. Он создал еще Кемаля. Человека, который превзошел его по своему омерзительному поведению».

* * *

Алик внимательно посмотрела мне в глаза, словно что-то хотела найти в них. Потом поднялась и прошла к балкону, выходившему на Босфор. Там, стоя ко мне спиной, сказала:

«Кемаль изнасиловал твою мать. Ты, стало быть, стал результатом этого насилия. Потом он встретил меня и вновь проделал то же. Я невольно была его наложницей в течение четырех лет. Я была очень молодой, когда меня забрали к нему. Мне едва исполнилось тогда пятнадцать лет. Я ненавидела его, но я солгала бы, если бы сказала, что в конце концов я не привыкла к нему. Пока его не убили в Берлине. Через несколько месяцев у меня родился Крикор. Я хотела полюбить этого ребенка, но не смогла. Ты очень похож на Мари. Но Крикор был точно такой, как его отец. Почти полная копия. Я старалась не думать об этом. Я надеялась, что при моей ласке, при утонченном воспитании можно было создать из него другого человека. Я пыталась. Но у меня почти ничего не получилось. Он был очень умным мальчиком. Настолько, что иногда мне становилось страшно. Он умел быть властным, агрессивным или язвительным. Одновременно он был хитрым и прекрасно мог скрывать негативные стороны своей личности. Люди говорили мне: „Ну и счастливая же ты! Крикор лучше всех. Ему ничего не надо повторять“. Один преподаватель однажды вызвал меня и с удивлением сказал, что у Крикора исключительные способности. Что-то особенное.

Тогда я не придала этому значения. Я не знала, какую роль он сыграет в моей жизни. Понемногу я стала понимать, что Крикор мог быть моим сыном, но одновременно он был чужой мне и я никогда не смогу привыкнуть к нему».

* * *

«Вот как все было. Понемногу этот мальчик стал упрямым юношей. В возрасте пятнадцати лет он записался в „гитлерюгенд“. Я возражала, но он пренебрег моими советами. К тому времени он уже входил в какую-то специальную группу, я поспорила с ним, и он ушел из дома. Он без каких-либо трудностей смог устроиться в одну из резиденций, где формировали будущих лидеров. Он полностью использовал свой ум и свои способности, чтобы начать командовать. Крикор был именно тем типом человека, в котором нуждалась партия.

Я узнала, что он отказался от своего имени. Он стал называть себя Вольфом. Он не хотел, чтобы его считали турком. Это унижало его.

Потом мне пришлось уехать из Германии. Уже шел 1939 год. Крикору было уже девятнадцать лет, он был совершеннолетним. И все-таки я зашла к нему.

Он встретил меня в резиденции в зале для гостей. Молодой человек, стоявший передо мной, не имел ничего общего со мной. Ничего. Он превратился в какого-то чужого человека. Он разговаривал со мной холодно и жестко. Он попытался оправдать себя тем, что существовали низшие расы и что высшей расой были арийцы. Я не смогла сдержаться и сказала, что ему забили голову глупостями».

Алик посмотрела на меня с выражением грусти и закусила нижнюю губу, словно пыталась сдержаться.

«Ты не знаешь, что произошло потом. Он вскочил на ноги и стал оскорблять меня, крича, что готов поклясться, что, если бы я не была его матерью, я бы узнала, что значит недооценивать Германию. Мне пришлось уйти сразу же, не дожидаясь, когда станет слишком поздно.

Я вышла вся в слезах. Я поняла, что навсегда потеряла сына. Эти ненавистные нацисты отняли у меня моего ребенка.

В этом я была не права. Не они подменили мне сына. Он был таким с самого начала. Может быть, они лишь усилили его негативные стороны. Кто знает, может быть, он был чист в глубине души…

Так Крикор навсегда ушел из моей жизни. Потом, годы спустя я почти случайно узнала, что он живет в Дамаске. Он скрывался там’ потому что, вероятно, его считали военным преступником. Я попыталась встретиться с ним. Хотела узнать, изменился ли он. Но мне ни разу не удалось переговорить с ним. Не отвечал он и на мои письма. Искать связь с ним было бесполезно».

* * *

«Как видишь, моя жизнь, начавшаяся как надежда, полная любви и ласки, стала горькой и тяжелой. Долгая и глубокая депрессия овладела мной. Я подумывала о смерти. Я решила, что ничего стоящего не оставалось в этой жизни.

Проходили годы. Прожито много лет, чтобы выдерживать их ВСЮ жизнь. Потом в один прекрасный день появился Дадхад, сын Оганнеса. Когда я наконец поняла, кто он, мое сердце застучало по-другому. И много раз мечтала, что мои братья не пропали в ту ночь. Но, проснувшись, понимала, что надежда на то, что они живы, не более реальна, чем тот сон, что я только что видела. Поэтому, когда, наконец, поняла, что этот невероятный сон стал реальностью, я страшно обрадовалась, словно наша исчезнувшая семья смогла повернуть время вспять. Ты не можешь понять меня. Просто дело было в том, что это чувство заставило меня преодолеть то состояние, при котором мне все было абсолютно безразлично.

