Текст книги "Армянское древо"

Автор книги: Гонсало Эдуардо Гуарч

Соавторы: Бальтасар Гарсон Реаль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Через неделю мы прибыли в Самарру. Путешествовать в разгаре августа было очень тяжело. С двенадцати часов дня мы вынуждены были искать тень, чтобы устроить себе привал. В противном случае животные не выдержали бы.

Начальник отряда быстро удостоверился в том, что я была такой же сильной и подготовленной, как и его офицеры. Кроме того, я решила вести себя благоразумно, чтобы у меня не отняли лошадь и не заставили путешествовать в машине вместе с дамами и детьми. Для меня это было бы унижением, и я не собиралась его выносить.

На рассвете мы собирались очень быстро. Дежурные солдаты разжигали костры и варили кофе. Потом все должны были участвовать в демонтаже и уборке стоянки, а в шесть мы уже были в дороге. Потом шесть часов пути, а в двенадцать программа повторялась. Еда, отдых и ужин в восемь. Вечером раскладывался лагерь до следующего утра.

Вскоре это превратилось в рутину. Жара становилась невыносимой, и когда нам удавалось, то под охраной солдат мы купались в удивительно прохладных водах Тигра.

Это было настоящее удовольствие, и, хотя это считалось нарушением норм, я как могла удалялась, чтобы искупаться наедине.

Эта недисциплинированность мне спасла жизнь. Мы были в центре совершенно пустынного места, но отзвуки военных пушек долетали аж до середины пустыни.

Англичане вели партизанскую войну. Некоторые из них щедро раздавали золото, чтобы отдельные племена восставали против нас. На протяжении многих лет мы, турки, смогли создать целую систему стимулов в этом нецивилизованном пространстве. Арабы нас боялись, курды ненавидели, но, несмотря ни на что, мы могли перемещаться вполне уверенно с одного места в другое.

Британцы хотели «окончить с этим. Они начинали разжигать неприязнь бедуинов и других племен против нас. Они раздавали золото и нечто более ценное – оружие, бинокли, тюки с чаем, привезенным из Индии. Против этих подарков устоять было невозможно, и некоторые племена сдались на милость наиболее щедрых купцов.

С другой стороны, надо признать, что они уже устали от османского господства, а некоторые стали распространять слухи, что султан в Константинополе не настоящий халиф.

Я услышала выстрелы, плавая в одной тихой заводи образовавшейся среди тростников. Я была скрыта от посторонних взглядов, а температура воды была исключительно приятной Сначала я подумала, что кто-то охотится. Это уже бывало и раньше.

Но это было не похоже на охоту. Выстрелы были такими, словно шла атака на наш лагерь. Я быстро выскочила из воды, мигом оделась прислушиваясь к выстрелам. Я находилась относительно близко, метрах в трехстах, но полная тишина, стоявшая вокруг, создавала впечатление, что я была намного ближе.

Я не знала, что мне делать. У меня не было оружия, и ехать верхом в лагерь было бессмысленно. Я взяла лошадь под уздцы зашла в высокие заросли тростника, росшего вдоль реки, и стал ждать, когда уляжется буря. Выстрелы звучали довольно долго потом они стали удалялся и затихли совсем. Я подождала еще около часа, а потом пешком, ведя лошадь за собой и прикрываясь зарослями тростника, подошла поближе, чтобы посмотреть что же произошло.

Я вся дрожала от страха. Я боялась увидеть нечто ужасное хотя и не знала, кто напал на нас и по какой причине. Стараясь не выдать себя шумом, я привязала лошадь к высокому кусту и почта на животе вползла на небольшой пригорок, с которого стало видно место, где мы разбили лагерь.

Группа арабов что-то искала среди нашего багажа. Автомобили полностью сгорели, а солдаты лежали то там, то здесь, как будто смерть застала их перебегавшими от одной машины к другой, женщины и дети стояли кучно и дрожали от страха, а некоторые арабы смотрели на них, словно пытались выбрать себе жертву.

Н была в ужасе и не знала, что предпринять. Если пытаться бежать, то арабы меня сразу найдут. Они ведь знали эти места как свои пять пальцев. Казалось, что спрятаться в пустыне легко но им были знакомы все заросли, места водопоев, тропы, они были способны увидеть на огромном расстоянии зверя или человека о этом я могла убедиться во время нашего путешествия от Алеппо до Багдада.

Со мной была всего лишь маленькая фляга, из которой я отпивала по глотку, пока мы ехали верхом. Я была в отчаянии. Я видела открытые баулы и чемоданы, в том числе и мои.

Но я не собиралась сдаваться. Я хорошо знала, что со мной будет, если меня захватят. Оставалось только одно: попытаться бежать. Если очень повезет, то можно вернуться в Багдад большой осторожностью я вернулась к тому месту, где оставила свою лошадь. Мое отчаяние росло при мысли о том что ничем не могу помочь пленникам. С другой стороны мне было очень жаль убитых солдат и офицеров. Некоторые из них в пути стали выказывать мне знаки симпатии и даже рассказывать о своей жизни… И вдруг это все закончилось.

Моя лошадь проявляла нервозность, мотала вверх-вниз головой. Я подумала, что она может начать бить копытом землю или ржать, и это выдаст меня. Надо было уходить, и как можно скорее. Отойти к тростниковым зарослям и ждать там до ночи. А потом бежать под покровом темноты и при свете луны. Как я и сделала. Арабы продолжали заниматься своим делом, а я, отъехав от них, была во власти смешанного чувства страха и сочувствия к моим товарищам по путешествию. Я долго шла пешком, ведя лошадь под уздцы. Животное привыкло ко мне и следовало за мной как собачка. К счастью, луна светила достаточно ярко. Недостаточно, чтобы ехать верхом, но света вполне хватало, чтобы передвигаться пешком.

Я понимала, что мои шансы минимальны, но я должна была верить в свою звезду. Я хотела верить, что со мной ничего не и это ощущение овладевало мной и придавало мне силы.

Всю ночь я провела в пути без остановок и отдыха. Всякий раз, когда я останавливалась от усталости, вид арабов, выбиравших женщин и детей, заставлял меня продолжать путь.

Я удалялась от реки и шла вдоль какого-то рва, и мне показалось, что это верный путь к Багдаду. Вскоре я поняла, что добраться до Багдада невозможно. Если меня не найдут арабы, напавшие на нас, то солнце и жажда ускорят мой конец.

Друг я испугалась, осознав, что моя лошадь тоже долго не протянет в этой засушливой пустыне. Мне ничего не оставалось, как вернуться к реке, от которой я отошла уже на шесть или семь миль – около трех часов пути.

Я пошла в том направлении, которое мне показалось верным, старясь укрыться под редкими деревьями вдоль рва. У Фурата кровоточили копыта, и он заметно хромал. У меня начала болеть голова, на коже появилось жжение. В довершение ко всему ров закончился и превратился в глубокий овраг. Эта дорога не могла привести куда-либо. Мне ничего не оставалось, как вернуться и попытаться до наступления ночи выйти на правильную дорогу.

Фурат остановился. Ему нужно было напиться. Из его пасти шла пена, конь смотрел на меня и устало дышал. Потом он упал на бок с глубоким вздохом, как будто уже не собирался когда-либо вставать.

Какое-то время я пыталась поднять его. Потом начала плакать, чего никогда до сих пор со мной не случалось. Я не хотела, чтобы Фурат умирал, да и сама не хотела умирать.

Я вдруг увидела, насколько я ничтожна в этой пустыне. Я вспомнила об огромном расстоянии, которое надо было пройти до реки, и прилегла рядом с лошадью.

Это место было подходящим для смерти, впрочем, как и всякое другое. Я почувствовала глубокое облегчение, что больше не надо бороться. Это ощущение меня успокоило. Фурат все-таки будет со мной, я закрыла глаза и представила, как я снова буду ехать на нем верхом.

* * *

Из биографии Халил-бея

Я нашел Ламию-пашу без сознания около трупа ее лошади. По правде сказать, дело было не совсем так. Один из сержантов Мусса Кансу прочесывал местность и увидел мертвую лошадь. Он подошел и увидел девушку. Убедившись, что она жива, он послал солдат за мной. Чудо спасло жизнь Ламии. Мы часто говорили об этом. Чудеса иногда случаются.

Три месяца тому назад меня назначили на должность лейтенанта. Это было в тот же день, которым обозначили мой день рождения – 14 июня 1915 года. Эта дата была так же хороша, как и любая другая, и, когда мне предложили сменить ее, я отказался. И так хорошо.

Я был одним из пажей, которым было поручено сопровождать Абдул-Гамида, настоящего султана, в те дни халифа верующих, пока он не был свергнут Комитетом. Потом было принято решение, что его дворец не может вместить столько челяди и что некоторым из нас придется выехать. Согласно книгам мне было восемнадцать лет, и я вместе с другими пажами был направлен в Военную академию в качестве стипендиата империи.

Может быть, я и не выбрал бы эту карьеру. Мне нравились книги, исторические документы, старинные вещи. Меня приучил к ним мой опекун, шеф евнухов Селим-бей. Этот человек испытывал настоящую страсть к вещам, он считал, что у красивых вещей есть своя душа, и он обращался с ними с пиететом и исключительной осторожностью.

Он научил меня понимать их, улавливать разницу, интерпретировать ее. Он говорил, что там, во дворце Долмабахче, у нас была возможность потрогать руками историю тех, кто жил там до нас. Он дотрагивался до мозаики, до терракотовых фигурок, до фарфора как музыкант дотрагивается до своего инструмента. Он рассказывал мне о Византии, о Риме, о Греции, о персах. О китайской империи. Об Индии.

Селим выделил меня среди других. У него не было сексуального интереса ко мне. Иногда он гладил меня по щеке или обнимал меня, но это было всего лишь отражение его глубокого одиночества. Селим-бей был одинок даже тогда, когда на приемах его окружали сотни людей, расхваливая его ум, его мудрость, его близость к нашему господину султану.

Но он выбрал меня. Он разговаривал со мной в тот вечер, когда свергли султана. Потом он всю ночь объяснял мне вещи, которые считал самыми важными для выживания в этом маленьком мире, полном интриг, ревности, могущества и нищеты. Он сказал мне, что ему жаль уходить из этого мира, потому что ему хотелось бы видеть, как я расту, а потом он тихо скончался. Думаю, что он принял отвар трав, заготовленный во дворце. Он, видимо, пришел туда и попросил изготовить отвар. Никто не решился отказать ему. Может быть, кто-то подумал, что султан не хотел уходить из Долмабахче.

Но те времена быстро ушли в прошлое. Я провел в Военной академии пять лет. Там я завел себе несколько друзей, не очень много, ведь к этому времени меня приучили к одиночеству, вести себя скрытно, никогда не выдавать свои мысли. В ночь своей смерти Селим-бей показал мне, что такое поведение не имеет смысла. Он открылся для того, чтобы я смог услышать его последний наказ. Все мы рано или поздно должны умереть и, умирая, должны отчитаться за наше поведение. Прежде чем нас начнут судить там, наверху, нас должны оценить те, кто остается после нас.

Я очень сожалел о смерти Селима. Ведь он был моей единственной семьей. В известной степени он был моим отцом, моей матерью, моими братьями. Я не знал, что значит иметь их, и он заменил мне их. И у него это очень хорошо получилось, так, по крайней мере, мне казалось.

С того самого вечера я узнал, что такое боль, страх перед неизвестностью и ощущение того, что все изменится, что вокруг нет ничего стабильного, и ты всегда идешь по краю пропасти. Однако не могу сказать, что это не нравилось мне, потому что меня приучили к монотонному существованию без начала и конца, как если бы Долмабахче находился внутри французских часов, а султан, наш господин, был нашим часовщиком.

Один султан вышел через дверь, а другой вошел в нее. Тем не менее в ту ночь Высокая Порта закрылась навсегда, оставляя за собой долгий период завоеваний, мечтаний, мести и страстей. Селим-бей унес с собой невероятный багаж, потому что он был свидетелем многих событий, изменивших мир. О некоторых из них – немногих – он рассказал мне, но я уверен, что при этом он раскрыл передо мной далеко не все, словно боялся, что я смогу узнать много запрещенных истин.

Поэтому то, что он рассказал мне незадолго до своей смерти, мне очень помогло, чтобы понять новый мир. Он показался мне поначалу очень враждебным, но потом я понемногу привык к нему.

Как я сказал выше, я провел пять долгих лет в академии. Парадоксально, но для меня это была свобода. Я находил нечто новое буквально во всем. Мне все было интересно. Даже учеба. Сам факт познания нового меня восхищал.

О своем секрете я никому не рассказывал. Никто не должен был знать, что я армянин. Это осталось только между Селим-беем и мной. Для всех я был Халил-беем из Долмабахче. Не то чтобы меня принимали за османского аристократа, но на меня смотрели с уважением, ведь там, во дворце, нам дали всестороннее образование, в том числе обучили фехтованию, плаванию, верховой езде и борьбе. Во всех этих дисциплинах я выделялся с лучшей стороны, и капитан, ответственный за мою подготовку, хвалил меня за мой быстрый прогресс.

В год моего окончания академии нам прочитали несколько лекций о ситуации в Турции. Говорили о единстве, о политике и прогрессе. В этом была философия Комитета. Комитета за единение и прогресс.

Много говорилось также о внутреннем враге. Об армянах. Нажимали на то, что армянский народ не был верен своей стране. Мы, будущие офицеры, должны знать, кто является нашими врагами, а также научиться пользоваться инструментами для борьбы с ними и решения всех проблем.

Однажды полковник пришел к нам в сопровождении другого офицера подполковника Васфи Басри и человека в штатском доктора Бехаеддина Шакира.

Они говорили без обиняков. Начали с того, что рассказали о критической ситуации в стране. Потом изложили возможные решения. Шакир подчеркивал, что, если Турция хочет выжить, у нее нет другого выхода, кроме как „очиститься изнутри“. Это были его слова. Потом он пояснил свою мысль. Надо уничтожить всех армян. Внутри и вне Турции. Как бы там ни было, это оставалось внутренним делом Турции.

Я думал, что они, возможно, знали очень много обо мне. Они могли найти где-нибудь секретные архивы. Селим-бей говорил мне об этом. Должна быть какая-то страница, в которой один служащий соберет данные всех докладов, подготовленных офицерами после их „подвигов“. В докладе будет сообщено: „Халил-бей, доставленный из… раса – армянин, передан для услуг личного характера во дворце“.

Может быть, будут и более конкретные данные. Рассказано об обстоятельствах пленения. Может быть, указан поселок, деревня, город, где все это произошло. Кто был командиром части. Кто меня передал. Может быть, он еще жив. Я мог бы попытаться найти его, чтобы он рассказал мне что-нибудь… Потом поехал бы на то место. Нашел бы стариков. Они никогда это не забудут. Я поговорил бы с ними. Они бы изложили мне свою точку зрения „А, да! В 1895 году! В феврале или в марте! Да, да, я помню! Не знаю зачем, но появились военные, захватили поселок. Много народу погибло. Пропало трое, четверо, два мальчика и пять девочек…“

Старик посмотрит на меня: „А ну-ка, встань в профиль. Да. Ты – из рода Замарянов. Нет, нет! Ты – из Кафидянов, или… дай-ка я присмотрюсь… Точно. Точно. Сейчас я вспомнил. Ты наверняка сын Оганесяна. Совершенно верно. У тебя тот же профиль, те же глаза. Его сын тогда пропал. Мы уже посчитали его мертвым. Никто не хочет признавать, что его любимый сын стал мусульманином, что его воспитывали, что его пытали или еще черт знает что делали. Лучше уж считать человека мертвым. Мы ведь знали, что похищенных мальчиков и девочек увозили и превращали в новую аристократию османов. Никто не хотел признаваться себе в этом“.

Да. Такие мысли приходили мне в голову, пока член Комитета говорил и говорил о Турции. Об обновленной Турции, когда эта проблема будет решена. Он говорил о нас, об армянском вопросе.

Так проходили дни в академии, в интернате, в больших спальнях с ровными рядами коек, безупречно заправленных, без единой складки, как того требовал советник майор фон Рихтер. Там, в Пруссии, по-другому нельзя. Все точно, соразмерено, все под строгим контролем. Как по-другому можно представлять себе жизнь? Вот это сюда, это – туда, а то – на то место. И только так.

Вот именно. Армянский вопрос. С каждым днем я все острее чувствовал, что являюсь частью этой проблемы. Где-то мой брат, или моя сестра, или, может быть, мои двоюродные братья, мои родители, мои дяди – все они представляли собой армянский вопрос. Докладчик все мусолил эту идею. Турция принадлежит туркам и служит только туркам. Мы не можем жить рядом с этой деградировавшей эгоистичной расой. Уничтожить их. Стереть с лица земли. Уничтожить ее следы.

И так день за днем. После военной подготовки, после занятий с оружием, топографии, математики, истории с офицером приходил какой-нибудь человек в штатском. То, что должно было произойти, было необходимо. Может быть, это было неприятно, даже тягостно или в некоторые моменты с этим даже было трудно согласиться, но полезно. Полезно. Полезно!

Однажды вечером к нам пришел полковник. Все ждали какую-то важную шишку. Нас заставили надеть парадную форму. Кто бы это мог быть? Ходили разные слухи. Может быть, президент. Нет, командующий, министр обороны…

Вскоре наши сомнения развеялись. Это был посол Германии фон Вангенхайм, советник Карл Хуманн, генерал фон дер Гольц. Их сопровождал высокопоставленный представитель Комитета Бехаеддин Шакир.

Нас собрали в актовом зале. Никто даже не смел кашлянуть. Легкое поскрипывание, отдельный стук сабли о пол. Мы были в нетерпении. Нельзя было разговаривать и даже тихо перешептываться. Голова поднята, плечи назад, сидеть ровно, не касаясь спинки мебели. Пришел час.

„Господа офицеры! Встать!“

Они вошли один за другим. Разве что не чеканили шаг. Шеренгой, слегка наклонив голову. Полковник уступил почетное место фон Вангенхайму. Все мы сели одновременно. На мгновение установилась тишина. Я вспомнил о Селим-бее.

„Необходимо, чтобы высшие люди объявили войну массе, – фон Вангенхайм говорил по-немецки, языке, обязательном для изучения в академии, – Вы хотите знать, как называется этот мир? Хотите знать ответы на все загадки? Хотите увидеть свет и для вас, самых сильных, самых бесстрашных, скрытых от других? Этот мир – это „воля к власти“, и ничего более. Вы тоже представляете собой эту волю к власти, и ничего больше“.

Вангенхайм сделал паузу, словно желая проверить эффект, произведенный его словами.

„Нет, эти слова принадлежат не мне. Я их только озвучил. Это мысль Ницше. Думаю, что вы сможете понять эти мысли лучше, чем кто бы то ни было. Вы призваны и обучены летать на свободе, как орлы, паря в высоте и следя за всем, что происходит внизу, и ничто не скроется от вашего взора.

Да, дорогие друзья, все мы, собравшиеся здесь, – это люди действия. Мы не мыслители. Мы не принадлежим к этим интеллектуалам, которые только и говорят о том, чтобы они сделали, если бы могли сделать“.

Вангенхайм сделал паузу.

„Главная разница в том, что мы сможем и мы сделаем… Турция и Германия это не просто союзники. Германия есть и будет недругом врагов Турции.

Мы не будем помогать врагам Турции. У нас не будет сочувствия к ним. Мы прибыли сюда, чтобы вы узнали об этом от меня лично. Здесь и сейчас я – голос Германии.

Наступят суровые времена, при которых нам предстоит ужесточить наши чувства, предстоит выбирать между долгом и нашими Желаниями. Не дайте себя обмануть. Отдайте предпочтение долгу, хотя это и будет трудно. Только так вы сможете помочь своей родине“.

Вся речь была выдержана в таком тоне. Никто не говорил об „армянском вопросе“. Но Вангенхайм ясно изложил, что думает о нем Германия. Через месяц мы получили свои назначения. 14 июня 1915 года.

Ламия быстро поправилась. Она рассказала мне о своих приключениях. Я был восхищен ее смелостью и силой воли. Не скрою, она мне сразу же понравилась. Я встречался с женщинами в Константинополе. Но ничего не чувствовал по отношению к ним. Мои приятели очень интересовались сексом. Я – нет. Мне приходилось притворяться перед ними, иначе бы они насмехались надо мной. Они говорили о роскошных куртизанках, работавших исключительно для офицеров. Я хорошо помню, как это произошло в первый раз. Я никогда не был с женщиной, пока не пошел в одно заведение с Али Васифом. Он был экспертом. По крайней мере, он рассказывал о своих любовных приключениях со смешанным чувством гордости и удовольствия. Обо мне он ничего не знал. Мы были просто товарищами по учебе. Он мне рассказывал о своих связях и сказал, что я могу пойти с ним. Это был бордель рядом с Большим базаром. Старинное здание, целый дворец любви.

Я не смог отказаться. С одной стороны, мне было страшновато, а с другой – мне нужно было доказать самому себе многие вещи.

Мы пошли быстрой походкой, почти бегом, подгоняемые своими желаниями. Прошли через район Базара и вошли в лабиринт крытых улиц. Он заверил меня, что таким образом можно сократить путь. Пока мы шли, я почувствовал, что что-то переменится в моей жизни.

Али с силой постучал в дверь. Слуга-негр медленно приоткрыл огромную дверь. Увидев, что мы кадеты, он иронически улыбнулся и пропустил нас во внутренний дворик. Я поднял голову и почувствовал, что из-за куполов пальм и плотных жалюзи нас кто-то пристально рассматривает. Али указал наверх. Рай для гурий. Не нужно быть слишком верующим, чтобы насладиться этим раем. Али усмехнулся, заметив мое волнение. Он чувствовал себя на высоте. Он-то уже имел опыт, а я – нет.

Нас встретила мадам. Толстая женщина, видевшая многие поколения бойцов, вступавших в свои первые битвы. Обмануть ее было невозможно, она прекрасно знала, что думал каждый из нас.

Она взяла меня за руку и отвела на второй этаж. Я не сопротивлялся. Открыв дверь в комнату, она нежно подтолкнула меня внутрь, как бы приободряя.

Пахло жасмином. В комнате царила полутьма. Я прошел к полуосвещенной ставне. Кто-то остановил меня, не говоря ни слова. Я вспомнил о гареме дворца. Я ни разу не входил в него, но несколько раз наблюдал за ним с потайной галереи. Входить туда было нельзя, наказание за это было суровым, но некоторые из нас иногда шли на риск. Компенсацией служило то, что можно было подсмотреть за женским телом, грудь в профиль, бедра…

Действительность отрезвила меня. Она медленно подвела меня к дивану. Заставила лечь. Так, наверное, нужно. Я смотрел как в гипнозе на два параллельных луча света. Между ними появился женский профиль. От жасминовых духов можно было задохнуться.

Я молча соглашался на то, что делали со мной. У нее были опытные руки, хорошо знавшие размещение пуговиц на военном мундире. Я вновь увидел молчаливый образ моей мечты – меня когда-то уже раздевали. Потихоньку, нежно, без спешки. Я подумал о Селим-бее. Что бы сказал он? Она раздела меня полностью. На ней была, кажется, шелковая накидка, и она сняла ее.

Потом она стала ласкать меня. Поначалу я ничего не почувствовал. Потом ее ловкие пальцы заставили меня напрячься, и я обнял ее. Она направила мою руку, и я понял, как я много терял до сих пор.

Глаза постепенно привыкали к полумгле. Угадывалось красивое лицо. Миндалевидные глаза. Я почувствовал учащенное дыхание. Я отдал себя на волю изматывавших меня новых ощущений, и мы стали двигаться в унисон, словно сговорились о нем заранее.

Она пролежала подо мной еще несколько мгновений. Потом поцеловала меня. Никто еще не целовал меня. Я глубоко вздохнул и впервые заговорил, поинтересовавшись ее именем.

Она помолчала несколько секунд, словно сомневалась, стоило ли называть себя незнакомому человеку. Потом теплым и красивым голосом она сказала: „У меня нет имени, но все зовут меня армянкой“».

Это судьба! Она играет с нами в суровые игры. Армянка. Могло ли быть иначе? Потом мы молча возвращались – уже без каких-либо желаний – в офицерское общежитие. Али шел впереди. Иногда он улыбался мне. Он знал, догадался, что это со мной случилось в первый раз. Я не то чтобы занялся любовью, просто я влюбился.

Я больше не видел ее. Как только смог, я вернулся туда. Мадам снова взяла меня за руку, поднялась со мной и открыла дверь. Я спросил у нее об армянке. Она покачала головой. Нет. Ее не было здесь. «А где она?», – настаивал я. Она пожала плечами. Ее уже здесь нет.

Мне расхотелось заходить. Я ведь шел только к ней. Я не хотел заниматься любовью с неизвестной мне женщиной. Мадам молча посмотрела на меня. Она когда-то тоже была молодой. И могла понять меня. Я побежал к двери, жасминовый запах мешал мне дышать.

Через две недели меня направили в пятый полк. Там нужны были добровольцы для исследования пустыни. Я поднял руку. Мне там нечего было делать. Просто я хотел уехать отсюда, и уехать далеко.

Меня направили в Багдад. В подразделение по охране строящейся железной дороги. Под моим началом был эскадрон, но кто действительно хорошо знал там обстановку, так это старший сержант Махмуд Ахмад, проживший там уже несколько лет. Он уважал мое звание, а я его опыт.

Судьба преследовала меня. Когда Ламия открыла глаза, приходя в сознание, мне показалось, что передо мной армянка. Я почти не видел ее в том полумраке, через который пробивались слабые лучи света, но я вновь и вновь мечтал о ней. И вот она снова передо мной. Я не мог убежать от своей судьбы.

Я дал указание доехать до Аль-Мосула, а потом вернуться в Багдад. Ламия рассказала мне, что с ней случилось. Я написал рапорт и отправил двух солдат в штаб с подробным докладом. Я знал, что происходило с некоторыми племенами. Англичане проникали внутрь территории, предлагали им золото и осыпали обещаниями. Пустыня была необъятной, и мы редко сталкивались с ними. Кроме того, в моем отряде было мало солдат и офицеров. Всего восемнадцать всадников, из которых пятнадцать – солдаты. Капрал, старший сержант и я. Слишком мало сил для какой-нибудь стычки. На практике наша задача состояла в том, чтобы изучать, докладывать и уходить с опасного места, не допуская вооруженных столкновений. Наша маневренность помогала нам больше, чем инстинкт нашего сержанта.

С нами был обоз из десяти мулов для перевозки провианта и амуниции, а также две резервных лошади. Мы сделали остановку у близлежащего сухого ручья, защищенного огромными скалами. Ламия пришла в себя очень скоро, через несколько часов. На следующий день, едва рассвело, она подробно рассказала о том, что с ней произошло. Я спросил ее, может ли она ехать верхом. Она утвердительно кивнула и сказала, что ей очень жаль своих товарищей по путешествию и своей лошади.

В тот день нам надо было проехать около сорока километров в направлении север-северо-восток. Температура воздуха стала невыносимой еще до двенадцати часов дня, и нам пришлось укрыться в тени больших скал. Лошади были слишком усталые, чтобы продолжать путь. И я принял решение остановиться в подходящем месте. Я почти не разговаривал с Ламией, но заметил, что она свободно перемещается с одного места на другое. Создавалось впечатление, что эта женщина родилась в пустыне.

Дорога до Аль-Мосула заняла у нас еще пять дней. Я послал двух своих подчиненных в главный штаб, и они привезли мне закрытый конверт с указаниями. Мне надлежало ехать дальше в Рас-аль-Аин, не останавливаясь в Аль-Мосуле. Речь шла о контролировании депортаций. Я не понял толком, что все это значит, но в приказе говорилось, что в Нусайбине мне предоставят более подробную информацию.

Ламия попросила моего разрешения следовать с нами. Она хотела добраться до Алеппо, и маршрут для этого вполне подходил. Я охотно разрешил, руководствуясь разными причинами. Она была скромной девушкой, прекрасно переносила трудности путешествия по пустыне, и, кроме того, я все больше влюблялся в нее.

Лучше сказать, она меня привлекала, нравилась мне. Пожалуй, нет. Все намного серьезнее. «Армянка» осталась в прошлом. Глаза Ламии затмевали собой воспоминания былых приключений.

Дорога стала намного цивилизованней. Время от времени мы наталкивались на караван или какой-нибудь другой отряд. Жара по-прежнему была адской, и какие-либо капризы не допускались. Приходилось быть начеку, потому что резервных лошадей у нас уже не оставалось, а в Аль-Мосуле нам отказали в новых лошадях.

Мы стали разговаривать по вечерам после ужина, сидя у костра. Она рассказала о своей жизни. Я подумал, что она мужественно перенесла смерть своих родителей. Она не знала, что ей делать в Константинополе. Это время было не самое удачное для Турции – война, ситуация в стране и «армянский вопрос», создававший конфликты практически во всех городах.

Она поделилась со мной своими мечтами. Она хотела стать журналисткой. Это удивило меня. Ведь такая работа была для мужчин. Она ответила, что все изменится, когда закончится война. Потом она спросила, почему я сделал скептическую мину. Я сказал, что бывают войны, которые никогда не кончаются.

Ламия хотела узнать, кто я. Мне пришлось несколько раз менять тему разговора – не хотел ворошить прошлое. Кем я был? Изгнанник из Долмабахче, приемный сын Селим-бея. А в действительности – армянин без семьи, мусульманин без убеждений, без прошлого и, боюсь, без будущего. Она была совсем не похожа на меня. Я не хотел осложнять ей жизнь. Кроме того, я не был уверен, что она примет меня, и, сомневался, что смогу обеспечить ей то, что женщина ждет от мужчины. Я не знал, удастся ли мне забыть кошмар моей первой молодости. Пока я был там, внутри, заточение не казалось мне чем-то плохим. Наоборот.

Я уже знал, что меня не кастрировали, как Селим-бея, но у меня отняли многое.

Я отвезу ее до Алеппо. Пусть даже мне придется дезертировать. Я попрошу разрешения. Отставку из-за болезни. Но я расстанусь с ней на железнодорожном вокзале, передав ей билет до Константинополя. А потом попытаюсь добиться невозможного – забыть о ней.

Я не мог сделать ничего больше этого. Мой мир был совсем другим по сравнению с тем, каким она себе его представляла Мы не могли понять друг друга, но моя Дисциплинированность поможет, по крайней мере, избежать катастрофы.

Через трое суток мы прибыли в Рас-аль-Аин. Там – небольшой рынок скота. Что-то еще. Там мне надо было встретить другой кавалерийский отряд. Нас ждал один солдат. Он показал нам знаком, чтобы следовали за ним до небольшой реки с мутными водами, возле которой они разбили стоянку.

Офицер был одним из моих немногочисленных друзей в академии. Лейтенант Якуб Исмет. Я представил ему Ламию, и он приветствовал ее со всей церемонностью. Потом он сказал мне, что нам надо поговорить наедине.

Мы поехали с ним верхом до ближайшего холма, с которого была видна наша стоянка. Я даже мог различить Ламию, помогавшую разбивать лагерь. Она была лучшей из всех тех, кто служил под моим началом. Я как-то глупо почувствовал гордость за себя.