Текст книги "Армянское древо"

Автор книги: Гонсало Эдуардо Гуарч

Соавторы: Бальтасар Гарсон Реаль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

20 мая 1915 года

Я приехал в Константинополь. Благодаря Красному Кресту я добился, что меня примет посол Германии в Турции барон древо фон Вангенхайм. Надеюсь, он внимательно отнесется к моей просьбе. Я только хочу найти Мари Нахудян и отвезти ее с собой во Францию. Там я постараюсь оказать ей помощь, чтобы она могла вернуться к нормальной жизни.

Но со мной тем не менее происходит нечто странное. Трагедия этой девочки затронула меня лично. Считается, что специалист по нервной системе должен быть равнодушен к чужим проблемам, Но это не так. И, кроме того, я чувствую свою вину…

22 мая 1915 года

Я был принят послом. Он держался со мной на расстоянии и подчеркнуто холодно. Он сказал, что в таком деле он ничем не может мне помочь. Если ее выкрыл из Франции турок, то что может сделать посол Германии? Она армянка, так или иначе подданная Турции, даже не Франции.

Возможно, он прав своей зубодробительной прусской логикой. Но это не так.

Здесь, в Константинополе, у Германии огромное влияние. Я познакомился с доктором Назимом через немцев. Посол не захотел мне помочь по простой причине: Мари Нахудян – армянка. Из его высказываний я мог понять, что Германия на стороне Турции, а армяне для нее не более, чем «историческая помеха». Что-то странное происходит в этом мире. Галуст Минасян пришел навестить меня в гостиницу. Я был весьма удивлен. Он сознался, что следил за мной, и сказал, что мне необходима защита. Он утверждает, что в наши дни Константинополь – место опасное, причем не только для армян.

По правде говоря, мне показалось, что он знает многое и, похоже, действует по доброй воле. Я поинтересовался причинами его поведения, в чем подлинный его интерес к этому вопросу. И он рассказал мне странную, почти невероятную историю.

Он – двоюродный брат Богоса Нахудяна, отца Мари. Он почти не знаком со своей племянницей, потому что уже много лет живет в Константинополе. Он владеет крупными складскими помещениями и, по его словам, даже снабжает продовольствием иностранные посольства – он знает некоторых людей, работающих в них.

Он узнал о деле Мари от повара французского посольства – он имеет привычку читать французские газеты перед тем, как их выбрасывают. Мари действительно стала знаменитой на всю Францию. Когда он узнал, что речь идет о его племяннице, он попытался установить контакт со своим двоюродным братом Богосом, но в Трапезунде ситуация очень запутанная, и он не смог ничего узнать о своей родне.

Потом он переговорил с бухгалтером немецкого посольства, которая сказала, что весьма неравнодушна к деньгам. Он «купил» у нее информацию. И уж не знаю, по каким каналам он узнал, что девочку выкрали и снова увезли морем в Турцию. Он проследил ее путь и поехал в Лимассоль. Там он узнал, что я поехал за ней следом. Сначала он подумал, что я тайный агент или человек, назначенный Парижем.

Армяне – очень настойчивые и наблюдательные люди. Кроме того, у них очень сильны семейные связи. Для них родственник – как для нас пальцы наших рук. Он решил представиться мне и оказать помощь. А когда он узнал о моей позиции в этом деле, то решил, что не должен оставлять меня на произвол судьбы. Так что сейчас мы союзники и друзья. Я начинаю воспринимать армян как очень близких мне людей.

Он сознался, что существует тайная армянская организация. Это правда, что они осуществили несколько враждебных акций против турецкого правительства. Он отказывается называть их террористическими и убежден, что здесь речь идет только о самообороне.

Он рассказал мне о страданиях своего народа за последние двадцать пять лет. Султан Абдул-Гамид хотел устроить геноцид против армян, но Франция и Англия предупредили его, что не потерпят этого. Султан ненавидел армян, но благоразумие взяло верх, и он остановил убийства.