У меня не было никого, и вдруг я нашла Дадхада. Он вежливый, добрый и способный человек. Я знала, что я уже не одна. Что жив Оганнес, что он женат на армянке Норе Азатян. Смысл жизни восстановился.

Поэтому я здесь. Я знаю, что на свете есть люди, ради которых стоит жить. И Мари одна из них. Я уверена, что ты похож на нее. Ты не такой, как Крикор. Ты всегда был рядом с ней. Ты всегда заботился о ней до самого конца…»

* * *

Алик открыла передо мной свое сердце. Кемаль Хамид разбил ее жизнь так же, как он разбил жизнь моей матери. Правда, я подумал, что настоящим виновником был его отец Осман Хамид.

Этот человек не простил Азатуи Назарян ее бегства вместе с моей матерью Мари и постоянно пытался мстить за это. Ему удалось напасть на след Азатуи, и он задумал невероятную месть. Он отдал Мари своему сыну Кемалю и, когда она сбежала, он сотворил то же с Алик. Но время прошло и, как всегда, расставило все по своим местам.

Алик совершила долгое паломничество. Оно заняло почти пятьдесят лет, но она встретила своих брата и сестру. Она добилась своего.

* * *

Начиная разговор, Алик едва упомянула о нем. Уже было поздно. В ту же ночь состояние моей матери ухудшилось. Но, похоже, что-то изменилось в ней, как будто она вышла из комы и впала в Длительную агонию. Ввиду этого мы решили провести ночь у ее изголовья. Мы знали, что ее жизнь висит на волоске, и мы хотели быть рядом.

И случилось нечто невероятное: в какой-то момент лицо моей матери, боровшейся за жизнь, просветлело, тело расслабилось и, казалось, она что-то шепчет.

Алик и я в тревоге склонились над ее кроватью, уверенные в том, что наступает последний момент, потому что дыхание ее вновь стало настолько слабым, что едва ощущалось.

Вдруг Мари Нахудян открыла глаза, как будто ища кого-то, потом впилась взглядом в лицо своей сестры, которую не видела сорок пять лет. Она хотела что-то сказать, я склонился над ней и сквозь предсмертный хрип смог только разобрать «Алик, Алик…» Потом она закрыла глаза и ее губы сложились в улыбку. Я видел, что моя мать умерла, но почувствовал, что, но крайней мере, в последний миг она поняла, что Алик вернулась.

* * *

Так, Алик Нахудян вошла в мою жизнь. Она приходилась мне тетей, но я не мог называть ее так. Ее появление перевертело мою жизнь, тем более что оно совпало со смертью моей матери. (Создавалось ощущение, что Мари чувствовала, что Алик вернется в один прекрасный день и что она ждала этого всю свою жизнь, уверенная в том, что вновь увидит ее. Но она не хотела говорить об этом вслух, словно это был огромный секрет, который помог ей вынести все тяготы жизни.

По возвращении домой с кладбища, мы зашли в нашу домашнюю библиотеку. Любопытно, что Алик села в любимое кресло моей матери, а я устроился напротив нее. Я знал, что она будет говорить о тех днях, когда все это случилось, и я жаждал услышать ее рассказ. Я ждал его всю мою жизнь, хотя и не понимал, что именно произошло, ведь моя мать не хотела об этом ни говорить, ни даже думать и вспоминать, ведь все это было для нее пыткой.

Зимнее солнце проникало через большой витраж. Несмотря на отопление, в комнате было холодно, и пол, покрытый старинными коврами, немного смягчал прохладу. Глаза Алик, еще влажные от перенесенных эмоций, сохранили свой блеск. Эти глаза видели очень много, но им удалось сохранить свою красоту.

Наконец этот момент наступил. Я нервничал и сидел как будто на углях, но старался не показать этого. Я чувствовал, что сейчас Алик приоткроет тяжелый занавес, покрывавший историю моей семьи.

Надежда услышать такой рассказ означала для меня исполнение самого важного наказа, оставленного мне моей матерью.

Предчувствуя важность предстоящего разговора, я включил магнитофон.

Ее ласковый, несколько усталый от бессонной ночи голос напомнил мне, как много лет назад моя мать и я находились в той же комнате и я думал, что она вот-вот расскажет мне правду.

Далее следует рассказ Алик, почти дословно записанный на мой магнитофон.

* * *

Я расскажу тебе о зиме 1915 года. Сколько времени прошло! Сколько времени! И тем не менее я вижу все так, словно это случились вчера. До того дня моя мать Азатуи Назарян была как никто заботливой, она ухаживала за мной, ласкала и утешала меня, если что-нибудь у меня болело. И вдруг она представилась мне в другом свете. Она мне объяснила, что таков закон жизни и крепко обняла меня. Моя мама раньше была замужем, и от этого брака родилась Мари, моя старшая сестра.

Но муж умер рано, еще до рождения дочери.

