Текст книги "Армянское древо"

Автор книги: Гонсало Эдуардо Гуарч

Соавторы: Бальтасар Гарсон Реаль
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

6
Древо Элен

Со дня нашего знакомства в Каире у меня сложились дружеские отношения с Дадхадом Нахудяном и его женой Элен Уорч. И хотя по крови он был армянином, он больше ощущал себя каирцем, поскольку родился в Каире и вся его юность прошла в этом городе. Что касается Элен, то это особый случай. Ее бабушки были армянками, а деды – чистокровными французами.

Элен знала много разных историй, потому что как Зварт Касабян, которую она считала своей бабушкой по отцовской линии, так и Ноэми Мозян – ее бабушка по матери, жили в последние годы Османской империи, в частности, в годы массовых убийств армян в 1915 и 1916 годах, и эти события затронули их напрямую.

Элен была открытым и гостеприимным человеком, и вместе с ней и с Дадхадом я провел немало холодных парижских зимних вечеров, рассуждая о нашей общей истории.

В 1963 году, еще до нашего знакомства, в Нью-Йорке, где Дадхад читал в местном университете лекции по современной истории, у них родился сын Арам. Они прожили там почти пятнадцать лет, и Арам превратился в типичного американского парня. Европа ему никогда не нравилась, и он остался в Соединенных Штатах, где продолжил учебу и начал работать.

Поначалу Дадхад Нахудян очень сдержанно говорил об истории своей семьи. Потом, когда проникся этой идеей, щедро поделился со мной всей имевшейся у него документацией.

Что до Элен, то она, так же как и Надя Халил, с которой я ее познакомил, с самого начала с энтузиазмом отнеслась к моему проекту и оказала мне всяческую помощь. Мне рассказывали, что этому помог счастливый случай…

* * *

Биографические заметки Луи де Вилье и Ноэми Мозян – дедушки и бабушки Элен по материнской линии – пропали во время одного из многочисленных переездов семьи с места на место и других перипетий жизни. Записки эти существовали – Анн де Вилье, мать Элен, в ранней юности видела их. Элен всю свою жизнь хотела узнать, где они могли бы находиться.

Элен натолкнулась на них в загородном доме семьи Вилье в Фонтен-Ле-Комте в Ванде.

Произошло это чисто случайно. Вернувшись из Соединенных Штатов в 1982 году, они подумывали о том, чтобы продать это имение и купить себе жилье в центре Парижа. Кроме того, дом в Фонтенэ дряхлел, а часть кровли в левом крыле дома была готова вот-вот обрушиться. Чтобы привести дом в порядок, требовались немалые средства, но деньги нужны были им для покупки большой квартиры размером в этаж в районе Сен-Жермен. Объявился покупатель, промышленник из Ниорта, которому очень приглянулся загородный дом, и они договорились о его продаже.

За день до дня продажи дома Дадхад и Элен последний раз заехали в этот загородный дом. Они считали, что им очень повезло, потому что старый дом разваливался на глазах, а у них не было ни малейшего желания жить в этом районе.

Они пообедали в придорожном ресторанчике, и, когда прибыли на место, начался сильный дождь. Им ничего не оставалось как переждать бурю в доме, тем более, что до своей машины им пришлось бы идти метров триста. Дадхад стал еще раз обходить пустые и пыльные помещения, вдруг кусок пола ушел у него из-под ног, и он провалился почти по колено. Ценой больших усилий он в конце концов с помощью Элен выбрался из западни.

Тогда он обнаружил, что потерял там ботинок. Элен нагнулась возле дыры, нашла ботинок и обнаружила там небольшой сверток.

Оба были страшно удивлены. Раскрыв пакет, они нашли там тетрадь с обложкой из обшитого серым шелком картона. Текст в тетради был написан трудночитаемым почерком, в котором Элен признала руку своего деда Луи де Вилье. Внутри тетради были плотные листы бумаги, исписанные его супругой Ноэми Мозян.

Вернувшись в гостиницу, они в большом волнении от своей находки расшифровали рукопись. В ней рассказывалось, как все началось и как они впервые встретились.

Ввиду того, что произошло, они перенесли сделку на несколько дней. Они перевернули весь дом и даже подняли полы. Похоже, что там ничего больше не было. На следующей неделе эта недвижимость была продана.

Через несколько месяцев, когда супруги уже переехали в новый дом, я заехал к ним. На моем автоответчике я нашел их звонок. При встрече они тепло обняли меня и показали мне свою находку.

Не скрою, я был взволнован и очень рад находке. Судьба вновь сжалилась надо мной – я держал в руках историю двух человек, которым пришлось пережить острый период, изменивший армянский мир.

* * *

Записки Луи де Вилье и Ноэми Мозян (фрагменты)

Представлюсь. Меня зовут Луи де Вилье. Я родился в Париже в 1866 году недалеко от Вандомской площади. Мои родители были аристократами, доходы которых резко падали, хотя они еще оставались на плаву.

От матери я унаследовал излишне белую кожу, синие глаза, из-за которых мне приходилось моргать на ярком солнце, и ее любовь к чтению. Очень скоро мне захотелось попутешествовать, узнать мир, и так я стал дипломатом.

Моим первым назначением был Константинополь. Туда я приехал в августе 1881 года на должность второго секретаря посольства.

В Константинополь стоило поехать. К тому времени он уже был конечной станцией трассы «Восточного экспресса». Невероятное расстояние в три тысячи километров я проехал в этом поезде меньше чем за четыре дня. Мир быстро менялся, а мое роскошное купе, обитое шелком, долгие часы, проведенные в карточных играх, и великолепный ресторан заметно ускорили мое путешествие. Когда я ступил на станцию Сиркеси, мне показалось, что я переехал в другой мир.

Константинополь произвел на меня сильное впечатление. Это был странный гибрид средиземноморского города и арабского рынка. Помню, жара вынудила меня двигаться очень медленно, потому что дышать было нечем. Но когда дули ветры из Анатолии, было еще хуже – порывы ветра были сухими, как пергамин.

Несколько дней спустя приехал посол Поль Камбон – мужчина лет пятидесяти, он мне сразу понравился. В первый же день он захотел познакомиться сразу со всеми. Первый секретарь попросил разрешения уйти из-за недомогания, и посол меня спросил, где мы могли бы поужинать.

В то время у меня не было ни малейшего опыта в дипломатических делах, но у меня создалось впечатление, что с этим человеком мы прекрасно найдем общий язык.

Так и случилось. С того дня я стал его другом. Оба мы жили без семей и без своего дома, он – в помещениях, предназначенных для проживания на верхнем этаже здания посольства, а я – в близлежащем маленьком отеле – нечто среднее между французским пансионом и турецким типом гостиницы – каравасap. Хозяином гостиницы был бывший коммерсант из Лиона, решивший остаться в этом городе, а я со своей зарплатой не мог, конечно, претендовать на отель «Пера Палас».

С самого первого момента мы молчаливо согласились с тем, что, когда мы находимся вдвоем, мы будем на «ты», и называли себя просто Поль и Луи. Во всех других случаях мы были на «вы», и тем самым выполняли требования, установленные в посольствах.

У Поля Камбона был ясный и точный ум, и когда он проникся доверием ко мне, он объяснил мне свою позицию: он признался, что не разделяет точку зрения нашего министра иностранных дел Аното. Это удивило меня, потому что подразумевается, что посол – это должность, связанная с доверием. Улыбаясь, посол сказал, что политика – это нечто далекое от того, что называется доверием.

Султан Абдул-Гамид нуждался во Франции. В те годы мы были чем-то вроде финансистов. Государственный долг Оттоманской империи перед нашей страной вырос до астрономических размеров. Тем не менее высшее руководство страны занималось только тем, что открыто кокетничало с Германией и Австрией.

Поль Камбон был хорошо информированным человеком. Он прекрасно разбирался в процессах, происходящих в Турции, и рассказывал мне о своих взглядах на них.

Предыдущий султан подписал под давлением европейских держав декрет, согласно которому империя обновит свое законодательство и приблизит его к нормам юриспруденции в Европе. Это стало практически бикфордовым шнуром в руках самых консервативных и националистических слоев страны. Поэтому его преемник Абдул-Гамид Второй был вынужден отменить реформы и восстановить абсолютизм.

Тем не менее армия, ее самые молодые офицеры, решившие сначала создать ассоциацию под названием Движение младотурков, поставило перед собой задачу внедрить лучшее, что было в Европе, но, конечно, строго в рамках ислама.

Всего за два года до этого, в 1889 году, в Военно-медицинской академии образовалось тайное общество «Иттихад вэ Теракки», или «Комитет за единение и прогресс».

Поль Камбон рассказал мне об этом, оговорившись, что это его собственная точка зрения, и поэтому она может быть очень субъективной. Этот Комитет в конце концов свергнет султана – он в категоричной форме выражал идеи нашего соотечественника Леона Кауна. Согласно его теории, Туран – неопределенная точка в центре Азии, была местом появления тюркских народов, которым следовало бороться за гегемонию Турции в арабском мире.

Об армянах мне впервые рассказал Поль Камбон. Султан Абдул-Гамид был убежден, что армянские революционеры стали причиной всех зол империи и что из-за их насильственных акций провалились реформы Совета Танзимата. Поль Камбон сказал, что христианские армяне традиционно пользовались особым покровительством Франции и Англии, что сильно раздражало лично султана и приводило к тому, что во всех мечетях богословы метали громы и молнии против предателей империи – христиан, которых называли неверными псами, борющимися против ислама.

Наша миссия в Турции не обещала быть легкой. С тех пор, как Абдул-Гамид вновь восстановил абсолютизм, интеллектуалы проводили больше времени в тюрьмах, чем на свободе. Не говоря уже о том, что цензура в книгоиздании и печати, шпионаж турецкой полиции пронизывали буквально все стороны жизни.

Камбон закончил словами, которые много лет назад услышал от одного высокопоставленного турецкого служащего: «Армянского вопроса не существует, но мы его создадим».

В первые месяцы своего пребывания в Константинополе я смог убедиться в том, что между турками и армянами существует большая напряженность. Не забылись мятежи в Зейтуне, ни то, как постыдно Наполеон Третий и англичане оставили на произвол судьбы армянские народы. Не забылся и Берлинский конгресс 1878 года.

Я проработал в посольстве пять лет и видел, как Поль Камбон постоянно направлял сообщения, в которых описывал, в каких условиях были вынуждены жить армяне, но наше руководство на Ке д’Орсе оставалось безучастным к этому вопросу.

Поль был огорчен этим, по его словам, «заговором молчания». И вот разразилось первое массовое убийство армян в самом Константинополе.

Никогда не поверю, что оно не было хорошо подготовлено. В один из вечеров в конце августа 1896 года возле Голубой мечети стала собираться толпа, она выкрикивала антиармянские лозунги и потом двинулась по улицам, круша на своем пути магазины и дома армян.

Все это быстро вылилось в своего рода гражданские волнения. Турецких войск на месте не оказалось, и это был заранее согласованный сговор. Улемы[10]10
  Улем – богослов, знаток и толкователь Корана, мусульманский церковный авторитет.


[Закрыть] во весь голос агитировали против христиан, требуя их смерти и уничтожения, и не было сделано ни единого жеста, чтобы защитить их.

Положение усугубилось настолько, что Камбон распорядился, чтобы у нас под рукой было все оружие, имевшееся в посольстве, – с улицы кричали что-то против Франции и Англии и камнями разбивали окна наших посольств.

Вдруг мы увидели группу лиц, бежавших к калитке сада. Она обычно была открыта – за советами в посольство через нее проходило много народу. Да и Поль решил сделать такой политический демарш – показать, что двери французского посольства открыты для всех.

Мы побежали на первый этаж, пытаясь закрыть калитку до того, как люди добегут до нее, но сверху раздался отчаянный крик Поля, кричавшего со своего балкона: «Это армяне! Это армяне! Пусть сначала зайдут, а потом закройте калитку!» Мы так и сделали, и на территорию вбежало семь человек, в том числе двое детей семи и восьми лет. За ними бежало человек тридцать или сорок турок, вооруженных самыми разными предметами, – от ножей до турецких ятаганов. Эти типы были настроены очень воинственно, и один из них – я узнал в нем одного из богословов – стукнул своей палкой по решетке и с угрозой в голосе потребовал, чтобы мы отдали им «гяуров».

Я, конечно, провел этих бедных людей внутрь посольства, и только там увидел, что у одного из них, видимо самого старшего, – ему было на вид лет шестьдесят – зияла глубокая рана на голове, он потерял много крови.

Поль Камбон кричал тем, кто окружил посольство, что они должны уйти, потому что здание посольства считается французской территорией и поэтому неприкосновенно. Но толпа собиралась на площади, ее раззадоривал какой-то улем – худой человек в тюрбане с бледным лицом, обрамленным черной подстриженной бородкой, он бегал среди людей, подбивая их перелезть через загородку.

Ситуация была довольно опасная, ведь в посольстве в тот момент нас было всего шесть человек, и было очевидно, что мы ничего не смогли бы сделать, если бы распаленной толпе удалось проникнуть на территорию. К счастью, все закончилось угрозами, никто из них не решился войти, и через некоторое время они все понемногу разошлись.

При попытке срочно помочь раненому, потому что от потери крови он уже терял сознание, молодая девушка опередила нас и строго сказала, что она сама сделает, то что нужно.

Ей было не более восемнадцати лет, и в тот момент меня восхитил ее настрой – казалось, что угроза, нависшая над всеми нами, ее не касалась. У нее не дрогнула рука, когда она промыла рану, и она потребовала иглу и нить для того, чтобы эту рану зашить.

Я решил, что мне надо остаться с ней – хотя я и не знал, что там мне делать – я не мог отвести глаз от ее серьезного лица, сосредоточенного на выполнении своей миссии, и, казалось, что ее никак не волновали угрожающие крики толпы, доносившиеся снаружи.

Именно тогда я почувствовал, как неодолимо меня влечет к ней, и я не мог устоять, чтобы не спросить, как ее зовут. Не поднимая глаз от раны, она твердым голосом ответила мне на прекрасном французском языке: «Меня зовут Ноэми Мозян, я армянка».

* * *

Биографические заметки Ноэми Мозян

Моего отца преследовали годами, пока он не умер. Шеф полиции Константинополя заверил нас, что против нас они ничего не имеют, он посоветовал нам уехать поскорее оттуда и скорее забыть, что с нами было.

Был человек, который отдал свою жизнь за свободу своих близких. Мой отец Артак Мозян неоднократно повторял известную фразу: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». И так он прожил свою жизнь.

В течение многих лет я сомневалась, стоило ли следовать этой формуле. Он умер, защищая свои идеалы, так же как и многие сотни других армянских мужчин. Мы же оставались жить практически в нищете, под присмотром полиции и в условиях ненависти со стороны соседей-турок, потому что та же полиция следила за нашими перемещениями и предупреждала всех, что мы – опасные люди и что на каждой семье лежит печать пособников террористов.

Наконец, мы приехали в маленькую затерянную рыбацкую деревню Румеликаваги. Моя мать купила небольшой дом размером чуть больше обыкновенного шалаша, и мы там стали ждать, когда пройдет буря. Но есть бури, которые очень долго не утихают. Или же они превращаются в ужасные штормы, сметающие все на своем пути. Признаться, те годы были худшими для нас, армян.

Мой отец смог однажды переговорить с английским послом, который принял его, скорее всего, просто из любопытства. Когда отец рассказал о нашей ситуации, посол сказал, что он возьмет это на заметку, но надо иметь в виду, что в Османской империи все национальные меньшинства – греки, албанцы, арабы, курды, армяне и многие другие – имеют свои основания для жалоб.

Мой отец, будучи писателем и журналистом, принадлежал к Армянской партии. В конце концов, султан устал от него и от его разоблачений. Полиция тогда работала весьма эффективно, и она «нашла» в нашем доме наполовину смонтированную бомбу.

Нам повезло, и мы провели несколько дней в доме тети Аиды, – если бы мы остались дома, то нас там всех бы поубивали. Мне всегда казалось, что отец предчувствовал, что с нами может что-то произойти, поэтому он старался держать нас подальше. Это помогло нам выжить, но ему самому стоило жизни.

Потом мы стали мешать нашим хозяевам. Сам французский посол, человек справедливый и уставший от злоупотреблений, написал открытое письмо, в котором обвинял власти в том, что от них исходит угроза нашим жизням, и они не посмели тронуть нас.

Но там, в Румели, мы тоже не были в безопасности. До нас доходили сообщения, что повсюду армян безнаказанно убивают, и наступил день, когда мы поняли, что нам надо как можно скорее уехать. Об этом нас предупредил один добрый человек – турецкий рыбак. Он даже предложил нам воспользоваться его маленьким суденышком. Но, убедившись, что мы не сможем управлять им, он сам поднялся на борт и отвез нас в Константинополь. Он оставил нас на пустынном пляже Бейоглу и в большом огорчении отплыл, уверенный в том, что мы непременно там погибнем.

Наша семья состояла из моей матери Азнив Аразян, дяди Ашота Аразяна, тети Арпи, трех сестер Мелине, Мариам и Маро и меня – всего семь человек. Мы все решили укрыться в посольстве Франции, потому что не знали, что еще могли бы сделать. Мама очень боялась, что нас не сегодня завтра убьют, и от страха у нее немели ноги.

На дорогу у нас ушел один день. Нам не раз приходилось прятаться, потому что часто встречались люди, бегущие от опасности – это были не только армяне, но и греки.

Мы как бы шли против течения. Все в панике бежали из центра города, мы же, напротив, как будто шли в пасть льва. Дядя Ашот взял на себя ответственность провести нас до цели, и мама и его жена Арпи не раз упрекали его за это. Куда это он ведет нас! Мы все погибнем из-за него! Но дядя Ашот был старшим, и у него был решающий голос. Он говорил, что мой отец Артак поступил бы так же и что нам надо добраться до посольства как можно скорее. Дядя Ашот был знаком с послом – он его однажды принял, и дядя знал, что на посла можно рассчитывать.

Он настолько уверовал в успех своей затеи, что лихорадочно и возбужденно тихо мурлыкал себе под нос Марсельезу. Он не хотел замечать огромного риска, которому мы подвергались из-за его упрямства.

Нам пришлось спрятаться в чьем-то саду, когда мы увидели, как преследовали и безжалостно избивали группу армян. Ужасные сомнения охватили дядю Ашота, но выбраться оттуда, куда мы уже зашли, было очень трудно.

Мы дождались ночи. Моя мать была очень смелой женщиной, но и она дрожала от страха. Она представляла себе, как насилуют и убивают ее четверых дочерей. Она так переживала, что не хотела слушать дядю Ашота. Она думала только о том, как бы убежать как можно дальше от этого места.

Наступили сумерки, и мы, прячась, старались передвигаться быстро и скрытно. Но это оказалось невозможно.

Вдруг, в тот самый момент, когда показалось здание посольства Франции, один улема, возглавлявший довольно большую группу людей, обратил на нас внимание. Мы бросились бежать, но дядя Ашот не мог бежать так быстро, и какой-то мужчина набросился на него с ножом и ранил его в плечо и в лицо. Потом он побежал к улеме, хвастаясь, что вот он убил еще одного армянина. Но дяде Ашоту удалось подняться, я из всех сил помогала ему, и мы чудом смогли войти в открытые ворота посольского сада.

Я видела, как кто-то закрывал решетку и спорил с улемой, который буквально визжа требовал, чтобы нас выдали. Служащий посольства категорически отказался это сделать, заявив, что это французская территория и что мы попросим убежища.

Толпа еще некоторое время угрожающе потопталась у входа и потом разошлась. Тогда человек, вовремя закрывший ворота, подошел ко мне и представился: «Луи де Вилье, второй секретарь, к вашим услугам», Именно тогда мне пришла в голову мысль, что Франция – лучшая страна в мире.

* * *

Когда я закончил читать рукопись, я заметил, что Дадхад наблюдал за мной. Мы оба уставились друг на друга и с улыбкой стали вспоминать темпераментную фигуру дедушки. Мать Элен Анн де Вилье часто рассказывала о нем, и ее красочные рассказы полностью совпадали с мнением всей ее семьи.

Для меня эти документы представляли огромный интерес, в них отражались существенные моменты, которые дополняли информацию о том, как готовились и начали претворяться в жизнь массовые убийства.

Я не мог удержаться и, напомнив о нашей дружбе, попросил Дадхада тоже рассказать что-нибудь. Как ни странно, он тоже был готов помочь мне, но до сих пор ни разу не высказывал своей точки зрения. Я сказал ему, что эти записи были подлинной находкой, но мне нужно больше информации и он должен помочь мне и вспомнить кое-что для меня.

И вдруг он стал рассказывать. Дадхад был немногословен, и нас удивило, что он стал говорить в тот самый момент, когда Элен входила в комнату.

* * *

С того самого момента, как мы познакомились, ты просишь меня вспомнить, рассказать о прошлом. Сегодня, наконец, выйдет по-твоему, но ты знаешь, что я всего лишь воспроизведу некоторые разговоры, которые на протяжении стольких лет велись в нашем доме.

Однако тебе придется довольствоваться лишь моим рассказом. У меня нет никаких записей. Попозже ты услышишь интересный рассказ моей матери. А уж это надо запоминать. Те, кто жили тогда, участники этих событий, быстро уходят из жизни. Ты знаешь, что меня всегда интересовала твоя идея. В конце концов постарайся сохранить для потомства эту часть истории. Поэтому сотни, тысячи армян рассказывают об этом, или пишут мемуары, или диктуют их. Такие вещи не должны быть утеряны или забыты.

Что касается меня, то мне кажется, что еще остается какое-то время, чтобы когда-нибудь написать об этом. Но ты не теряй терпения. Мне не нужно особенно напрягаться. Ведь это было всего-то вчера. Так, по крайней мере, мне кажется. Вчера. Самое позднее – позавчера.

* * *

Мне нравилось мое детство. О, Каир! Его надо понимать. Это трудно объяснить. Этот город – отдельный мир. Это место, полное жизни, где ежедневно что-то происходит. Каир, по существу, это не город, это тысяча деревень, растянувшихся вдоль Нила.

Мы много лет жили на Проспекте пирамид. Там прошло мое детство, на этой бесконечной прямой, соединяющей город с этими геометрическими горами, виднеющимися в летней дымке. Эта «дымка», состоящая из пустынной пыли, жары и расстояния, имеет цвет грязного песка. Потом мы переехали в Гелиополис. Там до сих пор находится дом моих родителей, сейчас совершенно пустой. Ты бывал в нем и знаешь, что он полон воспоминаний. Когда я приезжаю туда, у меня создается странное впечатление, что я молодею. Мебель, окружающие предметы – те же самые, что в моей молодости. Именно там я узнал, что я не египетский мальчик, а армянский. Армения. Далекое, почти мистическое место, которое когда-то было землей всех армян, но потом ужасный катаклизм отнял ее.

* * *

Так вот. Перехожу к самому рассказу. Но ты меня должен простить. Сейчас я живу в Париже. Это другой мир. По сравнению с той вселенной, здесь… здесь все уже изучено, Все завершено. Пронумеровано. Выверено. Все перепроверено и апробировано. Именно в этом состоит подлинное различие между Востоком и Западом.

Там, в Каире, в Александрии, в Луксоре, в Египте, все иначе. Там жизнь – это видимость, нереальность, фантазия, преувеличение. Иногда просто ложь. Но всегда, в любой момент, в каждую секунду, это приключение.

Да. Я вижу по твоему взгляду, что ты хочешь, чтобы я перешел к нашему, к армянскому, к армянам. В Египте дела у нас шли неплохо. Мы всегда чувствовали себя хорошо в этой стране. Там мы жили, соблюдая наши обычаи. Нас окружали мусульмане, и это повлияло на формирование нашей личности. В этой стране мы всегда хорошо уживались с ними. Ну, может быть, не всегда. Мы тоже страдали от этого. Не из-за мусульман, а из-за фанатиков, завистливых и злых людей, тех, кто не чувствует себя людьми, кто наслаждается причинением вреда другим. Таких много повсюду, во всех странах и во все времена. Разве не так?

* * *

Я не был в Турции. Я не пережил геноцид. И мне, конечно, и не хочется узнать на собственном опыте, что это такое. Это правда. Но если бы я был евреем, мне тоже не хотелось бы жить в нацистской Германии, ни в Литве. Я не хотел бы быть социалистом при Франко. Ни при Саласаре. Ни при Чан Кай-ши…

Я хотел бы пояснить. Позволь мне сделать это. Я хочу сказать, что никому не дано выбирать ни место своего рождения, ни время, в котором живет. Никто не может выбрать себе принадлежность к социальному слою. Ни свое образование. Все это относительно. Так мне кажется. Кровь научила нас, что все относительно.

Так вот, про армян. Те, кто смог бежать, были вынуждены бежать без каких-либо вещей. Остальные остались там, вдоль дорог, плывя по поверхности рек, в пустыне. Ни к кому не было жалости. А убивали их турки… Нет, я не верю этому. Такое обобщение было бы несправедливо по отношению ко многим туркам. Армяне стали жертвой обстоятельств. Амбиции, леденящий страх, что страна может исчезнуть. Жуткий фанатизм. Это была такая система, освободиться от которой не мог никто. В этой системе господствовало кумовство, угодничество, полное подчинение и коррупция. Ты знаешь, что я имею в виду. Это был один из таких моментов, когда кажется, что все вокруг рушится. Когда события теряют смысл. Когда на поверхность выходит все самое плохое и все самое хорошее каждого человека.

Тем не менее я всегда считал, что для многих из наших эти события не были неожиданными. На небе было очень много сигналов, по которым можно было понять, что приближается гроза.

Поэтому некоторые вовремя выехали из страны. Целые семьи, которые предпочли рискнуть потерей большей части своего имущества, начать жизнь сначала, с болью оставить свою землю.

Ты хорошо знаешь, как все это было. Турки стали нашими заклятыми врагами. Тем не менее были турки, которые помогали нам. Ты говоришь, что их было меньшинство. Но вспомни, что какому-нибудь вали это стоило жизни, какой-то мулла оплакивал нас, какой-нибудь муфтий отказывался принимать то, что ему навязывалось сверху. Много, много турок отказывалось принимать то, что происходило. Но они были не в силах остановить это.

* * *

Это иногда случается. Его называют «государственный терроризм». Или, если хочешь, состояние террора. Никто не может освободиться от него. Оно повсюду. Дети следят за своими родителями. Друзья за друзьями. Соседи просыпаются по ночам и выглядывают в окна, не отодвигая занавески: «Да, я его видел. Он вышел во столько-то. Вернулся во столько-то. Я его видел. Хорошо видел. Это был он…» И так каждый день. И от этого не свободен никто. Так было в Восточной Германии, в Румынии, в Чехословакии, в Венгрии, в Боснии и Герцеговине. Никто не свободен. Некоторые счастливчики не знают этого и говорят: «О, этот мир! Какие люди! Какая красота!»

Другие помнят. У некоторых остался номер на запястье. У других – татуировка в мозгу. Третьих вообще уже нет на этом свете. Вот так все просто.

Нет, я не хочу оправдывать то, что случилось. Это было ужасно. Самое страшное, что одна группа людей может сделать с другой. Это называется геноцид. Там, в Армении, впервые в современной истории человечества он был провозглашен и реализован.

Талаат, Энвер, Джемаль, Назим, Шакир, Абдул Халик, Шукри, Нури, Сабри, Рефи… Всякий геноцид имеет имена и фамилии. И конкретные даты. И мотивы. И собрания. И, разумеется, соучастников. Среди них Ваненгейм, Неурат, Шуленбург, Сольф, фон Зецкт, фон дер Гольц, Крессеиштайн, Денниц, Хосс, Хуманн и сотни, сотни других, и, что любопытно, почти все – немцы.

* * *

Как могло случиться это? Кто подтолкнул на это? И почему это коснулось именно армян?

Два самых главных виновника были султан Абдул-Гамид Второй и кайзер Вильгельм Второй, которого вполне можно было бы назвать «честолюбец».

А почему именно в Турции? Вильгельм дошел до того, что заявил своим генералам, что каждая марка, вложенная в Турцию, равносильна жизни одного немецкого солдата. Он ведь говорил о пушечном мясе. Там и русским было чем развлечься. Равно как и англичанам и французам, которые усмотрели для себя угрозу, для одних – к завоеванию Азии, для других – к завоеванию Центральной Африки.

Вильгельм верил только в экспансию. Он завидовал французам и англичанам. Он считал себя императором во главе очень маленькой империи. Он мечтал о том, чтобы немецкий орел летал очень далеко, до Багдада, до Восточной Африки, до Средиземного моря. Ему очень нравилось позировать, надев на себя парадную форму с позолоченным орлом, венчающим его каску. На самом деле он был полный дурак.

Абдул-Гамид Второй «Скупец» и Вильгельм Второй «Честолюбец», встретились в Константинополе и объявили себя братьями. Это были избранники истории. По крайней мере, так они сами считали. И какое же наследство они оставили после себя? Смерть и разрушение. Огромные горы страданий от массовых убийств слабого народа, ведь армяне не были воинственным народом. Они занимались торговлей, сельским хозяйством, наукой и искусством. В конце концов, они жили и давали жить, пытались преуспевать, воспитывать своих детей.

Абдул-Гамид ненавидел армян. Для него они были просто мятежными чужаками, неблагодарными и коварными. Да, в первую очередь, коварными. Народ, претендовавший на то, чтобы иметь свою собственную родину, чтобы создать ее за счет унижений Османской империи, этой больной старухи, обреченной быть разорванной на куски. Именно так представляла Турцию европейская пресса в своих иронических заметках о предстоящей войне. Огромная империя, в свои лучшие годы простиравшаяся от Орана до Адена на юге и от ворот Вены до Баку на севере. Потом части этой невероятной мозаики стали разваливаться. Кризис следовал за кризисом, и Высокая Порта была свидетелем того, как сжимались границы. После восстания сербов против янычар в 1804 году новости приходили одна хуже другой. Греки требовали своей независимости, молдаване, румыны… Тогда и начали мстить неверным подданным и предателям. На самом деле за битую посуду пришлось заплатить самым слабым, тем, кто оказался под рукой. Были массовые убийства христиан в Македонии и Анатолии. Турки отрезали головы мужчинам и обращали в рабство молодых женщин. В этом не было ничего нового.

* * *

Человеком, подтолкнувшим иностранные державы к борьбе против турецких угнетателей, был Байрон. Позволь мне задержаться на его личности. Его смерть в Миссолонги превратила его в настоящий символ – он умер, помогая грекам в их борьбе против турок. Он хорошо понимал значение борьбы народа против тирана. Об этом его произведения «Гяур», «Сарданапал» и другие. Да, битва у Миссолонги, в ходе которой все защитники были уничтожены турками, ознаменовала важную веху в истории народов, угнетенных османами. Делакруа тоже понимал это. Если бы он жил позже, он написал бы картину «Армения, погибающая на руинах Вана».