Потом были подписаны соглашения с Германией. Все началось в 1898 году, когда кайзер Вильгельм Второй, наряженный как средневековый герой, въехал в Иерусалим на черной чистокровной лошади арабской породы. Все помнят, как восточное солнце отражалось на его позолоченной каске, увенчанной имперским орлом. Несколько дней спустя в Дамаске он громогласно объявил на весь свет, что Германия и Турция – две братские страны и что немцы испытывают глубокие чувства дружбы к мусульманскому миру.

К моменту прибытия кайзера в Константинополь он стал главным союзником турок. Султан Абдул-Гамид трижды поцеловал его в щеки, и они провозгласили вечную дружбу. С этими поцелуями решилась судьба армян. С этого момента в империи было место только для одного народа и для одного языка. Этому турки научились из националистских предписаний. Им давали читать Гердера, Фихте, других философов – сторонников пангерманизма.

Абдул-Гамид и его окружение были в восторге от немцев. За ними не было никакой вины – они не принимали участия в колонизации арабского мира. Так что немцы оказались единственными и настоящими друзьями Турции в западном мире.

Вильгельм встретился с Абдул-Гамидом в Долмабахче. Это была тайная встреча. Рассказывая о ней, Минасян смеялся: «В мире нет тайн». Там был один армянин, который захотел, чтобы другие армяне узнали, что затеяли эти два правителя.

Было решено не только построить железную дорогу, которая проходила бы через Багдад и достигала Персидского залива. Там не только был предоставлен в концессию Германии порт Хидар-паша. Там не только открыли настежь Высокую Порту, чтобы через них проходили немецкие банкиры, коммерсанты, фабриканты, судовладельцы, инженеры и военные. Был заключен секретный пакт между Германией и, естественно, Австрией и Венгрией, с одной стороны, и султаном, с другой, причем султан на тот момент был единоличным правителем Османской империи. Там же решили усилить влияние военных советников в турецкой армии.

Минасян пригладил свои усы. Увлекшись рассказом, он перешел на «ты».

«Кто воплощает в себе подлинный прусский дух? Военные. Немецкая армия. Там был подписан пакт, согласно которому начальники в немецкой армии автоматически становились начальниками в турецкой армии. И знаешь почему? Потому что султаны никогда не доверяли своей армии. Тот день 1926 года, когда Махмуд Второй перерезал всех янычар, стал для него самым счастливым днем. Он поубивал всех! Никого не оставил в живых. Они были его преторианской гвардией и одновременно тяжелыми цепями на его ногах, мешавшими двигаться вперед. В тот день, когда он убил своих приемных детей и порвал с традиционными связями, он почувствовал себя свободным.

И знаешь, о чем они договорились там? Разрешить все головоломки султана. Покончить с его трудностями. Германия не будет препятствовать тому, чтобы имеющиеся у империи внутренние проблемы были бы улажены…

Этими внутренними проблемами являемся мы. Намного позади нас – греки, живущие в Анатолии, сирийцы, проникшие в разные социальные структуры. Что касается курдов, то настанет и их черед. Сегодня они представляют собой прекрасный инструмент в руках турок, но наступит день, когда и им не хватит здесь места…»

25 мая 1915 года

Меня изгнали из Турции. Не посмотрели ни на мои протесты, ни на паспорт, выданный Красным Крестом. Думаю, что за этим стоит доктор Назим. Я проявил наивность, когда рассказал об этом деле немецкому послу. После того, что мне рассказал Минасян, я не верю немцам. Посол, и только он, предупредил Назима. Спасибо, что хоть не убили меня.

Сейчас я нахожусь во французском посольстве. Минасян предупредил меня, и мне хватило времени добраться до посольства.

Посольство Франции в Константинополе, 26 мая 1915 года

Мне удалось переговорить с французским послом. Он здесь чувствует себя заложником. Париж разрешил ему закрыть посольство по своему усмотрению. Но он твердо уверен, что это означало бы оставить на произвол судьбы многих людей, в том числе армян. А он не хочет этого.

Он представил мне американского посла Генри Моргентау, пришедшего с визитом. Вечером мы поужинали с ним. И наш, и американский посол задали мне много вопросов по моей специальности. Моргентау мне показался исключительно умным человеком, кроме того, он очень интересуется армянским вопросом.

Хочу в точности привести здесь слова Моргентау, так как они, как мне показалось, содержат в себе предвидение.

«Франция, так же, как и англичане и мы, американцы, знает, что сейчас положено на карту отнюдь не заурядное дело. Султан обвинял своих внутренних врагов. Это всего лишь предлог. Турки оказались не в состоянии управлять огромными территориями, которые захватили в последние столетия. Кто сейчас главный враг Турции? Арабы. От „Туниса до Багдада, проходя через египтян, сирийцев и племен пустыни. Никто из них не хочет иметь над собой турецкого хозяина. Эти хозяева были деспотичны, лживы, алчны, продажны, жестоки и злобны. Но все это не заслоняет их основного недостатка – все они оказались плохими администраторами.

И виноваты в этом только сами турки. Высокая Порта осознала это поздно и решила, что сотрудничество с такой „хорошо организованной“ страной, как Германия, поможет им найти свой путь“.

„Вспомните, господин посол, как всего полтора года назад было подписано соглашение между новым турецким правительством и немцами. Мы оба знаем, что, согласно этому соглашению, генерал Аиман фон Сандерс практически станет „сильнейшим человеком“ Турции. Это своего рода сдача перед Германией, почти капитуляция одной империи перед другой“.

„Ведь новый глава правительства Энвер-паша всегда был ярым сторонником Пруссии. Франция, равно как и Соединенные Штаты, знает, кто подстрекал к государственному перевороту 1908 года. Когда Энвер-паша пришел к власти, угрожая пистолетом, он проник в кабинет, где проходил совет министров. А когда прозвучали выстрелы, был убит министр обороны. Почему? Потому что он был в недостаточной степени германофилом.

Сегодня турки сменили деспота, обеспечивавшего, по крайней мере, стабильность в стране, на нестабильное военное правительство. Потому что – и пусть никто в этом не сомневается – Мехмет Резад не более чем декоративная фигура. Что-то вроде дорогой фарфоровой вазы, украшающей дом.

„Туркиш петролеум компани“ действительно самое прагматическое учреждение из всех. Причем благодаря армянину по фамилии Гульбенкян. Вы, французы, не захотели напрямую участвовать в создании компании, потому что, в конце концов, там заправляет Парижская биржа.

Так что же будет сейчас? Боюсь, что, как всегда, веревка порвется в самом тонком месте. Армян в Турции ждут очень тяжелые времена. На практике их преследуют постоянно. Предоставление им права объединяться в землячества не имело целью обеспечить им благополучие и автономию. Султан персонифицирует не только власть на земле. Он в основном „халиф“, и божественное начало проходит через него. Но настоящие арабы – правитель Мекки Хусейн и его племена – не считают, что султан в далеком Константинополе является представителем пророка.

Турки всегда считали армян и других христиан, подвластных им, людьми, которым позволено жить до тех пор, пока они приносят пользу своим хозяевам. Но упаси бог, если они станут бесполезными!

Боюсь, что такие слова, как „свобода“, „автономия“ и „конституция для народа“, всего лишь пустое сотрясение воздуха в устах этого злополучного триумвирата – Талаата, Энвера-паши и Джемаля-паши. Все трое лгут. На самом деле они вместе со своими покровителями немцами мечтают о том, чтобы их страна была исключительно турецкой.

Что для них демократия? Возможность прийти к власти, не больше“.

„Кстати, посол, видели новость? Они сняли таблички на французском языке со всех улиц, со всех железных дорог и с трамваев. Сейчас можно куда быстрее заблудиться в Константинополе. Причем даже для турок… Но перейдем к главному.

Вчера я разговаривал с Вардгесом Серенгуляном. Он морально разбит. Он до тонкостей знает, что именно затевает правительство против его народа. Он пытался переговорить с Талаатом, который всегда вел себя как его друг. Но ни он, ни Джемаль, ни Энвер не захотели принять его“.

Поверьте, на этот раз дело очень серьезное. Великие державы (мы) заняты войной. У Англии, кроме того, серьезные проблемы на Юге Африки. У России – во Владивостоке. Моя страна пытается быть нейтральной, да и, кроме того, все это так далеко от нее… Я боюсь худшего. Согласно моей информации, – вы тоже располагаете такими сведениями – уже изданы приказы о депортации по всей стране, за исключением Константинополя, где армянское население разбросано и перемешалось с местным».

Моргентау очень жестко высказывался во время всего ужина. Французский посол соглашался со всем, но казался намного более сдержанным.

Все, что происходило вокруг меня, только подтверждало то, о чем я лишь догадывался в Париже. Такие люди, как доктор Назим или окружавшие его немцы, решили смести с лица земли армян, воспользовавшись тем, что, как говорил Моргентау, великие державы заняты войной.

* * *

Закончив чтение дневника, я был ошеломлен и весь дрожал. Все это объясняло ужасную депрессию моей матери. Слезы полились из моих глаз, я плакал по моей матери, по Дадхаду… Я никогда раньше так не плакал, и эти слезы были в какой-то степени компенсацией того непонимания, черствости, которые я иногда проявлял по отношению к матери.

Мари пережила события, разрушительные для любого человека. Они лишили ее способности понимать этот жестокий мир, вызвали у нее хроническую депрессию, приведшую к тому, что она совсем закрылась в себе.

Когда я успокоился, я подумал, что снова нашел важнейший документ, причем непосредственно касающийся меня. Сейчас я понял, что произошло. По всем признакам похитителем был доктор Назим – зловещий человек во время геноцида. Может быть, Осман Хамид узнал из печати о Мари – ведь этот факт получил отзвук во многих странах – и связался с Назимом. Последний решил сделать любезность Осману и сам взялся за решение этого вопроса. Потом в силу многих обстоятельств, а порой и случайностей, ко мне пришло немало документов.

Я начинал понимать многие вещи. Темный период в жизни моей матери прояснялся благодаря своевременно появившемуся дневнику Эжена Уорча. И, конечно, исключительной доброте Дадхада и Элен, пожелавших довести до конца историю генеалогического древа, частью которого мы все являемся.

Не скрою, я был глубоко потрясен. В течение нескольких месяцев я представлял себе, как Назим входит в спальню той девочки, чтобы выкрасть ее и снова увезти в тот ад, который уготовил Осман Гамид. Это была ужасная и долгая месть, направленная против моей бабушки Азатуи Назарян, женщины-армянки, проявившей отвагу и гуманизм. Она была основой и корнем нашего древа.

8
Надины корни

В последние годы я поддерживал тесную связь с Надей Халил. Однажды, уже в конце зимы, она позвонила мне очень рано, было около семи утра. Я жил тогда в Стамбуле, перебирая бумаги и размышляя о том, что надо бы мне навестить ее.

Может быть, это была интуиция, но я весь вечер думал о ней и о Лейле, которая, наверное, превратилась уже в прекрасную девушку. Поэтому ее звонок меня не удивил. У Нади и Лейлы было нечто, чему я всегда очень завидовал, – у них был домашний уют. Кроме воспоминаний о детстве, Стамбул был для меня в большой степени рабочим местом и большим книгохранилищем. Тишина стала моей подругой, а звонок редко раздавался в моем доме. Изредка мне приходилось выходить оттуда, и я погружался в шум улиц и площадей Стамбула, размышляя, как сильно изменилась здесь жизнь. Турция была полна туристов, приезжавших посмотреть, как экзотически воспринимают здесь жизнь.

Турецкое правительство, однако, ничего не делало, чтобы исправить историческую несправедливость, что на практике означает, что турки не должны признавать свою ответственность за геноцид. Они надеялись, что время – их верный союзник – все расставит по своим местам. Уже практически не оставалось никого, кто хотел бы поднимать эту тему.

Тем не менее такие люди, как Надя, Элен или я, все-таки питали надежду, что когда-нибудь это положение будет исправлено.

Говоря по телефону, я догадался, что Надя чем-то очень обрадована. Среди книг ее отца обнаружились листки бумаги, написанные по-турецки арабскими буквами. Она сказала, что с трудом читает эти записи, потому что бумага весьма изношена. Кроме того, она знала, что речь там идет о другой ветви дерева. «Нашего общего дерева», – добавила она.

Я полетел в Дамаск чартерным рейсом, направлявшимся как будто в Мекку. Там должны были взять на борт паломников. Я, наверное, был единственным пассажиром, который не собирался совершать хадж. Я чувствовал себя чужим среди этих правоверных мусульман и позавидовал их вере. Ведь мне нужно было вызывать веру каждое утро, чтобы дожить до конца дня.

* * *

В аэропорту меня встречали и Надя, и Лейла. Я их не видел уже три года, и они обняли меня как блудного сына. Лейла уже была близка к тому, чтобы стать красавицей, а я в каждый свой приезд серьезно задумывался над тем, не перебраться ли мне в Дамаск. По крайней мере, там будет хоть кто-то, кто будет ласково встречать меня.

Как только мы приехали к ним домой, Надя и Лейла повели меня в библиотеку. Она была расположена таким образом, что солнце освещало ее как утром, так и вечером. Эта библиотека была частью домашнего уюта. В ней в холодные зимние дни постоянно горел камин. Было всегда чисто и прибрано. Разумеется, у них не было столько книг, как у меня. У них не было, пожалуй, и десятой части моих книг, но я позавидовал обстановке, нежному блеску отделки из кедра удобству кресел, красивому ковру Исфахана – он был того же прелестного голубого цвета, что и фасад его знаменитой мечети. Всякий раз, когда я входил в эту библиотеку, я испытывал смешанное чувство восхищения и зависти и у меня захватывало дух.

Меня усадили в кресло. Я подумал, что для них являюсь всего лишь чудаковатым другом. Но вместе с тем явственно чувствовал, как от них исходила нежность и удовольствие оттого, что ответил на их приглашение.

Надя взяла мои руки в свои. В ее прекрасных темных глазах отражался восторг. Случай снова улыбнулся нам. Она нашла невероятные документы.

Она прекрасно знала, кто был ее отцом. Знала о его годах, проведенных в Долмабахче. Она знала, как он познакомился с ее матерью, и все, что случилось потом. Но ее родители никогда не говорили ей, что пытались писать мемуары. Надя рассказывала мне, что ее мать Ламия умерла, когда ей было всего тринадцать лет. Именно тогда, когда она стала женщиной, ей так была нужна материнская помощь…

* * *

Пока что было найдено несколько листков, спрятанных внутри одной из книг. Они были исписаны ее родителями. Создавалось впечатление, что они стремились к тому, чтобы после них остались письменные мемуары с рассказом о пережитых событиях и с рекомендациями, как можно было бы их избежать.

В мемуарах шла речь о падении султана, о том, как возбуждали ненависть, что получилось в итоге, обо всем этом аде. Там же писалось о любви молодых, о сочувствии, о щедрости. Это было всего лишь несколько листков, но их было достаточно, чтобы лучше понять ее родителей.

Надя была взволнована. Лейла с нежностью смотрела на нее, она понимала, какое значение придает ее мать этим листкам.

Потом Надя передала мне конверт. При этом она не сказала ни слова. Она и Лейла потихоньку вышли из помещения, оставив меня вместе с Халилом и Ламией. Вот они передо мной. Рукопись была явлением, близким к бессмертию, – благодаря ей сохранилась душа этих людей.

Стоял прекрасный, великолепный вечер. Был конец марта, снаружи доносилось пение дрозда. В волнении я вскрыл конверт и подошел к окну. Сидеть было выше моих сил. Наше древо росло, и тень от него покрывала нашу восточную землю.

Я достал листки. Это были черновики, написанные двумя людьми, – мужчиной и женщиной: Халилом и Ламией. Оба они умерли, но их дух оставался здесь.

Я начал читать. Халил-бей написал заголовок аккуратной арабской вязью, причем на классическом турецком языке. Документ сам по себе являлся произведением искусства: одна из сторон образованности Халила состояла как раз в том, чтобы совершенствовать свой почерк. Этот человек жил в период перехода от одной эпохи к другой. Как много я отдал бы, чтобы иметь возможность поговорить с ним!

* * *

Из мемуаров Халил-бея (дворец Долмабахчс, 1909 г.)

Это произошло в те дни, когда в Константинополь пришла весна. Я был тогда почти подростком, но, несмотря на свои юные годы, уже почти десять лет жил при дворце. Я чувствовал, что происходит что-то необычное: вокруг было много беготни, перешептываний, даже вскрикиваний, что для Долма-бахче-Сарай было ненормально.

Меня позвал шеф евнухов Селим-бей и предложил высунуться в окно.

«Сегодня завершается целая эпоха», – прошептал он, когда увидел, как из машин выходят члены Комитета. Я увидел, как слеза покатилась по его лощенной щеке, ухоженной, как у великосветской дамы.

Несколько черных автомобилей остановилось у главного входа. В те времена по городу ездило очень мало автомобилей, так что видеть целый караван машин было довольно странно.

Селим – это в высшей степени благоразумный человек, и не было случая, чтобы его слова были произнесены впустую. Шаркая ногами, он направился в сторону гарема, а я подумал, что для меня, возможно, эти перемены не так уж и плохи.

Согласно книге личного состава, которую мне ни разу не удавалось полистать, дата моего рождения должна приходиться на 1892 год – шеф регистрации личного состава Осман неоднократно называл мне эту цифру. Стало быть, мне должно быть лет семнадцать, хотя про себя я думал, что мне должно было быть больше, лет восемнадцать, а то и девятнадцать. Я ничего не помнил из того, что было ДО этой жизни. Это все равно, как если бы я родился в любом из тех длинных коридоров или же на огромных галерах. До того времени никто не мог ответить мне (и это несмотря на мои интенсивные расспросы!), откуда я родом, кто были мои родители, или, по крайней мере, по какой причине я там оказался. Юноши, находившиеся в таком же положении, что и я, тоже не могли получить ответы на подобные вопросы. Всех нас воспитывали не как слуг, а как лиц, призванных повелевать. Нам стремились дать хорошее образование, следили за правильностью нашей речи.

Несмотря на то, что в последние месяцы ширились слухи, что, мол, в стране что-то происходит, все мы, жившие в Долма-бахче, были уверены, что какие-либо серьезные перемены невозможны. Высокая Порта в течение многих веков господствовала над значительной частью мира, и ничто не могло поколебать тяжелые петли, отделявшие жизнь Абдул-Гамида от прочих смертных. К добру или к худу, но и некоторые «прочие» жили взаперти с внутренней стороны этих «врат».

Тот день изменил не только жизнь свергнутого султана, вынужденного переехать во дворец Хидив в Кубуклу и провести там неопределенно долгий период своей жизни. Поменялась и моя жизнь: в наступившей потом неразберихе было неясно, кто уходит из дворца, а кто остается. Прошло всего несколько часов, и все уже стали говорить, что появился новый султан Резат Мехмет, который получит имя Мехмет Пятый.

Селим-бей вызвал меня и сказал, что мне надо собирать вещи. Я должен пойти со свитой, назначенной для нашего господина султана Абдул-Гамида. Он выглядел очень взволнованным и избегал смотреть мне в глаза. С того далекого дня, когда кто-то привел его во дворец, он тоже не заходил за ту дверь. Ему был известен только тот ограниченный мирок, в котором обитали и мы. Мой же случай был несколько иным. Я был еще почти подростком и порой, рано утром, когда приближался сигнал восхода солнца и мы должны были быстро встать и совершить первую молитву этого дня, в моей памяти возникало лицо женщины, которая проплывала мимо меня как окруженный дымкой призрак, с едва различимыми чертами лица.

Я прекрасно понимал, что это видение было не что иное, как моя мать, которую я никогда больше не увижу в этой жизни. И хотя ее образ был размыт временем, я цеплялся за него, ведь он представлял собой важнейшее звено, подтверждавшее, что я родился в другом месте, вне этих стен, удерживавших меня в этой золотой клетке.

Селим-бей проводил меня до помещения, в котором жили мы, пажи султана. Селим был странным типом. Хотя на его лице был тщательно наложенный макияж, уже угадывались легкие складки, появлявшиеся на коже. По его щеке катилась слеза, выдавая его состояние, – смесь боли и страшной тревога, которые он был не в силах скрыть.

Наш господин султан Абдул-Гамид был свергнут. Эго казалось невероятным, ибо всю свою жизнь он был халифом верующих, хозяином цивилизованного мира и властителем жизни и смерти всех своих подданных на огромной территории империи.

Для Селим-бея, для всех нас, кто был рядом с султаном, все произошедшее было равносильно концу света. Ужасная, неожиданная катастрофа, вызывавшая безмерный страх в наших душах.

Издалека, с Босфора, доносились звуки канонады. Я высунулся в окно и увидел ту часть сада, с которой просматривался въезд. Там слуга таскали огромные баулы, по всей вероятности с личным багажом нашего господина Абдул-Гамида.

Селим-бей, до сих пор сохранявший дистанцию в отношениях со мной и передвигавшийся всегда как статуя, сел на мою кровать и, не в силах скрыть свое отчаяние, закрыл лицо руками. Шеф евнухов всегда мне казался потрясающим человеком. Он постоянно молча бродил по огромным коридорам дворца. Достаточно было одного его вида, его торжественной фигуры, как воцарялся порядок. Мы, пажи, боялись его. Он был абсолютно недоступен, и стоило нам услышать его шаги, как задолго до его появления мы принимали требуемые от нас официальные позы и усердно выполняли поручения или учились.

Селим-бей господствовал над всем. Это был единственный человек, который имел право по своему усмотрению входить в личные покои султана или выходить из них. Находясь там, он железной рукой контролировал рабов и слуг, промывавших или умащивавших маслами и духами белую кожу нашего хозяина.

Именно Селим-бей впервые поручил мне важную миссию. Я должен был упорядочивать, классифицировать и размещать на подносе из тисненного золота награды, медали, банты различных орденов, почетные ленты, перстни в зависимости от дня, месяца и фаз луны, а также перчатки, тюрбаны и фески согласно соответствующих оказий и обстоятельств.

Селим разъяснял мне с безмерным терпением, что с чем соотносится и почему одни орнаменты несовместимы с другими, а также, что предпочитал носить султан в том или ином случае: когда наш господин желал произвести впечатление на какого-нибудь иностранного посла или монарха или когда отправлялся в протокольную поездку; когда он желал переодеться в течение приема или на каком-нибудь очень длинном вечернем мероприятии.

Абдул-Гамид был хозяином всего и всех. В его присутствии не было места ни сомнению, ни малейшему колебанию. Тем из нас, кому доставалось счастье и высшая честь непосредственно прислуживать ему, считали себя привилегированными людьми. И Селим-бей оказал мне доверие, назначив на сверхответственную должность, потому что на ней, также, как и на других, напрямую связанных с господином, сбои не допускались. Я был не больше и не меньше, как ответственным за образ самого султана.

Абдул-Гамид был человеком с переменчивым и опасным характером, Я убеждался в этом с каждым днем. Если все шло прекрасно, без малейшей оплошности, он вел себя так, словно тебя тут не было. Мы носили домашние туфли, подвязанные сзади и подшитые несколькими слоями шелка, приглушавшими, сводившими на нет любой звук шагов.

Если кто-то ронял что-нибудь возле султана или опрокидывал рюмку или даже покашливал, его дела были плохи. Первое наказание состояло в том, что человека окончательно освобождали от должности и направляли на тяжелые работы, вдали от двора султана. Его определяли на кухню, в интендантские склады, отряды вывоза навоза, службу уборки мусора и другие места.

Если же султан высказывал недовольство, если какая-то оплошность или ошибка причиняли султану неудобство, виновника могли избить палками или чем-то еще более тяжелым, и даже упрятать в застенки на долгий срок.

Так что выполнение поручений происходило в обстановке террора, а на самого главу евнухов падала огромная ответственность за его назначения, за возвышение или увольнение тех, чье жизненное предназначение состояло в прислуживании султану.

Между Абдул-Гамидом и Селим-беем существовала какая-то странная связь. Нечто, что влияло на нормальные отношения, создавало доверие в повседневных делах. Они были знакомы еще до того, как Абдул-Гамид стал султаном, и это было причиной того, что к Селим-бею перешла часть той огромной власти, которую унаследовал его хозяин.

Селим-бей поднял на меня влажные и красные от слез глаза. Я почувствовал себя неловко, ведь мне и в голову не приходило, что он может переживать как простой смертный.

Прошел уже год с того момента, как он приблизил меня к себе и я научился чувствовать его состояние. Селим-бей говорил мало, но мы, окружавшие его, умели толковать его молчание. Он обладал исключительной силой убеждения, глубоким умом и тонким воспитанием, и не было сомнений, что сам султан принимал его советы по поводу государственных дел.

У Абдул-Гамида было одно большое осложнение. Несмотря на свое неограниченное могущество (а может быть, именно по этой причине), он был совершенно одинок на вершине власти и не мог контактировать со своими подданными. Чтобы быть понятым, ему было очень важно общаться с людьми такой чувствительности и мудрости, как Селим-бей.

Султан не доверял никому на свете. Но кто особенно привлекал его внимание, так это интеллектуалы. Именно для них предназначалась самая строгая цензура, самый строгий контроль, нередко тюрьма, а в самых крайних случаях – смертная казнь.

Несмотря на то, что Селим-бей никогда не выходил из дворца, он был глазами и ушами султана, его самым близким информатором. Я иногда наблюдал за встречами между шефом политической полиции, в обязанности которого входило составлять доклады, и Селим-беем. Все мы, кто работал в окружении двора, были объектом слежки, и в свою очередь мы следили за всеми, кто окружал нас. Всего года четыре назад султан стал объектом серьезного покушения. Группа армян, желавших отомстить за преследования своих соплеменников, бросила в него бомбу, когда он выходил после пятничной молитвы. Ворота мечети были окружены плотной толпой людей, ожидавших появления халифа верующих (этот титул он ценил более всего), чтобы посмотреть на него вблизи и восторженно приветствовать.

Селим-бей винил себя за это происшествие. Он должен был его предвидеть. Султан спасся чудом, и в ту ночь полетели головы не только за пределами президентского дворца.