Это была неприятная ситуация для такой молодой женщины, но ей повезло – мой отец влюбился в нее, для него не имело значения, беременна ли она, или была вдовой. Как бы там ни было, но ни ей, ни ему не нравилось говорить на эту тему. Я несколько раз спрашивала маму, мне было любопытно узнать, кто был отцом Мари, но она только меняла тему разговора.

Я тогда понял, что Алик ничего не знала об Османе Хамиде – отце моего отца. Мне не хотелось прерывать ее. Я подумал, что спрошу ее об этом позже.

Мари была моей сестрой в полном смысле этого слова, а для моего отца (он ей приходился отчимом) она была любимой дочерью.

Мари была славной, ласковой девушкой. Немногословная, щедрая и добрая. Годы, которые мы провели вместе, я вспоминаю как самые лучшие в моей жизни.

Что касается моего отца, – его звали Богос Нахудян, – то он редко появлялся дома. Он вечно был в плавании – между Трапезундом и Константинополем, по Черному морю, иногда по Средиземному, продавал и покупал – в этом была его работа. Когда он возвращался домой, он был со мной приветлив и щедр, тем не менее он был не в состоянии сломать лед и показать всю свою нежность. В глубине души он стеснялся того, что под его суровой маской скрывалось нечто трогательное и нежное. Но я-то хорошо знала, что он был именно таким, несмотря на всю свою серьезность и внешнюю холодность.

Помню, был конец весны 1915 года. В прошедшую зиму положение в нашем доме несколько осложнилось. Несколько кораблей пропало в море, и мама боялась, что папа может вообще не вернуться, как бывало в других семьях в Трапезунде, когда их мужчины пропадали и о них ничего не было известно.

Кроме того, мы все, даже дети, знали, что дела в стране шли неважно. Моя мать посмеивалась надо мной, говоря, что скоро уже ей придется перешивать для себя мою использованную одежду. Мари, которой исполнилось почти двадцать лет, уже смотрела на меня сверху вниз. Моему брату Оганнесу исполнилось почти восемнадцать лет, и он стал совсем мужчиной. Он сильно раздражал меня своим снисходительным отношением, что казалось мне глупым и высокомерным.

Однажды в штормовую ночь пароход моего отца «Эль-Сирга» пришел в порт. Как только он показался в створе бухты, мы, несмотря на холод и дождь, побежали навстречу ему. Моя мама очень нервничала, словно предчувствовала что-то странное и неприятное. Но нет. Отец спустился по трапу, неся на плече белый мешок, как всегда полный сладостей, кофе, какао и прочего добра. Он по-прежнему пребывал в уверенности, что мы все еще дети – с каждого плавания он всегда привозил нам одно и то же и, по правде говоря, это нам нравилось.

Моя мать обняла его у трапа и разрыдалась от накопившихся бессонных ночей и недобрых предчувствий. Мой отец терпеливо утешал ее, глядя на нас поверх ее плеча. Он не понимал толком, что там происходило.

Потом мы все вернулись под дождем домой. Оганнес нес мешок и чемодан отца. Мои родители шли в обнимку, а моя мама всхлипывала. Что-то неладное случилось, и мы с Мари с тяжелым сердцем шли за ними. Мы боялись, что грусть, как невидимый призрак, проникнет в наш дом и овладеет им, но утешались лишь тем, что мамино отчаяние основывалось только на ее собственном страхе, ее многочасовых переживаниях и опасениях, что отец пропал в море.

Я вдруг подумала, что мамины переживания были вызваны также письмом, полученным Оганнесом несколько дней тому назад. В письме его предупреждали, что ему следовало записаться в армию. Сначала Оганнесу понравилась эта идея – письмо подтверждало, что его уже признавали мужчиной, но затем под влиянием матери он изменил свое мнение. Моя мать, едва прочитав письмо, сильно побледнела, словно ее охватило тяжелое предчувствие.

Стало ясно, что в последнее время положение армян стало ненадежным. Я подслушала разговор родителей между собой, они говорили, что надежды отца на новую политику младотурков быстро испарились.

Однако моя мать понимала ситуацию намного глубже. Я только позже поняла причину ее тревоги. Ведь в 1895 году, как раз когда родилась Мари, она потеряла двух своих почти взрослых братьев. Она проклинала душу Красного султана, и когда в 1909 году его сменило новое правительство Резата Мехмета, моя мать устроила по этому случаю праздник, хотя своим турецким соседям она говорила, что отмечается мой день рождения.

Насквозь промокшие, мы пришли домой, и мои родители молча ушли к себе в спальню. Мне было очень грустно, и слезы наворачивались на глаза, ведь я очень редко видела мою маму в таком состоянии.

Через некоторое время они вышли. Мой отец был больше обычного серьезен и молчалив. В прошлые его приезды мы устраивали специальный ужин, завершавшийся веселой раздачей сладостей и других подарков.

В тот вечер впервые за последние несколько месяцев я подумала, что стать взрослой бывает совсем не в радость. Мне захотелось остаться ребенком – жить без всякой ответственности и огорчений. Я не хотела видеть слезы моей матери, тоски моего отца и расстроенных чувств моего брата, который не хотел препираться со мной, словно я давно вышла из детского возраста.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю